Неупиваемая чаша

(Ленинградские истории)

 

   В конце октября 197… года некто Терентьев Андрей Сергеевич покинул рабочее место в «Институте Востоковедения АН СССР» и направился в Публичную библиотеку.  Этого требовала диссертация, которую он полтора года усердно писал и вот почти написал.   Тема кропотливых изысканий никакой прикладной ценности не имела, кроме перспективы побывать в Японии. Об этом Терентьеву сегодня утром намекнули – сразу после защиты в составе научной делегации туда.
Настроение у Андрея Сергеевича было прекрасное. Не только из-за Японии –  на работу возвращаться сегодня не нужно, а завтра выходной.  И уже сейчас, когда на часах всего лишь двадцать минут третьего, он сам себе хозяин! Поэтому можно спокойно пройтись – пасмурно тоже хорошо; когда пасмурно, кажется, что на улице тише. И если бы не набитый бумагами портфель, то чувство благости границ не имело бы вовсе. Хотя и с портфелем всё замечательно!
Маршрут этим худощавым мужчиной в очках был выбран такой: не по шумному Невскому, а через Дворцовую, минуя Капеллу (заодно узнать репертуар) на Конюшенную площадь, затем сквозь Михайловский сад к Фонтанке, по ней к Аничкову мосту.  А уж оттуда в библиотеку.
Капелла афишировала воскресный фортепианный концерт «Европейский романтизм». Шуберт, Лист и Брамс Терентьеву близки не были. Ему навился орган, позволяющий чувствовать мощь и глубину расширяющейся вселенной. Органа в ближайшее время не предлагалось.
Топтание у касс и размышления о музыке заняли минут десять. Но этого оказалось достаточно, чтобы небо, представлявшее собой светлую смесь безобидных облаков, стало низким и асфальтово-серым. 
Когда Терентьев оказался в Михайловском саду, плотный облачный покров принял угрожающий чернильный цвет. Но нависшую над ним опасность востоковед не заметил - взгляд его был направлен внутрь, на мысли о Японии, куда его очень скоро возьмут.
Очутившись на Фонтанке, Андрей Сергеевич почувствовал, что начало капать. С каждой секундой сильней и сильней. Миллионы крупных капель сделали речку шумной и пупырчатой, а шляпу, пальто, брюки и ботинки Терентьева мокрыми и холодными.  И ещё очень сильно замёрзли руки, передающие одна другой тяжелый, блестящий от воды портфель.  А дождь всё хлестал с прежней яростью. Не дождь, а настоящий ливень.
Чуть не угодив под грузовик, он почти бегом свернул на Манежную площадь. Прижимаясь к домам (в подъездах и подворотнях стояли застигнутые бешеным дождём граждане), Андрей Сергеевич попытался двигаться.  Но вдруг поняв бессмысленность и даже вредность занятия, нырнул в полуподвальную «Закусочную», располагающуюся рядом с Домом Радио.
Внутри заведения было сумрачно и по сравнению с улицей тепло.  Очки несчастного Андрея Сергеевича мгновенно дали мягкий туман, убрав который, он увидел расположенный вдоль дальней торцевой стены прилавок.  За прилавком между кассой и  буфетной витриной помещалась тётя в белых, как у мясника нарукавниках.  За спиной у неё висели подсвеченные неоном полки с алкогольным ассортиментом.
В «зале», если таковым назвать сводчатое, словно придавленное этажами, довольно просторное помещение, громоздились столики. Стоячие, с круглыми мраморными столешницами - в центре; сидячие – вдоль крашеных в зелёное стен.  На каждом находилась воткнутая в стальную подставку гранёная солонка и такая же горчичница.  Из стен торчали двухрожковые бра, но сейчас они не горели. Впрочем, эти и другие мелочи были замечены потом.
 За одним из сидячих столиков расположились два типа, на Терентьева внимания не обратившие, поскольку, сблизив головы, были заняты беседой и что-то пили из стаканов. Также в правом от буфета, тёмном из-за плохого освещения углу сидел какой-то человек. Его Андрей Сергеевич лишь коснулся взглядом. 
