Цикл Сатурна. книга 3. часть 10. Год змеи

 
                Часть 10.  Год Змеи.

    Что же тогда, после этого  больничного визита  произошло? Произошло, - только не после, а – во время.
     Нет, со стороны – ничего особенного: сидели на лавочке, шутили, смеялись…
     А у Насти, -  как будто глаза раскрылись. Она стала понимать, что Евгений Валерьевич не просто – друг, товарищ, сослуживец: не может она к нему так относится.
    Обычно очень расчетливая и осторожная Настя чувствовала:  она не только интересна Евгению,  как привлекательная девушка – он серьезно нуждается в ней: она ему нужна.
     Вот и сейчас, -   ведь он только на неё глядит и на её слова реагирует. Даже перед Ольгой неудобно. Да, невелика беда, и, причем тут физкультурница, когда она сама с ним не наговориться и – получается – желает встреч.
    Только с этим парнем она чувствует себя королевой: сильной, уверенной, эрудированной…  Как будто переживает новое рождение: сбрасывает с себя какую-то привычную, но чужую оболочку и становится по настоящему – собой.
    Исчезали её тайные тревоги, внутренняя нерешительность: она обретала то, к чему многие стремятся всю жизнь: душевное спокойствие. А это не что иное, как уверенность своей нужности и значимости твоих дел и поступков.
    Разве может девушка проявлять инициативу?  Нет. Это противоречит её природе. Настя даже не задавала себе вопрос, - влюблена ли она в Евгения,  и какую игру ей вести.  Это все зависело от него.
   Она знала: любая (даже малая) несправедливость по отношению к ней, маленький намек на ущемление её свободы или попытка воздействовать против её желания неизбежно приводила к отдалению и неприятию.
    Ни в какую пылкую любовь не верила. Клятвы и признания – не для неё. Настя тонко чувствовала любую фальшь и лицемерие.
     А тут заметно: Женя любуется девушкой, хочет её видеть беззаботной и радостной, старается оградить от неприятностей, - именно так она понимала любовь.
     Разговор коснулся его лечения. Женя рассказывал девушкам:
                - Этот новый врач,  какой – то странноватый. Нет, диагноз он сразу уверенно поставил – воспаление надкостницы: так оно, вероятно и есть, хотя, я в этом мало что понимаю, - на секунду задумался и продолжил,  - до него два года работал Гильметдинов, - татарин, тот тоже -  не совсем в традиции.      
     Ольга поинтересовалась:
                - Евгений Валерьевич, как понять – «в традиции»?
   Женя сразу увлекся, и начал объяснять свою «терминологию»:
                - В селе существуют определенные, сложившиеся представления о враче, как, кстати,  и об учителе, которые можно считать традиционными. А именно: врач – это добродушно-серьезный человек, не без юмора. Семьянин. Уверенный в себе, но не высокомерен. Может принимать «подношения», но не алчен. Всегда поможет больному. Хороший специалист. Самодостаточен, - перед начальством не лебезит. Вообщем – авторитетный хозяин.
     Настя с удовольствием слушала здравое рассуждения историка, но заметила:
                - Так и в городе такое же представление о хорошем враче, - Евгений сходу подхватил:
                - Так и должно быть, на то она и традиция, но в селе врач один, - жизнь его на виду. Поэтому каждый поступок, даже каждое слово подвергается оценке. Я сначала этого не понимал, потому что сам в селе вырос и считал такое положение естественным, - Евгений  сбавил тон, произнес задумчиво, - случай помог, - и замолк.
     Ольга залюбопытничала:
                - Это что за случай?
     Женя доволен, - заинтересовал девушек.
                - В позапрошлом году у нас в школе вела английский молодая учительница: дамочка довольно самостоятельная, но скрытная. Тоже на квартире жила, -  отрабатывала после ин’яза. Неизвестно,  из какой семьи, но родом из Горького, то есть города-миллионника. Особо ни с кем не общалась, тем более с сельскими. Девушка культурная и не сказать, чтобы высокомерная, - но отгораживалась…  Ходили среди коллектива слухи, что у ней есть женатый любовник. А слухи, вероятно,  шли от нашей лаборантки, она более всего с ней шушукалась. Вернее, курили тайком в лаборантской. Так я, по её просьбе, блоки сигарет с фильтром покупал в Языковском магазине. Сначала удивлялся, но потом дошло, - через такой контроль на самом деле сложно переступить, то есть, в какой-то степени, противопоставить себя обществу. Ведь в селе ни девушки, ни женщины не курят. Она девушка воспитанная, не хотела, чтобы её осуждали, да и статус её, как учительницы – понижался.  Рухнут традиционные представления – исчезнет и такой неприятный контроль, - с какой-то затаенной печалью закончил Женя.
    Настя возвращает к истоку разговора.
                - А этот,  нынешний врач, в чем его странность? – Женя кратко, без подробностей, которых он и не знал:
                - Один живет, без семьи. На вид – лет сорок. И какой-то он, как сказала бы моя бабушка – оброшенный. На классического врача не походит, - все сальные анекдоты больным рассказывает. -  И добавил весело,  – «больше не знают о нём ничего», - Настя радостно продолжила декламацию, - «знак ГТО на груди у него». -  Женя довольно улыбается и отмечает: «Мы с ней одной крови».
    Ольга совсем выключена из разговора, да ей совсем неинтересно про врачей и про традиции, но слушает. Прощаются девушки. Настя, шутливо:
                - Приходите в гости.
     Женя как из ступора вышел, -  он ждал этого приглашения. Смотрит на неё и видит, - говорит абсолютно серьезно, только форма приглашения – шуточная. С ответом не задержался.
                - Для нас ничего невозможного нет, - сегодня же и придем, благо – здесь рядом.
      А сам на девушку смотрит, - как отреагирует. Ничего, благосклонно… А сам уже досадует: « Вот дурак, - одежду сдал сестре-хозяйке. Она её под замок закрыла».
    …Вечером Женя и Настя сидели в задней комнате хозяйской избы, тетя Катя ушла в переднюю половину и не мешала: так начались эти две недели сумасшедшей любви…
   
     Жизнь человека всегда полна каких-то мелких неприятностей:  склок, нашептываний и препятствий, во многом искусственных, на преодоление которых уходит большая часть сил.
      Вот почему: оглянешься назад – боже мой! – вспомнить нечего, суета сует…
      Но под золой никчемных дней и лет негасимым,  теплым светом светит огонек воспоминаний о любви.  Земной любви.         
     Огонек воспоминаний о тех божественных минутах свободы  и единения с любимой, когда богини судьбы – мойры,  начинают плести нить будущей семьи.
   
  Никаких препятствий Евгений не преодолевал. Все получалось само собой. В этот же день договорился с сестрой-хозяйкой, чтобы отдала ему одежду.
      В больнице он никого не знал,  и готовность пойти на уступки объяснялась просто: молодой учитель зарекомендовал себя только с хорошей стороны, - это раз, а во- вторых,  все наблюдали девушек, которые приходили к Евгению.
     Кто же на Руси будет препятствовать влюбленному? - ему даже баба Яга помогает.
     Эта же медсестра, в приватном разговоре,  объясняла молодому человеку:
                - Жень, одежду мне не сдавай, будешь класть её вот сюда, -  на шкаф, - показала рукой на фанерный, высокий – почти до потолка – синий ящик с дверкой.
                - Нина Андреевна, есть еще вопросы, - при возвращении,  мне будить кого-то придется?
                -  Будешь ходить, через эту комнату, через эту дверь: вот ключ – там внутренний замок, - протянула ключ на веревочке, - не потеряй.
    Женя хотел ясности до конца, поэтому выяснял для себя:
                - Я никого не хочу подводить, -  а что будет, если узнает врач о моем ночном хождении?
                - Я тебе советую – купи ему литру водки. Я обо всем  с ним договорюсь.
                - Что-то я не понимаю…
                - Когда ему водку отдашь – поймешь.
                - Я уж и забыл,  как его зовут: он,  что – злоупотребляет?  и это будет удобно с моей стороны?
                - Его зовут – Георгий Александрович, и ему ничего объяснять не нужно, - я же тебе сказала, что обо всем договорюсь.
