Цикл Сатурна. книга 3. часть 11. Плановый пожар

   
                Часть 11. «Плановый» пожар.

  ...Вот то село, над коим вьются тучи,
    Оно село родимое и есть…
               
                Н. Рубцов.

   
   О том, какая свадьба будет у её сына, Ольга Львовна продумала и решила давно. Также, она прекрасно знала, какую линию поведения она выберет во взаимоотношениях с будущей снохой.  Но,  (как бывает всегда) новость о предстоящей женитьбе сына, стала для неё неожиданностью.
    Обидно кольнуло в сердце: «У Евгения всегда получается – как снег на голову». Только одного не могла предположить, что почему-то увидит соперницу в своей будущей снохе.
   …  Со своим мужем, отцом Евгения, она прожила только семь лет. Эти годы сейчас казались каким-то сказочным мгновением, миражем.
    Она, иногда, задавала себе вопрос: «А не приснилось ли ей все, - было ли?» Отгоняла эти мысли: на самом деле помнила все мгновения их короткой, совместной жизни, кроме одного – его смерти.
    Смерть мужа не могла принять, не верила. Он, уже тяжело больной, лежал в маленькой спаленке и задыхался от душившего его туберкулеза. Она твердила себе: «Нет, он не умрет, он не может умереть, я не позволю».
    Она не верила в чудо, она верила в силу жизни:  « Он выкарабкается, ему только тридцать два года; неужели судьба провела живым и невредимым через войну, плен, побег, опять войну, для того, чтобы сейчас, когда у них есть дом, двое маленьких детей… - ведь мы стоим на пороге счастья…», - так своеобразно молилась Ольга, - она не могла представить себя вдовой в двадцать семь лет.
    Судьба жестоко посмеялась над ними, - вернее над ней: его душа отлетела в далекие, никому не ведомые дали, оставив её одну с двумя маленькими…
      Ольга, впервые ощутила свое бессилие, невозможность никакими усилиями, что-либо изменить. Это было самое мучительное.
      Мертвый муж лежал в спальне, свекор строгал доски для гроба, а она шила смертную, новую рубашку ему.
     Из тех дней в памяти осталось только это: она кроит, ножницы режут материю, ноги легко нажимают квадратную решетку ножной швейной машины и легкий стрекот «Зингера» как ватой заполняет уши.
     В самом страшном сне, даже когда стало ясно, что муж умирает, не могла представить его смерть.
     Она никогда по- настоящему не верила, что он умер: почему-то всегда казалось, что он просто уехал далеко и надолго. Из-за этого не любила посещать могилу: эти традиционные обычаи посягали на её иллюзию.
      Ольга не плакала, слезы так и не пришли к ней. Было ощущение какого-то бесконечного и темного падения в бездну, в которой нет дна. Молодая женщина не понимала, что эта бездна – безысходность, безвыходность: на самом деле её пугала неизвестность.
     Стерлось из памяти: как закрыли крышкой и навсегда исчезли черты дорогого лица, как опустили гроб в могилу и первые комья земли глухо ударили в гладкие доски.
     Она находилась в каком-то сомнамбулическом состоянии: навсегда уходил дорогой и любимый человек, менялась, четко спланированная и уже начавшаяся осуществляться линия жизни, но прежний мираж долго не отпускал её сознание.
    Ей снились сны, в которых они гуляли по цветущим берегам Суры.  Речной катер, на котором он работал, как маленький белый кораблик стоял у берега, она плела венок…
    И другая реальность пробивалась сквозь сон: его похороны, его смерть – все мне приснилось, на самом деле ничего не было, а явь – вот она – муж выздоровел. Ольга просыпалась…
     Только через три месяца, наконец, ясно осознала – надо жить, во что бы то ни стало – жить.
     Рядом носился и смеялся их трехлетний сын, и делала первые шаги годовалая дочка. Фотография отразила этот момент. Дети уместились на крышке табурета. Справа – Валя, племянница мужа, молодая девушка, слева – она – молодая вдова.
      Она уже приняла решение: пожертвовать всем ради детей.
      Ольга Львовна никогда и никому не рассказывала о тех потрясениях, что пережила тогда. Эти переживания навсегда изменили её характер:  поверила в неотвратимость судьбы и исключила возможность счастья для себя.
    …С тех пор прошло двадцать три года. Время лечит любые раны. Она сдержала свое слово: выросли и выучились дети, Евгений жениться…
       Сложные чувства испытывала Ольга Львовна, - даже завидовала молодым. Хорошо, что получат возможность начать жизнь самостоятельно. У них не будет мучительных (для неё) проблем – жить со старшим поколением, привыкать к другой семье.
     Ей понравилась Настя:  доброжелательность и искренность  невесты была не наигранной.  Но, привычка относится ко всем новым знакомым настороженно – оставалась.
    И странная  ревность, которую в себе даже не подозревала. Она сразу догадалась, что эта девушка получила какие-то права на её сына. Это было непривычно и сбивало с толку.
   Ольга Львовна понимала, что совсем не  вмешиваться в эту несправедливость не сможет. А как влиять? Был избран и обоюдно одобрен (негласно) путь сложной и тонкой дипломатии.
    Каждая сторона, и свекровь, и сноха – разделили «сферы своих влияний».
    Насте достались забота о муже, контроль его поведения, то есть способность удерживать Евгения от безрассудных поступков, к которым (по мнению матери) был склонен.
    Сын и сноха должны оказывать знаки внимания матери, помогать, если попросят. Ольга Львовна, в свою очередь, контролирует «тишь и гладь» во внутренней жизни молодой пары, используя свое влияние на сына.
    Это был лучший вариант взаимоотношений. Все возможные противоречия гасились на «дальних подступах».
    Только один раз, свекровь,  показывая бумажный носок, который оставил ночевавший товарищ Евгения, то ли указала, то ли предупредила сноху: « У меня сын никогда не ходил в худых носках».
    Этого можно было и не говорить. Настя сама была аккуратна в высокой степени, и другое, хоть и авторитетное мнение, для неё роли не играло.   
    Сейчас молодые прожили уже полгода. Она их ждет на майские праздники.