Чувствовал себя Терентьев неуютно: он (научный работник, кроме английского владеющий японскими и китайскими иероглифами, потомственный интеллигент, ценитель классической музыки, любитель музеев и выставок…) и эта вульгарная забегаловка! Куда никогда, если бы не этот жуткий дождь, он не заглянул. Не «спустился» бы. Где, конечно, горячий чай с пирожками не продают. Или продают?
Витрина предлагала прикрытую половинкой яйца кильку на кусочке хлеба, тарелочки с фиолетовым от старости винегретом и пирамидку плавленых сырков.
Буфетчица, увидев печальную физиономию Терентьева, поспешила его ободрить:
- Сосисочек не желаете, товарищ? «Порционных»?
- «Порционных»?
Это значило, с горошком.
- Горяченькие! И натурально свежие, утром привезённые. Вино молдавское… Или вам водки?
И тут голодный и холодный Андрей Сергеевич учуял, что сосиски имеют очень вкусный запах. Чрезвычайно вкусный! Они, должно быть, варились за грязно-зелёной, под цвет стен занавеской, отделяющей общее пространство распивочной от кухни. Оттуда и исходил дающий слюну сосисочный аромат. 
Он ли, или что-то ещё вызвали у Терентьева нужную для подобных мест реакцию. Ему вдруг захотелось водки.  Озорная такая и очень колкая мыслишка: вот взять и, как у них говорят, «опрокинуть» сто пятьдесят грамм! Для профилактики – на плечах будто снег лежит, ноги окоченели.  Выпить   и закусить горячей сосиской с горошком.   Хуже будет, если он простудится. А сейчас болеть никак нельзя!
Через пять минут Андрей Сергеевич сидел за столиком, имея перед собой две, слегка присыпанные горошком сосиски, кусок хлеба, сомнительной чистоты нож с вилкой и стакан с водкой (и рядом на стуле портфель со шляпой, превратившейся в фетровую панаму). Лицом к узким, вровень с тротуаром окошкам. Окошки были мутны от сбегающей по стёклам воды – казалось, что на улице уже не ливень, а библейский потоп.
Духу хватило на два глотка – дрянь страшная! Но обмазанная горчицей сосиска отвратительный вкус водки быстро заслонила, сменив одно жжение на другое. В животе тоже стало горячо.
Очень быстро (Терентьев не успел доесть вторую сосиску и горошек) желудочный жар сладостно растекся по телу, и оно перестало страдать от тяжелого мокрого пальто и липких ботинок. 
«Да это и не важно, что насквозь промок и озяб. Подумаешь, попал под дождь! Важно вот так – сделать паузу, избавившись от умственных забот и заданий. Так сказать, от портфеля в голове. Став на какое-то время водопроводчиком, слесарем ЖЭКа, электриком или иным человеком простого физического труда, которому дела нет до распространения чань-буддизма в Японии. Который плевать хотел на конфуцианство времен правления Тэндзи. И правильно. Вот эти двое (хмелеющий Андрей Сергеевич с симпатией посмотрел на сидящих мужичков) - явно водопроводчики, потому что у них под столиком чемодан с гаечными ключами.   Забавные ребята…»
Поймав на себе взгляд одного из них, Терентьев смело допил стакан, с удовольствием зажевав водку хлебом.  Сакэ, ей богу!
Водка больше не жгла и не вызывала рвотные спазмы, она окутывала счастьем.
«Да… Вот также когда-то в подобное местечко забрёл Раскольников. А там Мармеладов. Алголь располагает к откровенности, и это хорошо.  Хорошо сидеть и разговаривать, слушая разные истории и мнения; чувствуя искреннее расположение к случайному собеседнику. Чем меньше люди знакомы, тем легче им друг другу открыться… Или не Раскольников, а народник из «благородных».  Незыблемо верящий, что все люди братья, для счастья рожденные.   Да, это так – все люди братья! А вот ещё один из них!»
В подвал быстро спустился облепленный мокрой робой субъект, непокрытая голова которого казалась скользкой. Человек, не снижая скорости, подбежал к прилавку:
- Мне, Люсенька, как всегда! И поскорей – работа ждёт.
- Ох, Андрюшка! Смотри, уволят.
- Не уволят. Куда они без меня денутся.
Выпив залпом стакан вина, «Андрюшка», убежал. 