     В некотором недоумении остался молодой человек, но быстренько переоделся и сходил в магазин за водкой.
    Нина Андреевна передала Жене, чтобы он после ужина пришел к врачу, который жил один в известном нам доме.
     Уже в сумерках, переодевшись в свой костюм, поднялся на высокое крыльцо, постучал и вошел…
     Ступил в темную прихожую, через открытую дверь, откуда-то, видимо из дальней комнаты, пробивался электрический свет.
     Громадный дом был пуст. Прошел сквозь одну пустую комнату и вошел в другую, тоже не закрытую, - откуда широкой полосой   электричество.
    Еще никого не видя, громко произнес, - почувствовал, что здесь можно без церемоний.
                - Можно. Здравствуйте, - Георгий Александрович.
    На кровати сидел врач. Он поднял голову и как-то вяло поздоровался.
                - А, Евгений – заходи, - присаживайся.
    Кобрин шагнул к столу и поставил пакет с бутылками на стул.
Тон и манера, как к нему обратились, давали понять о дружеском  расположении и простоте. Только голос усталый, отрешенный. Женя подумал: «В больнице, на приеме, он вроде поживее был. Устал что ли?» А открыто проговорил:
                - Георгий Александрович, я тут принес.., - врач перебил.
                - Жень, - все понятно. Открой консервы, - вон, на подоконнике. Нож, - тоже, наверное,  там. Выпьем немного.
    Женя рад, что не пришлось ничего объяснять. Быстренько и привычно сервировал холостяцкий стол. Попутно, мельком оглядывал жилище.
    Ничего утешительного не увидел. В углу, в кучу были свалены несколько чемоданов и большие хозяйственные сумки, из которых торчали рукава рубашек и свитеров.
    Поверх этого багажа брошены зимнее пальто и куртки. Тут же грязные ботинки, ношеные тапочки, летние плетенки. Стены в каких-то невзрачных сине-серых обоях, - местами ободранных.
      Из мебели, - железная, узкая больничная кровать с хромированными, низенькими дугами. Постель тоже казенная с  тонким матрасом,  простыни и наволочки на подушках с черными треугольниками штемпелей, и пододеяльником,  надетым на байковое новое одеяло.
     Круглый стол посредине квадратной комнаты, видимо оставленный прежними хозяевами, и два старинных стула с прямыми спинками.
    Третий угол был  уставлен пустыми бутылками.
    Большое помещение освещалось одной лампочкой без абажура, которая одиноко свисала с высокого потолка. Света явно не хватало, и поэтому в углах затаилась сумеречная тень, готовая в любой момент заполнить всё оставшееся освещенным пространство неухоженного дома…
    Женя почему-то подумал: « А ведь он лампочку на ночь не выключает, - так и спит со светом».
     Врач поднялся с кровати, пересел на стул. Взял налитую стопку, пробормотал, что-то вроде как – « ну, давай», - медленно выпил половину. Евгений отпил из своей посудинки тоже половинку.
     Доктор стал медленно жевать кусочек хлеба. На предложение закусить рыбой из открытой консервной банки, молча,  помотал головой.
    Впервые, Женя рассмотрел его с близкого расстояния. Перед ним сидел еще не старый, но сломленный алкоголем человек. Можно представить, как бы он выглядел в состоянии силы и бодрости.
    Правильные черты интеллигентного лица, не лишенного благородства. Гибкое, сильное тело, пропорциональная фигура. После выпитого, в ним, казалось, проснулся какой-то огонек живости и энергии, -  но ненадолго.
    Из коротких, отрывистых фраз стало ясно, что он работал в Ленинграде, в хорошей клинике, был женат, и у него есть сын. Как оказался в этой больнице, построенной дореволюционным земством, выяснять не хотелось.
     После второй стопки, на какую-то минуту у него грозно  с сатанинским высверком, блеснули глаза, и была попытка объяснить, какую-то вопиющую несправедливость, совершенную по отношению к нему.
     Приступ гордыни почти мгновенно прошел. Взор потух, лицо приняло туманно-отрешенное выражение: он впал в состояние алкогольного забвения, после которого наступает не жестокое похмелье, а смертная тоска…
     Женя перенес его на кровать. Доктор лепетал, чуть не шепотом: «Все, все, - я немного отдохну». Бледное лицо сливалось с подушкой.
     Евгений вышел, не выключая свет, прикрыл дверь. На черном небе сверкали точечки звезд. Пахло прелым листом и тленом…
   
  За эти две сумасшедшие недели, сколько всего переговорили с Настей, - и не упомнишь.  Евгению было легче, - он на работу не ходил.
     Поздно ночью вернется в свою палату, и проспит до завтрака, потом какие-то процедуры лечебные. Правда, все лечение сводилось к тому, что повязку меняли, да какую-то таблетку давали выпить.
   А потом уж и на завтрак и обед перестал ходить, - спал как убитый: свидания  становились более долгими.
    Мужики-соседи по палате  приносили миски с едой, ставили на тумбочку и тихо говорили:
                - Жень, встань, - поешь. Мы уж тебя на обед не будим, - больно спишь крепко.
     Губы у них сами растягивались в веселой и понимающей улыбке. Им весело и приятно было смотреть на этого простого и свойского парня, догуливающие свои последние свободные денечки. Наверное, свою молодость вспоминали…
    Любовь неуклонно перешла в стадию поцелуев, а это, учитывая все сопутствующие обстоятельства – уже серьезно.
    Как мы знаем, Настя не любила таких прямых поцелуев  в губы. Но здесь охотно подставляла нежные губки и сама себе удивлялась.
     Отношения становились настолько откровенными, что она сама призналась Евгению.
                - А я ведь целоваться не любила, -  самое большое – в щечку.
     Женя, с интересом, и глядя в глаза.
                - Что же сейчас изменилось? Может быть, ты не хочешь меня  как-то обидеть?
     Настя, лукаво поглядывая и улыбаясь, но совершенно серьезно ответила:
                - Нет, мне самой сейчас стало нравиться с тобой целоваться, несмотря на повязку и вонючую мазь.
     Женя виновато чертыхался, снимал повязку и брызгался одеколоном. Подбородок постепенно заживал, поцелуи становились все нежнее и жарче, за дверью хозяйка храпела, как пожарник…  Туманилась у Жени голова, все ниже расстегивались пуговички на кофточке у Насти…
       Но приехала мама, – Нина Ивановна: у доченьки двадцать второй день рождения.
       Нина Ивановна, конечно, сразу догадалась, что Евгений не просто друг-товарищ-коллега. Он ей понравился.
       Парень ничего сверхъестественного из себя не изображал, – был прост и вежлив. А мама хотела только счастья для дочери, и, в отличие от многих, вмешиваться в её сердечные дела не привыкла и не хотела. Да и по опыту знала, если что Настенька задумала, - её не переубедишь.
     Приезд будущей тещи как-то повлиял на отношения молодых людей, -  сделал их более задушевными что ли?..
     Во-первых, Евгения стали усиленно кормить ужинами. Женя и не думал отказываться, -  ел с удовольствием.
     Настя поняла, что маме понравился этот парень, хотя только сказала дочери: «Немножко худоват:  надо подкормить».
     Проницательная Настенька была очень рада, когда уяснила, что и Евгению её мама понравилась. Он весело и без каких  либо усилий, - охотно разговаривал с ней, не чинясь, садился за стол, хвалил приготовленные кушанья.
     Впоследствии, перебирая в памяти события тех дней, Евгений с удивлением осознавал, что они воспроизводили, пусть на уровне интуиции или инстинкта, обычный, как сейчас принято говорить, русский «культурный код».
     То есть, ту схему отношений между влюбленными и их ближайшими родственниками, как они должны складываться в истинно народном, а не в надуманном представлении.
   Могут сказать, что это неважно, особенно в наше время. Тогда вы ничего не понимаете в жизни. На самом деле  - это необходимо для будущих отношений.
     Приязнь или неприязнь между людьми складывается с первых часов и дней знакомства. С первых слов, фраз, особенностей поведения.
