Тридцать пять тысяч курьеров

Давайте поговорим о Гоголе. Не так уж и часто мы выносим на первую полосу литературную тему, и если теперь делаем исключение, то именно потому, что — Гоголь! Ведь вообще все сколько-нибудь значительные русские писатели прятали в своих книгах некую толику богословия — русского богословия, тайного, иносказательного, порою юродивого, — а уж Гоголь-то! Второго такого блаженного в русской литературе не было и, кажется, уже не будет.

Вот и поговорим о Гоголе, а точнее, о «Ревизоре».

Большая ошибка многих постановщиков «Ревизора» в том, на мой взгляд, заключается, что они пытаются рассказать зрителю, как один молодой жулик надул десяток старых «заслуженных» жуликов.

Такая трактовка великой комедии, на мой взгляд, глубоко ошибочна. Гоголь совсем о другом писал, совсем о другом. Хлестаков, он вовсе не жулик! Он — простодушнейшее, наивнейшее существо, и если бы даже кто-то приказал ему сжульничать, бедный Иван Александрович не сумел бы обмануть и малого ребёнка.

— Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса, — говорит он, искренне воображая, будто чиновники и вправду воспылали к нему бескорыстной любовью. Почему, допустим, судья даёт ему кругленькую сумму? Потому что «судья — хороший человек». И почтмейстер тоже хороший человек. И все остальные — тоже.

Он только под конец пьесы, уже поставив на уши весь город, всех чиновников, чиновничьих жён, купцов, обывателей, начинает догадываться, что вокруг него творится что-то удивительное:

— Мне кажется, однако ж, что они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачьё!

Оцените это: «Верно, подпустил пыли!» Наверное, подпустил… А может быть, и нет? Может быть, все они — просто хорошие люди? Кто их разберёт!.. Он даже не понял, что он такое сделал с «отцами города», — он вовсе не собирался никого обманывать, не замышлял аферы. Говорить о каком-то злом умысле со стороны Хлестакова просто нелепо: в этой голове умысел — злой ли, добрый ли — родиться просто не может.

Нет, Хлестков не жулик. Он до жулика просто не дорос. А кто же он тогда? Какою таинственною силою он произвёл невероятный переполох в городке, каким гипнозом заворожил старых «архиплутов и протобестий»?

Думаю я, что этим гипнозом была хлестаковская мечтательность. Ведь Хлестаков не врёт, Хлестаков мечтает вслух. Он всегда мечтает, он и появляется на сцене, бормоча что-то мечтательное:

— А хорошо бы, чёрт побери, приехать домой в карете, подкатить этаким чёртом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади, одеть в ливрею. Как бы, я воображаю, все переполошились… А лакей входит: «Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» -…> К дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдёшь: «Сударыня, как я…»

Можно сказать, что у Хлестакова и нет иного дела, кроме мечтания.

Но ведь мечтательность, склонность к фантазированию — страшная сила. Она способна горы свернуть. А главное, она страшно заразительна. Как это сказал бородатый классик? «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой» — имелась в виду положительная, конструктивная идея. А что если массами овладела чья-то глупая фантазия?

Что, в сущности говоря, представляет собою знаменитый монолог пьяненького Хлестакова в гостиной у городничего? Это ядрёная, крепкая выжимка из его долгих петербургских фантазий, фантазий нищего чинуши, для которого даже его мелкий чин несколько великоват. Всё, о чём днём и ночью мечтал этот столичный Иванушка-дурачок, — всё разом вылилось на головы чиновников, готовых к чему угодно, только не к этой психологической атаке, атаке болезненной хлестаковской фантазией.

Под влиянием долгой голодовки и неожиданной сытости, опьянения вином и опьянения всеобщим восторгом, фантазии Хлестакова вырвались на свет, полные силы и обаяния. Если раньше они околдовывали одного Ивана Александровича, то теперь зачаровали всех, кто имел несчастье быть приглашённым к городничему. Хлестаков зазомбировал всех, если уж вам хочется такого определения, но прежде того он сам был зомбирован своей бесконечной, сосущей сердце мечтой.

Вот, если хотите, мысль, принадлежащая свт.Игнатию (Брянчанинову): «Такое состояние есть состояние самообольщения. Если человек закоснеет в нём, то являющиеся ему образы получают чрезвычайную живость и привлекательность. Сердце при явлении их начинает разгорячаться и наслаждаться беззаконно, или, по определению Священного Писания, прелюбодействовать».

А вот более краткое и более резкое святоотеческое высказывание: «Где мечтание, там близко бес». В сущности говоря, Гоголь в своём «Ревизоре» даёт развёрнутую иллюстрацию к этой святоотеческой мысли.

Сила хлестаковских мечтаний — это сила нечистая, потому-то она и возобладала с такой лёгкостью над сборищем старых греховодников. Хлестаков — только марионетка в руках духа мечтательности, и можно себе представить, что дух этот изголодался, ютясь в чахлой хлестаковской душе, и был рад вырваться на свободу в гостиной Сквозник-Дмухановского.

