Цикл Сатурна. книга 2. часть 8. Ветер неистовый

 
                Часть 8.   «Ветер неистовый…»

      
      Евгений даже не предполагал, что кулаки могут, вот так – со свистом, пролетать над головой. Нет, конечно, могут не только над головой, -  и в ухо заехать, но, чтобы кулак, который промахнулся – издавал что-то наподобие свиста…
     Оказывается – могут. Женьку окружили семь здоровых парней, и кулаки свистели над его головой нешуточно.
     Мелькала мысль: « Только бы не упасть, - упаду – затопчут». Хорошо, что эти здоровые поселковые юноши сильно пьяные, - можно лавировать, прижимая локти и заслоняя живот, и пригибая голову. Но от всех ударов не убережешься: вот, -  из носа закапала кровь, вот, - сильный пинок в ногу огромным кирзовым ботинком…
     Краем глаза увидел: за спину его друга – Володи Константинова, зашел парень – в ладони блеснула заточенная пиковина, - крикнул: « Володь, оглянись!»
     Друг оглянулся, и это заставило парня спрятать заточку. Зато сам пропустил оглушительный удар крепким кулаком. Нет, долго так не продержится. Надежда была только на Константинова, который стоял перед вожаками этой компании и что-то доказывал.
     От толпы, которая окружала Вовку,  раздался громкий голос: «Все, кончайте, это не те!» Парни разомкнули круг.
     Женя подошел к колонке и стал пытаться холодной водой остановить кровотечение из разбитого носа.
     Володя позвал Кобрина к этой пьяной, но уже управляемой компании. Женька, конечно,  догадался, что произошла какая-то ошибка, и ему попало ни за что. Он грубо и зло выругался, - не хватало еще с этими пьяными придурками разговаривать.
    А сам ругал себя, за то, что не мог даже кричать о помощи: когда били – не кричалось. Себя спрашивал: «А если бы убили, - так и молчал?» Осознал, не очень приятную для себя вещь: именно те, кто так вот молчит – могут сами убить.
   Усмехнулся про себя: «Эти уроды, что меня били, тоже молча сопели, хоть бы обвинения какие бросали в лицо».
  …  Они только что сошли с рейсового автобуса: в районный центр приехали из Озер. Вечером должны были на казанском поезде отбыть в Горький.
    Володя явился с севера на целую неделю раньше срока сессии. Решил сгонять к Жене и уже вместе приехать в областной центр.
    Если бы они не были увлечены разговорами, и их не переполняла радость предстоящего месяца свободы, которую может дать только большой город, то заметили кое-что необычное.
   Чем дальше от автовокзала и ближе подходили к центру Жильны, то пустыннее становилась улица…
    Они же оживленно строили планы на ближайшие часы. Женя предлагал:
                - Сейчас идем в буфет, возьмем,  что нибудь покушать и красненького бутылочку.
    Володя спрашивал и одновременно предлагал:
                - Есть в поселке гостиница? Давай в гостиницу устроимся, - не на улице же до полночи болтаться.
    Женя, в свою очередь:
                - Нет, давай в кино сходим – здесь кино каждый день, а потом на вокзал, - уж немного до поезда останется.
     А сами, быстрыми шагами, приближались к маленькому буфету-ларечку, который размещался на краю безлюдной базарной площади.
     У ларька стояла группа молчаливых и угрюмых парней. Какая-то еще неосознанная тревога вползла в грудь Жени и там осталась.
     Кобрин не успел закончить фразу:  спрашивал эту необычно молчаливую компанию, - работает ли буфет?
     Высокий, хорошо одетый молодой мужчина, ни говоря,  ни слова, двумя пальцами снял темные очки с Константинова Володи, а Женьке сразу дали «леща» вскользь, оттеснили в сторону – стали бить.
    Тут Володе и пригодился его лагерный опыт и выдержка. Он сумел вступить в такой разговор, который давал возможность разрядить ситуацию. Как потом выяснилось, Женькино предупреждение, где он называл друга по имени – сыграло свою роль.
    Женя впоследствии считал, что шансов остаться в живых у них   практически не было. Вернее, были у него, а у Вовки – нет. Совсем не случайно заходил ему за спину этот подлый парень с заточкой…  И спасла их неведомая сила…
     Объяснение случившемуся нелепое и бездарное, как многое в русской жизни.
      Бригада рабочих из солнечной Армении трудилась на укладке асфальта в Жильне.
     Никто еще не объяснил, с какого резона в каждом районе области появились такие бригады в 70-е годы, хотя все догадывались.
    Дымились сотни каких-то примитивных сооружений, на которых варили асфальт. Было ощущение «великого китайского скачка», когда каждая семья сооружала по домне.
   Казалось – вся южная республика пытается решить проблему дорог в Горьковской  области.
   На самом деле это было зловещим предвестником, первым ростком «дикого», самодельного капитализма «лихих» 90-х.
    Сами русские еще не мечтали работать в других странах, но зато увидели гастарбайтеров в лицо.
    Какой-то конфликт вышел между молодыми армянами и местными парнями. Говорили, что из-за девушки.
     Кавказец зарезал местного парня. Убийцу арестовали и посадили в камеру районного отделения милиции.
     В тот злополучный день, когда друзья прибыли в Жильну, убитого юношу хоронил весь поселок.
     Гроб с телом специально несли мимо здания милиции. Когда  толпа взвинченной и разгоряченной молодежи поравнялась с районным отделением внутренних дел, в окна и стены полетели камни, кирпичи, - стали ломиться в дверь и требовали выдать убийцу.
     С трудом удалось уговорить  разъяренных парней и молодых мужиков. В районе попряталось все начальство,  вся милиция, разбежались армяне в разные стороны.
     Закрылись магазины, учреждения, спрятались обыватели от греха. По поселку бродили группы пьяных парней, которые крепко «помянули» покойного молодого человека.
     Темноволосый и смугловатый  Володя, в солнцезащитных очках, которые так любят носить жители солнечных республик и с ним светловолосый, голубоглазый русский парень, да еще незнакомые - что еще можно придумать для удовлетворения законного чувства мести…
    Им помогло еще то, что попалась группа местных ПТУшников, с которыми были два мастера, то есть были старшие, которых могли послушаться.
    Все эти подробности узнали в пустой гостинице, куда друзья пришли и заплатили за комнату.
    В гостиничном номере вся мебель состояла из железных кроватей с никелированными спинками и панцирными сетками. На кровати узкий ваточный матрасик, простынка, байковое одеяло с чистым пододеяльником. Поверх одеяла – подушечка. У каждого спального места по тумбочке. Стола и стульев даже не предполагалось.
   Студенты растянулись на кроватях, - не торопясь, и без эмоций обсуждали происшествие.
    У Жени распух нос и багрово заплывал глаз:  настроение  угнетенное и невеселое. Чего они избежали, еще полностью не осознавалось.
    Неприятно, что с такой багровой краснотой под глазом, которая грозила превратиться в приличный фингал, на лекции не пойдешь и на людях не покажешься.
     В сущности – потери минимальны. Синяк, нос – все заживет. Угнетало не это. Женя рассуждал вслух.