«Тёзка… А меня, вот, никто Андрюшкой не зовёт. И хорошо, что я никуда не спешу. Захочу, вообще не пойду!  Пойду, но позже, когда полностью обсохну и кончится дождь. Удивительно, что осенью может так поливать, только грозы не хватает. Люблю грозу в конце… В конце… бог с ней.  Кстати, на стены надо бы повесить гравюры. В классическом духе -  Александрийский столп, Медный всадник, окружённый полками декабристов. Или что-нибудь связанное с манежем – «Наездницу» Брюллова или тех же «Укротителей коней» с Аничкова моста.  Удивительно, как подвижна человеческая психика – недавно всё на свете проклинал, а сейчас чувствую себя замечательно. Стоило чуть-чуть выпить. Иногда необходимо. Без всякого повода. Только жаль, что без компании»
Растущее умиление искало выхода, внезапно вспыхнувшая любовь к людям не давала покоя -  Андрею Сергеевичу нестерпимо хотелось поговорить. Хотелось найти повод, чтобы подсесть к водопроводчикам – как живёте, ребята? О чём мечтаете?  И в свою очередь рассказать им о будущей поездке в Японию. Не похвастаться, а рассказать. С чего же начать? Спрошу у них, что нужно делать, когда гудит кран.
Он уже было привстал, чтоб подойти, как…
- А ну!  – крикнула буфетчица водопроводчикам (один из них, достав сигареты, пытался закурить). – Марш на улицу дымить!
- Так ведь дождь, хозяйка.
- Глаза протри! Кончился твой дождь. Нечего меня травить! Если закончили, уходите - здесь не вокзал.
Действительно, за окнами стало значительно светлей, чему Андрей Сергеевич широко улыбнулся. А потом нахмурился, потому что симпатичные мужики, с которыми он хотел подружиться, встали и ушли.
Терентьев посмотрел на часы – без четверти пять.
«Надо бы и мне.  Или ещё? Нет! Но буфетчицу поблагодарить нужно обязательно, не обманула – сосиски замечательные. Почему так бывает, что в столовых и прочих заведениях общественного питания еда вкусней, чем дома? Из-за простоты? Скажу ей спасибо…»
Чувствуя приятное головокружение, он направился к буфетчице.
- Очень у вас вкусные сосиски. Людмила… не знаю отчества. Очень!
- Понравились?
- Замечательные! Хотя, казалось бы…
- Повторять будете? – поинтересовалась тётка.
- Что вы?! Сыт по горло! Ещё раз благодарю.  Теперь буду к вам заходить. Обязательно!
- Я о водке. Будете? Или пива? Есть «Жигулёвское», есть «Мартовское».
- Мы (Андрей Сергеевич хихикнул) в пиве не разбираемся.
- А чего разбираться? «Мартовское» и «Бархатное» – тёмное, «Жигули» -  обыкновенное, «Ленинградское» - крепкое, но его сегодня нет. Или водку?
- Ничего, хотя и не отказался бы (Терентьев хихикнул снова).  Но ждут дела. Не великие, но, всё же. Нет, не имею права.
И вместо того чтобы уйти, Андрей Сергеевич опёрся о прилавок, собираясь сказать, что ему нужно идти дописывать диссертацию, от которой много, очень много зависит.  И что пьёт он мало и редко. Не водку, не пиво, а сухое вино. Лучше венгерское – оно мягче.  А в Новый год шампанское, от которого после болит голова, но он всё равно пьет, потому что Новый год без шампанского – не праздник. Но бывают совершенно непредвиденные ситуации, когда…
В этот момент раздался громкий деревянный стук. Терентьев вздрогнул и увидел в двух шагах от себя лежащий на полу костыль. Его, как Андрей Сергеевич смог вскоре догадаться, уронил мужчина, доселе неприметно сидевший в тёмном углу.  Угол теперь не был таким уж тёмным – добавив помещению света, на улице светило солнце.
Андрей Сергеевич поднял (при наклоне он сам чуть не упал) костыль и вернул его владельцу –  косматому, скособоченному человеку неопределённого возраста.
