Черная вода

Мощный хор корабельных гудков на минуту ворвался в тихую жизнь небольшого северного городка. Такова традиция у моряков – поднимать шум до небес, чтобы его услышали те, кто ушел отсюда в этот день много лет назад в бесконечный поход на подводном судне, названном в честь моего родного города. Наверное, они каждый раз улыбались откуда-то сверху, подмигивая пролетающим мимо чайкам и радуясь, что о них не забыли хотя бы сейчас.

Я неторопливо дышал смесью никотина с пропитанным солью, леденящим легкие воздухом и смотрел на черную, изредка волнующуюся гладь у борта. Спустя годы, повидав много морей и стран, я могу уверенно сказать, что их “цветные” названия будто перепутаны между собой и никак не связаны с реальным положением дел. Воды Черного моря, например, на самом деле отдавали зеленцой и походили скорее на речные, а Белое - на первый взгляд напоминало мочу. То неприветливое море, в глубинах которого я оставил наибольший кусок своей юности, как раз и должно было называться Черным из-за своего цвета и того, чем оно было наполнено до краев. Всматриваясь в его тьму и мрак, ты оставлял в нем, растворял, размешивал будто ложкой кофейную гущу своей внутренней грязи. Освобождался от груза душевных терзаний и беспокойств. Обретал долгожданный покой, в конце концов. Несмотря на данный факт, приятнее для глаза, конечно, оказалась лазурь южных морей и океанов, круглый год ласкающих белоснежный песок. Сейчас бы вернуться на минуту, погреться, забыться, раствориться.

Тогда я еще не знал, через что нам предстоит пройти за этот, казалось бы, короткий промежуток времени длиной всего в двенадцать месяцев. Не без хвастовства сам себе признаюсь, что за всего лишь половину этого отрезка я увидел столько, сколько многие люди никогда не увидят и за всю жизнь. Это ли не печально и вместе с тем смешно? Поезд вез нас, молодых и пьяных, в серость и холод Мурманска. Романтика воинской службы всегда меня привлекала, а возможность бороздить чужие волны, видеть чужие берега и вдыхать чужой воздух на борту настоящего корабля грела сердце еще больше. Нахмурившиеся сопки встретили скупо и немного мрачно. Если бы существовал счетчик оттенков серого, он бы здесь быстро пришел в негодность. Слегка налившиеся соком майские почки только начинали свой круг жизни, в то время как тополя на родных наших улицах уже готовились распихивать людям пух во все отверстия.

Первые дни протекали в полном бреду, отрицании и гневе, за которыми следовало унылое принятие. Сюрреализма подкидывали белые ночи с солнцем, бесстыдно пялящимся на заспанные лица в дряхлые окна казармы. Цыплятами, выброшенными из уютного гнезда пинком под зад, мы учились жить заново без чьей-либо помощи. Постоянно хотелось спать. Приемы пищи с последующими шумными перекурами были теми островками такой привычной и в то же время далекой жизни, по которой мы все начали скучать с первого дня пребывания в этом месте. После короткой прелюдии, уже реальная жизнь резко засадила нам по самые помидоры без смазки.

Ступив с берега на борт первый раз, мы оказались словно в другом мире. Здесь царил особый запах, непохожий ни на что, пропитывающий тебя насквозь и запоминающийся навсегда. Металл, сигаретный дым, краска и солярка – от всего этого я продолжаю выветриваться в сквозняках до сих пор, и получается так себе, честно говоря. Мне довелось повариться в нескольких однотипных плавучих “котлах” вместимостью около пятисот мужиков, и везде этот запах оставался тем же самым, лишь приобретая еле уловимые и неповторимые нотки здешнего муторного быта. Мне суждено было остаться надолго лишь в одном, чтобы вывариться в нем до костей на медленном огне.

В те минуты, когда на верхней палубе в очередной раз затихал матерный гул работающих людей в грязных тельняшках, мы просто стояли, опершись о леера, наплевав на технику безопасности. Просто стоять и смотреть на воду было намного лучше, чем убивать себя беспрерывным нечеловеческим трудом. Пальцы рук не сгибались, в ладони и ноздри въелась краска, а периодические обмороки от переутомления, хронического недосыпа и стресса не были здесь такой уж большой редкостью. Беспросветный ад – возможно это был один из его кругов среди бескрайнего моря, в котором мы расплачивались за свои грешки на “гражданке”. Данте бы ужаснулся, скажу я вам.

Удар был такой силы, что под задраенным иллюминатором вмиг образовалась лужа, будто он внезапно обмочился от страха. Видящие сотый сон люди чуть было не рухнули со всех трех ярусов на то, что тоже зовется палубой. Сны ушли так же молниеносно, как и пришли. Все вокруг летало и кружилось, будто в пузыре невесомости, и я вспомнил одиноких космонавтов на орбите, какие-то молитвы, первый класс, первую любовь и воздушные хлопья первого снега в ноябре 2003-го, провожая взглядом пролетающие мимо моего лица спасательные жилеты, чей-то тапок и рыльно-мыльные принадлежности. Двигатели еще попытались что-то вяло возразить, но стихия заставила их заткнуться. Корабль развернуло всей длиной по направлению к яростно накатывающим валам. Характер качки сменился, и безмолвная угроза повисла в разгоняющемся, словно на качелях, кубрике. Наш Титаник устал и захотел прилечь поспать на бочок, чтобы больше никогда не просыпаться. Минутой ранее мы вернулись с ночной вахты по устранению затопления носовой части. Устранение сводилось к оттягиванию времени до того момента, когда шторм с оценкой в восемь баллов сойдет на нет. Балансируя по колено в ледяной воде Норвежского моря и борясь с застрявшей где-то под гортанью тошнотой, мы просто сливали воду в нижние отсеки. Другого пути не было. Пробоины в нескольких местах, недостаточно плотно задраенные люки верхней палубы, проржавевшие и полусгнившие швы – сквозь эти чертовы порталы сочилась тьма, жаждущая нас поглотить, а мы продолжали с ней бороться. Мы выиграли, но вышли мокрыми из воды, а корабль так и не оправился от полученных повреждений: “дембельнувшись”, я узнал, что он вскоре останется лежать на жирном пузе в доке на неопределенный срок и зализывать свои раны, никому больше не нужный. Мать рассказала, как увидела одиноким зимним вечером по телевизору репортаж какого-то известного канала, снятый с авианосца, шедшего неподалеку: наша ржавая груда металла с большой белой цифрой на боку, будто чей-то забытый ребенок, кувыркается в накрывающих ее с головой темных волнах. Выключила телевизор, помолчала, поплакала.

Солнце так привычно и так вальяжно пересекало горизонт, скрываясь в бурлящей воде. Его тепло еще висело в пространстве, пульсируя и напоминая о своей преждевременности, ведь там, откуда мы ушли, стоял ледяной март. Но мы были уже слишком далеко, чтобы замерзать, мечтая о весне. Весна была уже здесь: она уцепилась за корму и преследовала нас на водных лыжах повсюду в этих удивительно жарких краях, донося до наших носов с берега сладкий запах растений и сочной травы, в которую я зарывался с головой во сне. В атмосфере чувствовался очнувшийся дух приключений и молодецкого авантюризма – мы явно свыклись с происходящим и старались выжать из него максимум, смакуя каждый яркий момент. Море сочно и протяжно плюнуло темнотой в небо, и она разлилась по всему куполу, смыв лишнюю бирюзу и оставив только скопления сверкающих точек. Их было слишком много, чтобы сосчитать, не сбившись, поэтому я просто стоял, немного пьяный и завороженный, и смотрел, как они перекатываются из стороны в сторону, образуя немыслимые узоры, словно в огромном калейдоскопе. Или это просто волны покачивали нашу одинокую посудину среди тысяч километров тишины, убаюкивая мое усталое молодое тело. У моря это всегда получалось лучше всех. Даже лучше мамы.

Голые камни скандинавских земель, белые мельницы Ла-Манша, просторы Атлантики, утопающие в зелени холмы Гибралтара, брусчатка на узких улицах Лимассола, мосты Босфора, соединяющие жизнь двух берегов Стамбула, и, наконец, такой родной и чужой Севастополь, ставший по-настоящему нашим двумя месяцами ранее.  Подавляющая часть Черноморского флота выстроилась в длинный ряд на воде, принимая северных гостей. Наш большой противолодочный, с чувством выполненного долга выпятив помятую, рыжую от соли стальную грудь, приближался к очередному берегу, а черноморцы стояли вдоль своих бортов по стойке смирно, одетые, как говорится, “по первому сроку”. Несколько неопрятных боцманов, среди которых был и я, в тускло-оранжевых жилетах привычно торчали на носу, контролируя обстановку и притягивая глазами долгожданный причал. Там нарядный оркестр на репите исполнял “Легендарный Севастополь”, проклиная нас за слишком долгую постановку на якоря. Все это в парадоксальной совокупности выглядело настолько же помпезно и вычурно, насколько величественно и эпично. Что-то на фантастическом: мы обогнули полмира почти за полгода, чтобы вернуться на Родину с другой стороны. Это с легкостью можно было проделать на крыльях за несколько часов, чем наше командование и воспользовалось в обратном порядке, так как дембель должен настигать служивых там, где он их уже давно заждался. Самолет уронил нас сквозь свинцовые облака в холод, такой же пронизывающий в это время, что и год назад. Сегодня я снова молча курил на баке, глядя в черную воду Баренцева моря. Может, оставить в ней все, что произошло за этот, казалось бы, микроскопический год? Какая-то часть меня, словно крестраж, так и продолжала лежать на его загаженном дне. Я пошарил по карманам и бросил найденную пригоршню вниз, испачкав руку. Мне не жалко, забирай, оставь себе. С собой я унес все хорошее, возвращаясь домой, а в груди было по-майски тепло и немного тоскливо.