Жаворонки и совы. Глава 24

  Когда утром я спустился в кухню, Мартин, разбуженный ночью моим криком и потому не выспавшийся перед дорогой, мрачно поглощал свой завтрак. Хелена же была, как обычно, приветлива и деловита и, увидев меня, сразу засуетилась, доставая ещё одну тарелку. Смотритель, не переставая жевать, задумчиво уставился на меня, будто прикидывая, стоит ли оставлять мать своего ребёнка со мной один на один. Однако его размышления были прерваны скрипом входной двери, впустившей в дом долговязого парня примерно моего возраста.
  Он выглядел каким-то выцветшим, как на старой фотографии: жидковатые волосы соломенного цвета, белые, как прибрежные дюны, брови, скошенная вправо узкая челюсть и серые, плоские, как пуговицы, глаза. Он явно часто бывал здесь и чувствовал себя как дома, но мне — может, как раз поэтому — он не понравился как-то сразу. Парень посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом, шумно расцеловался с Хеленой и размашисто обнялся с Мартином, поднявшимся из-за стола навстречу ему. Задержав свою тяжёлую руку на плече гостя, хозяин произнёс:
— Хорошо, что ты зашёл, Иэн. — Он пошарил в кармане и протянул парню связку ключей. — Если я не приеду через три дня, отвезёшь на маяк воды и еды, Хелена тебе соберёт. Лодка стоит на обычном месте, вот ключ.
  Иэн всё так же молча принял ключи.
— Позавтракаешь с нами? — продолжил Мартин. Парень покосился на меня, нервно пригладил рукой светлые волосы и, наконец, разлепил узкие губы.
— Нет, у меня дела ещё, — произнёс он по-детски высоким голосом, совсем не вязавшимся с его ростом.
— Понятно, — без особого сожаления протянул Мартин. — Ну, тогда пойдём, провожу тебя немного.
  Смотритель снова приобнял гостя за плечи, развернул и слегка подтолкнул к двери. Мужчины вышли за калитку — мне было хорошо видно их из окна — и остановились там, продолжая беседу. Вернее, говорил один Мартин. Иэн молча слушал его, потом неожиданно — я даже отпрянул — посмотрел на окна и кивнул. Мартин похлопал его по плечу и взялся за верх калитки, прощаясь.
  Вернувшись в дом, хозяин, не останавливаясь, сразу прошёл в свою спальню, успев по пути схватить за талию и бедром игриво подвинуть в сторону жену, оказавшуюся у него на пути. Его настроение заметно улучшилось. Но чего я совсем не ожидал, так это того, что, собираясь, он начнёт отрывисто, делая долгие паузы, напевать себе под нос какую-то протяжную народную песню. Я же с наслаждением, не спеша, не выпуская между глотками тёплой кружки из рук, продолжал пить чай, который Хелена настаивала на каких-то местных травах. Задерживая терпкую жидкость во рту, я позволял их ароматам заполнять мои ноздри изнутри и даже, кажется, начинал глубже дышать. Хозяйка посматривала на меня, вытирая полотенцем какую-то миску, и вдруг вполголоса произнесла, будто отвечая собственным мыслям:
— Иэн — мой двоюродный племянник, они с Марией — троюродные брат и сестра.
  Я удивлённо вскинул брови и пожал плечами. Не знаю, почему она решила, что эта информация будет мне полезна, но вежливость вовремя перехватила вожжи, не позволив мне выпалить в ответ какую-нибудь глупость.
— Ммм, понятно, — протянул я и почему-то вспомнил, каким унылым стало лицо Марии, когда её отец упомянул тогда ещё неизвестного мне Иэна. Допив чай в два глотка, я встал из-за стола. Обсуждать нового знакомого мне совершенно не хотелось — уж в этом-то я был уверен. Хелена махнула рукой на пустую посуду на столе:
— Оставьте, я сама.
— Помочь чем-нибудь ещё?
— Да ну что Вы!.. Отдыхайте, спали-то беспокойно. А лучше пройдитесь. Ведь у нас такой воздух — считай, курорт!
  Она усмехнулась, а я, не вполне уверенный, смеётся она надо мной или искренне заботится, решил всё же последовать её совету. Меня отчаянно тянуло на скалу, откуда я снова смогу увидеть маяк. Пожалуй, я так до конца и не признался себе в этом, но мне не хватало Марии — ведь она была единственной, кто, хотя бы в силу возраста, относился ко мне на равных.