                - Понимаешь, Володь, мне иногда кажется, что образование, на которое так уповаем – никакой существенной роли не играет. Люди, все одно, остаются какой-то дикой толпой.
    Володя, в принципе, был согласен:
                - В средние века женщин-ведьм сжигали на кострах. Нам говорят – мракобесие. В нашей истории Грибоедов был растерзан толпой диких мусульман.
    Кобрин подхватывал нить рассуждений:
                - Грибоедов,  хоть при исполнении государственных обязанностей находился, да еще в чужой стране.
                - Точно, Жень, а в нашем случае? Как все это объяснить? – неведомо кому задавал вопрос Константинов.
                - Я хочу понять: о какой дружбе народов мы ведем речь? – в свою очередь задавал вопрос Евгений.
     Эти молодые парни сами не знали, что ответов на их вопросы нет…
    Но Кобрин как-то чувствовал, что именно здесь, в этом случае кроется тот самый ответ, на который надо найти противодействие, противоядие, - все что угодно, но – найти. Иначе какое-то страшное крушение, какая-то темная мгла…
    Утром друзья были в областном центре…
    Этот случай забылся быстро. Они об этом, если и вспоминали, то вскользь, без подробностей. Не потому, что хотели забыть, нет. Не видели в этом чего-то сверхъестественного. Кого у нас дракой или убийством удивишь…
    Больше вспоминался тот короткий момент, когда стояли на темном перроне, ожидали близкого прибытия поезда.
    Константинов неожиданно тронул Евгения за рукав и показал на девушку и парня, стоящих метрах в пяти, - тихо зашептал:
                - Смотри, этот парень был в той группе, у буфета.
    Парень был еще пьян: весело и развязно-нагло вел себя, как хозяин перрона. Девушка смеялась, явно оказывая поддержку и одобрение.
    Володя жестко и быстро заговорил:
                - Пойдем, набьем ему морду, все равно никого не сможет позвать, а мы успеем и на поезде уедем.
    Женька почувствовал, как напрягся его друг, как уже вздувались бугры мышц. Все зависело от того, что скажет Кобрин.
     Евгений, который готов не только морду бить, а убивать от сжигающей ненависти в тот момент, когда его самого крушила эта тупая, дикая, безжалостная и бесчестная сила, - сказал товарищу:
                - Нет, Володь.
     Он не хотел становиться на сторону этой силы. Товарищ не стал настаивать и сразу согласился. Через две минуты раздался гудок тепловоза: они – точно бы – успели.
    Молодой человек часто делает выбор, а пожилой – нет. Именно это подразумевают, когда сетуют на   молодость, на её ошибки. На самом деле -  это не ошибки. Это итог многократного и не замеченного самим – выбора. Весь интерес в том, что от такого выбора нельзя уклониться, увильнуть и его приходиться делать самому.
 
   Три дня Женя сидел в комнате общежития, ходил только в студенческую столовую. К своему удивлению констатировал: до его синяка никому дела нет.
    В чем преимущества большого города?  Никто не подойдет и не спросит, что, - да как.  Женьке это нравилось.
    Жили они вдвоем. Володя, как обещал,  привез с севера копченой ряпушки и купил ящик пива. Комендант, - Виктор Нитин, стал им товарищем,  и на все время учебы решил их жилищные проблемы.
   Договоренность, предоставлять комнату и никого к ним не подселять – неукоснительно выполнялась.
   Начался период их задушевных разговоров, и, зачастую, споров, но до глубоких разногласий не доходило. Похож был строй их мыслей.
    Володя привез почитать обещанную книгу о США -  «Земля за океаном». Женя буквально «проглотил» эту книгу за одну ночь. Потом делился впечатлениями с другом.
                - Нет, Володь, у нас нельзя разрешать свободно оружие продавать, да еще пистолеты.
                - Ну, почему? А для самозащиты? Прочитал, как корреспондентам не советовали фотоаппарат в форме ружья покупать, - подумают, что настоящее ружье и застрелят. Значит у них, - самооборона – обычное дело и никто особо не задумывается. Как же свою жизнь защищать? Да тебя самого чуть не убили в Жильне, - защищал американские порядки товарищ.
                - Я не знаю, но у нас просто убийство начнется. Ты представляешь – у всех оружие? – сомневался Женька и напоминал, - тогда надо, что бы перестали алкоголь употреблять.
      Володя стоял на своем:
                - Если бы эти уроды знали, что у нас оружие, то так просто не накинулись толпой.
     Женя не особо упорствовал:
                - В принципе, что же мы сами себя выпячиваем, - живут же в Америке с оружием, значит,  и мы сможем. Нечего нам из себя каких-то особых корчить.
   Константинов обращал внимание друга:
                - Жень, ты понял, как они в отелях останавливались, - это ведь мечта. Надо же, -  приехали поздно ночью, полусонный швейцар положил на стойку ключ от номера – ни документов, ни денег не спросил. Переночевали. Рано утром, - оставили на столе ключ и деньги – уехали. Нет, у нас так никогда не будет.
     Женя задумчиво констатировал:
                - Получается, что мы на самом деле ничего про Америку не знаем. Только кричим, что они наши враги.
      Володя добавлял:
                - Мне иногда кажется, что и американцы про нас ничего не знают.
   Володя увлеченно рассказывал, с каким трудом ему удалось эту книгу достать.
    Константинов относился к тому типу книголюбов, у которых сам процесс «доставания» книг и удовлетворение от их владения, был более интересен, чем их содержание. Такое своеобразное советское коллекционирование.
    По отношению к книгам у них совпадение было полное. Оба -  книгу уважали, относились к ним бережно. Володя собрал небольшую библиотеку и сожалел, что отцовской библиотеки ему не видать. На вопрос – почему? – пояснил Евгению.
                - Видишь ли, отец сейчас живет один во Владимире уже более десяти лет, а мать в Судогде. Это небольшой город, в сорока верстах от областного центра, - у неё там свой, доставшийся от родителей, дом.
    Константинов заметил удивление, промелькнувшее на лице Евгения, и продолжил объяснение:
                - Мать не хочет ничего слышать о городской квартире. У неё дом с садом на берегу чистейшей речки с таким же, как город, названием – Судогда.
    Конечно, Евгению странно было слышать, что старики не живут вместе, но, мало ли как сложится судьба…
  Но товарищ продолжал, уже ближе к теме:
                - Я, до отъезда на север, жил с матерью и работал наладчиком ткацких станков на местной фабричке. За отцом приглядывает средний брат, вернее его дочь живет с дедом, а он сам в Салехарде. Ему и квартира, и, естественно – библиотека.
Старший брат живет под Москвой, - у него там квартира. Вот такой расклад.
    Володя весело посмотрел на друга и заключил:
                -  В Судогду мы съездим: посмотришь наши места – Суздаль, усадьба Храповицкого, Абрамцево…   Ты обратил внимание, как в Америке организованы национальные парки? У нас нет ничего подобного. Заповедники какие-то, непонятно для чего.
    Именно это: способы путешествия, красоты и виды, и возможности путешествовать интересовали Володю Константинова, но не политика, которая Евгению была интересна.
   Володя по природе принадлежал к племени первопроходцев-романтиков. Свои путешествия совершал на велосипеде, и в одиночку.