   Человек не может, если бы и  хотел, скрыть свою сущность. Впоследствии картина человеческого характера только дополняется, насыщается подробностями, но первое общее впечатление, почти всегда – верное.
…  Наклонив большую ветку, Женя ломал веточки со спелой рябиной вместе с листьями: набирал букет, с которым собирался идти на день рождения Насти.
    Нина Ивановна решила устроить небольшое праздничное застолье, куда его пригласили в первую голову. Еще днем, он из больницы сходил с сельмаг и купил в подарок красивую чайную чашку с блюдечком.
    В магазине красиво упаковали подарок и перевязали ленточкой. А сейчас, направляясь на вечеринку, неожиданно пришло в голову, что букет тоже не помешает.
    Букету Настя обрадовалась больше всего. Как ребенок подносила его к глазам  так близко, что её лицо погружалось в массу зеленых листьев и кисти красных рябин.
     Кроме Евгения были приглашены: Ольга Бушуева, преподавательница литературы -  Галина Алексеевна с мужем, -  Петром Ардовым, и – Альбина Станиславовна, с которой у Насти сложились довольно приемлемые отношения.
     Пара Ардовых считалась молодоженами, так как у них еще не было детей. Альбина была не одна. Она пришла со скромным и молчаливым мужчиной, который как будто поставил себе цель – быть незаметным.
     Знакомясь с Евгением,  тихо назвал себя – «Сережа», и протянул мягкую, слабую руку. Женя спросил про отчество, тот назвал и застенчиво попросил звать по имени.
      Настя сказала Евгению, что Альбина с Сергеем познакомились недавно.  Встреча состоялось в скором поезде Тюмень-Москва.
    Оказалось, что оба одиноки, у обоих дети от первых, неудачных браков. Сергей оказался папой-одиночкой и воспитывал семилетнюю дочь.  Обменялись адресами, - быстро завязалась переписка.  И в конце сентября, этот «Сережа» объявился в Языкове, в гостях у Альбины, и соответственно приглашен на день рождения.
    Нина Ивановна была счастлива, видя за столом, молодые, веселые, доброжелательные лица гостей. Она рада была, что её любимая и единственная доченька находится среди людей, которые её уважают и не дадут в обиду. У них, в Тешинске, такие вечеринки были невозможны, по известным читателю причинам.
   Поздравляли именинницу, дарили простенькие подарки, пили шампанское. Из школы принесли новый проигрыватель и вовсю крутили песни, под которые начали танцевать.
   Женя и Настя вообще не расставались. Сидели рядом за столом. Когда начали танцевать, то оторваться друг от друга не могли.
   Настя любила танцы и светилась от счастья. Она сразу поняла, что у неё никогда не было такого веселого и легкого дня рождения.
    Все тут слилось в одно: радость приезда мамы, удовлетворение от работы, в которой не ошиблась и утвердилась в школьном коллективе.
    Но, главное было в том, что Настя испытывала редкое, и желанное для неё ощущение: у неё все получается в настоящей жизни и для её полноты нужен близкий человек, который её понимает и любит. И этот человек был рядом.
   В этот вечер Женя впервые сказал, что любит её. Настя ничего не ответила, только весело и загадочно блеснула темными глазами, доверчиво и нежно прижалась к нему.
    От предчувствия новой жизни, от этой теплоты отношений кружилась даже умненькая Настина голова. Ей нравился Евгений, иначе она бы никогда не позволила себя целовать и расстегивать пуговички на кофте…
    Через три дня Настя должна была проводить маму домой. Перед отъездом, Нина Ивановна не выдержала, расплакалась  и пожаловалась дочери, как ей тяжело одной. Настя понимала причину маминых слез и жалоб, - сама уехала, чтобы не видеть деспотизм пьяного отца.
    Дочь разволновалась, у неё сразу испортилось настроение, даже поднялась температура: насилия, и всё что с ним связано, решительно не воспринимала.
    Это и было причиной её отказа пойти в школу на праздничный  вечер, посвященный профессиональному празднику, - дню учителя, который приходился на первое воскресенье октября.
    Женя тоже решил на этот вечер не ходить, но, неожиданно, произошло следующее. Альбина Станиславовна попросила, чтобы он пригласил и, соответственно, привел на вечер доктора.               
    Евгений не очень удивился. За два года работы в одном коллективе достаточно хорошо понимал своего завуча и не осуждал.
    Он  даже не собирался объяснять истинное состояние, в каком находиться Георгий Александрович. Только подумал: «И где она его увидела, -  вроде в больнице не появлялась?»
    Кобрин вообще склонен осуждать только явно подлые и бесчестные поступки. Вначале искал разные истолкования человеческому поведению, - пытался понять мотивы. Допускал определенные элементы случайности и стремился  находить объяснения в особенностях характера.
   Уже тогда начинал понимать, что изменить человека невозможно и довольно скептически относился к роли воспитания в школе. Прекрасно понимал, что личность воспитателя, его поступки, воспитывают сами по себе.
    Будучи критически мыслящим, недооценивал возможности зомбирования, то есть создания определенных стереотипов сознания, что широко практиковалось в школе, кстати, это и называлось воспитанием.
   Мало того, он сам был во многом продуктом этой же школы. Хорошо было то, что именно эту свою зомбированность начинал сознавать задолго до того, как в школьной педагогике прижился термин – рефлексия.
    Глупо, конечно, с этим доктором вышло: надо было как-то объяснить Альбине настоящую ситуацию. С другой стороны, было заметно, что женщину несла какая-то шальная сила, и она сама себе не хозяйка, - хваталась за соломинку…
    А раз так, то Евгений считал: все возможности должны быть исчерпаны. Но «исчерпывать», в конце-концов, пришлось самому.
    Пьяного, вдрызг – до бесчувственного тела – Георгия Александровича  волок на себе. Проклиная и Альбину, и доктора, перевалил бесчувственного через хитрый завхозовский перелаз, дотащил до дома и уложил в  кровать, впавшего в транс эскулапа.
 
   С Альбиной все было понятно, она искала сильного, уверенного в себе мужчину. Прошлую зиму затевала какие-то  шашни с Александром Алексеевичем, которого сейчас уже не было в Языкове, но память  осталась…
  … Дело в том, что Похоренко остался совсем один. Вера, отработав год в Наватской восьмилетке, все же уехала к родителям во Владимир, чему была несказанно рада, -  помогла справка о болезни отца.
    Александр Алексеевич все никак не мог добиться развода от своей полуфиктивной супруги, а без этого нечего было думать о совместной жизни в одной квартире с родителями Веры.
    Он не хотел оставаться в Языкове еще на год, поэтому решил поступить в аспирантуру. Об этом объявил открыто.
    Когда вернулись из отпуска, Жене стало ясно, что Похоренко остается еще на один учебный год. Спросил товарища, хотя знал его скрытный характер.
                - Александр Алексеевич, что же у тебя с поступлением в аспирантуру  получилось?
    Похоренко внимательно посмотрел на коллегу и процедил сквозь зубы.
                - Не до аспирантуры было. Я в Москве с иностранцем познакомился.
     На самом деле, ни в какую аспирантуру, никто поступать не собирался. Саша ездил в Москву подработать. Был такой способ заработка у студентов-переводчиков.
     Это не только заработок, но и практика языковая, и практика общения с иностранцами. Неужели так просто? Нет, конечно.      
    Все это по согласованию с ответственными товарищами из КГБ, которые, в свою очередь, преследовали свои узкоспециальные цели. Об этом распространяться не рекомендовали.
    Но после этих слов товарищ неожиданно оживился и продолжал, даже с каким-то увлечением.
                - Вышел из метро, - у входа стоит молодой человек, примерно моего возраста, держит в руках схему  и всех по-английски спрашивает, как проехать к гостинице «Интурист». Я объяснил, мы познакомились. Парень оказался норвежцем. Приехал как турист, а так работает в шведской компании коммивояжером. Он, по роду своей работы, уже по всему миру поездил, - Саша тяжело вздохнул и замолчал.
    Больше ничего не расскажешь. Все давным-давно Похоренко понял, но, ни душой, ни сердцем не принял.
    Был такой способ у органов: к каждому иностранцу подсылать своих людей. Для разных целей. Иногда, просто для отчета, чтобы как-то показать бурную деятельность.