- Благодарю, - низким голосом произнёс он и склонил забывшую о парикмахерских ножницах бородатую голову. «Скульптурную», как отметил Терентьев.  - А вот я бы выпил!  Если, конечно, вы в состоянии угостить инвалида.
И похожий на грозного Юпитера (или Лаокоона) субъект, сделав неуклюжее движение, выставил из-под стола ногу, обутую в жуткий ортопедический ботинок.
- И вот это дополнение…
Он пригнулся к столу (стол был пуст), и Андрей Сергеевич увидел торчащий из кривой спины горб. Из пиджака, так как горбун сидел без верхней одежды.
- Отстань от человека, Мишка! – повернулась к увечному буфетчица. - У других вымогай.
- Во-первых, я не вымогаю. А во-вторых, чем один «другой» отличается от другого? Не видишь - человек ищет общения? Жизнь – это общение.
- Началось… - тётка махнула рукой и ушла за занавеску. И сразу вышла – в «Закусочную» шумно спустилась компания, Андрею Сергеевичу теперь не интересная.
«Именно! – мысленно согласился он, продолжая стоять перед калекой. – Жизнь – это общение. Как он точно заметил!  И как мне его жалко! Вот кто нуждается в сочувствии, заботе и внимании.  И похоже, он очень неглупый человек»
- Моя фамилия Григорьев. Михаил. 
- Андрей. Терентьев, - с удовольствием пожал протянутую руку Андрей Сергеевич. – Очень приятно.
- А вот это спорное заявление! Ничего приятного при виде такого, как я, быть не может. Если ограничиться внешним впечатлением и не соваться дальше оболочки. И прошу учесть -  я ничего ни у кого не вымогаю, не клянчу, не вымаливаю и не требую.  Никогда. Просто имею смелость быть честным, высказывая вслух свои желания. Я хочу выпить.  Это честно?
- Честно, - ответил Андрей Сергеевич. – А что вам взять? 
- Не «вам», а нам. Один не употребляю - это дорога в петлю. 
- Конечно, нам. Я с радостью составлю вам компанию.
- Тогда возьмите бутылку водки и бутылку «Жигулёвского» запить. И хорошо бы тоже сосисок, ибо не спиртом единым. Можно?
Так Андрей Сергеевич оказался за столиком Григорьева.  Получив то, что так сильно жаждал – собеседника.
Между ними находился поднос: водка, пиво, стаканы, куда их наливать, порция сосисок, плавленый сырок и бутерброд с килькой. Кильку и сырок Терентьев добавил «от себя».
- Ну… -  Григорьев налил водки и поднял стакан. – За встречу!
- За встречу! – поднял стакан Терентьев.
Чокнулись, сделали по глотку, запили пивом.
- Вы верите в то, что ни одна встреча не бывает случайной? – ставя перед собой  тарелку с сосисками, спросил Григорьев. - Ничего не бывает случайным, всё имеет свою причину. Даже кажущееся отсутствие причин.
- Это на востоке называется «кармой».
- А у нас «судьбой» или божьей волей.  Замечу, в понятии «карма» много механистичного, существование же не является процессом автоматическим. Простите, я должен поесть.
- О да!
Пока Григорьев сильными челюстными движениями жевал сосиски, энергично закусывая их килькой, Андрей Сергеевич деликатно рассматривал остатки пивной пены в стакане.
«А ведь я почти пьян. Как чудесно быть слегка пьяным. В той идеальной степени равновесия, когда вроде во хмелю, но абсолютно трезв – дикция, движения, ясность мысли, раскованность…  Видел бы меня сейчас Потапов (Потапов был научным руководителем)! Они считают, что я этаким болваном сейчас сижу в читальном зале и, высунув от усердия язык, делаю выписки, сноски и комментарии.  Фига вам! Я сижу в распивочной и запиваю водку пивом. Оказывается, пиво прекрасно дополняет водку – век живи, век учись. «Реалиям», хе-хе. И совесть меня совершенно не беспокоит. Меня совершенно ничего не беспокоит. Кроме этого несчастного человека – умён, начитан, голоден, беден. Может поэтому он без пальто?  Надо и мне снять – жарко…»
Терентьев снял пальто и водрузил на стул, под которым поставил портфель с испорченной дождём шляпой внутри. Потом поправил галстук и потрогал торчащую из нагрудного кармана пиджака ручку.
