13. Собрались

Забавин работал кочегаром и жил у Сергея Юрьевича.
Они неплохо устроились и, вопреки моим опасениям, проводили дни без особых разногласий и ссор; впрочем, ссориться времени не было.
Вековой пропадал в школе, Забавин сутки из трех дежурил в кочегарке. Сходились они по вечерам, делились дневными впечатлениями, пили чай и во втором часу ночи заваливались спать.
Забавин посетил уроки Векового и пришел от них в восторг, говорил, что не ожидал от Сергея "подобной прыти" и что если бы у него в свое время был такой напористый учитель, то "Витька Забавин быстро бы сделался значимым и мощным писателем". В этом шутливо брошенном признании я уловил затаенную досаду.
Через неделю я уже наверняка знал, что Забавин болезненно самолюбив,  что он все еще не может простить Вековому давнишних прямых высказываний и приехал затем, чтобы посмотреть, чем живёт и подтверждает ли юношеские клятвы (да, клятвы, ведь мы все так или иначе клянемся в юности) практической деятельностью Вековой. Забавин решил еще раз попытаться понять, что же заставляет Векового, несмотря на удары судьбы, неудержимо стремиться и действовать, "выбираться из скважин", как он говорил; я понимал и другое: в университетское время быстроизменчивая натура Векового, его  категоричные определения и бескомпромиссный тон наверняка ущемляли самолюбие Виктора, но нужно же понимать — в период юношества человек склонен преувеличивать, а значит в чём-то и ошибаться, этого-то как раз и не хотел понимать Забавин.
По правде говоря, я не увидел в нем особых проблесков литературного  таланта. Он показывал мне свои прозаические пробы. То, что я  прочитал, оказалось сентиментально-размытым, заковыристым словоделанием, и это при всем желании автора насытить сюжет непонятным идейным пафосом.
Забавин выделывал такие бессюжетные выкрутасы, так вуалировал свои образы, что с первых строк легко было догадаться, чем закончится произведение, то есть оно ничем не заканчивалось: двое уходили в сторону восходящего солнца, потому что "нужно было жить", в другом случае телепатический цветок — одушевленный и разумный, что-то наподобие гения, покуражась и понаделав чудес, бесследно исчезал, и всюду становилось "тихо-тихо, и земля тосковала по красоте и свету", а в следующем варианте молодая личность приходила на берег моря, встречалась там с другой "темной" личностью - старухой, и между ними начиналась кошмарная, как из сновидений, ужасов, философская беседа, старуха пророчила гибель всему живому, в том числе, и молодой личности, а под конец "всепреобразующе" бушевал мировой катаклизм.
Три года Забавин не писал рассказов, это и понятно: сначала он был в армии (откуда вынес печальные впечатления, но не прочь был порассказать о своей «хорошей» службе — без унижений и холопства, и часто пытался оправдывать сильных мира сего с помощью прямолинейных мерок неписаных армейских законов, что у него, как он и сам догадывался, плохо получалось), а потом ему не хватало присутствия Векового.

Но  зато он ежедневно вел записи в блокнотах.
До смешного доходило: разговариваешь с ним, и вдруг, ни слова не говоря, он хватается за блокнот и убегает куда-нибудь в угол записывать ослепившую его  мысль.
Поначалу я недоумевал и был недоволен такими импульсивными выходками (посудите сами, все происходило так, будто вас нет рядом), но позже понял, что странность эта невинная, она происходила от желания самоутвердиться и потому эгоистически пренебрегала ближними, явно выказывая болезненность самолюбия.
Вековой говорил, что блокноты эти Виктор начал марать сразу после школы. Их у него скопилось такое множество, что автор мыслей и сам, читая старые записи, не в силах понять их первоначального смысла, потому что фразы вписывались коротко, без объяснений причин, вызвавших желание остановить озарение. Виктор повсюду носил один-два блокнота, в минуты здравомыслия у него появлялось желание сжечь их все до единого, о чем не раз заявлялось во всеуслышание, но вскоре он забывал о своем обещании, и все продолжи лось по-старому.
Помимо чудовищно запутанных идейных рассуждений и новостей дня в забавинских блокнотах периодически появлялись места, куда крупными буквами набрасывался план будущей жизни, и где, всегда по пунктам (арабские и греческие цифры, алфавит) обозначалось одно и то же: срочно бросить курить, интенсивно заняться спортом, чтение философии Древнего Мира, поменьше разговаривать, написать программную вещь, быть внимательнее к людям и, зачем-то, за кратчайший срок овладеть английским языком.
