Молись и кайся... вместо эпилога. завершение повес

                Вместо эпилога
                Молись и кайся...

Моя бабушка Вера была неграмотна.
Как хотел научить её читать! Но она не горела желанием обрести свет знаний и смотрела на эту затею как на детскую блажь. Все же поддалась моему эмоциональному напору.
Ученице было семьдесят лет: учителю – десять. Я достал из комода свой старый букварь,- стал показывать буквы. Называл - и одновременно писал в тетради. Бабушка старательно выговаривала вслед за мной звучание букв. Дошли до «г». Я показал в букваре картинку с буквой. Она сразу радостно встрепенулась, как будто увидела старую знакомую:
- А эту я знаю – кочерёжка,- я удивленно посмотрел на неё. Бабушка пояснила:
- На кочергу похожа, которой угли в печке мешают.
Эта «кочерёжка» настолько выбила меня из «академической» колеи, что я забросил затею с учением.
Но все же тщился приобщить её к благам цивилизации. А цивилизация в Озерках тогда была одна – кино.
Долго уговаривал её пойти в клуб на детский сеанс. Уговорил. Она собралась и пошла со мной.
Здесь опять вышла осечка, да такая,- какую и предвидеть не мог. Мечтал,- бабушка увидит людей на экране,- как они ходят, как говорят, смеются...
На сеанс мы немножко опоздали,- минут на пять. Сели в темноте на скамейку. Экран светится, - кино цветное, что меня обрадовало. Тогда цветное кино было редкостью.
Показывают морские глубины: диковинные рыбы, подводные растения,- все ярко и красочно.
Я жду, - вот сейчас появятся люди,- начнется действие. Не тут- то было. Звучит музыка, и – этот бесконечный подводный мир... Хоть бы один человек на экране, хоть бы землю показали!
В полнейшем разочаровании иду с ней домой. Пытаюсь, хоть и вяло, что-то говорить в оправдание. Слушала меня бабушка совершенно равнодушно.
В 70-х годах в Озерках появилась устойчивая телевизионная связь. Телевизору бабушка тоже не удивилась. Смотреть не любила. Все говорила:
- Ну вот,- только сели обедать,- и уж встали...
Потом высказала свое резюме:
- Омморок - все это, – в смысле обман.
В сущности,- в основном,- она была права.
Ее любовь ко мне выражалась не в словах, а в делах. Она никогда не обнимала меня, не целовала, как делают многие, особенно на людях. Да я и сам эти нежности не любил; и если кто из родни и пытался меня приласкать,- всегда старался как-то вывернуться. Никогда не называла меня - сиротой. Сурово и твердо проговаривала: «При живой-то матери – не сирота».
Бабушка меня – «жалела», то есть,- любила по - настоящему. Приду с улицы,- усталый, мокрый, грязный; сниму сапоги, заберусь на печку,- она мои сапоги вымоет, тем самым нарушит строгий материн наказ: «Дети сами должны мыть за собой обувь». Мать начнет упрекать бабушку:
- Ты их балуешь,- они вырастут неряхами, - она оправдывалась,- выгораживала меня.
Это было не баловство – это обыкновенная мудрость, которую не приобретешь никакими институтами.
Она знала: никто и никогда бескорыстно не поможет человеку, никто не пожалеет,- да и сам человек никого не пожалеет,- если это не сделает бабушка в детстве.
Она часто приносила мне в школу еще теплые лепешки.
Завернет их в чистый, белый платок- узелок, откроет дверь класса и ищет меня глазами. Учительница разрешает подойти и взять «обед».
Я иду через весь класс и стыжусь! – как маленькому,- лепешки принесли. Остальные провожают меня завистливыми взглядами, и - начинаю понимать,- эх, как это здорово, когда есть бабушка с теплыми лепешками! Но вида не показываю; сурово беру узелок и ей еще тихонько выговариваю:
- Бабк,- стучаться надо. Могла бы и перемены подождать, еще немного до конца урока осталось, - она оправдывается.
- Да ведь лепешки остынут.
Лепешки на уроке все равно есть не станешь, но вот такая забота – и есть любовь.
А по воскресеньям она пекла ватрушки и пироги. Мы с Таней вставали,- на столе шумел самовар, в маленькой кухоньке лежали теплые ватрушки, покрытые чистыми полотенцами. Умывались, пили чай с пирогами.