- Писатель? – спросил Григорьев, наливая себе и Терентьеву водки.
- Км… Почти. Пишу, но не в литературном смысле. Не рассказы и повести.
- Гуманитарий?
- Он самый. В технике, ни аза!
- Что-то связанное с востоком?
- С Японией.
- Не люблю японцев. А заодно китайцев, корейцев и прочих монголов.
- Почему же?
- Потому что между нами вечная пропасть. Хотя заявление огульное. «Не любить» и «любить» можно конкретного человека, а не народ. Выпьем за дружбу между народами и любовь между отдельно взятыми людьми! По глоточку, иначе…
- Да, по глоточку, не более. Главное - знать меру.  За любовь и дружбу! Отличный тост.
Так и сделали.
- Итак, друг о друге… – Григорьев, как мог подвинулся к Терентьеву. Андрей Сергеевич с какой-то даже радостью почувствовал, что от него нехорошо пахнет. - Сходства и различия. Вы женаты?
- Нет. Но мне уже давно нравится одна женщина. Замечательная женщина! И скромная, вот что важно. Она работает у нас в институте.  Но с ней я робок, признаюсь честно. Может быть, и я ей симпатичен. Во всяком случае не неприятен. - сказал Терентьев и лихо подумал: «А вот возьму и поеду сегодня к ней! Почему нет? Добрый вечер, Марина. Не ждала? Выходи за меня замуж! И остаться у неё ночевать…»
- Подобное отношение мне не знакомо, - тёмные глаза Григорьева вспыхнули и заблестели. - Живёте, надо полагать, с родителями?
- С мамой. Отец не вернулся с войны.   
- Любите?
- Марину? Теперь считаю, что люблю. Убеждён! И скрывать свои чувства больше не намерен! Пора обзаводиться семьёй - мне уже тридцать четыре.
- А мне всё ещё сорок три. Но я спросил о твоей маме.
- Конечно, как можно не любить собственную мать?! И отца люблю, но его я помню плохо.
- А я отца, которого не то, что помню плохо, которого вовсе не знал, ненавижу.   И мать не люблю. Увы. Удивляет? Могу удовлетворить. Но прежде по глотку за прощение, - Григорьев плеснул в стаканы. -  За умение прощать. Я такой способностью не обладаю. И возьми ещё пива. Если, конечно, позволяют финансы.
- Позволяют. Да и что такое деньги?! Тьфу!
- Вот и отлично.
Выпили, Терентьев купил (язык слушался прекрасно, но тело слегка покачивало) бутылку «Мартовского». Вернувшись, сел, подперев тяжёлую голову руками.
- Ты в порядке? – спросил его Григорьев, никаких признаков опьянения не выказывающий.
- В полном. Лучше, чем когда-то. И я рад, что встретил тебя. Ты мой лучший друг, Миша! И слушать тебя сплошное удовольствие. Тебе нужно писать! Умные, склонные к философии люди в наше время редкость. И лицо у тебя, как у Зевса. Благородное лицо.
- Не люблю лесть.
- А я и не льстю.
- И не надо. От лести до прямого обмана один шаг. Теперь о мужском благородстве. Моя мать была монахиней. Покинув «мир» в семнадцатилетнем возрасте и став послушницей небольшого, чудом сохранившегося монастырька на самой границе с Польшей. Теперь это так называемая Западная Украина. Почему там? Так получилось. Каковы признаки истинно-верующей, неиспорченной сомнениями девицы? Перечислю. Вера в благость бога, его защиту и непрестанное попечение. Вера в непрестанное попечение и защиту непорочной Марии и дружного коллектива святых. Вера в то, что зло исходит не от людей, а от бесов. Бесы боятся ладана, псалмов и чёток. Всё, как полагается, когда человек делает свободный выбор. Как ты считаешь, есть разница между поступками вынужденными и свободным произволением?
- Есть. То, что я здесь сижу – моё свободное произволение.