Здесь, в поселке, последний пункт он начал осуществлять с помощью учительницы английского языка, которая рада была избавиться от скуки любым способом, но с остальными пунктами у него как-то заладилось.
Внимательнее к людям он не мог быть уже потому, что, выполняя обет молчания, игнорировал тех, кто обращался к нему с вопросом. Он был чувствителен, но как-то однобоко, гипертрофированно, так что, изнемогая от любви к людям, в чувственном припадке размахивая руками, мог запросто съездить близстоящему по уху. Курить он любил, особенно папиросы, и после демонстративных  явлений о твердом пожизненном решении бросить раз и навсегда, курил тайком до тех пор, пока однажды не закуривал при всех с таким видом, будто никогда ничего не обещал и никому ничего не должен. Спортом занимался, опять же, не регулярно: побегает два дня по утреннему морозу, начинает кашлять и тогда спит до обеда, если, конечно, в этот день не нужно идти на дежурство.
Я помню его идею пропагандировать классическую музыку. Для этого он решил организовать в школе кружок, разработал темы, читал специальную литературу, и на первых занятиях у него бывало много народа, но потом число любителей классики резко сократилось. Заходил и я ни эти вечера, но не часто, и не из-за презрения к музыке; я понимаю люди разные и у каждого свои странности, но не мог я не раздражаться, когда Забавин ставил Бетховена и в такт музыке начина и постукивать о пол подошвами, дергаться и издавать ритмические звуки.
Он часто жаловался на сердце, говорил, что оно болит от нехватки воздуха, оттого, что подолгу сидит на одном месте. Он действительно сидел часами, но программная вещь не  удавалась.
Читал он не только древнюю философию. Начал, например, Герцена "Былое и думы", я через неделю спрашиваю: "Понравилось?", а он отвечает, что читать пока не стал, так как мало знает о девятнадцатом веке и сначала должен проштудировать учебники по истории.
Странным было и то, что Забавин конспектировал художественные произведения. Он называл это способом постижения художественного мышления.

- Что-то болезненное во всем этом,— поделился я своим удивлением с Вековым.
- Не знаю. Раньше постоянные записи были здоровой нормой, самоанализом, была естественная потребность разобраться в себе и в жизни,  оматериалистичить мысль, а сейчас он все старые привычки методы узаконил, держится за них, как за последнюю надежду. У него зарисовки интересные были, а потом пошли эти никому не нужные планы. Вы бы видели его тогда: вежлив, скромен, ругани боялся, а  теперь вот анекдоты любит рассказывать. Да пусть бы, но он, Ар¬кадий Александрович, смакует, словно косточки жирные обсасывает.
Жаль его, а я слушаю, молчу... Вы бы знали, из-за какой глупости он начинает иногда спорить! Если начну советовать, осуждать — он меня ненавидеть будет, до сих пор считает, что довлею над ним, его индивидуальность обезличиваю.
- Так ты  ему ничего не рассказывал?
- Нет,  и не буду, он, как это ни глупо, завидовать начнет, хотя сам чувство зависти презирает. Изъестся весь, ожесточится, но сам себе не признается, что из зависти.
Тот  факт, что Вековой не рассказывал Виктору о "теории", приятно удивил меня.
Общаясь с ними, я понял, что Забавин не стал бы заниматься творчеством, не будь у него потребности доказать Вековому, что и он, Забавин, даровит и деятелен, что не один Вековой приносит добро и пользу. И у этого суетливо-озабоченного человека все силы уходили на демонстрацию своих разносторонних знаний, будущих возможностей и силы воли.
Сергей Юрьевич постоянно вызывает у знакомых с ним людей желание соперничества и противоборства, попытки отрицать его мировоззрение в целом; савинцы, и те изменили отношение к своему преподаванию - нет, они не пересмотрели методы ведения уроков, а наоборот — максимально исследовали многолетний опыт, пытаясь как можно ярче и впечатлительнее раскрывать тему, они стали чаще заглядывать в методички, выискивая в них всевозможные новшества; порой им удавалось достичь определенных педагогических вершин, а если в классе присутствовал Вековой, ораторы переходили на патетический крик, вероятно полагая, что таким образом они запросто переплюнут своего соперника в одержимости.