У калитки раздавался тихий, слабый голосок:
- Под-а-а-й-те милостыню,- Христа ради, - это был Фунтик – последний нищий округи.
Фунтик – маленький мужичонка из соседнего села. По причине слабосильности в колхозе работать не мог, но зато имел большую семью,- человек восемь детей, и, - все девочки. Его жена, как многодетная мать, тоже нигде не работала. С Фунтиком почти всегда стояла одна из его маленьких дочерей с холщовой сумочкой- торбочкой через плечо.
Бабушка быстро отрезала пирог и ватрушку и посылала меня к калитке. Я отдавал милостыню. Нищий крестился, благодарил.
Зачем бабушка всегда меня посылала к Фунтику, а не сама выходила? Она преподавала мне уроки христианского милосердия,- что бы я понимал, уплетая теплый, вкусный бабушкин пирог – есть люди, которые и куску хлеба – рады.
(Начало 90-х годов...) В Арзамасе, в большом продовольственном магазине, стоит хорошо одетый, молодой мужчина; рядом лежит громадная, породистая собака – он собирает деньги и со злостью вещает: «Мне собаку кормить не чем!». Мимо проходят толпы издерганных, измученных людей, месяцами не получающих зарплаты. Никто ничего не подает. Они что? – не получили уроков милосердия? Получили. И если действительно – надо,- то помогут. Но, – не преступи предела... )
У меня, с бабушкой Верой постоянно шли дискуссии. Бабушка утверждала: они до революции хорошо жили. Я,- доказывал обратное.
- Чего вы жили, откуда хорошо-то жили? Поесть нечего, голод постоянный, - так было написано в учебнике по истории.
- Ты еще молодой,- ничего не знашь, не понимашь.
- Ну да,- не понимаю, ты много понимаешь. Сейчас вон и каша рисовая и масло подсолнечное. Где вы масло подсолнечное брали,- у нас подсолнечники не сажают; и рис не растет.
- И-и, милок, ты знаешь,- скоко каш-то было: и просяная и дикушная, - начнет перечислять крупы и сорта масел – я таких и названий не слышал.
Она окончательно «добивала» меня, когда говорила про конопляное масло.
- Ты хоть конопляное масло пробовал? Кусок хлеба макнешь – заешься!
Такое масло – не пробовал. Позиции мои шатались, но я не сдавался.
- Сейчас бедных нет; и нищий – один Фунтик. Сама говорила,- нищих много было, - я победно смотрел на бабушку.
Вера Васильевна вздыхала и твердо выговаривала:
- Кто работал, тот хорошо жил,- лентяи и пьяницы –бедовали.
Консенсус не достигался...
Иногда в Озерках «объявляли войну».
Я зимой сижу у окна и – вижу: мимо нашего дома идут женщины и тянут за собой салазки. Говорю бабушке:
- Бабк, а чего,- люди идут и идут к магазину с санками.
Она спохватывается:
- Ах ты, Боже мой, а я,- дура,- и забыла – ведь «войну объявили».
Тут же строго приказывает:
- Живо собирайся,- в магазин за солью пойдем.
Собираюсь, беру санки - идем с ней к магазину.
За магазином – дощатый сарай, - это склад, где храниться соль. У склада цепочка людей – женщины с санками. Все пришли за солью. Подходит наша очередь. Я беру железный лом и подхожу к куче соли, от которой отбиваю кусочки и лопатой накладываю в мешок. Продавец,- Михал Николаевич, на больших весах,- взвешивает.
Бабушка завязывает мешок: и вдвоем грузим пуд соли на санки. Я, пыхтя, везу соль; бабушка страшно довольна – надолго запаслись. Я ей говорю:
- Бабк, а ведь у нас в чуланчике, в мешке,- соль-то есть.
- Много ты понимаешь, знаешь,- как в войну без соли мучились. Надо вот еще спичек и мыла полотного запасти.
- А кто войну- то объявил? По радио ничего не говорили, - я слушал.
- Кому надо,- те и объявили,- люди знают.
- Что знают? По радио, наверное, лучше знают.
- Наплевать на твое радио, она,- война-то,- не возвидишь как придет.
- А что,- и спичек не будет?
- Да,- не будет. Бывало, только и ждут – у кого первым дым из трубы пойдет. Бежишь с совочком за угольками,- этот аргумент меня убеждал.