- Не сомневаюсь. «Сестра Елизавета» была естественно, девственницей.  Мужчины, с которым монашки невольно сталкивались, воспринимались ею, как некое дополнение к душеспасительной жизни.  Я много об этом думал – о той, чистой жизни матери: келья, строгий распорядок, посты, долгие часы молчания, долгие часы служб, молитвенные правила, послушания. И постоянное ожидание. Пасхи, Рождества, Преображения, Успения. Жизнь, полная событий к тебе прямого отношения не имеющих. После которой что? Мать о своём пребывании в монастыре мне ничего не рассказывала, о нём я узнал от других, а о монашеской доле читал, когда работал библиотекарем.  Думал я о наказании и преступлении.  Об их несоизмеримости. В смысле, «за что же так сильно?». И почему так косвенно – ведь страдаю я. Единственным утешением - не оправданием, а именно утешением - должно служить предположение, что таким образом я покупаю себе билет в рай. Или искупаю карму прежних воплощений.   Но в рай и карму я не верю, не могу.  А ты?
- Я? Считается, что сознание продолжает существовать после смерти тела.   Не знаю, зависит от традиции.
- Хорошее слово. Так вот у солдат, закончивших срочную службу, тоже есть традиция. Какая? Покинув территорию части, это дело при первой же возможности отметить. Купив вина в магазине городка, рядом с которым воинская часть располагалась. Куда демобилизованные воины столько раз ходили в увольнение.  А ещё недалеко от этого городка, но с другой его стороны   находится женский монастырь. На пригорке над живописной речкой, опоясывающей городок.  Что ещё делать солдату, если поезд, увозящий его домой, будет лишь на рассвете следующего дня? Только ждать и пить вино, устроившись в тени дубовых лип. Это, как ты должен понять, художественное обрамление истории.
- Я понимаю. Я тебя п-п-рекрасно понимаю! – язык Терентьева стал сильно заплетаться.  Но на текст это не повлияет.
-  Тогда представь пахнущий мёдом, клонящийся к вечеру жаркий день, жужжание пчёл, тенистый берег. На бережке пять или шесть уволенных в запас солдатиков, уже пьяных.  Но вина ещё три бутылки, вобла и папирос навалом. Но, сука, скучно. И купаться надоело.  Тогда Васька… Или Петка, или Колька, который самый из них неугомонный и дурной предлагает:
- А пошли-ка ребята в Успенский монастырь!
- Помолиться на дорогу? – осклабился Петька или Васька.
- Надо мне! Монашек ябать! Вот зачем. Должна же быть от них хоть какая-то польза.
Услышав «ябать», Андрей Сергеевич хмыкнул.
- Да брось, пускай себе молятся. Потерпи до дому.   
- И так ужо три года терплю. Да и зачем, если в двух шагах орава нецелованных баб? Нечего! 
Смеялись, спорили, а потом, когда вино было допито и окончательно стемнело, решили – идём! «Ябать», не «ябать», а попугать дурочек можно. Уже за полночь они перемахнули через каменную монастырскую ограду и тихо, как «в разведке» на учениях, направились к общежитию, где живут монашки.  Хихикая в кулак и икая. Называется такое общежитие – сестринский корпус. Первая дверь при входе – дверь в келью к сестре Елизавете. Уже засыпающей после прочитанного перед иконами правила и мысленной исповедью.  А спят настоящие монахи и монахини в одежде. Но что такое подрясник? Ясно, что не скафандр. Ты меня слушаешь?
- Да. И прекрасно всё представляю. Лампада в углу, икона в серебряном окладе, тахта, узкое оконце с белой занавеской. На подоконнике герань… Я тебя очень слушаю, Миша.
- Тогда надо добавить.
Григорьев налил водки. Водку Андрей Сергеевич пить не стал, но пиво попробовал. Не понравилось – «Жигулёвское» вкуснее.