То, чего я раньше добивался уговорами и выговорами, Вековой осуществил, не ударив палец о палец: учителя стали дольше находиться в школе, оживилась внеклассная работа, на уроках часто появлялись родители, зародились новые кружки, повысилась успеваемость.
Но я не мог не замечать, что отношение большинства учителей к Вековому осталось по-прежнему негативным. Я все чаще срывался и, меча словесные молнии, распинал в своем кабинете тех, кто особенно желчно распускал свой длинный язык. А савинцы не сдавались, с упрямой тупостью они добровольно являлись ко мне и излагали свои педагогические кредо, заявляя, что будут бороться за чистоту учительских рядов. Их психологическая тактика изрядно потрепала мне нервы.
Не без хитрого умысла они завели знакомство с Забавиным и почти ежедневно приглашали его зайти в гости. Тот не отказывал никому и, конечно же, скоро узнал о случае в лаборантской и о встречах Векового со Злобиным, которым савинцы придавали особое значение, углядев в этих встречах "тайный союз двух разнузданных и опасных для общества людей". Забавин, в свою очередь, тоже кое-что рассказал им — без всякого умысла, попивая чаек и отвечая на любезные вопросы.
Вековой равнодушно относился к его похождениям; не знаю, возможно, он и говорил ему о коварстве Савинского гостеприимства, по крайней мере, при мне Забавин долгое время вообще не упоминал о поселковых сплетнях.

Вскоре он посетил и Наталью Аркадьевну, и об этом заявил лично, зайдя от нее ко мне.
Вековой появился чуть позже и, пока раздевался в прихожей, слышал фривольную болтовню своего приятеля.
— Интересные мысли мне подкинула Наталья Аркадьевна! Я грешным делом думал, что здесь все жители похожи на доблестную Савину — с такими же остренькими глазками и прямыми мозгами, или как ваша пионервожатая —девочка с пёрышком... А тут Наталья Аркадьевна — другое дело, она не смазлива, но волнует, что-то, знаете, в ней такое!.. Она сегодня просила проводить, ну я и пошел через всю деревню под любопытными взглядами, а дома чаем угостила. Между прочим, о тебе спрашивала,— игриво обратился он к вошедшему Вековому,— каким ты был, чем занимался, как учился, что любил, о чем думал и кого любил — тоже спрашивала. Короче, полностью анкетные данные. Странное, очень странное у нее отношение к тебе, вроде бы гневаться должна, а она — наоборот — кажется, влюблена? Ты ей, батенька, репутацию здесь попортил, я от тебя не ожидал, хотя, с тобой может статься...
Вековой выслушал все это с безразличным видом, я опасался, что он взорвется, и тогда не поздоровилось бы Забавину, который продолжал балагурить, аппетитно дымя папиросой.
— Мне, кстати, пришлось кое-что о тебе рассказать, ну нужно же было поддержать разговор! И я чуть-чуть, самую малость, ну помнишь, когда тебе... все свои, что скрывать-то?— пощечину при всех эта дамочка... Как ее звали, Лиза, что ли? Ну, в общежитии? Она, оказывается, Аркадий Александрович, ему за равнодушие. Ведь до чего довел — она к нему и так, и эдак, а он — здрасьте и до свидания. Ну она выпила лишнего и врезала. Кошмар! Это я к чему рассказал ей, Сережа,— вспомнил, как Наталья Аркадьевна тебе, мне ведь Савина сообщила про Новый год. Ну, и сравнить решил. Оказывается, до сих пор ты от дамского пола страдаешь. Не так-то прост ты, батенька, в быту и мелочах, не так-то прост!
Вековой подождал, когда Забавин досмеется.
- Ты неверно информирован, Витя. Все-таки оплели тебя паутинкой. И тогда толком ничего не понял, и сейчас — воображаешь то, что ты хотел бы видеть, что тебя бы тешило.
- А что мне понимать?— взяв на себя миссию разоблачителя, не сдавался Забавин.— Что же, Наталья Аркадьевна соврала? Она рассказывала, что ты ей о назначении говорил, о бессмертии что-то, а сам о другом думал...
Я не  выдержал, вмешался:
- Послушай, Виктор, ты не знаешь настоящего положения дел, тебя действительно неправильно информировали.
Пока я рассказывал о новогоднем происшествии, Вековой равнодушно и бесцельно листал журналы; казалось, ему было все равно, что о нем будет думать приятель.