     Весна выдалась затяжная, снег растаял в конце апреля. Тракторные колеи на улицах заполнены водой. Вдоль загородок только-только наметились весенние тропинки.
     Несколько дней дул ровный и теплый ветер с юга. Ольга Львовна выставила зимние, надоевшие рамы. Она очень любила этот момент, - в комнате сразу становилось просторнее и светлее, - всегда жалела, что дом стоит на темном порядке. С восточной стороны солнце заглядывало рано утром через кухонное окно, днем в комнате – полумрак.  На запад выходило два окна, -  вечером солнце освещало комнату ослабленными, закатными, умиротворяющими лучами.               
    Она не терпела горшки с цветами  на окнах и совершенно справедливо замечала: «Комната в сельском доме небольшая, потолки - низкие: цветы скрывают пространство и свет загораживают».
    Ольга всегда мечтала об уюте, о своем семейном гнезде, хоть эта мечта не сбылась, но,  как символ этой мечты на видном месте неизменно стояла большая пластмассовая кукла в чистом и аккуратно выглаженном платьице…
   
     С уютом все как-то не складывалось. Какой же уют, если по зимам посреди комнаты ставилась железная печка с длинными, составными, черными рукавами.
     Сельский «набор» скотины, которую приходилось держать: корова, поросенок, овцы, куры…
     Но сейчас это позади: уже решено, - корову осенью продает, оставит только кур.
     Основное беспокойство вызывала сама изба и надворные постройки. Она часто вспоминала озерскую молодую бабенку, которая провожая мужа на фронт, плакала, кидалась ему на шею и причитывала, как по мертвому: « Оставил ты меня, не пробиту, не протыкану!» Имела в виду, что остается в новом доме, который еще не совсем доделан.
     Эту историю, которая уже стала своеобразной притчей, часто вспоминали в селе, смеялись, -  только невесело: мужик у той женщины погиб на фронте…
     Ольга в сердцах часто говорила уже взрослому сыну:
                - Сколько живу в этом доме, столько его и ремонтирую, за что мне такое наказание?
     Евгений молчал, - понимал, что не на дом мать сетует, а на свою вдовью судьбу.
      После свадьбы разговоры между матерью и сыном приобрели уже более предметный характер. Ольга Львовна начинала рассуждать:
                - Куплю дом у Дмитрия Павловича, - у него вся постройка добротная  (мать любила это слово - добротный ). Двор из мощных плах, баня и погреб – новые.
     Дмитрий Павлович – уважаемый человек – колхозный бригадир. Фронтовик-инвалид: вместо правой руки – культя выше локтя. Правда, поговаривали, что он, якобы, - самострел.
    Может по этому, а может по другому, но за глаза по имени-отчеству не звали. Называли своеобразно – Митька-бригадир.
    Держался вежливо, одевался аккуратно. Был женат, но его супруга нигде не работала, - своим хозяйством занималась. Дочь – Нина, была на два года старше Евгения, как-то ни с кем не дружилась: жили замкнуто.
    Дмитрий Павлович выпивал, но немного, и никто пьяным его не видел. Смуглое, гладкое лицо, но глаза всегда прятал, - не смотрел прямо.
    До своего бригадирства работал полеводом, ходил с деревянной складной саженью, - мерил колхозные поля.
    Когда стал бригадиром, купил мотоцикл «Восход». Местные умельцы переделали ручку подачи газа на левую сторону руля. Он быстро наловчился ездить на вертком мотоцикле, управляя одной левой рукой.
    У него не было близких друзей, даже с единокровным братом – Федором, - не роднился. Не то, что бы враждовали (на людях здоровались, перекидывались обычными фразами), просто не ходили друг к другу в гости, хотя жили неподалеку.
    Он казался веселым человеком, может быть и на самом деле был таким, но в его легкой шутливости чувствовалась какая-то наигранность и легкая, почти незаметная, издевка и… неуверенность.  И – глаза… круглые, карие глаза всегда были настороже. Внутри дома у них мало кто бывал.
    А дом на самом деле у него был хороший: под крашеной, железной крышей, обшит вагонкой.  Да и другие постройки – позавидуешь. Двор не из теса, а бревенчатый.  Пол во дворе  из дубового половья – пятьдесят лет не сгниет.
    Бригадирство к нему  «шло» - так бы сказали в Озерах. Он был в меру строгий, не болтун. Если что пообещает – сделает. Во время весенней пахоты усадов устанавливал твердую очередь на лошадей. Поэтому, обычных скандалов из-за лошадей – кому спахать усад первым – в бригаде случалось редко.
    Этот факт очень высоко ставил Дмитрия Федоровича в глазах Женькиной матери, которая болезненно воспринимала даже малейшую несправедливость.
   Сегодня, когда Евгений с Настей пришли, и сидели за праздничным столом, опять зашел об этом разговор.
                - Мам, ты о бригадировом доме ведешь разговор, он разве его продает? – спросил Евгений, когда мать опять начала расписывать достоинства этого дома.
    Ольга Федоровна очень уверенно ответила, как о деле уже определенном:
                - Слух идет – будет продавать. У него дочь в Москве живет, и замуж вышла, - к ним они переберутся, - мать продолжала, - в столице фронтовикам-инвалидам квартиры быстро дают.
    Женя понимал, что слухи в Озерах – вещь серьезная, и мать про себя что-то решила, но у него были свои резоны. Осторожно намекал:
                - А чего ты одна в Озерах останешься, -  вся родня в Засурске.
                - Не люблю я Засурск, не хочу там жить.
                - Мам, человек ко всему привыкает, - да и Засурск – большая деревня.
     Ольга Львовна это понимала, но хороший дом на её сбережения не купишь, а опять влезать в ремонты – не хотелось.
     Евгений продолжал убеждать:
                - Мам, мы ведь не собираемся в Языкове оставаться навечно. Кого там учить, - детей все меньше и меньше. Да ты и сама все это лучше меня знаешь.
     Ольга Львовна не переубеждалась.
                - Живет ведь одна всю жизнь Антонина Ивановна ( директор школы, старая дева и подруга Ольги).
     Женя с готовностью приводил свои аргументы:
                - Мам, у Асиловой здесь живет сестра замужняя, - они ей постоянно помогают.