   Он рассказывал Евгению о своих приключениях:
                - Первый длинный маршрут у меня был от Владимира до Гурьева. Знаешь, где Гурьев?
                - Что-то смутно, где-то в районе Каспийского моря.
                - Именно, - в районе, а точнее: недалеко от впадения реки Урал в море. Сначала до Астрахани, а потом солончаками, местами пустынными – до Гурьева. Хотел побережьем на Мангышлак, - да там совсем – пустыня. В тех местах Шевченко ссылку отбывал. Второе путешествие: от Владимира до Тюмени, - месяц ехал.
    Жене интересно было слушать, но романтики и великой тяги к таким экстремальным видам отдыха не испытывал. Понимал, что это такое в реальности. А испытывать себя нужды не было -  с детства наиспывался.
    Впоследствии он отмечал, что такие романтики среди научных работников, те, кто заняты абстрактными видами деятельности. Именно они испытывают тягу  к конкретике и красотам природы, и физическим нагрузкам.
    Женю интересовали подробности:
                - Где же ты ночевал?
                - Да, по- разному. Я же по летам ездил, когда в отпуск уходил. Брал с собой байковое одеяло. Свернешь с дороги в лесополосу, завернешься в одеяло и так ночуешь. Только раз лось чуть меня не истоптал. Собаки гнали его по лесополосе. Хорошо, что по соседнему ряду он промчался.
    Володя на секунду задумался, переживая прежнее ощущение, и продолжил:
                - Если город по пути, то в гостиницу старался попасть, но с моим паспортом – сам понимаешь. Потом, - куда велосипед девать? Вообщем – морока.
     Женя тут понял, почему Константинов восхищался порядками в американских отелях.
     Володя рассказал, что еще в первом путешествии, буквально на третий день пути сильно разбился.
                - Выехал на какую-то грунтовку в темноте, чуть свернул на сторону и в старый заброшенный котлован полетел, - сгруппироваться не успел. На дне бетонные блоки, арматура. Переломов не было, но расшибся сильно. Кое-как выкарабкался, заполз в старую баньку на краю огорода. На второй день меня там местная женщина обнаружила. Домой звала, да я сам не пошел. Она мне молока, хлеба приносила. Неделю отлеживался, но назад не вернулся, - продолжил путь.
      Женя понял, что если Володя про себя такое рассказывает, то на самом деле доверяет. Скрытность и немногословность товарища, в том, что касается прошлого, Евгений вполне оценил.   
     В этом же разговоре друг упомянул жену, о которой рассказывал, но мельком, - без подробностей.
                - Когда проезжал Волгоградом, то к бывшей жене заехал.
     У Константинова семейная жизнь не сложилась. Молодая семья распалась, не успев завести детей.
                - Зачем же ты к ней заехал?
                - Мы не ссорились, - разошлись очень спокойно. Лена, из Судогды -  где мы с ней жили, уехала к родителям, - Володя добавил утвердительно, - а дружеские отношения сохранили.
   Володя продолжал с воодушевлением:
                - У них в квартире, перед тем, как спать ложиться, её мать спрашивает: «Лен, а где Володе стелить постель?». Лена отвечает: «Мам, - ну, конечно – вместе», - Константинов улыбался, довольный
                - А как же вы встретились?  Она из Волгограда, ты в Судогде.
     Тут товарищ рассказал историю своей женитьбы, вполне в духе романов восемнадцатого века. Тем не менее, она очень характерна для определения смыслов и ценностных характеристик «передовой советской интеллигенции».
 
  Его мама, Зоя Михайловна, плохо переносила одиночество, к тому же хотела иметь маленький доход, так как родилась в самом начале двадцатого века и к частной собственности относилась положительно.
    Поэтому и не захотела бросить свой дом, который построил её отец. Их улица называется – Красная, именно в своем исконном смысле, то есть – красивая.
     Улица в один порядок, - дома – передними окнами к речке. Вдоль домов узкая лента грунтовой дороги, засыпанной мелким щебнем, которую обещали заасфальтировать.
     Выйдешь из калиточки, перейдешь дорогу, и – река с невысоким берегом. У каждого дома – мосточки к воде. Имеется широкий, дощатый помост, на котором полоскали белье в чистейшей и мягкой судогодской водичке.
    Река в этих местах полноводна, течет по низкой, болотистой местности, - плавно и уверенно.
 На другой стороне, не на самом берегу, а в отдалении, видны корпуса цехов ткацкой фабрики.
     На фабрике ткали грубую ткань, которая шла на изготовлении тары, то есть мешков.
     Городок небольшой, но старинный, - помнил татаро-монгольское нашествие и в названии слышится степной клекот, смягченный славянскими гласными. (Володя Константинов утверждал, - в названии города звучит имя монгольского темника).
     А что  рядом со столицей  Владимиро-Суздальского княжества, не старинно? Здесь, везде – старина. Наверное, по этой причине основная постройка в городке – частная.   
     За домом четыре сотки яблоневого сада и несколько грядочек огорода. И это менять на городскую квартиру?
     Дом, под двухскатной железной крышей, был старый, но крепкий. Стоял на фундаменте из красного кирпича, который почему-то не крошился. Две комнаты: передняя и задняя – поменьше.
    Задняя комната была поделена дощатой перегородкой на две половины: кухня и комната для девушек- квартирантов.
     У Зои Михайловны постоянно квартировали молодые ткачихи. Местная фабрика – градообразующее предприятие, обеспечивало работой тысячу работниц.
     Вся эта молоденькая, веселенькая и выносливая рабочая сила – девчата из ближайших районов области. Как всегда, - не хватало общежитий.
     Зоя Михайловна была строга, местные парни её боялись, да и девчатам воли не давала. Поэтому, родители девушек надеялись на крепкую и деятельную женщину, -  да еще бывшую учительницу.
     Состав девушек постоянно менялся: то выходили замуж, то получали койко-место в общежитии…
     В тот год, когда Володя освободился из ИТЛ, у неё квартировали не ткачихи: две молодые серьезные девушки, которые окончили техникум  легкой промышленности. Работали  в районном доме Быта, который только-только открыли.
     Это была удивительная весна Володи Константинова. Он как будто чувствовал – все его беды позади.
    Статья УК РСФСР, по которой он был осужден и отбывал срок, освобождала его от службы в армии.
     Три года несвободы его многому научили. Он понял, что обыкновенная, незатейливая жизнь представляет, как выражались в старину – неизъяснимую прелесть. Стал ценить то, чего и в голову не приходит молодому человеку: простое сидение  тихим, теплым вечером у дома на скамеечке, - рядом речка, полная луна над ветлами – этого он хочет, конечно, не сейчас, но со временем…
    А что ему нужно сейчас, немедленно?
    Хотел забыть, вычеркнуть эти потерянные годы. Он никогда не позволял себе даже отдельные жаргонные слова того языка, на котором не говорят, а «ботают».
    Было одно чувство, оно возникло еще там, - в лагерной зоне: он много потерял и вряд ли наверстает.
    И еще: закончилось то, что можно называть – ощущение молодости. В сущности, он потерял не много, а чувство, что все позади – не проходило. Думал сначала – это от приобретенного опыта: стал старше, мудрее что ли… После стал понимать – нет, не то.