А Забавин жадно слушал, несколько раз останавливал, уточняя подробности, восклицал, подпрыгивал и окал. Я объяснил, что Сергей Юрьевич сделал ошибку - поделился с Натальей Аркадьевной кое-какими соображениями – и  что никаких тайных замыслов влюблять ее в себя у него не было.
- А  что за соображения? Тут, я смотрю, все говорят о какой-то безумной «теории»; беззубые старушонки и те в курсе, а я не знаю! Все бормочут что-то несуразное, обрывочное. Что, действительно у тебя, Сергей, есть теория?.. Э, слышите, кто-то стучит! Я открою, сидите, Аркадий Александрович.
Я всё-таки поспешил в коридор, где Забавин уже здоровался с Петром Константиновичем Злобиным.

- Здравствуйте и вы, Аркадий Александрович!— приветствовал фельдшер решительным тоном, которого раньше за ним не замечалось. - А вы, я думаю, и есть товарищ Сергея Юрьевича, Виктор? Прекрасно! Очень приятно, очень, то есть хорошо, что вы приехали! Вы извините, Аркадий Александрович, что я к вам без уведомления. Видите ли, полчаса тому назад к Сергею Юрьевичу заглядываю, а на двери крохотный замочек, ну я заходить и не стал, хотя досконально знаю, что замочек-то он вешает так себе, то есть дверь не запирает. Зайти, конечно, можно было, да как-то неприлично, сами понимаете, хозяина нет, а придет — на тебе — человек – так и  помереть с испугу можно, к тому же представим, что если бы вы,  Виктор, зашли, никогда меня до этого не видели, а я в темноте  чихнул ненароком — сердце зайдется, не выдержит, бывали подобные случаи. Я вот сюда свое пальто пристрою, Аркадий Александрович. Вы, я гляжу, недовольны моему присутствию? Зря, зря вы так-то...
Пётр  Константинович вел себя до беспардонности уверенно, мне оставалось смиренно удивляться и молча проклинать его вездесущую пронырливость.
Зато Забавин поглядывал с нескрываемым интересом, любезно прислушивался к активной злобинской болтовне, добродушно кивал, улыбался, показывая, будто искренне рад бесцеремонному гостю.
Как всегда, Петр Константинович не стал разуваться, сделал неудачную попытку разгладить ладонью огромную складку на рукаве пиджака, деловито кашлянул и твердым шагом направился в комнату.
Мы последовали за ним. По его решительному и необычному поведению нетрудно было догадаться, что он задумал новую хитрость и теперь наверняка умудрится испортить всем на строение. Но что было делать?
Вековой не встал с кресла, без удивления поздоровался с пришельцем и тотчас забыл о нем.

Злобин не ожидал от него такого равнодушия и уже без прежней уверенности заходил по паласу, звучно шаркая валенками, предупредительно потирая рукой об руку. Забавин примостился на краю дивана, я остался у входа.
Все почему-то молчали, и мне не нравилось это молчание. Бывает, в небольшом обществе один человек является постоянным центром внимания: или он любитель побалагурить ("душа коллектива") и обладает ярким даром красноречия, или его боятся (авторитетная должность, сила воли, физические достоинства), или же имеет еще какое-нибудь незаурядное качество. Для нас смыслом и причиной общения был Вековой, все ждали, когда он заговорит первым. Из-за него же за явился сюда Петр Константинович, и нужно было как-то устранять неловкость, производимую молчанием. Но Сергей Юрьевич продолжал сидеть, опершись на ручку кресла, сонно положив голову на руку.
= Вы мне не рады?— прервал наконец тягостную паузу Пётр Константинович.— В последнее время вы совсем забываете обо мне, обещали еще раз зайти и не идете? Брезгуете, что ли? Интерес ко мне всякий потеряли? Я на вас не сержусь, Сергей Юрьевич, поверьте, не
сержусь, упаси Бог! У вас вот и приятель появился, вы с ним и тол
куете досыта, и что обо мне поминать-то?
- Вы не обижайтесь, Петр Константинович, дел у меня много. Да вы и сами сетовали, что я опасный для вас человек, что я вам пунктик заготовил.
- Еще какой пунктик! Убийственный, то есть. Получается, я всю жизнь зря корпел, обречен на серость и не могу вот, как вы, гоголем людям в глаза смотреть.