     Мать этот довод принимает и немного задумывается.,.
                - Да, это верно.
     Женя приводит последний, как ему кажется, -  самый убедительный аргумент.
                - В наш угол невозможно попасть. В Засурск по железной дороге в любое время приедешь, а сюда?
    Мать молчит. Сын считает, что его логика убедительна и рассуждения рациональны и в них сквозит только забота о матери.
   На самом деле это далеко не так. Ольгу Львовну не убедили аргументы Евгения. Она понимала и знала намного больше о жизни, чем её двадцатисемилетний, самонадеянный мальчик.
    Знала цену родне, но главные её думы были о своей матери: «Она уедет, а свою мать оставит одну в селе? Ей даже в баню не к кому будет сходить, каждый раз в чужие люди идти?»
    …И никто из сидящих за столом в этот последний вечер апреля не предполагал, что Митька-бригадир, который жил через два дома и проулок от Кобриных, заканчивал последние приготовления к своему плановому пожару…
   
   Плановым пожаром, в Озерах, называли поджог собственного дома с целью получения страховки. Первый такой пожар случился в середине  60-х годов.
    Тогда никто не обратил внимания на необычное поведение погорельцев. Вместо того, чтобы изо всех сил тушить пожар, хозяин сидел на корточках, в одних черных сатиновых трусах: курил цигарку.
     Суетились, в основном, соседи,  боясь, чтобы огонь не перекинулся на их дома.
     С тех пор не раз приходилось видеть это сидение и показное горе. Сатиновые трусы служили как бы свидетельством того, что мол, пожар случился так неожиданно – одеться не успел.
     Тем не менее, несмотря на «неожиданность» скотина никогда не сгорала, - её всегда «успевали» выгнать со двора.
     Поэтому, рядом с суетящимися соседями, которые пытались безуспешно затушить пожар, плеща водой из ведер, мирно щипали траву корова и овцы, где-то неподалеку хрюкал поросенок.
    В 70-е годы плановые пожары стали обычным явлением, и сатиновые трусы никого не могли ввести в заблуждение. Поэтому погорельцы стали одеваться.
    Люди безошибочно определяли характер пожара. На вопрос о причине, пренебрежительно махали рукой: «А, - это плановый».
     Вообще, пожары были страшным бедствием русской деревни. Редко при пожаре сгорал один дом: обычно три или четыре. Были случаи, когда выгорали целые улицы: дома  строили очень близко, крыши были соломенные.
     Именно такой пожар случился в Озерах  почти сразу после войны, а точнее в 1948 году. Тогда сгорела половина села.
     Разговоры о том пожаре продолжались лет двадцать. Настолько сильны были впечатления от бедствия, что сместились временные ориентиры.
    Обычно, для уточнения события говорили: « Это было до войны». После того пожара, уточняя время, стали говорить, - «это было еще до Пожара» или -  «после Пожара», совершенно не упоминая, -  какого пожара.
   Молодое, многочисленное  послевоенное поколение только удивлялось: «Неужели сельский пожар можно сравнивать с прошедшей войной?». Но помалкивало, - можно было и подзатыльник от матери получить.
...  Этот памятный пожар случился в самый разгар сенокоса. Косили рядом с селом, на заливных лугах. Дул сильный, жаркий восточный ветер: радовались – трава быстро сохла.
    В домах остались старики и малые дети. Мужиков проредила война, поэтому главной силой оставались женщины.
    Оставшись совершенно без присмотра, стайка малых ребят пяти-шести лет, решили испечь на сеновале, найденные там же куриные яйца.
     Детей можно  понять: время было голодное. Многие впоследствии утверждали, что в тот год голодали сильнее, чем во время войны.
    Но в учебнике истории об этом говорится глухо и неясно. Наоборот, утверждается, что наша страна, якобы, оказывала помощь продовольствием странам «народной демократии».   
    Пятнадцатилетний Женя слушал рассказы о пожаре, читал учебник, и никак в его голове не укладывалось эти факты. Печатному слову привык верить безоговорочно, не верить рассказам окружающих, тоже не было оснований…
  …  Заводилой, как выяснили после, был белобрысый, шустрый и отчаянный мальчишка – Колька. Его так и прозвали – Коля Горелихин. Это и стало его фамилией на всю жизнь, а мать прозвали – Горелкой.
    Дом, который загорелся первым,  стоял на берегу ручья. Эта маленькая речка делила село на две неравные части. Большая часть села  начиналась  от этого дома и тянулась к западу длинной улицей, которая так и называлась – Большая, тогда как меньшая называлась – Заручье.
    Надо сказать, что в Озерах все основные географические объекты имели эпически-безымянные названия: озеро, - просто – Озеро, ручей, - просто – Ручей. Даже овраги, куда ходили за клубникой, называли по номерам – первый враг, четвертый враг, девятый враг - как улицы в Нью-Йорке, хотя о сходстве никто не догадывался.
    Для более мелких объектов делались исключения, но в основном священные заповеди прежней общинной жизни свято соблюдались, а колхозная действительность в какой-то степени консервировала отдельные элементы прошлого.
    Например, в Озерах, по- прежнему, как и сто, и двести лет назад каждую весну нанимали пастухов для общественного стада.
    Зрелище поучительное: ни в каком учебнике нельзя было прочитать о социальных взаимоотношениях в русской средневековой деревне, а здесь это можно было наблюдать воочию.
    Юного Женю эти родные картины возбуждали: было интересно наблюдать этот процесс. Во-первых, - конкуренция была налицо. Всегда находились две или три группы мужиков, которые предлагали свои кандидатуры на роль пастухов.
   Спор всегда начинали бабы. Высокими, визгливыми голосами доказывали достаточность своей меры платы или отвергали кандидатуры за какой-то прежний недогляд. (плата в 40-50-х и первой половине 60-х была натуральная – зерном, картошкой…)
   Когда бабий крик заканчивался, и явно определялся лидер «предвыборной гонки», и в общих чертах определялся размер пастушного, в дело вступала «тяжелая артиллерия» - мужики.
    Их, в принципе, интересовал один вопрос, так как наем пастухов – это всегда прерогатива женщин. Но для солидности и порядка последнее слово было за наиболее умными и авторитетными мужиками.