На самом деле «войну объявлял» – Михал Николаевич. Когда мешки с солью превращались в бесформенную кучу, и этот соленый холм начинал оплывать – потихоньку «объявлялась война». Соль, спички, мыло – мгновенно раскупались.
Но истинную картину войны я понял, когда знакомый мужик,- Федотов Михаил Ильич, - по- деревенски, – Мишка Маленький, рассказал мне,- уже взрослому,- один эпизод.
- В войну я подростком был, остался самый старший, остальные – два брата и сестра – младше меня. Отец на фронте погиб, мать целыми днями на колхозной работе. Сидим у себя в избушке: зима – метель метет. Я - лапоть плету. Братишка принес от соседки старый лапоть, полный картофельных ошурков. Она просит ей лапти сплести. В войну все почти в лаптях ходили. Мы сразу буржуйку растопили - очистки в чугунок,- ждем,- когда сварятся. А я, по размеру старого лаптя, плету новый.
Братишки с сестрой на чугунок глядят, глазенки блестят – голодные. Мать только вечером придет,- вот тогда ужинать будем. Сварились ошурки – их в момент съели. Я отдаю готовый лапоть брату, он – лётом к соседке. Обратно несет второй лапоть полный очистков. Тут же их – в чугунок. Я начинаю второй лапоть плести...
Да... мужики все на фронте, женщины, да мы – подростки только и работали.
Спрашиваю:
- Михал Ильич, а как в войну- то хоронили? Ведь кладбище у нас в поле, а зимой – землю не удолбишь.
- Эт беда,- умирали- то много, особенно пожилые, да еще одиночки если.
Гроб, - некому, да и не из чего,- сделать. Сколотим из какого – нибудь половья, - ящик, на лошади отвезем. А могилу копать... Нам по 12-14 лет. Силенок нет, голодные. Кое – как ямку с полметра выдолбим... Да... не дай Бог.
Зловещая тень войны долго – долго витала над селом.
В 1965 году стали в селах устанавливать обелиски павшим воинам. В Озерках тоже сложили обелиск: оштукатурили, побелили, обнесли оградой, посадили березки. Только, почему- то, списки не составили,- тех,- кто погиб.
А уже в 70-е годы,- решили - бумагу со списками замуровать в обелиск. Вынули несколько кирпичей, список положили; на торец прикрепили обыкновенный, большой лист бумаги со списком,- чтоб можно было прочесть.
Стоят пожилые женщины,- список читают. Одна говорит: «А мово Ивана и в списках – нет...» Но не кричала, не возмущалась,- повернулась, да пошла потихоньку... Бумага вскоре истрепалась, истлела...
Наверное, поэтому, до сих пор не могу слушать зычные речи о нашей великой победе. А война жила в памяти людей, только как-то, - своеобразно. Прихожу к своей бабушке Матрене. Сидит, пригорюнившись,-радио слушает.
- Бабк, чего задумалась?
- Да вот, песню сейчас по радио спели. С автоматами- то, во время войны,- малые дети ходили. Как тяжело- то было – дети воевали.
- С чего ты взяла?
- В песне так говорится.
- Да ты что? Это поют – «с нами малые дети Хатыни». Село такое было в Белоруссии, его немцы вместе с людьми сожгли.
- А... а я подумала – в атаку ходили.
Бабушка, почему-то, никогда не вспоминала, как в войну и после, они – вдовы солдатские, собирались по несколько человек и на себе,- сохой,- усады пахали по очереди.
Несколько женщин соху тянут – одна за сохой. Бабушку, как самую сильную и сноровистую, всегда за соху ставили. Это уж мне мама рассказала...
Матрена всегда с удивлением смотрела на праздношатающихся, пьяных мужиков. У неё в голове не укладывалось,- как это в рабочую пору ничего не делать?
Иногда к ней её племянник заходил – Алексей Михайлович. Он в колхозе полеводом работал – саженью поля мерил. Зайдет так просто,- как будто мимо шел. Матрена,- ему как гостю,- кружку пьяного кваса нальет. Он выпьет и сидит. Она – вторую. А третью,- он стесняется попросить. Да и бабушка, насчет этого была строга – он это знал. Подходит к ведру и еще кружку воды выпьет. Бабушка говорит:
- Лешк, ты что – воду-то дуешь, ведь две кружки кваса выпил? – Алексей Михайлович, на полном серьезе отвечает:
- Норма – три кружки.
