Выставка

      Я был счастливчиком!
      Я был первым, кого пустили на эту широко разрекламированную выставку. Пиарщики потрудились на славу! О необычной экспозиции говорили по радио и ТВ, писали газеты, кричали плакаты! А какие имена звучали в ходе подготовки: Леонардо да Винчи, Рафаэль Санти, Пикассо, Роден, Моне, Мане, а про соотечественников-передвижников и поминать как-то невместно. Такое могло произойти, только если бы какой миллиардер из местных грабанул Лувр с Ватиканом и Третьяковку с Национальным музеем Великобритании. То есть, никогда.
      Но вот было же, было! Пикантности ситуации добавляло то, что впрямую имена художников и скульпторов не назывались, все – обиняком, все – в полутонах, полунамеках, от чего моя фантазия вскипала и выбрасывала гейзеры новых имен старых мастеров. А в телевизионных сюжетах, если где и мелькали на заднем фоне картины или скульптуры, то они были тщательно заблюрены. Интрига есть интрига!
      Я отдал полугодовую зарплату за билет, и – о чудо! – он оказался выигрышным!
      Как победитель, я был первым и единственным посетителем. Я мог ходить в одиночку по залам, и никто не смел меня поторопить. Все обязаны будут толкаться снаружи и ждать пока я не удовлетворю свою страсть общения с прекрасным. Пока не пресыщусь. А пресыщусь – там трава не расти, вали, народ, жуй гамбургеры перед «Моной Лизой», тыкай жирными пальцами в «Рождение Венеры», дыши перегаром на Петрова-Водкина… Гуляй, рванина, короче.
      Очередь вилась вкруг музея в несколько рядов. И сквозь этот строй жаждущих и страждущих шел в свете юпитеров и вспышек ваш покорный…
      Встреченный отцами города и устроителями выставки, а также пишуще-снимающей братией я ощущал себя Цезарем, только что вернувшимся из Испании.
      И – свершилось! Позади блики вспышек, красная ковровая дорожка, раззявленные рты неудачников, кому не сподобилось стать первыми. Я ступил в чертоги Искусства.
      После яркого солнца, всех этих софитов, блицев и прочего сверкания глаза привыкали к полумраку медленно. Так что помощь личного сопровождающего оказалась как нельзя кстати, иначе я бы точно гробанулся там на ступеньках. Может, насовсем.
      Сказать, что у меня отвалилась челюсть, когда я встал перед первой картиной и смог хоть что-то видеть – не сказать ничего! Я подавился воздухом и удивлением, да так, что чуть не приказал долго жить. Перевел взгляд на личного сопровождающего, который выдавил из себя рыком:
      - Какие-то проблемы, товарисч? – не переставая жевать резинку.
      Да, забыл упомянуть, что прикрепили ко мне в помогайки буйвола с бульдожьей челюстью, метра два ростом и кило под сто пятьдесят весом. В углублениях под скошенным лбом, где у прочих голубеют, сереют и коричневеют зеркала души, у него светилось интеллекта не больше, чем в другом отверстии, пониже, посредством которого он в себя ел. Когда я в сто первый раз перевел взгляд с этого быка-производителя человеческих недоразумений на пустую стену, обрамленную слегка позолоченной рамкой, мне пришло в голову посмотреть дальше.
      Там гнусно виднелось то же. То есть, Ничего. Точнее – ряды пустых рам. Ни холста, ни картона, ни клочка бумаги! Моя полугодовая зарплата плакала, сиротски взывала ко мне из чужого кармана…
      - Гады, откараваджу! – взвился я страннословно, но моя последняя «у» ушла в такие октавные выси, до каких не дотягивают даже воющие от тоски на луну волки.
      Весь мой гнев ушел в этот последний звук, а вместе с ним и вся храбрость. По сальным губам громилы-сопровождающего поплыла улыбка: в деле перевоспитания несогласных он был мастер. Я же понял: меня тут и отгогенят и отпикассякают за милую душу. Может быть, прямо сейчас. И навсегда. В рамку вставят на входе: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
      - Ты, это… давай не помпадурь тут… - громила повел плечами и покрутил шеей, как делают боксеры перед выходом на ринг, вынул изо рта жвачку и щелчком отправил ее в одну из картин. – Гы, попал…
      - А на что здесь смотреть? – я уже почти смирился с утратой денег.
      - Как на что? – из-за спины «бычары» скачком, скачком вынырнул один из самых противных устроителей выставки. Он мне не понравился сразу, как только замелькал на экранах ТВ. Длинный, бледно-хилый, идущий волнами снизу вверх, как вертикально установленный глист… - Вы только взгляните: вот здесь трещинки в штукатурке и живописные масляные пятна образуют очень интересную композицию. А ля натюрэль! Если включить фантазию, мы можем различить лицо изможденного старика, который тащит на горбушке хворост, украденный в лесу помещика…
      - Какой хворост, елки-палки?? – я хотел было взреветь тигром, но рядом колыхалась эта двухметровая дура, с хрустом разминающая пальцы. – Этак я могу в любой оштукатуренной стене найти трещины и увидеть в них какую-нибудь восточную красавицу.
      - Богатая у вас фантазия, надо сказать, - глист-устроитель отодвинулся подальше от меня и полускрылся за «быком».
      - Этак я могу, придя домой, отодрать обои и искать, во что там трещины от штукатурки сложатся…
      Двухметровый бугай радостно осклабился и поворотился к своему начальнику, словно спрашивая того: «Уже можно?» Но тот завихлялся неопределенно, и махнул ручкой, что я перевел как: «Потерпи немного».
      Во рту у меня пересохло.
      - А бонус? В рекламе говорилось, что в конце каждого посетителя ждет бонус, - прохрипел я.
      - А, бонус! Ну конечно, как я забыл, - вихлявое существо вновь на три четверти высунулось из-за спины охранника. – Мы предоставляем вам полную свободу! Вы можете потрогать любую картину, а если захотите можете даже немножко поцарапать штукатурку, чтобы увиденное вами стало достоянием других!
      - Изыди! – бросил я в этого белесого призрака нетрадиционной сексуальной ориентации. И шагнул на улицу.
      Когда во второй раз я предстал пред камерами, фотоаппаратами, вспышками и глазами людей, толпа затихла: настолько очевидно я был не в себе.
      - Да на нем лица нет! – громко и жалостливо произнесла одна из дам в манто, ожидающая прикосновения к прекрасному.
      Раздался гул. На меня посыпались вопросы, но основная масса рванула к входу, и остатки билетов были мгновенно раскуплены даже у фарцовщиков-перекупщиков. Про меня все забыли, и я тихо молил бога, чтобы не вспоминали еще лет тридцать. И вместе с животным страхом, гуляющим по мне от паха к сердцу и обратно, во мне вилась мысль-змея, что надо бы самому подыскать фонарь покрасивее, на котором разгневанные горожане совершат надо мной акт возмездия, решив – о боже! дай мне силы! – будто я тоже участник гнусной инсценировки, а никак не жертва…