   После короткого резюме одного из мужиков, который тихо и спокойно приводил небольшой аргумент, не упоминавшийся в торге, споры разом прекращались.
 Но, в разных местах села отдельные, пронзительные возгласы слышны были до самого вечера – так своеобразно выражала возмущение наиболее обездоленная, -  вдовья часть сельского общества.
   Мужики начинали обсуждение  главного -   размер магарыча. Здесь не затягивали, криков тоже не было, -  бабы магарыч не пили.
   Необходимо заметить: количество выпивки, которое выставляли нанятые пастухи, мужской половине было известно заранее, что играло определенную роль в этой своеобразной торговле.
    …Увидев дым в начале Большой улицы, люди, бросив сгребать и копнить сено, кинулись бежать к месту пожара, совершенно не предполагая, как на самом деле будут развиваться события.
    Отчаянно, с риском для жизни бросились тушить первые загоревшие дома. Тем временем, ветер усиливался, -  соломенные крыши горели, как порох.
    При пожаре всегда бывает так: искры и целые горящие головни летят на десятки метров.
    Тушили горевшие дома и пытались отстоять соседние избы, не думая о своих, отстоящих через пять или шесть построек, а горящие головни летели по ветру и падали на соломенные крыши их изб.
    Вскоре пылали оба уличных порядка. Несгоревшие  дома, оставшиеся между очагами  пожара, выгорали уже после.
    Почти никто не успел вынести нехитрые пожитки. Не плач, а стон стоял по всему селу. Двухкилометровая улица выгорела почти полностью, за исключением трех-четырех домов.
    Потом долго передавали легенды о снах и явлениях предшествующих пожару. Якобы,  в тех вещих снах, точно указывались те дома, которые не сгорят.
    Хорошо, что бани строились на конце усадов, поэтому они не сгорели,  - в них и стали жить погорельцы.
    С трудом, с помощью колхоза, государства, восстановилась самая большая и многолюдная улица. Домишки ставили маленькие, тесные, срубленные на скорую руку…
    Впоследствии Евгению Валерьевичу казалось, что этот пожар носил какой-то мистический характер. Он, как бы задолго указывал, что этой улицы не будет. И действительно, первой в селе исчезла именно эта улица. В 90-х годах от неё осталось всего несколько домов…
    «Система» плановых пожаров  была четко отработана и действовала безотказно. Дома загорались обычно под утро и в тихую,  безветренную погоду. Летом дома не горели никогда: были посажены овощи в огородах, - лук, морковь, капуста, картофель…
   Эти пожары никто не тушил: их нельзя было тушить. Хозяйство должно сгореть дотла. Если оставалась нетронутой стопа, то есть сруб дома, размер страховки сильно понижался.
   Удивительно было то, что районный пожарный инспектор всегда соглашался с той версией о причине пожара, которую высказывал «погорелец». В результате -  страховку выплачивали.
   Погорельцы благополучно перебирались в близлежащие города, поближе к детям. Покупали частный дом или хотя бы половину, - для них начиналась новая, городская жизнь.
   Пожарища никем и никогда не застраивались (да и некому было), постепенно зарастали бурьяном… Когда пожар уничтожал последний дом уличного конца, эта, выгоревшая часть, становилась колхозным полем.
   Оно распахивалось, засевалось и ничто не напоминало о том, что здесь когда-то жили люди…
   В конце концов, механизм безотказности стал более или менее понятен всем. Был обыкновенный сговор. Будущий погорелец приходил к секретарю сельского совета Курнатову Василию Степановичу и просил посодействовать.
    Нет, не совсем так примитивно, - существовал посредник – Федадан. Этот мужик – тип прихлебателя у мелкого начальника. Среднего роста, с пухлой грудью и белыми пухлыми же руками, поросшими редким рыжим волосом.
    Из его рта слова вылетали с пулеметной скоростью и были так же непонятны, как сам Федадан. Ленив и неопрятен, готовый всегда подхихикнуть и мелко услужить начальству.
    Подвизался на мелких должностях при секретаре совета и был его постоянным собутыльником. В тот период он топил кочегарку, которая обогревала здание совета и сельский магазин.
   Свое желание, -  уехать из села со страховой суммой в кармане, догадливые поселяне сообщали сельсоветскому кочегару. И в дальнейшем, все тайные переговоры велись через этого, балаболистого, как пустой барабан мужика, готового в любой момент отказаться от своих слов и обрисовать ситуацию в абсолютно непонятном свете.
   Третьим человеком в этой шайке-лейке, и вторым по значимости, был сельсоветский инспектор по страхованию и налогам  - Жданин Иван Дмитриевич.
   Инспектор был худ, высок, остроглаз и нагл, - про таких говорят: плюй в глаза – все божья роса.
    Когда первичная информация была получена, секретарь выяснял,  на какую сумму был застрахован дом. С помощью инспектора хозяин страховался на максимальную планку.
    Будущему погорельцу  объясняли, сколько наличности он должен отдать после получения страховки. Возражений не было никогда.
    Василий Степанович секретарем сельского совета начал работать сразу после войны. Менялись председатели совета: он оказывался незаменимым. Поднаторел в бумажных делах, но никогда не лез, хотя бы на должность председателя.
   Районное начальство знал, особенно хорошо и близко был знаком с инспекторами районной пожарной охраны, которые тоже не менялись.
    После случившегося планового пожара,  приезжал инспектор. Составляли нужный акт.  Районный инспектор получал свою долю денежного вознаграждения. Конечно, махинации такого рода – дело довольно рискованное, но, это как рассматривать: по бумагам все было в пределах законности.
   Как видно, важнейшим связующим звеном, во всех этих щекотливых делах  являлся Василий Степанович. Трудно подобрать подходящее выражение для краткой характеристики этого человека.
   Это был невымирающий тип российского (московского) повытчика. Такое старинное и почти забытое слово, которое обозначало должность. Сейчас этот слой людей называется абсолютно безлико – чиновник или госслужащий, что более соответствует основному характерному  признаку – полной безответственности. Но, повытчик – это более точно.