Долго она после этого ворчит:
- А, как скотина уже стали – норму какую-то знают.
Одинокие старухи деревенские никогда не уезжали к детям, пока себя могли обслуживать. Говорили: «Пока ноги ходят, глаза видят – буду в своей избе жить».
Скучные, зимние дни коротали вместе. Соберутся бабушки-соседки у Матрены и целый день сидят,- разговаривают. И не скучно, и дров – экономия.
Матрена была настоящей пролетаркой; не случайно считалась первой колхозницей. За всю свою долгую, трудовую жизнь ничего не нажила. Но никогда не жаловалась на нехватку и никому не завидовала. На моей памяти, кроме кур, у неё никакой живности не было; да еще – кошка.
Обстановка в комнате – самая спартанская. Два простых стола, покрытые клеенкой, старый, продавленный диван – подарок старшей дочери,- Маруси; кровать с панцирной сеткой и пружинным матрацем, несколько стульев, русская печь.
Она часто вспоминала,- как мордвин-печник клал эту печь. Стояла уже поздняя осень, подмораживало. Печник, клал не торопясь, обглаживая каждый кирпич. Бабушка осторожно напоминала:
- Миколай,- скоро снег пойдет.- печник невозмутимо – спокойно. – Не тарапись, Матрен, не тарапись.
Старик знал, что делал: он понимал – плохо сложит – проклинать будут каждый день. Бабушка, на печь не жаловалась; и печника поминала - добром. По зимам, в комнате ставилась буржуйка, с длинным, черным рукавом. В углу – иконы, на стенах несколько рамок с фотографиями, зеркало в деревянной раме. Из посуды, самое ценное – самовар.
Гостей угощала чаем с карамельными конфетами и вареными яйцами. Яйца варились прямо в самоваре. Заливалась вода, сырые яйца укладывались по верхней окружности самовара, под самую крышку...
Уже в глубокой старости бабушка стала жить у дочери,- моей мамы. В последние годы видеть плохо стала.
В мои редкие и короткие приезды зайду к ней в комнату – сидит у окошка, тихонько пальцами по подоконнику постукивает. Узнает меня – встрепенется:
- А, это ты - Валерий.
- Бабк, как живешь-то? – она, – будто меня не слышит, будто к чему-то прислушивается.
- Как поют, как пою-ю-т.
- Бабк, да кто поет-то?
- Анделы поют, - на лице у бабушки – неземное блаженство.
Разум Матрена не теряла, а ангельское пение - она на самом деле слышала. В это поверил,- когда умерла.
Приехал. В гробу лежит бабушка – чистая, белая. Стоит страшная сорокоградусная жара, а в комнате прохладно: и воздух – какой-то благоухающий – смертью и не пахло.
На кладбище, прощаясь, мама – моя мама, припала к гробу и так поразительно спокойно - заговорила:
- Прости меня,- моя милая, дорогая. Была ты моей опорой в жизни. Осталась я одна; и чтобы я без тебя делала.
(Сейчас-то я знаю,- за что мать просила прощения...)
Я почему-то не выдержал этого, и – заплакал,- слезы полились сами... Каким-то белым светом калило июльское солнце, с безоблачного неба серебряными голосами пели ангелы,- но их слышала только моя бабушка – Матрена Григорьевна.
А умерла она в самый таинственный и мистический день – на Ивана Купала...
Именно в этот день: шли на пригородную арзамасскую электричку. Вдруг,- мне стало очень плохо,- какая-то потеря энергетики. Все время – пока шел, потом ехал в Арзамас – слабость не проходила. А был я здоров и энергичен –
сорок пять лет. На следующий день – телеграмма: «Бабушка умерла – приезжай». Я говорю жене – Людмиле: «Бабушка умерла вчера, между шестью и восемью часами вечера». Людмила,- недоверчиво: «Вечно ты со своей мистикой». В Шумерле спросил сестру – точно,- умерла в это время.
Все же - подала она мне весть – помнила обо мне...
У каждого есть свой ангел-хранитель.
А у меня - два ангела. Один,- тот, что при рождении дан, а другой – моя бабушка – Вера Васильевна.
О существовании первого - я узнал еще в детстве. Сижу у себя в комнате на полу, разбираю какие-то книги, журналы.