    Это заставляло его быть активным, и, в первую очередь относилось к противоположному полу.
    На фабрике, куда  устроился сразу, было настоящее женское царство. Он и бросился – вспомним опять высокопарный слог – в пучину чувственных наслаждений.
    С молодыми женщинами, которые были слишком откровенны, предпочитал не связываться. Константинов хотел женщину – добиться.
    На фабрике действовал негласный порядок, который Володя принял с удовольствием.
    Молодые женщины не должны, -  быстро, с нескольких ухаживаний, знаков внимания, или с двух  свиданий  - отдаваться.
    Это,  безусловно, осуждалось и ставило девушку на низкую социальную ступеньку и пятно трудно смывалось. Лучше прослыть обманутой, чем такой легкодоступной.
    Поэтому, -  ухаживания, гуляния по берегу, подальше от людских глаз; незатейливые беседы-мечтания, песенки под гитару (он немного играл и пел)  входили в обязательный ритуал любви, которая все равно кончалась одним и извечным.
   Тем не менее, никогда не преступалась определенная этическая норма. Женщина сама должна хотеть и желать близости – это условие было первым и главным. При этом, делалось все,  чтобы репутация очередной Володиной пассии оставалась незапятнанной.
    Купаясь в этом море женского внимания, загадочных, недвусмысленных взглядов и предаваясь плотским радостям, иногда изощренным, Константинов не терял голову и  всерьез не увлекался. Да он и не мог испытать серьезного чувства, до тех пор, пока легко достигал взаимности.
    С квартирантками он познакомился сразу. Завязались легкие строго-покровительственные ( со стороны хозяина) отношения.
    Хотя, наметанный взгляд отметил женские достоинства одной из них – Лены.
    Высокая, стройная девушка. Володя любил соразмерные формы: развитые плечи и маленькая грудь, бедра нешироки  (еще не успели раздаться), талия узкая и гибкая. Ножка была очень важна для него, и вполне отвечала его вкусу – довольно толстенькая от бедра и ровная.
    Темная, плотная шапка коротко обрезанных волос, делало её похожей на строгую начальницу.  (Она и стала впоследствии заведовать местным домом «моделей»).
    Такой тип не похож на девушек среднерусской полосы. Она относилась к типу казачек, которые за словом в карман не полезут, решительны и своенравны. В ней чувствовалась некая дикость и властность.
    Родители жили в Волгограде – заводские интеллигенты.
    В эти летние сумасшедшие месяцы ему было не до молоденьких. На фабрике работало много разведенных и более зрелых девиц.
    То, к чему Володя стремился, нельзя получить  от целомудренной и неопытной девушки. А он не собирался ни с кем связывать свою жизнь.
    В октябре перебрался из сарая, где у него был отгорожен уголок, и стояла раскладушка, стол с настольной лампой и обязательный транзистор, в большую комнату дома.
    Контакты с постоялицами стали чаще. Никаких явных ухажеров у девушек не было. Зоя Михайловна неутомимо сторожила нравственность молодежи, а с приездом сына, который в городке имел славу побывавшего «там», проблемы с неадекватными парнями вообще исключались.
    Отношения более близкими и разговоры более доверительными стали после того, как он отремонтировал швейную машинку в доме Быта.
    Володя мог ремонтировать любую технику, начиная от часов и заканчивая ткацким станком.
    Не увидишь – не поверишь, что это так. Судя по его начитанности и осведомленности в вопросах истории, литературы и географии – кто угодно, но не механик.
     Его и самого к железкам и механизмам особо не тянуло. Но так сложилась жизнь, что на хлеб приходилось зарабатывать, налаживая станки. Получалось неплохо.
     С людьми было сложнее: властный и волевой характер делал его лидером, но было одно, что мешало в отношениях. Он не мог определить,  на что способна девушка и как она к нему относится.
    С Леной все вышло иначе: он определил её равной себе.
    Между Володей и Леной стало развиваться чувство, которое в литературе принято называть романтической любовью. Такую любовь хорошо наблюдать со стороны: желать её – увольте.   
    Первой и чуть ли не главной частью такой любви является процесс заключения брака. Обыкновенно он длиться долго бурно и драматично, но с интересными и поучительными коллизиями, из которых, при внимательном наблюдении, можно сделать интересные выводы на будущее.
    Действие главных участников – запрограммированы, то есть, цель всегда будет достигнута: любящие сердца соединяться.
    В русском фольклоре на этом повествование кончается. А жаль…
    Здесь все было точно так, то есть – классически.
    В невинной и незаметной для постороннего глаза любовной игре прошла осень и зима.
     В романтической любви физиология на восьмом месте. Особенно если учитывать, что никаких постельных тайн для Константинова не было, а жажда чувственного наслаждения у целомудренной Лены не проснулась.
    Они ощущали себя не разделенными половинками, а единым целым и одинаковым.
     Весной «половодье» чувств достигло критической отметки. Лена написала родителям письмо, что у неё есть жених и они хотят соединить свои судьбы.
    Володя, вообще считал это письмо лишним. Легче поставить родителей перед свершившимся фактом. Причем тут родители? Они любят друг друга, Лена совершеннолетняя…
    Константинов не понимал значения слов  - тесть, теща, родня. Это настолько ему было чуждо…  Лена с ним была согласна, но считала – нужно соблюсти формальность.
    Из Волгограда немедленно прибыл «казачий разъезд» в лице тети и мамы. Девушку забрали и увезли домой на высокий берег Волги подальше от «этого уголовника».
   Для романтической любви – расстояния  не препятствие.   
   Володя увольняется с фабрики, прибывает в город-герой, устраивается на работу по специальности, получает койко-место в общежитии, - далее…
    Не нужно особой фантазии, чтобы догадаться: начнутся тайные встречи, о которых, в конце концов, узнают родители.     За Леной устанавливают бдительный контроль, но связь письмами и записками продолжается через младшего брата невесты. Наконец, – родители сдаются, сраженные настойчивостью жениха и постоянством дочери.
    Согласимся, что это довольно банально и пошло. Со временем, даже основным участникам становится неинтересно вспоминать прошедшее.
     А в минуты семейных ссор? За что боролись…
     Невыясненным остается вопрос – из-за чего весь этот сыр-бор? Причина только одна: не надо было самовольничать и нарушать традицию.
     Проявить почтение к родителям. По нормальному познакомиться. Признать тещу мамой… и так далее. Ведь, по большому счету, никаких противопоказаний для брака у этой пары не было.
      Был назначен день свадьбы, но расписаться молодые должны в Судогде. Собралась родня со стороны невесты в квартире родителей…
      Здесь, в этот момент, состоялся знаменитый диспут, о котором Володя рассказывал так:
                - Только свадьба наша разрушилась, я с неё ушел и Лене ультиматум поставил.
                - Как это? Что за ультиматум? – поинтересовался Женя. Он не слышал таких историй, чтобы на самой свадьбе происходило подобное. В каком-то кино – показывали, но не помнил подробностей.
                - Я с её дядей поругался, - спокойно проговорил Володя.
                - Ты чего, её дядю замуж брал? Нашел с кем ругаться, - в традиционные, сельские представления Евгения такие вещи не вмещались, поэтому он язвил.