    Студент переводческого отделения от такой «работы» отказаться не мог. Это условие поступления и учебы, и дальнейшей работы.
     Вначале было интересно и как-то увлекало. Потом стал понятен истинный смысл такой деятельности, и возникло ощущение своей зависимости, угнетенности. Это противоречило тому духу кавказской, мужской вольницы, в котором вырос,  и вызывало внутреннее неприятие.
    Но увяз коготок, да и надежда на загранкомандировки…
    Женя заинтересовался последними словами товарища, но Похоренко только добавил к сказанному:
                - Все время с ним провел. Сопровождал его везде, как гид-переводчик.
     Саше даже вспоминать не хотелось. Да что вспоминать? Досадно было, что такие парни, как Генрик – его подопечный – по всему миру раскатывают. Столько зарабатывают, - ему и не снилось.
     И нет у них проблем ни с жильем, ни с одеждой, ни с машиной, а главное, - у этого норвежца перспективы впереди: возможность продвижения в компании, еще больше зарабатывать.
    Чем он хуже него? Как только начинал думать об этом, то поднималась глухая ненависть к этим же «органам», на которые работал. Вот сволочи, от чего, и от кого отгораживаемся? Был уверен, что он бы за границей ни за что не пропал.
    А здесь чем приходиться заниматься? Глупо и бессмысленно тратить время дорогое, молодость свою…
     Вон, Кобрин, - местный, пусть с этими школьниками возиться,  увлеченно историей занимается. Он старательно к урокам готовиться, да к разным совещаниям..
    Дали им темы докладов к очередному педсовету. Евгений Валерьевич, весь доклад сам написал, да кое- какие примеры привел из собственного мизерного опыта.
    А он даже заленился из старых педагогических статей что-то выбирать, переписывать, - нарезал ножницами выдержки прямо из текста журнального и наклеил на чистые странички в тетради.
    Так и зачитал. Все, конечно, заметили этот «плагиат», - неудобно получилось.
   Саше на все эти пересуды после – наплевать, но председатель методического объединения сразу жестко высказалась при всех: «Александр Алексеевич, что-то у вас нет обобщения собственного опыта». И ехидно добавила: «Вон, Евгений Валерьевич, еще только учиться, а обобщать может».
    Кобрин после высказал ему: « Саш, ведь говорил тебе – не наклеивай, - лучше перепиши». Он вскидывался: «Да какая разница? -  что от этого изменится?»  Женя спокойно его убеждал: «Саша, у нас форма – важнее содержания, неужели тебе непонятно?»  Уверенно делал вывод: «Поэтому, имитация бурной деятельности, неотличима от истинной работы».
     На самом деле жесткость тона председателя объяснялась тем, что Марья Васильевна восприняла «такой» доклад, как личное оскорбление.
     По честному сказать, Кобрин, при всей своей долгой учительской судьбе так и не понял, - для чего учителей заставляли «совершать маленькие методические открытия». И, что самое интересное, - толкового методического пособия по родной истории так и не создали.
     Оставшись еще на год в Языкове,  Саша Похоренко стал жить один, без хозяйки. Знакомая женщина пустила его в пустующую избу своей матери, которую забрала к себе.
   Вот здесь он совсем отпустил тормоза…
   Приехал к нему армян знакомый еще по Тбилиси. Молодой мужик, то ли парень,- чернявый, как все кавказцы. Лицо – нагловатое, глаза бегающие. Жене он не понравился, -  что-то скрывал про себя.
    Уже через неделю местные парни им здорово наподдали.
    Утром, по дороге в школу, Женя заехал на мотоцикле к ним. Саша, - лицо опухшее, под глазом приличная, сине-багровая гематома. Попросил Евгения.
                - Евгений Валерьевич, скажи в школе – я заболел, - и смотрит пронзительным взглядом.
    Женя никаких подозрений про себя не выносил, поэтому ответил резко и с досадой:
                - Сказать то я скажу, только фонарь под глазом ты не скроешь.
                - Про это никому дела нет. А больничный у меня будет в порядке. Гильметдинов мне его напишет, - что я, задаром с его сыном английским занимаюсь?
     Тут Евгений не выдержал и откровенно:
                - Причем тут больничный, Саш, - ты второй год здесь живешь и работаешь – неужели ничего не понял: здесь русское село, где существуют определенные порядки и правила, не  нами установленные и не нам их нарушать, - и добавил на полтона ниже, - а те, кто их игнорирует, -  просят больничный.
   За минуту до этого разговора Похоренко вкратце рассказал о драке, не объясняя точно причину. Причина была понятна и без объяснений. Кобрин думал неприязненно: « И чего он в этом хитрозадом, нагловатом армянине нашел? Непонятно, что у них общего? Что у них на Кавказе за порядки, -  если к другу приехал, то хотя бы не приноси с собой неприятности».
    Ему не нравилась эта черта выходцев с юга: обязательно выпендриться, обозначить себя. Это было неприятно, и походила на природную собачью метку у каждого кустика.
    Далее началось еще «интереснее».
    Через несколько дней Кобрин увидел  у них в комнате необычную гостью. Это была местная, молодая женщина: как впоследствии выяснилось, молодуха была замужем, в Языково приехала к родителям на время с маленьким ребенком. Глазами бойко стреляла в разные стороны и была не прочь поразвлечься с молодыми мужиками.
     Похотливые бабенки вызывали у Кобрина неприязнь, он даже не мог точно объяснить, что же вызывало отторжение. Моралистом никогда не был. Но то, что происходило на квартире у товарища походило на скотскую случку.
    Чернявый, низенький и жирненький армян щекотал её во всех местах, от чего она приходила в большое возбуждение и начинала хватать ртом воздух и закатывать глаза. В этот момент Похоренко выходил на крыльцо, а молодуха и кавказец удовлетворяли свою похоть.
    Через некоторое время партнером развратной бабенки становился Похоренко. Когда Саша, испытующе глядя на друга, намеками рассказал, то Евгений только твердо сказал:
                - Мне её мужика, который помощником машиниста работает – жалко, - а вам хвастаться нечем, - и опять предупредил, - эти «игры», среди бела дня, здесь ни до чего хорошего не доведут.
     На сей раз, товарищ внял предупреждению, но своих «забав» не оставил. В том сентябре студенты, как всегда, картошку убирали. Во время поездки в Жильну встретил знакомую студентку, с которой был близок, еще со времени учебы, - их группа работала в одном из ближних колхозов.
    Вот эта девица с подругой навестили Похоренко.
    Знакомая оказалась совершенно  без комплексов. Ей давно нравился Саша, который в институте смотрелся как молодой супермен, и никогда,  ни на что не жаловался. Она была готова немедленно повиснуть на Похоренко и удовлетворить все желания.
    И на самом деле, как только включили танцевальную музыку, пара, захватив старый полушубок,  двинулась на конец огорода. Картошка еще не была выкопана, а девушка была сторонницей оригинального секса,  и поэтому совокупление на картофельной ботве её не смущало, - благо темнота прибавляла пикантности и обеспечивала тайну, о которой, впрочем, не особо заботились.
    Её подружка, веселенькая кругленькая милашка с плутоватыми черными глазками, была еще менее разборчива: молодой армянин быстро нашел с ней общий язык, а русская печка, на которой они оказались под одним одеялом, не скрипела и обеспечивала достаточный комфорт.
    Что еще произошло в ту темную сентябрьскую ночь после вечеринки, точно никто не знает, кроме самих участников.
    Через несколько дней Женя опять заехал к товарищу и сразу обратил внимание на внутреннюю сторону  двери, которой открывался вход в комнату и спросил Похоренко, - без всякой задней мысли.
                - Саш, а что ты с дверью наделал?
     Товарищ с неохотой пояснил:
                - А, это мы нож бросали.
     Кобрин сразу отрицательно отнесся к этим действиям, - не видел в этом разумной логики. Мало того, всякое бессмысленное разрушение вызывало неосознанную тревогу и злило. Он не выдержал и высказал, официальным тоном:
                - Александр Алексеевич, ты меня красиво галстуки завязывать выучил, гардеробчик у тебя неплохой, - только костюмов штук пять, а то, что постоянно перед глазами изуродованная дверь – не замечаешь. Странная эстетика – не находишь?