И,- задумался. В избе – никого, - тишина. Вдруг, ощущаю толчок в бок и явственный голос: «Валер, что задумался,- не тоскуй». Я изумленно оглянулся – никого. Но толчок и голос были осязаемы!
Наша школа была построена на месте озерской церкви, и, из тех же бревен, из каких был сложен храм.
Сохранился белый, каменный фундамент и каменный пол алтаря. Я этого не знал, да никто и не говорил. В Озерках, про то - как ломали церковь – вообще не вспоминали. Наверное, это тяжелым камнем лежало на душах людей.
На том месте, где был алтарь, находилась маленькая школьная библиотека. Это даже была - не отдельная комната. Просто перегородили тонкой переборкой дальний конец коридора; сколотили полки, на которых лежали клееные- переклеенные, потрепанные книги.
Меня как магнитом тянуло в библиотеку. Перечитал все книги. Долго, в этом узком, тесном промежутке, не задержишься – взял книжку, и – уходи.
Но осталось ощущение необычности этого места. В
полутемной каморке ощущалась легкость и какая-то воодушевленность, - уходить не хотелось.
Однажды, когда копался на полках, выбирая книгу; кто-то из учителей открыл дверь с другой стороны коридора, куда выходили ступеньки алтаря.
Боже, какой ослепительно- белый свет хлынул в полутемное пространство комнатушки. Как стало просторно! И мне показалось, что надо мной не низкий, темный потолок, а высокое, гулкое купольное пространство храма!
Такой свет я видел еще один раз – только во сне.
Летом 1991 года тяжело заболела моя Людмила. Назначили день операции.
Ночью мне сниться сон: «Будто иду к себе домой в Озерках. Захожу во двор. Во дворе – телица белая. Стучу в заднюю, сенную дверь: кричу – «Мама, мама!». Она мне откликается. Открываю дверь в избу, в комнате – темно: у порога стоит моя бабушка – Вера. Лицо светлое-светлое,- видно все черточки, все морщинки. Обнимаю её, целую. Повторяю – бабушка, бабушка. А сам-то понимаю, что она умерла. Бабушка спрашивает: «Ну, как вы там?». Отвечаю: «Да, Людмила болеет – операцию назначили». Она и говорит: «Придется мне умереть еще раз».
Просыпаюсь - и догадываюсь: вот он какой! – фаворский свет, что от лица бабушки исходил.
В этот день в Арзамас крестным ходом привезли обретенные мощи преподобного Серафима, Саровского чудотворца. О нем мне бабушка в детстве рассказывала.
Операция проходила очень тяжело, с осложнениями. Был момент, когда казалось, что уж – все. Я думаю,- любовь моей бабушки спасла жену мою, а значит и меня, и детей наших, тогда еще маленьких. Умолила она Преподобного,- молитва её доходчива, не то, что наша...
Чем сейчас могу отплатить я, дорогим мне людям – бабушкам, маме?.. Их уже нет. Молись и кайся...

-

Уехал я из Озерок в начале 80-х...
Года через два, приехал с друзьями,- уже приобрел новых,- на охоту. Ружья, рюкзаки... конец августа. Мама,- дом наш озерский,- еще не продала. Сама жила в Шумерле (дом там купила). На лето приезжала,- огород засевала. В избе никого – мать, по каким-то делам, в Шумерлю уехала.
Переночевали. Утром,- пошли вдоль Ручья...
Поля сжаты, желтая стерня, копны соломы. День ясный, солнечный. На Лихутиной Горе, на самой вершине – журавли. Громадная стая. Кормиться прилетели. Отдыхали перед длинной дорогой.
По краям кормящейся стаи,- стоят и зорко-внимательно смотрят вокруг – журавли-сторожа.
Никогда такого большого количества этих птиц - не видел. Изредка курлычут,- переговариваются. Нас заметили, но не взлетели. Видимо догадались,- не пойдем к ним, не побеспокоим.
Прощались они с родиной, в другие края зимовать улетали...
Тогда окончательно понял – уже не вернусь в Озерки. Два лета назад,- когда уезжал,- было мне - тридцать два года. Срок жизни моего отца – Василия Степановича - прожил я на земле, где родился.
Впереди были другие сроки, другие времена. Шел 1985 год,- начиналась перестройка...


14 марта 2009 года. г. Арзамас.

    Валерий Педин..