   В знаменитом словаре Владимира Даля приводится следующая пословица: Повытчикъ с перомъ, что плотничекъ с топоромъ: что захотелъ, то и вырубилъ!  Курнатов  брал со всех или почти со всех. Пустяковая справка, все равно – беги за бутылкой.
    Выпив, он не менялся в лице, так же упорно записывал бесконечные данные в большие амбарные книги, составлял отчеты для районного начальства, только речь его становилась более скорой и от этого не совсем понятной.
    В совете он находился постоянно, в отличие от председателя, которого  не всегда можно застать на месте: то его вызвали в район, то уходил в правление колхоза, то разбирал какие-нибудь деревенские проблемы и склоки. Да и бумажным делом, не шибко грамотные мужики-председатели, не хотели заниматься.

     Около часу ночи в раму кухонного окна сильно забарабанили и вездесущая соседка Кобриных – Дарья Масарова, заполошно прокричала:
                - Оль Львовна! - Митька-бригадир горит!
    Какие бы происшествия не случались в Озерах первую весть  обязательно узнавали от соседки.
     Ольга Львовна, удивленно говорила: « Такое впечатление, что Даша не спит по ночам и когда только все успевает узнавать?»
      Она на самом деле была вездесуща, и не случайно носила неотделимое от имени прозвище – Даша-Бесик.
     Женя сразу проснулся от этого панического крика, и тут же в сени, где они с Настей спали, заглянула мать, но ничего не сказала, - сын, прыгая на одной ноге, натягивал штаны.
     Только, когда Евгений, распахнув двери из сеней и коридора, сбежал с крыльца, - мама крикнула:
                - Ведро возьми – на крыльце стоит! - схватив пустое ведро, он пулей вылетел на улицу.
    Пока бежал в сторону зарева, успел отметить особенную черноту тихой, безветренной ночи и в отблеске пожара страшные, черные лужи посередине улицы. В голове мелькнуло: « Пожарная машина не сможет подъехать».
     Горело внутри дома. Ни в закрытую веранду, ни в сени уже было не войти. Пламя изнутри било в железную крышу сквозь прогоревший потолок.
     Народу собралось немного, да и те в основном -  зеваки. Несколько знакомых мужиков и парни, прибежавшие из клуба, плескали воду на стены дома.
     Воду черпали из большой лужи, которая находилась прямо за погребицей.  Женя, принесенным ведром, стал черпать воду и выплескивать на парящую стену дома.
     Во время этой суматохи ясно услышал громкий крик бригадира: «Отойдите от избы – сейчас баллон с газом рванет!»
     Все отхлынули от стены дома. Голоса смолкли, слышался лишь треск горящих бревен и рев пламени, который никак не мог пробиться через железную, коробящую крышу.
    Потом раздался небольшой силы хлопок, и кто-то крикнул – «все – это баллон взорвался!» ( на самом деле, как потом стало ясно, - взорвался холодильник).
    Вновь побежали, черпали воду, -  с остервенением плескали на стену. Понимали – дом уже не спасти, хоть не дать огню перекинуться на рядом стоящий двор, до которого было метров пять.
    Когда Евгений в очередной раз забежал за стену погреба и наклонился черпать воду -  случилось непредвиденное: наполненный пропаном баллон, на сей раз, действительно взорвался.
     Все заворожено наблюдали следующую картину: баллон пробил крышу веранды, как в замедленном кино, на секунду завис над крышей, потом из разорванного края ударила мощная струя горящего газа, и он ракетой полетел над бригадирским огородом.
    Вид был впечатляющий: невидимый, на фоне черного неба, баллон, хвостатой, зловещей кометой, летел метров семьдесят. Прочертив огненную параболу, упал в конце усада, врезавшись в пропитанную влагой пашню.
    От газовой струи пострадал один человек – Мишка Батраков, - ему до красноты обожгло лицо.
    Но пожар продолжался. Двор все равно надо было отстаивать, так как соседняя изба, которая сейчас заслонялась высокой,  шиферной крышей двора, была крыта соломой ( ради справедливости, надо отметить, что эта крыша была последней и единственной в Озерах).
    Мало этого – в этой избе жила бригадирова теща, которая незадолго купила этот пустующий дом и переехала из соседнего села.  Старуха жила настолько тихо и незаметно, что её никто не знал.
    Шифер на крыше уже раскалялся, кроме того, под крышей -  на сеновале, хранилось сено, которое от жара могло вспыхнуть.
    Женя, впоследствии и сам не мог объяснить свои дальнейшие действия. Почему он решил, что нужно,  во что бы то ни стало затушить пожар? Он даже думал, что может быть какая-то, неведомая ему генная память  толкала его, - вековая общинная привычка или сознание отказывалось верить, что родной дом можно разрушить сознательно.
    Потом даже склонялся к тому, что здесь не обошлось без какой-то чертовщины и мистики.
    Евгений запрыгнул на низенькую пристройку, открыл дверку сеновала, схватил, лежащие тут же вилы и стал рывками сбрасывать пласты сена вниз.
   На минуту остановился, задохнувшись от жара, - поднял голову: сознание отметило – начинает светать, - тонкая, светлая полоска проявилась на востоке.
   На крыше противоположного дома, с бачком воды стоял его хозяин Витя Середенков, – поливал крышу.  Кучка женщин обносили икону вокруг дома  Андрея Федина и протяжно, с подвывом читали молитву, - после избы бригадирской тещи это строение было ближе других.
    Толпа зевак продолжала стоять, и оттуда до него явственно донеслось слово – «плановый».
     Становилось жарче, а сена еще оставалась много. Женя знал -  раскаленный шифер начнет рваться, осколки со свистом полетят, тогда ко двору вообще не подойдешь – головы не поднимешь.
     Вылез из сеновала на пристройку, крикнул парням, чтобы ему подавали ведра с водой, - полез на конек двора.
     Ребята, выстроившись цепочкой, стали подавать ведра. Балансируя на коньке, с размаху поливал: от крыши поднимался белый пар, местами вода закипала.
      У горевшего дома рухнули стропила – это и спасло. Железная крыша оседала, накрывая горящий сруб. Дом медленно и неопасно догорал, - жар уменьшился.
      Стало светло, но солнце еще не взошло. Кучка мужиков и парней, тушивших пожар, собрались у погребицы.  Погорелец откуда-то принес две четверти пьяного кваса, закуску.