    Но не только в эстетике было дело, - Евгений продолжал:
                - Ты считаешь, что хозяйка, которая к тебе иногда заходит этого не заметит? А что она подумает? – и с сомнением продолжал, - так дверь изуродовать простым, кухонным ножом – невозможно.
   Была еще причина, из-за которой Евгений злился. Официально считалось, что и он живет на этой квартире, хотя он ни разу не ночевал. Просто Саша попросил подписать договор с этой хозяйкой, чтобы ей получать за жильца сорок рублей, как за двоих, а не двадцать. Положенные ему семь кубометров дров тоже привезли к этой избе.
   Эти аргументы самого говорившего не убеждали. Женя уже понимал: он не поведением товарища возмущается. Все обстояло сложнее. Все больше и больше замечал он людей способных вот так бездумно и бессмысленно, или по какому-либо безумству – разрушить.
    Дух разрушения уже витал в атмосфере. И это, несмотря на лозунги призывающие строить и созидать. Обидно было, что его товарищ, который, как Женя догадывался, попал в какую-то неприятную для него жизненную коллизию, тоже поддавался этому бесу разрушительства.
    Женя тогда еще не прочитал первую главу романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» и не понял страшную для атеиста правду знаменитого вопроса Воланда, который фактически утверждал, что человек сам собой «управить» не может…
 
    Много позже историю с этой дверью Евгению поведал  хороший знакомый, языковский парень – Паша.
    Пашка, с каким-то упоенным удивлением рассказывал:
                - Прихожу к англичанину, - девки в кучу сбились,  сидят на кровати, одеялом укрывшись. Лица белые, глаза остекленели, зубами от страха стучат. А Похоренко с армянином бросают пустые бутылки в дверь, - уже целая гора битого стекла у порога.
    Женя уточняет:
                - Они что, были совсем пьяные?
                - Не, Жень, не сказать, чтобы пьяные, а какие-то обуревшие.
  … Слово – обкуренные, - в переносном значении еще не вошло в употребление, - и такие состояния описывались только в специальной  медицинской  литературе…
 
   Мы склонны искать причины  поступка или резкого изменения поведения  человека в сложившейся ситуации. Это не совсем так, вернее так, но механизм действия более сложен. Все дело в том, - как относится к этому. Вот отсюда – библейское – не судите…               
  … Старший лейтенант госбезопасности держал в руках листок с переводом перлюстрированного письма. Он знал, что нужно ехать в отдаленное село – Языково, где работал Похоренко, - норвежский адресат писал ему.
    Легко сказать – ехать. Лейтенант со злостью думал: « От города до районного центра доеду на пригородном – час езды, даже меньше. В местном военкомате транспорта своего нет, - только газик, на котором укатит сам военком, но вероятнее всего машина в ремонте. В милиции, – тем более: значит, придется на автобусе».
    Посмотрел расписание и рассудил: «На утренний, -  девятичасовый -  успеваю, минимум – в одиннадцать попадаю в школу, в четырнадцать идет обратно автобус на Жильну. На все разговоры - два часа с небольшим: уложусь. В половине четвертого уже в Жильне, а в пять – пригородный. Итак: в восемнадцать ноль-ноль, я в Сергаче, то есть – дома. Ничего не поделаешь – такая работа, - ненормированный рабочий день».
   Мысли потекли спокойнее: « Ничего, - съезжу – проветрюсь. Только бы метель не задула, а то из этого дальнего угла не выберешься».
    Про себя отметил: « Не забыть, -   Светлане сказать, чтобы мальчика из садика завтра сама забрала». Спохватился, посмотрел на часы: « Все – пять вечера, - сегодня нормированный рабочий день, сейчас за Лешей в садик, и к жене, -  в милый семейный уют».
     На следующий день, на обратном пути из Языкова, трясясь в холодном и полупустом пазике, лейтенант размышлял: «Ну, Похоренко, этот идиот ядовитый, - никуда не денется: будет выполнять то, что ему скажу. Иначе не видать ему заграницы, как своих ушей. А историка, с кем на квартире живет, как Антонина Ивановна сказала, я в военкомат вызову, - там поговорю. Пусть чувствует переводчик, что за ним контроль. Заодно и еще один информатор будет, - это мне в плюс зачтется».
    В замерзшем окне автобуса одна и та же унылая картина: бесконечные, заснеженные и холмистые поля. Пусто и голо. Кое-где, в низинах,  между возвышенностями -  занесенные кустарники, которые не оживляют общий тоскливый пейзаж.
   На самом деле – снежная пустыня: только чернеют избы сел и деревень, да тонкая и узенькая ниточка трассы, как дорога жизни, которую мгновенно заметает, - стоит только чуть сильнее подуть ветру.
   Даже в селе, ощущение пустынности и заброшенности этой местности  не исчезает, так как из любой точки видна эта белая бесконечность…
   Лейтенант с облегчением думал: «А в детстве, когда рос в такой же деревне -  этого не замечал. Только в городе понял, что не смогу жить в такой глуши. Если бы не вызвал меня секретарь институтского парткома в кабинет, где со мной побеседовал спокойно-уверенный человек с внимательным взглядом, - преподавал бы литературу в таком вот Языкове».
 
  … Прапорщик несколько раз перечитал повестку, которую ему подал парень в окошечко. Смотрел и перелистывал журнал вызовов и не находил фамилию, указанную на полоске серой бумаги – Кобрин. Потом он, как будто что-то вспомнив, виновато-досадливо и немного даже опасливо произнес:
                - А, это не я тебя вызывал.
    Из этой фразы Евгений ничего не понял: «Кто же тогда вызывал: повестку-то он получил – явиться в военкомат?»
    Вообще, странная была эта повестка: зачем он военкомату понадобился, да еще среди зимы? Военных строителей на сборы не могли призвать, - не та военная специальность. Грешным делом думалось, что возможно на какие-то курсы офицерские его направляют, - ведь университет заканчивает…
    Тут и появился молодой человек, на вид, - чуть постарше Женьки и громко сказал:
                - Это я тебя вызывал, - и повел в небольшую комнату с обшарпанными стенами.
    В кабинете, если это можно назвать кабинетом: стол и два стула; серый свет февральского утра плохо проникал сквозь занесенное снегом небольшое окно, забранного металлической решеткой, - поэтому высоко под потолком – тусклая лампочка.
    Вынул из черной папки, которую держал в руках, большой лист серой бумаги, положил на липкую поверхность казенного стола и проговорил дружелюбно, глядя на настороженного Женьку.
                - Заполни  пока анкету, - потом,  скажешь дежурному, он меня позовет.
    И все, - более ничего – вышел.  Кобрин взял этот лист, который оказался сложенным чуть ли не втрое.
    На длинной «портянке» плохо заметными буквами напечатаны вопросы. Каких только вопросов здесь не было! Женя понял, - почему этот дружелюбный парень не стал дожидаться, когда заполнит анкету, -  тут и за час не уложишься.
     Самое странное было в том, что Евгений так до сих пор не догадался о причине вызова. Даже тогда, когда прочитал вопрос о том, был ли он на оккупированной территории.
     Какая территория? – смеются что ли? Потом еще загадочнее: были ли его родственники в немецком плену. А это зачем? И причем тут его родственники? Пусть отца, который давно умер – спрашивают: он, как рассказывала мама – был.
    Нет, недаром, когда эту повестку получил, - нехорошим предчувствием екнуло сердце. От вопросов, которые задавались в этой бумаге, в жар бросало: есть ли родственники за границей? Может и есть, я почем знаю. И что это меняет, - если даже и есть.
      Вот вопрос: владею ли какими-либо иностранными языками? Слава богу – не владею. На оккупированных территориях? -  не был. Представил на миг человека, который родился где нибудь в Белоруссии, в 1941 году. Тот уж точно – был.
     Но смеяться не хотелось:  было очень даже не смешно. Непонятно, где находишься, может на самом деле в глубоком вражеском тылу и тебя проверяют на лояльность к этой, чужой тебе власти.