И первой его жертвой пал сам многомудрый Антон Антонович, воля которого изначально была подавлена страхом перед неведомым, неотвратимо приближающимся Ревизором. И вот уже сам Антон Антонович заплясал языком не хуже Хлестакова:

— А, чёрт возьми, славно быть генералом! Кавалерию повесят тебе через плечо… Поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперёд: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, всё дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! -…> Да там, говорят, есть две рыбицы: ряпушка и корюшка — такие, что только слюнка потечёт, как начнёшь есть.

Антон Антонович почти копирует Ивана Александровича: у Хлестакова тридцать пять тысяч курьеров, у городничего — фельдъегеря и адъютанты, у Хлестакова — суп из Парижа, у городничего — ряпушка и корюшка и т.д.

Заразился! Заразился городничий! Зомби-Хлестаков покусал его!

Нет, недаром свт. Игнатий (Брянчанинов) был столь непримиримым врагом мечтательности, неутомимым борцом с вредным духом фантазёрства, с мелким бесом, способным в один миг стать огромным чудовищем.

Страшноватые у нас получились рассуждения, но Гоголь ведь всегда страшноват: и когда рассказывает о кошмарном Вии, и когда превращает жалкого Акакия в адского монстра…

Одно у него нестрашное произведение: «Тарас Бульба», — ибо никакие ужасы войны не способны превзойти ужасы тёмных петербургских углов и тёмных закоулков души.

Но как мастерски нагнетается ужас в финале «Ревизора»! Шаги Ревизора, точно шаги Командора, всё приближаются и приближаются, а вконец обезумевший городничий всё торжествует, и безумие его ничуть не смешно: со страхом глядишь на этого обольщённого, на этого едва ли не одержимого. Сцена прозрения Сквозник-Дмухановского просто леденит сердце: слишком видно, что прозрел городничий поздно, что по его душу (вот именно!) уже пришли, и весь этот гнев, все эти проклятия уже ничего не могут изменить…

Немая сцена — как зримое воплощение безысходного ужаса.

Вы скажете: «Да бросьте вы! Зачем так глубоко копать? Всем со школы известно, что в «Ревизоре» Гоголь обличал взяточничество. Только социальная сатира и ничего больше — никаких потусторонних мелодий там не звучит!»

А я не возражаю: социальная сатира там есть, и взяточничество, без сомнения, обличается, а ещё бесхозяйственность, непрофессионализм, самодурство и многое другое.

Но ведь это Гоголь! Гоголь, а не Михаил Зощенко! Если он и пишет о вещах видимых, то непременно проследит их до самого дна, до невидимого дна, — и это будет адским дном.

…Если вы меня спросите, кто из исполнителей роли Хлестакова ближе всего к гоголевской задумке, отвечу: на мой взгляд, это Олег Басилашвили в товстоноговской постановке; он играл именно уже не человека, а только человеческую оболочку, выеденную изнутри нечистым духом, существо без возраста, даже без пола, порхающее по сцене, словно неподвластное закону притяжения.

А лучший исполнитель роли городничего — это, на мой взгляд, Юрий Толубеев в старом фильме Владимира Петрова: он очень точно передаёт эту заражённость Антона Антоновича хлестаковским духом. Его городничий ликует, как одержимый, даже пляшет какой-то чудовищный танец робота, но во взгляде его порою явственно видно недоумение: «Да что же это я делаю?! Да это же не я!»

Очень жаль, что никто до сих пор не поставил «Ревизора» именно с такой точки зрения — как пьесу о злом духе мечтательности, который, сожрав одного человека, перекинулся на другого, на многих… Разве не этим же духом одержим и Пётр Иванович Бобчинский, желающий, чтобы о нём узнали в Петербурге «вельможи, сенаторы, адмиралы и даже его императорское величество»? А судья, который и до общения с Хлестаковым до всего «сам собою дошёл, своим умом»?..

И вот напоследок несколько высказываний — теперь уже не свт. Игнатия, а свт. Феофана Затворника о грехе мечтательности: «Человек-мечтатель живёт как в какой атмосфере страстной, составленной из внутренних образов и внешнего призрачного вида вещей. … Главная, можно сказать, немощь фантазии у грешников есть склонность мечтать. Это не случайное нечто, а неизбежное, как бы сроднившееся с душою их, такое, что беспрерывно и почти у всех. Свойства сей мечтательности, именно: удаление от действительного, развлечение, смятение, непостоянство мыслей». «Нам представляется, что помечтать, дать волю течению мыслей — дело не только не вредное, но и довольно приятное. Но, братие, коль скоро такое движение помыслов есть в руках сатаны средство к соблазну, то в нём надо искать самого тлетворного действия на душу». «Как орган заведут — и он играет уже заведённую песню сам, так враг заведёт мечтание в душе — и отходит, наблюдая. Мечтание уж само тянется и тянется. Когда кончится мечтание, враг подбегает и ухитряется завести другое мечтание — и опять отбегает и смотрит. Когда кончится это мечтание, подбегает и заводит третье и так далее. Если отобьют его, решительно отсекая всякое мечтание, он не спесив — отстраняется немного и всё смотрит, как бы опять с другой какой стороны завести своё мечтание. И не отходит, пока не успеет в сем. В этом всё его занятие. Когда в мечтании появится движение страсти, он подбегает и действует, чтоб увлечь и выманить сочувствие или даже согласие, полное или неполное… И момента нет, чтоб он спустил с глаз душу и пресёк свои против неё злоумышления».