     Появился председатель сельского совета – Павел Николаевич, -  на пожаре его не было. Бригадир разливал в эмалированные кружки спиртное, говорил всем – спасибо.  Был совершенно спокоен, как будто какой камень у него с души свалился.
     Евгений понял: пожар действительно – плановый. Показался край солнца, - мужики разошлись по домам.
     Уже днем, Ольга Львовна, после долгого молчания, проговорила:
                - А ведь, Митька-то Аплетин – партийный. Больше на эту тему она не разговаривала.
     Женя удивился: мать всегда называл бригадира полным именем-отчеством, и не любила фамильничать.
    После майских праздников в районной газете появилась заметка, в которой бригадир благодарил тех, кто тушил пожар. Женя крутил головой, - изумлялся великой хитрости  мужика.
                - Мам, до этого же надо додуматься!
     К этому времени стали известны подробности подготовки пожара. Соседка скороговоркой объясняла:
                - Всю одёжу заранее к теще перетаскал. А из клуба-то первым прибежал ихнего зятя младший брат, - он телевизор-то из окна вытаскивал.
    Жене одно было непонятно: как бригадир не догадался выпустить газ из баллона, ведь все могло кончиться трагедией. У Мишки Батракова всего лишь кожа сошла с лица…
   Парню было невдомек, что газ в баллоне оставлен специально:
для большей достоверности...
     А пожары продолжались.
     Только, если раньше сгорали халупы самых бедных, то Митька-бригадир как будто новую дорогу указал: стали гореть совершенно новые дома крепких, зажиточных мужиков.
    Как бы то ни было, - редкий мужик ( бригадир исключение) решался своими руками сжечь свой дом. Ведь сколько труда, сил и нервов было потрачено… Все было свое, родное, кровное… рука не поднималась…
    Но, как сейчас говорят – спрос рождает предложение: стали нанимать «поджигателей».
    Кандидатуры были налицо: Митька Митин и Шурка Клямин – оба любители выпить. Митька Митин, по прозвищу – «Легка промышленность», - на тяжелой работе не работал никогда. Подвизался на мелких должностях, - то объездчиком в колхозе, то сторожем в конторе или на току – всюду воровал по мелкому, но не слыл болтуном или лжецом.
   Бывают такие мужики, обладающие незаурядным умом и дипломатичностью, но жизнь, по тем или иным причинам не дала реализоваться этим качествам. У «легкой промышленности» это случилось от великого нежелания трудиться, он и на домашней работе не надрывался.
    Но зато, имея хитрый и изворотливый ум, умел выбирать подходящий момент для выполнения задуманного и никогда не ошибался в этом.
    Если Митька находился в самом зрелом, мужском возрасте, то Шурка Клямин – ровесник Евгения, - учился в параллельном классе. С трудом, окончив восьмилетку, из которой его несколько раз исключали, остался в селе.
    По какой-то (неявной) болезни не прошел армейскую медкомиссию. Быстро женился на своей однокласснице. Он все делал быстро и небрежно.
   То ли от врожденной неприязни к людям, то ли от злоупотребления алкоголем, которым увлекался с четырнадцати лет, его лицо имело выражение брезгливости и агрессии: такие понятия, как честь и совесть ему были неизвестны.
   Работал трактористом. С трактора его периодически снимали не столько за пьянство, сколько за пьяный, дерзкий язык.  По пьяни, он мог оскорбительно и несправедливо обругать механика, агронома, - наглости  не надо было занимать.
    Этот язык создавал ему ложную славу борца за правду. На самом деле, такие как Шурка, только способствовали развитию колхозной неправедности: получая  наказание ( за дело) в виде отстранения от работы, создавали иллюзию, что любое, даже справедливое замечание или возражение – так же будет наказано.
   Его показная смелость не имела логической завершенности и вызывала удивление, если не учитывать, что дерзость носила целенаправленный характер и регулировалась кем-то сильным и влиятельным.
   Можно было догадаться – кем: Федадан приходился Манчжуре отцом, - ниточка тянулась к серому кардиналу…
   Шурка, как поджигатель, свою работу выполнял небрежно. Будучи «по вся дни пьяным», он и поджигал в таком же состоянии. Дело доходило до курьезов: прибегающие на пожар видели пьяного Манчжуру, который безуспешно пытался перелезть через забор и убежать, как это случилось, когда горел дом лесника – Бориса Паксеева.
    Что характерно, Митьку нанимали одинокие старухи, вдовы или пожилая пенсионная пара, то есть те, для кого этот грех был вынужденным и единственным выходом из их одиночества и беспомощности.
    Манчжура «обслуживал» зажиточных и крепких хозяев новых домов.
     Плата «поджигателям» была одна – поили водкой. Иногда Манчжура получал материальный эквивалент – старый мотоцикл или стог сена (лесник как раз и нанял его за стог позапрошлогоднего сена).
    … Плановые пожары прекратились неожиданно. Причиной этого послужило одно обстоятельство…
    Впрочем, вся эта история с последним плановым пожаром произошла после того,  как Женя Кобрин уехал в Тешинск и может служить иллюстрацией к превратностям человеческой судьбы или, что вернее, - вмешательство злой воли людей в жизнь человеческую.
    Учитывая, что наше повествование ограничивается строго 1980 годом, ( кроме дневников)  то выход за рамки этого года и продолжение необходимо для определенной логической завершенности.
     Лет через семь после бригадирского пожара, на этом же уличном порядке сгорела изба Коли Дунюшкина. Синьтик – таково озерское прозвище Коли, но чаще называли более сокращенно – Синьть.
     Сельские прозвища рождаются непостижимым и случайным образом, таким же образом они ухватывают самую суть.
    Что означает Синьтик? Никто не скажет, – нет объяснения. А что подразумевает? Подразумевает следующее: маленький, неважный предмет, который незаметен и в нужное время его никогда не случается под рукой.
    Коля работал на колесном тракторе, который постоянно ломался. По утрам механик  в раздражении ругался матом и орал: « Ну, где этот Синьть!» Коля в это время неторопливой, полусонной походкой подходил к колхозной мастерской. Когда он попадал в поле зрения наоравшегося механика, то неспешно и несуетливо объяснял, что еще вчера «Беларусь» сломался и его «притащили на тросу».