     Правда, один раз улыбнулся, -  прочитал вопрос: являлся ли членом коммунистической партии иностранного государства.   
    Вспомнил: вернули со сборного пункта, когда первый раз в армию забирали, прямо с поезда пришел к своей тетке и завалился спать.
     Когда к вечеру с трудом продрал глаза, рядом с кроватью стояла двенадцатилетняя двоюродная сестренка – Лида, и абсолютно серьезно спросила:
                - Дядь, Жень, а ты уже из армии приехал? – буркнул. – Ну – приехал. – Она не унимается, - А чего ты там делал?
     Он, по- хорошему,  даже вопрос не понял, о какой армии идет речь, - он ведь до нее даже не доехал…
     Бухнул первое, что пришло в голову, учитывая, конечно, серьезность тона и возраст сестры.
                - Чего? – в Лондоне,  памятник Карлу Марксу охранял, - спохватился, да поздно.
      Девчонка, с радостным криком побежала на кухню, сообщая, - какую важную задачу он выполнял. Родня до сих пор почему-то смеются, вспоминая этот ответ, - хотя ему тогда тоже было не до смеха.
     Женя даже не догадывался, что эта анкета, на самом деле, никому не нужна. Ей никто и не собирался верить. Единственная цель таких вопросов: вызвать у человека растерянность, чтобы почувствовал свою ничтожность перед всесильным, всегда правильным надзором.
    А вот когда ты растерян и волю не удается собрать в кулак, тут придет тебе помощь и великая поддержка, дадут почувствовать свою значимость…
    Только с Кобриным это не сработало, дало осечку.
    После того, как вспотевший Женька, наконец, заполнил эту дурацкую анкету, он только не на шутку злился и уже мысленно готовил контрвопросы своему невидимому оппоненту.
     Лейтенант надеялся на всесильный авторитет и мощь той организации, в которой работал, - в большинстве случаев это срабатывало.
      Тем не менее, понимал: то, что он собирался предложить, не имеет под собой достаточных моральных оснований.
     Когда он изложил, что мол, к Похоренко приходят письма из-за границы, - историк отреагировал очень спокойно.
                - Ну, и что тут такого? Александр Алексеевич читал мне эти самые письма: ничего крамольного в них – нет.
                - А ничего подозрительного в его поведении ты не заметил?
                - Нет, не заметил, да и не собирался замечать.
    Женя уже догадался, что от него хотят, и примерно понимал, как себя вести. Лейтенант почувствовал, что никакого восторга его предложений не вызовет, тем не менее вежливо, но настойчиво, -  то ли просил, то ли рекомендовал.
                - Евгений, ты все же понаблюдай за товарищем, ведь вместе живете. Я тебе адрес оставлю – черкнешь мне, в случае чего.
    Вот это – «черкнешь» - резануло по сердцу. Сразу стал возражать.
                - Я не знаю -  о чем писать, да и жил в Языкове всего две недели, сейчас опять пешком хожу, когда дорогу чистят -  на мотоцикле езжу.
                -  Нет, ты все же адрес возьми, -  будешь мне писать, - лейтенант двигал пальцами бумажку с адресом и неожиданно – доверительно, - я, ведь тоже – педагог по образованию.
     Кобрин заинтересованно посмотрел на «коллегу».
                - Да, -  а я думал, вас в каких-то специальных училищах готовят, - и в свою очередь задал вопрос, - как же ты на эту работу попал?
    Ответ был стандартным и незамысловатым.
                - После окончания института – предложили.
     Женя, неожиданно для себя.
                - Я бы тоже не прочь, у вас поработать. Вот бы кто предложил?
      Лейтенант сразу смутился и немного смешался, поэтому пробормотал что-то невразумительное.
      Евгений догадывался, а лейтенант знал (потому и смешался), что просто так не «предлагают». Это надо было заслужить, и тогда, в кабинете партийного секретаря его попросили докладывать, о чем говорят студенты – «ты ведь кандидат в члены КПСС и обязан сотрудничать».
    Так начались встречи с сотрудником органов, таким же, как он сейчас, лейтенантом.
     Писал ему обстоятельные записки о содержании разговоров, - так – мелочь, ничего серьезного. А за более серьезное обещали направление на спецкурсы и такую же работу с зарплатой раза в два больше учительской.
    Вот тогда и случилось: на глазах всей компании студенческой, что собралась в комнате общежития, его однокурсник порвал бумажку с приглашением на выборы депутатов «блока коммунистов и беспартийных».
     Да вдобавок сказал, что мол, пошли они, куда подальше со своими фиктивными выборами. Ребята и внимания на это не обратили, - все молча согласны с этим утверждением. Но парень этот,  как-то больше возмущался, и чего ему не хватало? – отличник, - диплом почти в кармане…
    А у него -  засело, - ведь это уже политика, если сообщу, то – точно – бдительность проявлю. Сам не ожидал такого итога, какой получился.
   Лейтенант бешеную энергию развил: начались обсуждения на собраниях группы, курса. Ребят вызывал на беседы, все уж понимали – это допросы.
     Прежде чем вызвать, приглашали к ректору. Ректор сообщал, что студент должен явиться по такому-то адресу, в такой-то кабинет, - то есть официальной повестки не было.
     На допросе лейтенант Скиданов орал: « Антисоветчик! Против советской власти выступаешь!» Бил по щекам наотмашь какой-то тетрадкой, по несколько раз заставлял показания переписывать, грозил в «подвал спустить».
    На допросах выясняли, кто распространяет тексты с работами Фрейда, Нитше и «Майн кампф». Вообщем – выслуживался.
    Собрали партком, там начали «клеймить», подключились и некоторые преподаватели пединститута. Исключили из комсомола.
   Что интересно: никто не поинтересовался, - откуда стало известно о таком «вопиющем» факте. Отличник, тот и не отпирался, сказал, что – да – был такой факт. Ребята, конечно, догадались, чьих рук это дело: сразу стали сторожиться в его присутствии.
     Но до суда дело не довели.
     Нет, лейтенант – хорохорился, но… - это пятно на весь пединститут, -  кузницу идеологических-педагогических кадров, да и к самому отделу  появятся вопросы.  Как это у вас      антисоветчик до пятого курса проучился, да такой «грамотный» стал, что приглашения на выборы начал рвать? Нет, – лишний шум ни к чему.
    Поступили еще подлей: завалили при сдаче государственных экзаменов. Знали, на каких струнах играть. Тюрьмы так бы не испугались, как такого «завала». Всем дали понять: вот в каком вы  кулаке, и ваше будущее в наших руках.
     Судьба играет человеком… Судьба ли?
Сломалась жизнь у того студента: никогда ему не придется детей русской литературе учить, которую он знал на «отлично».
    Зато у другого студента жизнь пошла по более гладкой колее. Значит, чтобы свою судьбу изменить, нужно чужую сломать?
    А что? – может и так. Лейтенант ни о чем не жалел: что прошло, то прошло.
    Где его однокурсники? В таких вот школах, как этот Кобрин, который непонятно почему хорохорится, в холодных классах соплями шмыгают вместе с учащимися.
    А где он? – старший лейтенант КГБ, с ним городское и районное начальство за руку здороваются, не говоря о председателях сельсоветов…
    А что немного смешался, так он – оправдается, и его оправданием будет вот этот молодой человек, с которым  разговаривает, сидя в этой замызганной, неопрятной комнате с голыми стенами, очень похожей на камеру для допросов.
    «Ничего, и этого орленка на крючок подсадим. Эту анкету, которую сейчас запомнил, к делу, конечно,  не пришьешь. Первое письмо, которое «черкнет», и будет первым документом его сугубо секретного персонального дела. Как в той песне поется – «на всю оставшуюся жизнь…». Но этого говорить не надо. Придет время – сам догадается, нужно только предупредить для опуги»
                - Евгений Валерьевич, о чем я с тобой здесь говорил, ты не должен разглашать, - понимаешь?
   У Женьки ухнуло сердце:  вот этого больше всего боялся. Понимал: ни о чем секретном они не говорили. Что же не разглашать? Что следят за каждым человеком в стране, где «так вольно дышит человек».