     Но сам уже заинтересовался этой историей, и, чтобы подбодрить собеседника, спросил:
                - Что это за дядя такой, что свадьбу расстроил?
                - Дядя? Да, наподобие нашего Святицкого, тоже историю партии преподавал в каком-то вузе - кандидат наук, - и уточнил, - только сильно убежденный в собственной правоте.
                - О чем же спор вышел?
                - О двух войнах мировых: о первой и второй мировой. Этот кандидат подпил прилично, а вся родня на него как на оракула смотрела. Он и завел разговор, вот мол, Сталинград -  город-герой, здесь врага остановили…
     А я ему сказал, что если бы с немцами Брестский мир не заключили, то вообще не пришлось бы воевать. А он: «Нужно было революцию спасать». Я в ответ: «Я не знаю, что нужно было спасать, но враг у нас был один, что в четырнадцатом году, что в сорок первом».
   Дядя опять завопил: «Мы воевать не могли, у нас тогда армии не было, армия небоеспособна …». Я ему контрдоводы, да такие, о которых вообще в учебниках не пишут, но в лагерях говорят:
« С небоеспособной царской армией мы немцев даже до Минска не допустили за три года боевых действий, а фашистские войска взяли Минск на шестой день войны».
    Тут кандидат стал говорить о внезапности нападения, а ему академически: «Простите, военная тактика, и стратегия не знает случая, что бы можно внезапно разместить на границе пятимиллионную армию с современной боевой техникой».
   Этим аргументом ему сильно повредил – родня нас слушает. Он уже злиться начинает и опять про первую мировую: « Эта война нужна была дворянам, царю, буржуазии, - народ кровь за них проливал…».
    Тут я злиться начал и его уязвляю, мол, не знаю, чего хотел народ: может, он мира жаждал, но дворяне за родину кровь проливали, как это всегда делали, на протяжении веков.
    Тут Женя друга перебивает, захваченный темой давней полемики:
                - Володь, а что же ты перед дворянами преклоняешься?
                - Наш род имеет дворянские корни. Имя нашего предка выбито на памятнике в Болгарии, времен русско-турецкой войны, - и дальше ведет рассказ.
                - А окончательно рассорились, когда я  казаков затронул, мол, они всегда грабежом занимались. Зато Красной Армии помогли, когда Деникин на Тулу наступал. Вместо того, чтобы наступать, казаки обозы с добром в станицы повезли, - тем и спасли республику и за то им – спасибо.
    Тут вся родня патриотическая на меня ополчилась. Я тоже до градуса кипения дошел. Лене заявляю: «Собирайся, мы уходим». Она хочет нас помирить. Я на своем: «Выбирай: или -  я, или – они!». Лена вышла на балкон, - плачет и со мной не идет,  или родня её не пускает – мне не видно. Хлопнул дверью и ушел.
                - Ну, что же? Домой уехал? – спрашивает Женя.
                - Уехал, да не совсем, - как-то задумывается товарищ.
                - Что значит – не совсем? – недоумевает Евгений.            
                - То и не совсем, что утром в общежитие её брат-десятиклассник пришел, он единственный, кто на моей стороне был, и принес записку. В записке Лена пишет, что сегодня, её  в сопровождении тети, отвезут на дальний хутор, - там живет родня, и поедут они на поезде.
    Женя опять в недоумении:
                - Ну и для чего это детство золотое, - страсти,  как у семнадцатилетних.
     Володя пробурчал:
                - Тогда, так не казалось.
     Женя хочет дойти до истины, -  ему интересно:
                - Это что же значит, они её силой волокут?
                - А бог их знает, - продолжает товарищ, -  я на этот поезд, только в другой вагон -  сел, -  Лена на вокзале меня видела. Поезд какой-то странный, вроде как пригородный, а один вагон купейный. Тетя  успокоилась, когда состав тронулся, -  бдительность ослабила. Лена вышла в тамбур, а там я. Зашли в пустое купе, заперлись и сидим, разговариваем. Тетка всполошилась, бегает по вагонам. Нашла наше купе, стучит, а я не открываю. С тетей делается сердечный приступ. Ей на большой станции вызывают врача. Прямо на перрон заезжает скорая… - Константинов переводит дух, молчит некоторое время и довершает описание:
                - Вообщем, я не знаю, то ли тетенька придурнулась, то ли на самом деле… Они продолжают путь дальше, а я к себе, в Судогду. С работы уже уволился, - ведь с Леной собирались уехать, что меня держало?
    Женя молчит, пораженный поступком товарища, который хотел невесту украсть. Володя улыбается, - произвел впечатление.
                - Ты думаешь, - на этом все закончилось? Наоборот – началось. Только я порог дома переступил, мне мама телеграмму подает: « Володя приезжай, Лена в тяжелом состоянии». Я, как стоял с чемоданом, только деньги у матери взял, - свои все истратил. Развернулся, и, на такси до Москвы, в аэропорт. После целый месяц мы с Леной на этом дальнем хуторе жили, - ворковали голубками. Я там гектар картошки выкопал. Вот родня радовалась – работник золотой оказался. Только в начале октября в Судогду приехали.
     Женя все же интересуется:
                - Так, что же с ней было, правда – в тяжелом состоянии?
    Константинов пожимает плечами:
                - Ну, не при смерти, - нервное что-то, какая-то апатия. Потом прошло.
    Володя надолго умолкает, берет с общежитской тумбочки учебник и начинает его перелистывать.
    Кобрину хочется узнать, что же, - в конце концов, дальше было, и почему так печально закончилось.
                - Сколько же вы прожили?
      Товарищ, уже с явной неохотой:
                - Года полтора, - опять молчит, книгу листает.
      Женя понимает, что собеседнику не хочется вдаваться в подробности семейной жизни, - прекращает расспросы.
       Володя молчит, - знает – бесполезно объяснять, все равно Женька не поймет. Евгений бы и не понял, не только потому, что не имел собственного опыта семейной бытовой жизни. Дело в том,– в чужой семье, личный опыт – не советчик.
    … Первая попытка завести семью оказалась неудачной по нескольким причинам.
     Они оказались жертвой этой же самой романтической любви, у которой свои законы и их нарушать не рекомендуется.
     Романтическая любовь не терпит быта, её образ – белоснежный корабль с алыми парусами, на фоне синего неба и синего же моря.
      Главные романтики, в реальности, становятся самыми ревнивыми мужьями. Володя контролировал каждый шаг молодой супруги и требовал отчета, если задерживалась по времени.
      Лену удивляла его мусульманская, восточная ревность. Простой и случайный разговор, не только с посторонним, но и знакомым мужчиной, становился причиной скандала.
      Мало того, - Лена с удивлением замечала, что сама испытывает бешеную ревность к молодым женщинам, с которыми муж общается на фабрике.
      Образ романтического рыцаря стал рушиться особенно быстро, когда супруг стал наощупь проверять, надела ли она теплые трикотажные панталоны по причине холодной погоды.
     Лена догадалась, что на смену нежно-заботливой, и, как ей казалось - надоедливой опеки родителей, попала под неумолимо-обязательный надзор мужа.