  Первое, что я увидел, забравшись на чердак, — свёрнутый в трубку "Вестник", который я вчера, перед поездкой на маяк, бросил на комод, так и не уделив ему достаточно внимания. Вздохнув, я согнул трубку пополам — так она вполне поместилась в карман моей новой куртки. Не знаю, чего мне хотелось больше: почитать газету на берегу или просто убрать её из поля зрения, в основном, хозяйского.
  Выйдя за калитку, я вновь добрым словом вспомнил добродушного лавочника: куртка и шерстяные штаны были весьма кстати. От вчерашней бури не осталось и следа, даже трава уже совсем высохла на ветру, но земля не торопилась отдавать пресную влагу, и воздух был сырым и прохладным.
  До скалы я дошёл довольно быстро, почти не смотря по сторонам. Забравшись на высокое плато, я долго таращился вдаль, наивно надеясь разглядеть на острове Марию. Однажды мне даже показалось, что у башни мелькнула её тонкая фигура. В конце концов, отругав себя за нелепые фантазии, я спустился с площадки, нарочно отвернулся спиной к морю и уселся прямо на землю, чтобы глотнуть воды из фляги. Вместе с ней из кармана потянулся намокший и потому прилипший к железному боку, но всё же упирающийся "Вестник". Трубка устало развернулась на последней странице, и мои глаза как-то сразу выхватили из мелкого однообразного текста знакомую фамилию. Вопреки ожиданиям, вся моя слава поместилась в одном абзаце, расположенном в разделе "Городские новости: коротко".
  "В наш город прибыл Ларс Аруд, молодой писатель", — прочитал я. Что ж, неплохо для начала. "Редакция приложит все усилия, чтобы держать наших верных читателей в курсе того, как продвигается его книга". И это всё? Я был разочарован и даже принялся разворачивать газету, чтобы увидеть передовицу. Налетевший порыв ветра выхватил обе лёгкие страницы из моих рук, и они полетели над морем в сторону острова, размахивая крыльями, как огромные скаты. Необъяснимый минутный страх, что газета чудесным образом доберётся до маяка, сделав Марию свидетельницей моего позора, заставил меня погнаться за бумажными полотнищами, но всполошённые неведомой угрозой чайки уже вовсю атаковали и рвали их, громко крича, пока, наконец, измученные лохмотья не полетели вниз, как обломки подбитого дирижабля.
  Я больше не видел смысла оставаться на скале, и напряжённо перебирал все известные мне места, в которых я смогу оставить ещё одну частичку обещающего быть долгим сегодняшнего дня. Наконец я решил, что было бы неплохо иметь костюм на смену: при всех плюсах нынешнего, его откровенная праздничность всё-таки меня смущала. Что ж, пришло время принять приглашение белобородого Ниссена — кстати, надо бы спросить, как его зовут на самом деле.

  В лавке никого не было, и старик сразу же обернулся ко мне, услышав мои шаги. Он удовлетворенно осмотрел мой наряд и сказал, приветственно кивнув:
— Пришёл, значит.
— Да, добрый день.
— Заходи, заходи, — сказал он, сопроводив свои слова широким жестом.
— Думаю, если это не сильно помешает Вашим планам на ярмарке, мне понадобится ещё пара рубашек, брюки… И свитер, наверно.
— Хорошо, разумно. Значит, всё-таки решил задержаться? — отозвался лавочник, откидывая тяжёлую портьеру, закрывавшую проход во внутренние помещения. Я пожал плечами. — Проходи. Ателье, так сказать, у меня здесь.
  Он смущённо улыбнулся, а я, обогнув прилавок и пригнувшись, шагнул за тёмную кулису.
— Сюда, сюда. Вот так.
  Он щёлкнул выключателем, и ударивший мне в нос запах свежеструганного дерева дополнился видом трёх выхваченных из темноты новеньких гробов, стоящих рядком вдоль стены. Я опешил и резко остановился, чудом удержав руку, чтобы не перекреститься. Перехватив мой взгляд, старик ойкнул, махнул рукой и, снова перейдя на "Вы", стал торопливо оправдываться, оттесняя меня из коридора:
— Ох, не обращайте внимания. Торговля ни шатко, ни валко идёт, приходится вот всяким разным зарабатывать. Я же когда-то плотником был, а жена моя всех соседей обшивала. Вон, и машинка от неё мне осталась…
  Я ошалело перевёл взгляд на швейную машину популярной фирмы, занимавшую почётное место в углу небольшой мастерской. Изящная узкая шейка и массивный, кованый ножной привод делали её похожей на шахматную фигуру, лежащую на боку.
— Ну, а чего! — не сдавался мой собеседник. — Люди-то жизнь живут, им разного надо, вот и это, не приведи Господь, конечно, а когда-нибудь всем пригождается. А шить я начал, как жены не стало — не так от нужды, конечно, как от тоски. Бывало, приду сюда, сяду, и как будто рядом она... Потом стал для себя одежду латать, да для сына. Вот и втянулся как-то… Так мерки-то снимем? Я на ярмарке присмотрю Вам что-нибудь, а нужно будет, и подгоню потом по размеру.
  Я только и смог, что молча кивнуть, и лавочник, наклоняясь и приговаривая "та-ак, та-ак…", ловко снял с меня нужные мерки, записав их на листок бумаги. Закончив свою работу, он оценивающе посмотрел на записи, которые, видимо, полностью его устроили, и, свернув листок вчетверо, убрал его в карман жилета. Я было потянулся за деньгами, но он остановил меня жестом:
— Потом, потом, рассчитаемся. Там видно будет.