- Я вам этого не говорил, это вы сами выдумали. Вы что, ссориться пришли?
- Да нет, куда уж мне теперь ссориться?! Я теперь от вас никуда Очень уж мне любопытно... А обижать мне вас — ни-ни! Вот и Вик тор... как вас по батюшке?
Злобин направился к дивану, присел рядом с Забавиным, компанейски тронул его за плечо.
- А меня можно и просто — Виктором.
- Можно? Вот и прекрасно! Так и будем называть. Вы, Виктор, давно с Сергеем Юрьевичем знакомы?
- Давно. А что?
- Да так... Мне вот удивительно — зачем вы сюда приехали? К нему, что ли? Знаю, к нему, и головой не качайте. И злости у вас на него много. По глазам вижу. На него все злятся. Странно это выходит — человек добро людям стремится сделать, а они его костерят, отталкивают, пощечины раздают, а? На него один Аркадий Александрович не злится.
Я сделал вид, что не услышал последней фразы. Злобин и не ждал ответа.

- Да и как не злиться, если он что ни скажет о человеке или, к  примеру, о теории какой, или о будущем, и все в общем, в общем получается, будто лично на тебя намекает, будто это ты плохой, паршивый и нестоящий человек, и потому ты такой, что сам лично не мыслишь, как подобает настоящему человеку, о смысле и будущем. Наталье Аркадьевне наговорил, а она на свой счет приняла.
- Вы тоже, я вижу, на свой счет многое принимаете?— не стерпел я.
- И принимаю! Принимаю, как не принять?! Он мне поясняет:   пунктик вам  один в теории не понравится, и точно — не понравился! И вышел я сознательным подлецом!
Вековой резко поднялся,   подошёл к окну, потер пальцем лед на стекле – пробежал  по комнате жалобный звук.
Фельдшер заспешил еще напористее:
- Вы, Виктор, слушаете меня с любопытством, и я вас сочувственно понимаю. Вы ждете, когда я Сергея Юрьевича ругать начну? А его ругать нельзя, он ни при чем, он голова, он только идеи подаёт, а мы - переваривай, смущайся, страдай, да-да, страдай, мы тоже душу имеем, как и...
- Это пятнышко-то?— спросил, не оборачиваясь, Вековой.
Я видел, как вздрогнул Злобин, как задрожали его губы.
- А  вы, Сергей Юрьевич, не смейтесь, не смейтесь! Это, может быть, и неприлично.
- Извините, я не хотел,— быстро повернулся Вековой.
В его голосе послышалось сожаление о непроизвольно вырвавшемся  вопросе. Забавин плохо понимал, о чем идет речь, его смущали, но не успевали возмутить снисходительные союзнические намеки Злобина, приходилось набираться терпения и ждать объяснения происходящему. На всякий случай он отодвинулся от фельдшера и уселся поудобнее.
- Я прощу, Сергей Юрьевич, и что это мне не прощать? Вы и просьб' таких не выражайте. Я не Наталья Аркадьевна, на вас с кулаками не брошусь. Я все прощу, даже когда...
Тут раздался стук в дверь, и расчувствовавшийся Злобин осекся.

Я вылетел  в прихожую — ба!— Наталья Аркадьевна Грай.
Она натянуто улыбалась, дышала порывисто, ее щеки красил морозный румянец.
- Вот тебе и вечерок!"— пронеслось у меня в голове.
Наталья Аркадьевна не поздоровалась  я заметил — она посмотрела на вешалку, хотя по количеству обуви, по которой она топталась рассеянно, можно было понять, что у меня гости.
-  Вы ко мне?
- Нет!— выдохнула она.— Вернее, конечно, к вам, но я думала... Сергей Юрьевич, может быть, у вас? У него в окнах нет света.
- Да они здесь, он и Забавин. Вы раздевайтесь, проходите. Она не заставила себя упрашивать, быстро скинула шубку, сняла шапку, рукавички, попросила расческу и зеркало. Я обеспечил ее и тем, и другим и, предоставив ей возможность спокойно заняться туалетом, ушел в комнату.
- К вам женщина?— осведомился Забавин.
- Не ко мне. Это Наталья Аркадьевна, она тебя, Сергей, увидеть...
- А я уже вижу,— кокетливо засмеялась за моей спиной Натальи Аркадьевна.— Здравствуйте, Сергей Юрьевич, мы сегодня, кажется, не встречались? А это Злобин, если не ошибаюсь, Петр Константинович?