      В брачной постели исчез главный мотив романтической любви – загадочность. Они могли спасти и сохранить, и любовь и семью, но для этого нужно общее дело. Этого не случилось.
      Появление ребенка, возможно бы продлило их брак, но спасти все равно  не могло. Хорошо, что оба это вовремя поняли.
      Потому и расстались совсем не так, как сошлись: мирно и спокойно, сохранив в памяти то, что соединяло, и,  забыв неприятные минуты…
      … Женя с улыбкой смотрел на товарища: Константинов, лежа на кровати, читал учебник и  был похож на благородного гусара, который не уронил своей чести и сохранил достоинство женщины.

    Аудитория была забита студентами-заочниками.
    Небольшое помещение, рассчитанное на занятия  небольшой группы в десять человек, вместило в четыре раза больше.
    Эта непросветленная масса студентов сильно походила на слушателей рабфака в какие-то далекие двадцатые годы.
      Грубоватые лица, в которых жажда света знаний ощущалась явственно. Спертый воздух пах дешевым одеколоном, сигаретами с фильтром и жигулевским пивом. Классический запах советского служилого люда, который по необъяснимой русской прихоти назывался - интеллигенцией.
     Евгений злился на тесноту, но уходить, -  ни он, ни сидевший рядом и тесно к нему прижатый Володя Константинов, не собирались.
     Пусть кто-то уходит, а их пригласил на этот спецкурс человек, сидевший за небольшим столом лицом к аудитории.
     Это был знаменитый и любимый студентами Владимир Александрович Сперанский.
     Собственно говоря, Сперанский читал у них очень небольшой курс истории СССР девятнадцатого века.  Это странное словосочетание почему-то никого не смущало, хотя никакого СССР в этом веке не было, или, такой перл русского изворотливого соображения – «кафедра истории СССР (досоветского периода»). Точнее, -  никакого отдельного курса по девятнадцатому веку не было. Родную историю читали по периодам – феодализм, капитализм, социализм… Очень любили определять, - в каком периоде мы находимся и сколь долго, и когда…
     Но, университетское начальство понимало, что по некоторым ключевым событиям отечественной истории,  необходимы более глубокие знания, кроме показа неутомимой борьбы угнетенных классов против угнетателей. Для этого и существовали специальные курсы.
    Сегодня на общем собрании курса, декан по заочному отделению – Серебров, объявил, что студенты должны распределиться на примерно равные группы – человек по десять – и записаться на какой-либо спецкурс. Спецкурсов – шесть и зачитал названия.
     Друзья знали заранее про это собрание и что там предложат.
     Со Сперанским познакомился Володя Константинов.
Он помогал ему решить вопрос с экзаменами по истории КПСС, которую товарищ ненавидел, так как считал – все изложенное в учебнике – ложь, от корки до корки. Нужна была лояльность преподавателя этого предмета, она и была обеспечена тезкой Константинова.
     Знакомство превратилось в некое приятельство, в которое, естественно, был принят Евгений.
     Сперанский прихватывал кого-то из своих  молодых коллег, и компания располагалась на открытой площадке кафе-столовой.
     Открывался вид на старинную улицу и здание бывшей ночлежки, описанной великим пролетарским писателем.
     Близко, рядом, - видна Волга, только принявшая окскую ширь, и сама ставшая по-настоящему великой рекой.
     Улица носила имя знаменитого советского поэта, который называл себя « горланом и главарем», что вполне соответствовало духу волжской вольницы, который незримо присутствовал и витал над набережной.
     Покупалось красное вино, пирожки и прямоугольники плоского плавленого сыра, завернутого в блестящую фольгу.
     Почти все соответствовало фривольной песенке – «…сделана отметка на стакане и укромный найден уголок, и лежит, - разломленный в кармане – застывает плавленый сырок…».
     Никаких особых разговоров не велось. Была непринужденная обстановка, где люди с учеными степенями относились к молодым парням без апломба и снисходительного покровительства.
    Именно это удивляло и поражало Евгения. Он к этому не привык. У нас даже среди родственников есть известная субординация.
    Странно, но на этой открытой, летней площадке, где волжский ветер шевелил волосы, он ощутил, что возможны совершенно иные отношения между людьми.
    Именно такие, где тебя уважают не за степень, должность, заслуги, - а просто так.
    Кобрин не знал, как определить это новое ощущение, но оно придавало уверенность и защищенность. Евгений понимал – здесь не поступят несправедливо, если ошибешься; не оскорбят, даже ненароком, - и он готов так же относиться к окружающим.
    На самом деле – это было чувство свободы…
    Но однажды  о политике заговорили открыто. Женя мало что понял из этого разговора, но он его увлек. Увлек необычностью суждений и сравнений, - именно таких разговоров он жаждал, поэтому слушал, затаив дыхание.
     Говорили двое: сам Сперанский и его младший приятель, - Серебров – декан заочного отделения их факультета.
     Декан – молодой человек, - чуть за тридцать. Высокая, стройная фигура, светлые волосы, светлые глаза, - делали его похожим на Сперанского. Но некая серьезность, рассудительность и умеренность в суждениях, - проводила черту различия между ними.
     Евгений не уловил начало разговора. Прислушался, когда Серебров сказал, что сейчас явно ощущается какое-то глухое время и все застыло в каком-то ожидании.
                -  Вот это-то и самое опасное, - неожиданно отреагировал Владимир Александрович.
                - В чем же опасность? – поинтересовался Серебров, - мне кажется – наоборот: такое спокойное время, хорошо читать, обсуждать, думать.
    Сперанский поднял голову, внимательно посмотрел на своего молодого друга и немного насмешливо продолжил:
                - Не забудь добавить: все это «хорошо», можно делать у себя на кухне, в компании близких друзей, - остановился в изложении свои мыслей и дополнил, - только непонятно, что же обсуждать?
                - Ну, хоть и на кухне, - немного заершился декан, - знаешь, как «вражеские голоса» называют членов политбюро -  кремлевские старцы.
      Передачи некоторых радиостанций, сквозь шум глушилок, Евгений иногда  слушал, по своей старенькой радиоле «Латвия». Никакого впечатления они на него не производили.
       Приводились факты нарушений прав человека, сообщали о каких-то политических процессах, называли фамилии диссидентов… «Таких»  нарушений вокруг было так много и постоянно, что они казались не нарушениями,  а самой жизнью. Эти «права человека» казались нереальными, недостижимыми и получалось, что эти «права» нарушали привычный ход жизни, в которой все было ясно и понятно.
     А разговор продолжался.
                - Да это и без «голосов» понятно. -  Сперанский задал вопрос,  - Ты знаешь, как Брежнев выговаривает слово – систематически? –  сам же ответил, - сиськи-масиськи. И над этим смеются, хотя это очень плохой признак. Признак приближающегося краха империи.
    Евгений думал смятенно: «Это о какой же империи идет речь?»
    А Сперанский, ничего не разъясняя, продолжал:
                - В наших условиях, смех над царем, означает потерю веры во власть. Наша власть держится на вере.  И, что самое интересное: во всех своих неурядицах люди начинают винить власть.
     Серебров возразил:
                - Причем тут царь? Если человека преследуют неудачи – никто не виноват, кроме самого себя.