     Лучше бы их не произносил. Эти слова хуже всех вражеских голосов по радио, которые иногда пытался поймать сквозь шум и треск глушилок, рушили  веру в справедливость и честность власти.
     Сказал только на прощанье одно слово: «Понимаю», -  и вышел, но гебешник зорко проследил, чтобы бумажку с адресом в карман сунул.
 
    Похоренко, на следующий же день спросил Евгения, глядя на него с подозрением.
                - Евгений Валерьевич, это зачем тебя в военкомат вызывали?
    Женька соврал, не моргнув, да и особо не заботясь, - поверит ли?
                - На курсы лейтенантские предлагали поехать летом, я сказал, что летом на сессии должен быть.
   А сам уже злился на товарища и проговаривал про себя: «Зачем спрашиваешь, ведь давным-давно с ними сотрудничаешь. Только не срослось что-то у них с этим твоим шведским знакомым. Пытаются и меня в эту липкую, грязную паутину затащить, и именно через тебя, - дружок милый:  сильно сомневаюсь, что ты не в курсе планов лейтенантских относительно меня».
    Саша, как будто догадался о чем-то, сразу прекратил расспросы. Это еще больше убедило Евгения в его правоте.
    Женя, на самом деле две недели жил вместе с Похоренко. Постоянные метели, накопившаяся усталость к середине зимы, вынудили его на этот, как он совершенно справедливо считал, бесперспективный шаг.
    Перевез раскладушку и постель. Отпала необходимость рано вставать и совершать выматывающий, уныло-однообразный  шестнадцатикилометровый маршрут на работу и обратно.
    Но все равно был недоволен. Настоящей, доверительной дружбы с Александром не складывалось. Здесь не было каких-то полезных для обоих споров. Всякий разговор  оканчивался обоюдной критикой, чтобы не допустить раздоров оба старались его прекратить.  И это было довольно тягостно.
     Похоренко без конца слушал пластинку с песнями Высоцкого. Особенно ему нравились две: «Охота на волков» и «Кони привередливые».
      Обе песни Евгению не по душе. Однажды состоялся у них памятный разговор, вернее короткий диалог. Женя спросил:
                - Саш, а как ты понимаешь смысл песни о волках?
                - Тут и понимать нечего, - Высоцкий поет о стремлении вырваться из очерченного круга предписаний, стремлении к свободе.
                - Но, ведь вырываются - волки, а это опасные хищники.
                - Ну и что? – только сильный стремиться к свободе.
                - Это я понимаю, но для чего нужна свобода волку?      
                - Как для чего? – я свободный, и ко мне не подходи, и мне не мешай.
                - Странно, но мне не понятно такое стремление к абстрактной свободе.
   Много позже Кобрин понял давно известную истину: настоящие поэты – всегда пророки, даже если этого не осознают.  Через десять лет после смерти певца «люди-волки» получили свободу, а на знамени одной из бывших автономных республик появилось изображение волка…
    Во второй песне чувствовался необыкновенной силы душевный надрыв, и неспособность противостоять фатальной неизбежности. Явно ощущалась какая-то драма певца. С  личной жизнью Александра это как-то слеплялось.
    Женя догадывался, что его товарищ живет в каком-то другом, напряженно-натянутом ритме и  инстинктивно сторонился людей, которые могут принести дополнительные проблемы.   
    Быт его тоже не устраивал. Сырые, осиновые дрова плохо горели и, еще хуже грели. Похоренко набивал полную топку сырья, на торцах поленьев выступала желтая пена, - печка не гудела, а пыхтела, медленно нагреваясь.
    К утру, плохо ухиченная изба, выстывала окончательно: спали, надев на себя спортивные костюмы. Одеваясь, приплясывали на холодных крашеных половицах.
    Женя смотрел на отпиленный кусок бивня мамонта, который Саша привез из Якутии, где работал в студенческом строительном отряде и ворчал: «Нет, это невозможно, это тебе не Тбилиси, - мы здесь вымерзнем, как мамонты.  Говорил тебе, еще с осени, что избу надо утеплять по- хорошему, - а ты даже завалинки не завалил».   
    Питаться всухомятку, как  Похоренко, - на чайке и магазинных пряниках, тоже не привык. Хотелось горячих щей и разваристой каши из русской печки, как готовят мама или бабушка.
     Главное, конечно, было не в этом: Женя просто-напросто не видел смысла переносить эти «тяготы походной жизни», когда через полтора часа ходу имел бы и теплую избу, и горячие щи…
   
     Бог не возлагает на человека, те испытания, которые он вынести не в состоянии, - не знаю, как с другими людьми, а с Евгением это подтверждалось.
     О том, что гебешник ждет от него письма, Кобрин даже и думать не хотел. Весной, вообще уже не вспоминал о вызове в военкомат, считал за дурное наваждение.               
    Плохо он «органы» знал. Но, в начале мая, когда молодая трава начала пробиваться наружу и зелененьким ковром  покрывать черноту и неприглядность голой земли, они напомнили о себе.
    В этот день, он только-только к дому подъехал. Открыл гаражные ворота и уж готов загнать технику внутрь, - тут его окликнули. Он поднял голову, - его звал Павел Николаевич, председатель сельсовета.
   Женя сразу заметил его необычную походку: он как-то странно- заторможено двигался и говорил, запинаясь.
                - Жень, тут с тобой человек поговорить хочет, - и показывает в сторону своего дома.
    Женя немного удивился, что же не называет этого «человека»? –  пригляделся - и тут ему стало все понятно: неподалеку от дома Павла Николаевича стоял лейтенант и по-свойски ему улыбался.
     Первый вопрос,  по сути, о которой Кобрин давно догадывался, но не совсем понимал важности.
                - Что же ты ко мне не пишешь?
     Так и подмывало сказать: «Видимо тебе очень хочется, что бы я, хоть что-то тебе написал», а вслух:
                - Ну, я же тебе говорил, что не о чем писать.
     А сам уже начинал злиться на этого привязчивого гебешника: «Не поленился, в Озеры приехал, вон, как председатель напугался – аж сам не свой.
     На самом деле: минута была замечательная. Не случайно запомнился этот день весенний. Казалось, что в такой день ничего плохого случиться не может, - да и не случилось.
    Легкость какая-то в воздухе: эта травка зелененькая,  упругая  весенняя земля – все дышало надеждой и хотело жить.
     Уже и вспомнить было невозможно, ту казенную комнату с липким столом и тусклой лампочкой, и голыми стенами, и занесенным снегом окном с решеткой, где проходила первая их встреча.
     Нет, милок, если уж тогда не соглашался тебе «черкнуть», то сейчас  - и подавно. Изменился тон и взгляд гебешника, - понял, что больше настаивать нельзя. Но и Женя догадался, что  какой-то важный выбор для себя сделал, или какую-то возможность упустил.
    Это была их последняя встреча.
   
    А с Сашей Похоренко полоса отчуждения началась. Он вообще какой-то странный стал. В конце зимы наладился в Жильну по субботам ездить. Говорил, что ночует в гостинице, - завелись новые друзья. Приезжал аж в понедельник утром, весь какой-то несвежий, помятый.
    По Языкову ходили  глухие слухи, что он встречается с колхозной библиотекаршей – Наташей, но Евгений не верил, и спрашивать не хотел.
    А не верил, потому, что – знал: у этой зрелой, смазливой девушки есть жених. С ним она дружила со школы, этот парень только-только окончил военное училище и служил на китайской границе.
    Только в июне, когда Кобрин собирался ехать на очередную учебную сессию, а Похоренко уже уходил в отпуск, состоялся у них последний разговор.
   Удивительно, но разоткровенничался его товарищ:
                - Евгений Валерьевич, я заявление о приеме в партию подал.
   Женя не показал изумления.
                – Кто же тебе рекомендацию дал?
                – Наш парторг, Дмитрий Григорьевич.
                – А вторую?
                – Альбина Станиславовна.
    Евгений сразу все понял. Еще зимой Похоренко упоминал, что мыться в баню ходит к школьному трудовику. К нему же в баню ходила Альбина. Иногда, после банного пара, засиживались допоздна и оставались ночевать. Им стелили в задней комнате…
    А вслух только сказал:
                - Ну и правильно, если хочешь за границей работать – не помешает.