   Начальник несколько секунд смотрел на чумазого Колю, безнадежно махал рукой и переставал тратить на него свою энергию. Правильно, между прочим, делал, - это было бесполезно.
    Самое легкое ругательство, которым определяли его поступки, если опускать матерные слова: « Ну, ты Синьть и баран!» А Коля по-другому не мог.
    Не мог быстро соображать, не мог быстро говорить. Он даже просить не мог, так как считался плохим работником. Но отличался не только этим: из колхоза ничего не воровал и никогда не калымил, то есть не делал на тракторе левую работу, как бы  не просили, -  ( это, возможно, из-за своей хронической лени).
   На работу ходил исправно, хотя выпить любил, но выпивал довольно странно. Он пил в одиночку, -  и дома. Пил на свои деньги.  В магазине покупал сумками «бормоту» в толстых, зеленых бутылках, которые называли «бомбами». Благодаря этому сподобился получить еще одну кличку – Бомба.
  Жил с матерью и долго, - лет до тридцати не мог жениться, потом ему сосватали такую же зачуханную девку-мордовку из соседнего села.
    Пара получилась замечательная. Они никогда не ссорились, вернее – не ругались между собой. Как представляется – они вообще ни с кем не ругались.
    Нюрка (так звали жену), стала работать телятницей в бригаде: была спокойна и безропотна. Никогда не снимала черный, рабочий халат и резиновые сапоги, которые были ей всегда велики.
    После женитьбы Синьтик стал посылать за «бормотухой» свою жену. Нагруженная тяжелой сумкой, она шла по улице: полы грязного халата висели ниже верхнего края сапог, широкие голенища громко хлопали по тоненьким ножкам.
   Дети рождались один за другим. Парень – повадкой, ленью и тугодумием, точно копировал отца. Две девочки-погодки, маленькие, белобрысые и такие же незаметные - как мать.
    Ко времени пожара он на самом деле походил на бомбу: коротконогий, раздавшийся в животе, с плоским равнодушным лицом, на котором буравчиками – маленькие свиные глазки с белесыми ресницами.
    В начале 70-х Синьтик переехал почти в соседи к Кобриным. Дом, который он купил, вместо своей полуразвалившейся избенки, был немногим лучше. Под «плановый» этот дом был вполне подходящ, но Коля никогда бы не решился его сжечь, если бы не Манчжура.
    Они сидели на гнилом крылечке синьтиковой избы, - непохмеленный Шурка бубнил:
                - Чего ты боишься – все так сгорели.
    Коля молчал, - он вообще не представлял, как это – «так».
                - Я тебе сам твой дом сожгу.
    Синьтик понимал, что свой дом он никогда жечь не будет. А если сожжет другой, то Коля не виноват – это успокаивало.
                - Вон, именье в баню сложишь.
    В маленькой, закопченной бане, нехитрый скарб вполне умещался.
                - Страховку получишь – купишь нормальное жилье, -  домов полно продажных.
     Приобрести хороший дом со всем набором хозяйственных построек было необходимо, - старый никуда не годился.
                - Беги, тащи четыре бутылки бормоты. Дело сделаем – еще выпьем.
    Шурка, конечно, хитрил. Он не раскрывал весь «механизм» плановых пожаров. На самом деле он выполнял некое провокационное задание, смысл которого сам не понимал.
     Коля, по дурости и тупости, понятия не имел, что существуют некие тонкости таких «мероприятий», а то, что бессовестный Манчжура толкает его в яму, - абсолютно не догадывался.
     Дело состояло в том, что к этому времени областное партийное начальство, наконец, обратило внимание на странную статистику пожаров в Озерах. Она намного превосходила средние показатели по области.
     Надо еще учитывать – шли «андроповские годы» - борьба с правонарушениями ужесточалась.
     Сработала система круговой поруки. Из областного центра тревожные известия полетели в район, из района в сельский совет.
    В районе среагировали радикально и оперативно: неожиданно сгорело святая-святых пожарной охраны – само здание районной «пожарки». Естественно сгорели и все акты, и другие документы.
    Но этого было мало, так как документов, связанных с пожарами, в других организациях было достаточно. Нужен был неопровержимый факт самоподжога, который ясно доказывал, что начальство преднамеренно вводили в заблуждение, но в данный момент бдительность восстановлена, а виновник наказан в назидании другим.
    Ничего этого бедный Коля Дунюшкин не знал. Он два дня поил Шурку. На третий день гнилой дом Синьтика сгорел дотла.
    Обнажилась черная яма подполья, доверху набитая пустой посудой из-под «бормоты».  Закопченные, пустые зеленые бутылки смотрелись как артиллерийские снаряды, наваленные кое-как.
     Сельские бабы возмущались: « Глупый Синьть – даже бутылки лень было сдавать».
    Из района приехала комиссия. В бане обнаружили вещи: посуду, узлы с постелями, даже старый шкаф и  черно-белый телевизор «Рекорд». Все было вытащено заранее. Стало абсолютно ясно – самоподжог.
    Колю забрали в милицию, -  с перепугу он сразу во всем признался, естественно не назвав Манчжуру.
    Для торжества законности и сохранения авторитета местного начальства устроили показательный процесс.
     Суд состоялся в озерском клубе. Зал был полон. Из глубины казенного помещения раздавались возмущенные голоса:
                - Кого судите? -  невинного человека!
                - У нас так полсела сгорело!
    Местная фемида была бессовестна, безжалостна, бесстрастна. Да и суть была не в Коле Дунюшкине. Решалась судьба начальственных персон. Судье,  народным заседателям, прокурору наплевать было на участь этого беззащитного мужичонки.
      В этих условиях, спасти Синьтика от тюрьмы никто не мог, даже если бы и захотел: он получил максимальный срок – шесть лет. И никто не задумался над странностью: за всех ответил тот, кто уезжать из села не собирался.