     Сперанский, - спокойно.
                - Вот тут, - ты ошибаешься. Имперский человек – самый невиноватый, так как он ни за что не отвечает, одновременно – он самый дисциплинированный: всегда выполняет инструкцию.
     Серебров пытался уточнить:
                - Почему инструкцию? В государстве есть законы.
                - В империи,  законы могут быть только формально, но действуют, в основном – по инструкции или по личному распоряжению начальника, – отпарировал старший товарищ.
     И добавил вне связи с темой разговора, и как бы завершая:               
                - Двадцатый съезд сделал виноватым Сталина, а не саму систему, при которой стали возможны репрессии, но, так называемый простой народ, с этим не согласился, вот и вывешивают портрет генералиссимуса на лобовые стекла грузовиков. Хотя здесь мне тоже не все ясно…

               
      
    Сейчас Владимир Александрович сидел в аудитории. Сперанскому лет сорок пять, но выглядит еще молодым.
    Бледное, одутловатое лицо, светлые прямые и редкие волосы, взгляд голубых глаз не задерживается на собеседнике, но человека определяет быстро.
    Его немного портил небольшой горб, малозаметный под широким пиджаком. Евгений представил преподавателя без уродующего горба: высокий, стройный, светловолосый мужчина.
    Заметно, что Сперанский был уже болен, как все горбуны заметно дышал, мешки под глазами, землистость в лице…
     Он перевел взгляд от бумаги, лежащей перед ним, оглядел небольшое помещение, набитое студентами и проговорил немного гнусавым,  но приятным баритоном:
                - Ну, что я – медом намазанный, - все сюда пришли, а как другие…
     Договорить не успел, - немедленно открылась дверь аудитории, и секретарша из деканата громко заявила:
                - Владимир Александрович, на спецкурс по распространению марксизма в России никто не пришел, а …
    В свою очередь Сперанский прервал её:
                - И я говорю, чтобы шли к другим, а то подумают, что я хлеб у кого-то  отнимаю.
    После небольшой заминки, человек семь выбрались из переполненной комнаты, и ушли за секретаршей.
    Преподаватель поднял голову  и начал говорить  без всяких предисловий, но с какой-то упорной обреченностью:
                - Всем вам известно содержание статьи Ленина «Памяти Герцена», где дается периодизация революционного движения в России. Начинается отсчет с декабристов, потом -  разночинцы, ну, -  и так далее…
    Евгения поразил тон, которым произносились эти слова: без привычного пафоса и напряженности, а уж – «так далее…» - совсем пренебрежительно.
   Сперанский продолжал:
                - Вообще-то декабристов, в их время, никто революционерами не считал: обыкновенные заговорщики. Восстание 14 декабря очень сильно походило на гвардейский переворот, коих было достаточно в восемнадцатом веке…
     Далее Сперанский проговорил то, чего никогда не писали в учебниках:
                - Поражение декабристов обозначило победу дворян- бюрократов над фрондирующим армейско-гвардейским дворянством, которые еще руководствовались понятием «чести и долга».
    Женя затаил дыхание – это было для него ново и непривычно. Оказывается не все так однозначно, как написано в учебниках и советской литературе.
   Посмотрел на лица студентов, - молчат и слушают с непроницаемым выражением, и непонятно -  соглашаются или нет.
   Казалось – Сперанского не волнует реакция слушателей: он продолжал говорить ровным, глуховатым голосом.
                - Сильно преувеличена жестокость наказания для участников восстания. С точки зрения современной законности, расстрелу подлежали бы большинство участников, я уж не говорю про офицеров, а таких было подавляющее большинство.
    В голове у Женьки вихрем неслись мысли: «А ведь верно говорит, да ничего, вроде бы, нового и неизвестного не сообщил, - разве самому трудно догадаться, что за попытку государственного переворота сейчас расстреляют за милую душу. А декабристы и цареубийство замышляли: сейчас за подобное никому не пришло бы в голову назвать их революционерами».
    Потом направление мыслей приняло другой оборот: «Понятно, почему к нему на лекции столько народу набивается, говорят, - даже с других факультетов приходят».
    Что же притягивало студентов? Нет, никаких крамольных речей Сперанский не вел (да и кто бы позволил), его лекции помогали по новому, другими глазами взглянуть на известные исторические события. Картины отечественной истории приобретали другой, более многозначный смысл…

     Тринадцатый троллейбус медленно двигался по площади Горького, проезжая мимо  памятника  Буревестнику революции.
     Евгений и Володя стояли на задней площадке.               
     Троллейбусный маршрут огибал площадь почти вкруговую:  мимо проплыло здание Главпочтамта ( им туда нужно зайти), роскошное  летнее кафе, знаменитый букинистический магазин…
    Бывая на этой площади старого города, Женя всегда удивлялся одной особенности: по его мнению, - главный памятник города должен в первую очередь привлекать внимание, но этого не ощущалось.
    По какой-то непонятной перспективе взгляд останавливался на фасадной стене Главпочтамта с электронными часами, оглядывал зеленую траву газона у памятника, упирался в дикий серый камень постамента…  И все, - сил или желания не хватало высоко задирать голову и рассматривать фигуру в крылатке и высоких сапогах.
    Скульптор точно передал, что от него требовалось: некий романтизм и порывы «ветра перемен», т.е. первой русской революции.
    Все дело портило лицо классика: студенту всегда казалось, что такое лицо должно быть у героя чеховского рассказа – унтера Пришибеева в молодости.
    Женя смотрел на каменную фигуру и думал: «Ну и на что дались им эти поддевки, эти длинные рубахи, подпоясанные ремешком, эти сапоги до колен… Стилизация  под народ? Толстой вот тоже – в рубахах с пояском. А ведь Пушкин во фраке ходил, и ничуть этим не стеснялся. Странный этот 20-й век: начали с поддевок, кончаем костюмами с галстуками».
    Не мог он понять таких метаморфоз, они не вмещались в сознание, не осмысливались…
   Евгений вспомнил посещение дома, в котором прошло детство Алеши Пешкова, теперь превращенного в музей.
    Во дворе «домика Кашириных» лежал гладко строганный дубовый крест с круглым комлем. Музейные работники видимо считали, что этот «экспонат» создает иллюзию реальности. Именно таким крестом был задавлен несчастный Цыганок.
    Внутри домика маленькие, тесные комнатки с низкими потолками. Создается впечатление какого-то карцера или каземата: тесно жилось здесь людям, и легко было смышленому мальчику подмечать недостатки взрослых людей!
    Жалко было мальчишку-сироту, который попал в «душный круг жутких впечатлений».
    Женя вспомнил тогда строчку из той книги, в которой М. Горький описывал жизнь в семье деда. И,  как бы в оправдании своих неприязненных  отношений с родными писал  -  «правда выше жалости». Наверное, он этим тоже руководствовался, когда в 1930 году сделал свой,  печально-знаменитый «естественный вывод: если враг не сдается, - его истребляют», -  здесь тоже была правда?
 …Володя толкнул в плечо задумавшего друга, и чуть заметно грассируя,  резко проговорил: « Женя, выходим!»