- И вот, когда сестре Елизавете начал сниться первый сон, раздаётся тихий стук в дверь. Или сильный удар. Сопровождаемый криками и воплями из соседних келий. А Елизавета, даже не успела сесть, когда рядом с ней оказался сатана, принявший вид пьяного солдата. Васькин вид… Пахнущий табаком и перегаром дьявол на Елизавету навалился.  И через несколько минут всё закончилось – тяжёлый топот обутых в сапоги ног, хохот. Потом появился полусонных старик. Он же – привратник, сторож и конюх.  У Елизаветы на шее укус, на запястьях синяки, обслюнявленные губы, порванный подрясник, между ног кровь и боль. Остальные сёстрами насилия не переживали, они обосрались от страха. Что дальше? Дальше то, что игуменья эту историю замяла. Тем более, куда и на кого жаловаться? Правда, ездила за советом в епархию…   Через некоторое время оказалось, что сестра Елизавета беременна. А беременным в монастыре делать нечего. Это значит, иди с богом, куда глаза глядят. И Елизавета, обливаясь, слезами ушла. Сняв облачение, забрав на память картонную иконку, получив от настоятельницы некую сумму. Перестав быть «сестрой Елизаветой», став, как прежде Екатериной. Домой она не вернулась, отправившись в Харьков. Оттуда ещё куда-то, в итоге оказавшись в Челябинске, постоянно нуждающемся в рабочих руках. Устроилась на тракторный завод. И через положенный срок, как у Пушкина: родила монашка в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку. То есть меня! Теперь главный для меня вопрос – почему я не родился мёртвым или идиотом?! А вот таким – хромоногим горбуном? Я-то в чём виноват?! И беззащитная мать моя, изнасилованная пьяной сволочью?! Жаль… И себя и её. Но любви к ней нет. Отвечаю почему. Потому что понравилось! Кому? И что? Ей, «ябаться» и пить вино. Парадокс? Нет! Потому что грех заразен. И это единственный религиозный догмат. Пока я учился ползать, не понимал, но позже увидел – комнатка маленькая. Ей, как родившей инвалида, дали комнату, но в ясли меня не взяли. Вот в этой комнатенке окнами в кусты рябины я почти безвылазно провёл семь лет, безрезультатно борясь со своим ужасным телом. Потом война, работа в три смены, моё одиночество. И встреча с «тётей Машей». Святой человек. Выпьем за мою дорогую тётю Машу!
Григорьев разлил оставшуюся водку. Поднял стакан:
- За Марию Николаевну Колосову!
- За неё! – поднял стакан Андрей Сергеевич уже плохо соображающий.
Очень скоро прекратилось и оно. Терентьева окружила муть, сквозь которую. пробивалось восприятие. Его можно назвать «непосредственным» -  без всяких оценок он фиксировал происходящее в данный момент и тут же об этом забывал.
Григорьев что-то рассказывал об эвакуации Кировского завода, о том, как его в Ленинград забрала с собой тётя Маша, как он жил в особом интернате и после работал библиотекарем. Но потом его уволили «за нерасторопность»… Кажется, к их столику кто-то подходил. Кого-то Андрей Сергеевич назвал «кретином»…
Потом он долго не мог натянуть на себя пальто… Он и кто-то ещё помогли Григорьеву выбраться на улицу…  Затем он проводил Григорьева до подъезда - жил Григорьев в том же задании… Дальше следовали Фонтанка, падение в лужу, вроде бы, Литейный проспект и скамейка в неизвестном сквере. Что было следующим, неизвестно…
***
Очнулся Андрей Сергеевич в тёмной и холодной больничной палате. Так ему, полуслепому,  показалось в первую минуту, пока он ещё не ощутил жуткой головной боли, смертельной жажды и настойчивого требования опорожнить мочевой пузырь. Лежал он на пружинистой кровати. В трусах и майке, без очков и  одеяла.  Где одежда – тайна. Рядом лежали другие. Кто-то уже трезвый, кто-то пьяный.
Через час чуть живой Терентьев покинул вытрезвитель. В пальто, с вооружёнными диоптриями (очки вместе с испачканной  одеждой были "у них") но без шляпы и портфеля. С квитанцией об оплате и предупреждением, что обязательно сообщат на работу. В карманах и кошельке только мелочь.
В одиннадцать утра он, дрожа всем телом, осторожно спускался в Закусочную. За прилавком стояла другая. Был и народ. Но Григорьева не было. Как не было («Никто не находил! И мне по смене не передавали!») и портфеля.
- Точно?
- Точно! – презрительно ответила тощая баба. - Мне чужое не надо! Что будешь брать?
- Н-ничего… Ничего.
На улице было тихо, тепло и солнечно. На душе ночной мрак. А как в это самое время в Японии…