  Не до конца веря в происходящее, я поблагодарил смущённого старика и вышел из лавки, не зная, куда себя деть. Взгляд упал на портал почты. Неожиданно для самого себя я решил зайти туда и справиться, нет ли ответа от отца. Хотя — и в этом я почему-то был уверен — если бы ответ был получен, расторопный Хэкон Андресен не преминул бы передать телеграмму из рук в руки. На почте было людно, и наше общение с почтмейстером не затянулось надолго. Порадовать меня ему было нечем: как видно, отец решил не тратить деньги на своё отрывистое "ясно", которым в последнее время он всё чаще сопровождал то, что я рассказывал ему о себе.
  Пустота и одиночество сжали меня в своих объятьях до звона в ушах. Я взглянул на большие часы, украшавшие вход на вокзал. Возвращаться домой, к обеду и любознательной Хелене, мне совсем не хотелось. Я осмотрелся и решил пообедать в местном пабе, сквозь открытую дверь которого слабо, но заманчиво тянуло жареным мясом.
  В пабе, в отличие от почты, почти никого не было, а меню, распростертое на подставке у входа, предлагало на обед жареный сыр, яичницу, стейк и молодой картофель, густо посыпанный зеленью — я увидел его на подносе у проходившей мимо официантки. Я сел за стол, отполированный грубыми рукавами, протёр салфеткой липкое пятно, попавшееся мне под руку, и заказал всё, добавив к этому списку пинту пшеничного пива. Картофель подали на небольшой сковородке без ручки. Официантка, немолодая уже женщина, явно повидавшая всякого, так ловко орудовала специальной железной пятернёй, цепко державшейся за край чугунного диска, что вызвала шквал давно приевшихся ей шуток, летевших в её сторону с соседнего стола, за которым восседали местные рыбаки.   Отзываясь на шум и хохот, пьяница, дремавший в самом углу, поднял голову, прислушался и выставил вперёд узловатый палец.
— Вот! Точно! Налейте ему! — обратился он к пространству заплетающимся языком и снова уронил голову на согнутую руку.
  На лице официантки не дрогнул ни один мускул, а потухшие глаза лишь слегка скользнули по мне, проверяя, не надо ли гостю чего-то ещё. Похоже, сальные шутки и намёки давно не долетали до неё и таяли в воздухе, как первые осенние снежинки, торящие путь для настоящей зимы.

— Да ты не обижайся! — примирительно крикнул один из рыбаков и бросил несколько купюр на стол. — Не обижу, никогда не обижу! Всего… и-ик… всего хорошего!..
  Шумная компания вылилась из дверей и остановилась под окном, у которого я сидел. Они продолжали что-то увлечённо обсуждать, прерываясь на взрывы грубого смеха, а потом один из них затянул бодрую рыбацкую песню и повлёк товарищей вниз по улице, обняв их за шеи.
  Пьяные выкрики заставили меня вспомнить то самое рождественское утро, когда ноги, унося меня, как верные кони, от разрывающего грудь чувства неприкаянности, так же точно привели меня к пабу в неурочный час.
  В тот день меня разбудил шорох под дверью и чьи-то торопливые шажки, звук которых быстро таял, отдаляясь. Я медлил в постели, бездумно пялясь в потолок, но все же решил подняться и выяснить причины столь бурной активности у входа в мою холостяцкую берлогу. В последнее время посетители радовали меня нечасто, поэтому я был, как минимум, удивлен.
  Разумеется, там уже никого не было, но, открыв дверь, я едва успел подхватить сложенный вчетверо лист бумаги, который таинственный посетитель втиснул между обивкой и косяком. Оглядев коридор — пустой, как и следовало ожидать, я медленно втянулся обратно в квартиру, подобно неторопливой полусонной улитке, и бросил листок на стол, решив начать утро с чашки чая.
  Наконец, когда чайник уже деловито повторял на плите весь набор шипящих и бурлящих согласных на всех известных ему языках, я развернул листок и увидел семь типичных для такого поздравления слов: "Счастливого Рождества! Ты заслуживаешь лишь самого лучшего!".
  Я ощутил легкий звон в голове, потому что разум одному ему ведомыми путями определил, что записка оставлена тобой, а еще — и это было самым необъяснимым — что ты ждешь ребёнка от этого своего Олафа, и теперь ваша свадьба неизбежна.