     Кобрин поднял голову и вернулся к реальности: троллейбус стоял на остановке с другой стороны площади. Уже пешком, по гравийным  дорожкам пересекли зеленый круглый газон, прошли мимо низкорослых, но широко разросшихся декоративных кустарников, проезжую часть площади и оказались напротив Главпочтамта.
    Через минуту женский голос из окошечка сообщил, что «извещения на имя Кобрина не поступало». Женя удивлялся и размышлял вслух:
                - Ничего не понимаю, мама, не такой человек, чтобы задержаться с переводом. Нужно послать телеграмму домой, что перевода нет.
      Женя нервничал и из-за чувства вины перед товарищем. Деньги кончились у обоих, и он злился на себя, что не сумел останавливать Володю, когда он делал «широкие жесты», на которые он был способен. Чувство вины у него неожиданно сублимировалось в занудство.
                - Ты тоже хорош. У меня хоть всегда денег в обрез. А ты что делаешь?
      Володя, - добродушно:
                - Женя, ну что я делаю?
      Евгений, немного с вызовом:
                - Хорошо, я тебе скажу и даже покажу – что.
     И продолжал:
                - Утром собираемся на лекции: побрились, умылись, оделись, причесались. Перед самым выходом, ты, не глядя, лезешь рукой в свой саквояж, нащупываешь пачку двадцатипятирублевок и выдергиваешь купюры, сколько ухватилось, - Женя сделал характерный жест рукой. -  На следующее утро эта процедура повторяется. Ты не удосуживаешься даже посчитать – а сколько у тебя осталось ? Правильно говорит моя бабушка – «береги деньги на черный день».
    Володя,  молча, выслушал и прежним, спокойно-добродушным тоном.
               - Ну, это какая-то крестьянская психология.
   Женя, с вызовом.
               - Может она и крестьянская, да надежная, а ты швыряешь деньги… - и осекся, понял, что не то говорит.
    Кобрин в душе понимал, что его друг по- другому не может; в глубине сознания признавал, что он и «сам такой», и у него тоже «деньги не ведутся».
    А виноватость он чувствовал из-за того, что в начале сессии ему не удавалось экономить, так как не экономил товарищ. А потом проживали деньги Константинова. Поэтому закончил спокойно:
               - Три дня в «Бурлацкой слободке» шиковали. Ну не дураки?
    Володя, наоборот: считал, что они прекрасно провели время в этом, только что открывшемся кафе, который располагался на крутом волжском откосе. С веранды, где они располагались, открывался  вид на низкую луговую равнину, где еще виднелись, не высохшие после половодья мелкие озера, и даль тонула в серо-голубой дымке…
    На Женю навалилась какая-то черная меланхолия. Что толку обсуждать прошедшее: он перебирал в уме варианты выхода из положения, - озарения не наступало.
   Володя не любил мрачного Женьку, - ему всегда в таких случаях хотелось его подбодрить.
                - Бог с ними, с деньгами, что пропито… - и неожиданно предложил, - Жень, продадим сапоги из оленьей шкуры, которые я матери везу. Они триста рублей стоят.
    Евгений с сомнением качал головой, - рассуждал про себя: «Это не вариант. Нет, сапоги, конечно, возьмут. Пусть хоть не за триста».
    Обидно: стоило за такие километры везти теплые удобные сапоги, что бы здесь продать незнамо кому.
    Высказался:
                - Нет, Володь, неудобно, - все же матери подарок везешь.
    Константинов сам понимал – это не подходит. Вслух проговорил:
                - Да, продавать не совсем удобно, я уж матери в письме написал, что – везу.
     Продолжал рассуждать:
                - Как раньше? Можно под залог отдать или в ломбард.
      Прозвучало словечко. Давнее, но понятное начитанным студентам.
                - Ну, ты загнул. Где этот ломбард? – отвлеченно - равнодушно обронил Евгений. Но Володя воодушевился.
                - Не скажи, Жень, - в Москве ломбард есть, даже у нас во Владимире – есть.
    Стали спрашивать. К несказанному Женькиному изумлению ломбард в городе имелся. Точный адрес не узнали, но улицу и примерное место им объяснили.
      Телеграмму в Озеры послали и поехали в общежитие за сапогами.
      Часа через полтора они вошли по широкой лестнице  в старинное здание с высокими дверями и непривычно высокими потолками. Далее как обычно: стеклянная конторка и две моложавые женщины за широким прилавком.
    Оказалось, что в ломбарде принимают ценности не только с целью получения необходимой суммы денег, а даже сдают дорогую одежду и посуду на хранение, если куда-либо надолго уезжают.
    Женя не переставал удивляться: живут же люди!
    В помещении пустынно. Внимание привлекла группа цыган. Одни мужчины. Крутились вокруг старого, степенного цыгана. Улыбались, блестя черными глазами и золотыми зубами. Одеты – так себе, кое в чем: потертые пиджаки, неглаженые брюки и нечищеные туфли.
     Эта группа мужчин двигалась по широкому проходу к выходу,  и Женя видел, что старый цыган в соседней конторке, только что, получил пухлую пачку денег, за сданные золотые украшения.
     Цыганские лица светились счастьем, кроме старого, который хмурился, а один молоденький, худенький паренек аж приплясывал перед этой движущейся группой,  весело приговаривал: «Деньги есть, деньги есть!» - и лукаво сверкал черными глазами.
     Женя  ясно ощутил, что в эти короткие мгновенья приоткрылась на миг завеса чужой и непонятной жизни. В цыганском быте угадывалась непрерывность какой-то непонятной традиции: необыкновенная живучесть и молодость древнего племени. Студент догадывался, - для того, что бы выжить – этому народу необходимо соблюдать дистанцию и не обременять сознание «решением мировых задач».
    Впервые не почувствовал неприязни к этим людям и подумалось: «А если исчезнут цыгане или станут – как все, ведь жизнь станет скучнее».
     Цыгане ушли, а с сапогами дело не заладилось. Первая встреча с «пережитком капитализма» оказалась неудачной.      
      Друзья  рассчитывали получить сто пятьдесят рублей, но хитренькая,  полная женщина давала только десятку.
     Торговался Женя, и он возмутился:
                - Да такие сапоги мы за триста рублей продадим, - у нас их с руками оторвут.
     Приемщица объясняла:
                - Мы цену другую дать не можем, так как на них нет заводского клейма.
    Женя обернулся на рядом стоящего друга.
                - Володь, да скажи ты им, что сапоги в Уренгое, на севере покупал!
    Константинов проговорил:
                - Я их в мастерской заказывал, - там клейма не ставят.
    Женя все понял, - спорить стало не о чем.
    Неожиданно другая приемщица предложила:
                - Давайте, я у вас их куплю.
    Женя поинтересовался:
                - А за сколько?
                - Семьдесят рублей.
                - Во- первых, -  это очень дешево, во- вторых, - мы их не собираемся продавать.
    Получили десять рублей и сразу отправились в столовую. При этом Кобрин  высказался:
                - Почему, когда денег нет, - кушать хочется еще больше?
   На следующий день получили телеграмму, в которой мама сообщала, что деньги давно переведены,  и их надо получить в сберкассе №365. Эта касса находилась на территории студенческого городка.               
   
           ----------------------------------------------------------