      Колю увез милицейский воронок, а его Нюрка осталась с тремя детьми на пепелище. Жить в Озерах не захотела: уехала в свое село, - там её приютила родня…
      «Эпопея» с плановыми пожарами не прошла бесследно и для Василия Степановича: вскоре его разбил паралич, - отказали ноги, не мог говорить.  Потом началось воспаление, -  отняли ногу. Он стал никому не нужен. Ни своим собутыльникам, ни начальству.
     Умирал тяжело и мучительно, и с обидой на всех. Он считал, что много сделал доброго для людей.
     Может, так оно и было? Пусть за определенную мзду, но он выдавал липовые справки, погорельцы получали страховки…
   Многие рассуждали: « У Курнатова можно было смело просить любую справку – не откажет. А брать – все берут».
 …  Все дело его памяти испортила супруга покойного. Именно она, своими действиями, вызвала бурю возмущения среди местного общества и окончательно бросила тень на беспорочную, сорокалетнюю службу секретаря.
     Нам никогда не понять логику этой женщины. Тело мужа еще лежало в гробу, а она в райисполкоме выпрашивала сумму денег на погребение и красной материи – «оббить гроб».
     Даже у видавшего виды районного начальства, которому прекрасно были известны хватательные реакции озерского сельсоветчика, это вызвало изумление.
     Положенную сумму и пять метров красной материи неутешная, бедная вдова получила. И участники траурной церемонии слушали, как её благоверный, усопший супруг потерял здоровье на советской работе, и какой черной неблагодарностью ему отплатили: еле дали материю.
    Но самое удивительное началось, когда через год скончалась сама неутешная вдова. Приехали из города две шустрые, белобрысые, с бегающими как у отца глазками, дочки, у которых не было проблем с реноме отца; собственный имидж их тоже нимало не беспокоил.
    Они прекрасно знали, что в Озерах больше не появятся и морально-этическими проблемами не интересовались.
    На следующий день после похорон вдовы, будучи истинными дочерями своих родителей, начали шустро распродавать нажитое имущество.
    Каково же было изумление, когда на продажу выставили, как в магазине: ящики с гвоздями, коробки электрических лампочек, банки с краской и олифой… Вообщем, все материалы, которые предназначались для ремонта школы, клуба, фельдшерского пункта, и которые у секретаря было не выпросить.
   Но, когда стали предлагать куски красной материи – все онемели. Низкая мелочность и примитивная жадность перечеркнули все, что доброго и недоброго делал Василий Степанович.
   Красный цвет, как символ советской государственности, сыграл злую шутку с памятью о секретаре. Для чего он берег и хранил дома штуки красной материи?
   Не так много её требовалось: на ней писались транспаранты на праздники и выборы, красной материей обтягивалась урна для голосования…
   Главным местом, в котором, по мнению Курнатова, должен преобладать красный цвет, было помещение сельского Совета.         
   Не случайно, все, что возможно, было обтянуто красным материалом. Видимо секретарь считал, что кумачовый оттенок  вызывает особое уважение и трепет перед властью.
  Небольшой зал, где проходили сессии Совета, имел вид своеобразной «красной комнаты».
   Длинный, весь в красном, параллепипед стола президиума, размещенный на небольшом подиуме. Рядом – трибуна такого же цвета, на крышке стола тяжелая кумачовая скатерть с кистями. Четыре ряда стульев с красными сиденьями и спинками довершали однообразную цветовую гамму.
    В простенках, между окнами, висели красные прямоугольники с текстом, в котором объяснялось, что « коммунизм – это Советская власть плюс электрификация всей страны».
    Если учитывать, что Озеры были электрифицированы в 1961 году, то есть на сорок четвертую годовщину Советской власти, то обещанный коммунизм в селе построили на двадцать лет раньше, чем это было определено в документах известного партийного съезда.
    Плановые пожары, наверное, не вписывались в этот общий план мероприятий… хотя, - кто знает?
    Коля Дунюшкин, чинно и благородно отбыл свой немалый срок (от звонка до звонка ). Вернулся к жене и повзрослевшим детям.
   Случайно или нет, но к его возвращению, все основные участники и организаторы плановых пожаров отошли в мир иной. В этот же год рухнула прежняя власть…
   
 ...   В середине 80-х друзья зазвали меня на рыбалку. Говорили:
« Там деревня заброшенная, на краю пруд – рыба на голый крючок кидается».
    До места добраться было непросто. Нужно ехать на электричке, потом километров восемь пешком по степной дороге.
   Нагруженные тяжелыми рюкзаками, к вечеру дошли до этого пруда. Раскинули удочки. Поплавки не шевелились.
   Постояв так до темноты, решили сварить консервный суп. На берегу пруда стояла  полуразвалившаяся банька. Тут и решили разжечь костер и заночевать.
   Сготовив и поев горячего стали готовиться на ночлег.  Стоял конец сентября, ночи были довольно холодные. На старой соломе, натасканной прежними рыбаками, расстелили брезент, надели теплые свитера, куртки.
   Высоко в небе стояла полная луна. Её свет проникал через квадратное отверстие, через него когда-то выходила труба от сломанной печки, - крыши у бани тоже не было.
  Мне не спалось. Я поднялся и тихо двинулся по пустынной деревенской улице. Сама улица заросла высоким репейником. В палисадниках бурьян рос выше и гуще.
…  Пустые дома. Сохранились застекленные окна, добротные крыши, дворы, колодцы с «журавлями»…
   Посредине улицы угадывалась полузаросшая тропинка. Было светло как днем. Абсолютно круглая луна заливала окрестности белым, мертвенным светом.
   Постепенно какой-то ужас с непонятной тоской объял меня. … Ни огонька, ни петушиного крика, ни лая собак. Нигде ни хлопала дверь, ни скрипели ворота. Мертвая тишина. Мертвая деревня...
   Невдалеке угадывалось сельское кладбище. Туда вела протоптанная тропка. Видимо это место навещали бывшие жители.
   На кладбище лежал прах тех, кто здесь когда-то жили, трудились, рожали детей…
   И тогда я впервые подумал: может лучше, если бы эти дома сгорели. Хоть по «плану», хоть – так. Нет и нет – просто поле. Не так бы болела душа…

   А озерские мужики, которые сожгли свои дома, в городах тоже не заживались – от силы несколько лет, потом умирали. Все равно что-то у них внутри «сломалось»…