    Александр продолжал:
                – Все с Верой решено – летом поженимся. Я тебе на свадьбу приглашение пришлю – обязательно приезжай во Владимир, - немного задержал темп разговора и неожиданно выдохнул, - Наташу мне все же жаль…
                - Что у тебя с ней – серьезно было? У неё жених – пограничный офицер.
                - Она ему отказала.
                - Отказала? Как это произошло? – Женя был удивлен и уязвлен как-то; мелькала мысль: «Да, жизнь моя проходит мимо: с этой работой, с этой учебой, -  действительно – только наблюдатель.
                - В конце апреля он приехал и с Наташей договорился, что, мол, завтра сватов к тебе пришлем. А она за ночь передумала. Рано-рано пришла к его дому, в окно постучала, и сказала, чтобы сватов не засылали.
                - Вот дела творятся! Что же тот пограничник?
                - Ничего. Обиделся и сразу уехал.
                - Так, ты хочешь сказать, что она из-за тебя это сделала? Не понимаю… Ты какой-то Печорин, где ни появишься - какую-то беду принесешь. У них любовь школьная… - Кобрин замолчал и не стал развивать банальную мысль. А сам думал: «Чего я Сашку виню? Этой Наташе -  тоже не семнадцать. Да и военный – кутёнок слепой. На то и волки, чтобы овцы не дремали».
     На том они расстались, но Похоренко слово сдержал: и на Вере женился, и пригласил его на свадьбу. Только не в это лето, а ровно через год…
      
     Мотоцикл, с отцепленной коляской, юзанул задним колесом по сырой траве обочины, руль пришлось резко повернуть вправо, -  Настя не удержалась и слетела с заднего сиденья. В толчке не удалось удержать и  технику, и Женя грохнулся вместе с мотоциклом на мокрый, местами разбитый асфальт трассы.
     Горечь и обида пронзили Женькино сердце. Он мысленно клял себя: «Надо же так неосторожно потерять бдительность, что же ты, урод, наделал!» А в реальности, настолько растерялся, что в смятении и отчаянии громко говорил, поднимая и отряхивая Настю, и более всего опасаясь, - не сломала ли она что нибудь.
                - Всегда мне не везет, ну это надо же…
   Взял себя в руки, - не хватало еще зарыдать. Он уже готов был отказаться от того, что они задумали.
   Он плохо знал свою невесту. На самом деле, - почти ничего не знал, кроме того, что любит её.
    Настя, неожиданно для него, нисколько не растерялась и даже не думала менять своих намерений, - твердо заявила:
                - Ничего, поедем так, - я не ушиблась.
    Женя, воспрянув духом:
                - У тебя же куртка запачкалась.
    Настя,  хладнокровно:
                - Заедем к бабушке Захариной – отмоемся.
      Далее все пошло без приключений. Они заехали к бабушке, привели себя в относительный порядок и поехали в Озерский совет, оставив старуху в неведении и в недоумении.
     Женя рывком открыл дверь, - они вошли в первую комнату-прихожую. Направо открытая дверь в кабинет. С серьезными и почему-то напряженными лицами встали перед столом секретаря сельского совета. Женя твердо и уверенно сказал:
                - Василий Степанович, мы пришли подать заявление на регистрацию брака.
      Удивление на лице секретарю скрыть не удалось. Женя подумал неприязненно: «Чего удивляется, - крыса конторская».
Он всегда ожидал, какой нибудь пакости со стороны этого человека, как будто чувствовал,  что за ним стоит какая-то чуждая и опасная сила. Безбровые глазки у секретаря забегали.
                - По закону, бракосочетание только через месяц.
    Женя про себя, со злостью: « Ну, зачем это говорит, как будто мы требуем сейчас нас расписать, -  ну не сволочь». А вслух:
                - Василий Степанович, да знаем мы. Специально и подгадывали к октябрьским праздникам.
                - А паспорта у вас с собой?
     Женя уже кипел: « Ну, гад, за кого нас принимает, если сам шулер, - так и все такие. Нет бы -  порадоваться за человека».
     А вслух:
                - Ну, а как же, – все что нужно -  с собой.
     В свидетельстве о рождении у Жени было написано, что его выдал секретарь сельского совета и фамилия этого человека, который сидел перед ним. Вот с какого времени они знакомы и сколько лет занимает Курнатов эту должность.
     Потому и непонятен был этот подозрительный тон и такое отношение к нему, которого он не заслужил. Опять подумалось неприязненно: «Кто тут хозяин, что ли хочет показать?»
    На самом деле, ничего подобного этот прожженный чиновник не думал, хотя добрых чувств,  вообще ни к кому не питал. Ему были неприятны эти молодые, свободные и уверенные в себе  люди: хотелось их как-то одернуть, заставить напугаться. А они, судя по всему – не пугались.
                - Ну, давайте паспорта.
    Достали книжечки паспортов. Придраться было не к чему. Настя была выписана из Тешинска, и стоял штамп о прописке в Языкове. На воинский учет поставлена в Жилинском военкомате. Женя подумал: «Даже если бы и не была прописана, - что с того? А все равно бы придрался, испортил бы настроение, - вон как алчно кадык заходил, и дружок-собутыльник – Федадан – здесь. Он что, – думает, я им выпивки сейчас не поставлю? – да пусть подавятся. Порядки мне известны».
     В это время в помещение вошел председатель сельского совета Павел Николаевич. У Жени распрямилась стальная пружина нервов, которая взвелась с самого утра.
     От него никакого подвоха не ждал: «Вовремя он появился, его и угостить не грех, - мужик нормальный» - расслабился Евгений. Разговор сразу принял доброжелательно-участливый характер. Все с интересом разглядывали Настю, которую видели впервые.
     Пока секретарь оформлял заявление, Женя быстро сходил в магазин, - принес угощение и закуски…
      Но этот, такой неожиданно долгий день  на этом  не кончился.  Предстояло еще одно испытание: сообщить маме эту новость и познакомить с невестой.
      Все было бы намного проще, но Женя заранее не предупредил маму о том, что он приедет с невестой. Да и про невесту Ольга Львовна не ведала ни сном ни духом. По какому-то необъяснимому наитию он этого не сделал. Вообще не считал это важным.
      Даже через много-много лет, вспоминая этот эпизод, тоже не находил объяснения. Хотя, наверное, мог позвонить из больницы в школу… Относил это к своему обыкновению создавать проблемы на пустом месте. Но, в принципе, никогда не любил загадывать или что-либо планировать на будущее.
      Только, когда вошли  в комнату, Женя догадался, - какую глупость он сделал: мама затеяла уборку дома. Да не просто пол помыть, а решила протереть потолок.
       Хорошо, что уборке была в самом начале. Ольга Львовна, с тряпкой в руках, выслушала сына, который немного растерянно сообщил, что – «мам, мы с Настей подали заявление в загс…», заставила себя улыбнуться и сказала, намного смягчив тон:  «Евгений, мог бы и заранее об этом сообщить, я бы не начинала уборку» - добавила, уже совсем примирено – «я, тоже – начала убирать, а такое ощущение  -  не вовремя».  Женя, уже облегченно: «Мам, ну чего особенного, нам ничего не надо».
    Мгновенно были убраны ведра, таз, вытерта вода с пола, - Ольга Львовна начала накрывать небольшой, праздничный стол.
    А Женя тут же поинтересовался, что делает трактор на огородах, шум которого ясно было слышно.  Вышел на свой усад .
     За домом, в начинающих сумерках, колхозный дизель трехлемешным плугом перепахивал огороды, с которых уже давно была убрана картошка. Черная, жирная, хорошо перепаханная пашня сливалась темнотой осеннего вечера: земля готовилась к будущему урожаю.
   
    Через месяц состоялась свадьба, на октябрьские праздники, на самый юбилей – 60лет Советской власти. После, много спустя, Евгений  прочитал, что по восточному календарю – это был Год Змеи.
       В Китае  считали, что этот год – самый удачный для решения супружеских проблем. Восток в этих делах хорошо разбирался…