- Я самый, Наталья Аркадьевна! Мы тут ненароком как раз вас упомянули, а вы — тут как тут. Долго жить будете.
- Меня?
- Это он шутит. Садитесь, Наталья Аркадьевна. Я от вас сразу сюда пришел. Как это хорошо, что мы сегодня еще раз встретились
Наталья Аркадьевна села в кресло и украдкой взглянула на Ве¬кового, который по-прежнему отрешенно стоял у окна. Посмотрели одно лишь мгновение, так что никто не понял — посмотрела или нет?
- А я, собственно, к вам, Виктор. Вы ушли, и я подумала, что лишнего вам наговорила,— повернулась она к Забавину,— вы, пожалуйста, забудьте про мои вопросы.
Забавин попал в щекотливое положение, но быстро нашел выход:
- А я ничего и не помню,— заулыбался,— у нас, у очкариков, как: посмотрел и толком не увидел, тут же забыл. Могила!
Чтобы чем-то развлечь гостей и разрядить обстановку, я отправился на кухню готовить чай, намеренно посуетился там некоторое время и вновь заглянул в комнату, вызвал на минутку Векового, по плотнее закрыл кухонную дверь.

- Слушай, Сережа,— постарался я сказать как можно мягче, может быть, лучше не накалять атмосферу, а то, видишь, Злобин агрессивно настроен; начнет тут при Наталье Аркадьевне куражиться. Ты проводи ее, а я тут с ними останусь?
От его взгляда мне сделалось неловко: спокоен, ясен, ни капли раздражения; я устыдил себя за преувеличение опасности злобинских нападок. В этом же и он меня уверил:
- Я молчу — и он успокоится, Наталья Аркадьевна вроде бы с миром пришла. Им сейчас будет не до того, я хочу кое-что предложить... Не беспокойтесь, обойдется, давайте помогу.
Мы собрали необходимое для чая, вошли в комнату, где нас в волнении поджидали гости и говорили о Вековом.
- ...Она не лишена смысла, то есть Наталья Аркадьевна, я так сам полагаю. И о душе он верно указывает, но вот что меня...-  осёкся, увидев нас, Злобин.
- Что — вот? Вы считаете, что его теория смысла не лишена? А я думаю — незачем людям такое представление о мире иметь! Все равно эта гипотеза недоказуема, где факты? Здесь должна наука искать аргументированный ответ.
Наталья Аркадьевна заметила нас, но не сочла нужным прервать разговор, напротив, она несколько раз с вызовом взглянула на Векового.
- То, что я поняла, мне показалось слишком жестоким для человека. Нужно быть по меньшей мере гением, чтобы принять и воплотить подобные предположения.
- Ах, как нехорошо! Вы говорите, а я толком не знаю! Что за теорию ты выдумал, Сергей? Все обсуждают, а ты меня не посвятил, не по-дружески получается!
- Никаких теорий нет. Есть предположения. Давайте лучше...
 - Нет, я могу узнать?!
- Мы потом поговорим, а сейчас, если хотите, я рассказ почитаю, вернее, набросок. Настраивался прочесть вам, Аркадий Александрович, и тебе, Витя, а тут гости собрались. Согласны?
Всем, естественно, захотелось услышать рассказ.
Злобин забыл о своих агрессивных планах, польщенный принятием в круг доверенных лиц (когда Забавин просил рассказать Векового о "теории", фельдшер радостно хмыкал и кивал каждому слову отказа), зарделся от удовольствия, по-хозяйски откинулся на спинку дивана.
Разлили свежий чай, Сергей Юрьевич сходил в прихожую и вернулся с рукопи¬сью.
- Ветер,— кивнул он на окно.
На желтоватой поверхности сугроба в хаотичном азарте бесшумно гонялись друг за другом стайки глупых снежинок; время от времени какая-то невидимая сила врывалась в этот танец, вовлекала тысячи новых лучистых бабочек в белый снеговорот и резкими сухими горстями швырялась ими в окно: "Живы ли там?.. Живы ли?.." И снова, спустя секунду,— извечная круговерть суетливых безвольных частичек. Как из другого мира, еле уловимо, доносился лай дворовых собак. Вековой открыл тетрадь, погладил пальцами морщины на лбу, предупреждающе кашлянул и прочитал заглавие: