Лётчик

Лётчик.

      Наладилось постепенно у Юльки с работой. Весенняя распутица внесла коррективы в боевые действия. Линия фронта в некотором роде стабилизировалась, потому и приток раненых немцев в госпиталь основательно сократился.
      В какой-то из последних дней марта привезли в госпиталь лётчика – обер-лейтенанта. Сбили его над Тулой, приземлился неудачно, сломал кисть левой руки. Больше суток выбирался он из леса к немцам, и ночным сильным заморозком больную руку прихватило ещё больше.
      Опухла рука, побагровела, началась гангрена, отчего сразу было принято решение об ампутации кисти.
      Операцию проводил сам Кригер. Умело отсёк кисть, наложил швы и приказал отправить раненого в офицерскую палату, отходить от наркоза.
      На следующий день, когда обер-лейтенант пришёл в себя, он закатил Кригеру не просто скандал – скандалище.
      Он кричал, и ругался, и проклинал Кригера так, что пришлось привязать его к кровати. Кригер несколько раз подходил в палату и самолично справлялся о состоянии больного. Накричавшись, тот впадал в беспамятство. Температура у него держалась под сорок градусов, и оставалась серьёзная опасность дальнейшего поражения руки. Ко всему прочему, Андрей Иванович определил, что у лётчика ещё и одностороннее воспаление лёгких.
      Чуть позднее Юлька узнала, что лётчика зовут Генрих фон Лютке, он из старинного военного рода Восточной Пруссии, отец у него – генерал, правда уже в отставке, а старший брат – полковник, при штабе группы армий под Ленинградом.
      Приходя в сознание, он постоянно закатывал истерики по поводу того, что Кригер ампутировал кисть руки даже не посоветовавшись с ним лично. Кригер пытался объяснить больному, что его положение оказалось настолько серьёзным, что вопрос о сохранении руки вовсе не вставал, что и сейчас его состояние по-прежнему не предсказуемо, и  больной в любой момент может отойти к праотцам.
      Но фон Лютке продолжал психовать и беситься в те редкие мгновения, когда приходил в себя после забытья, грозил тем, что у него достаточно связей в Берлине, чтобы отдать Кригера под суд, что он поступка врача так не оставит и нашлёт на него все кары небесные.
      В отдельные моменты просветления на него находила меланхолия. Он начинал рыдать, объясняя сквозь слёзы, что теперь военная карьера у него закончилась, что ему уже никогда не подняться в небо, и никогда не стать генералом, как его отец, и всё это по вине ничтожного врачишки, бездарного эскулапа Кригера. Потом он снова впадал в ярость, отказывался принимать лекарства, в надежде умереть, швырял с прикроватной тумбочки мелкие предметы и страшно ругался.
      Дошло до того, что из немецкого персонала госпиталя никто не хотел дежурить у его кровати, а из Берлина, между тем, пришло указание – любой ценой спасти лётчика. Андрей Иванович попросил Юльку дежурить по ночам у постели больного, освободив её от дневной работы.
      Лётчика к тому времени перевели в отдельную крохотную палату, потому что в офицерской палате он окончательно измучил других раненых стонами, криками и метаниями.
      В палате едва помещались кровать больного, тумбочка со светильником и графином воды и стул, на котором коротала ночь Юля.
      Первая ночь прошла благополучно. Раненому перед сном вкололи морфины, и он, хоть и метался во сне, не приходил в себя. Во вторую ночь, уже под утро, он очнулся от сна и тихо лежал в койке. Юлька, слегка клевавшая носом в полудрёме, вдруг очнулась от пристального взгляда. В слабом свете ночника она разглядела, как по щекам раненого стекают слёзы.
      -Кто ты? – по-немецки спросил лётчик.
      Юлька, с трудом подбирая слова, объяснила, что она сестра-сиделка в ночное время, приставлена к нему по приказу из Берлина и теперь отвечает за его здоровье.
      Фон Лютке быстро-быстро заговорил, проглатывая слова и окончания. Юлька жестом руки остановила его речь и неторопливо, подбирая слова, объяснила, что хоть она и немка, но с детства жила в России и потому не знает немецкого в совершенстве и просит говорить помедленнее.
      Лётчик кивнул. Он снова заговорил, теперь неспешно, акцентируя слова.
      Юлька поняла, что она похожа на его невесту. А теперь невеста, узнав, что у него, Генриха, проклятые врачи отрезали кисть левой руки, не захочет выходить за него замуж.
      Юлька осторожно погладила его по лежавшей поверх одеяла, перебинтованной култышке и, с трудом подбирая слова, сказала:
      -Спи, всё образуется.
      Ещё одну ночь отдежурила Юля у постели больного. Но в этот раз он спал и ни разу не очнулся.
      Зато она рассмотрела его лицо, внимательно и как следует. В те, первые, дежурства она относилась к лётчику в душе, как к врагу, и даже про себя позлорадствовала: «Отлетался «сокол», хорошо, что тебя сбили, и ты больше не будешь убивать наших людей»! Но в этот раз, рассматривая его лицо, с ввалившимися из-за болезни щеками, плохо выбритыми немецким парикмахером, с уголками рта, опущенными книзу (совсем как у Кольки, когда он обижался), со светлыми, слегка кудрявыми волосами, ниспадавшими на широкий бледный лоб, прорезанный одной единственной морщинкой, поняла вдруг, почему-то ей жаль этого немца, пусть и врага, но теперь беспомощно лежащего на кровати.
      Утром Андрей Иванович объявил, что её снимают с ночных дежурств, и после обеда ей уже предстоит приступить к своим привычным обязанностям. Ей сделалось немного жаль себя, что она больше не будет следить за здоровьем лётчика, вытирать лоб от выступившего пота, поправлять одеяло, скинутое им в порыве бешенства, утихомиривать его в эти минуты.