Рохля

                РОХЛЯ

  Я познакомился с ним лет пятнадцать назад, на монтажной стройке. И он стал симпатичен мне.
  Не скажу, что прямо уж очень – потому что для дружеской симпатии с человеком нужно скушать кило соли, побывав хоть в какой-нибудь мелкой беде, пусть даже в грязной луже. Но всё-таки добрым товарищем для всех нас, бригадных монтажников, он совсем даже неплохо считался. Умея вставить острое словцо и примитивную мужицкую байку, легко вписался в компанию – в то же время при любой опасной необходимости душевно представляясь задрипанным тютей или безобидным рохлей. Иногда случалось, что наши мужики подлавливали его на какой-нибудь биографической несуразности, в пику тому, как он ранее о себе рассказывал – но Рохля со смехом выкручивался, безо всякого стыда объясняя себя всего лишь забывчивым обалдуем, без зла и корысти.
  Я не верил во все его сказки – про семью, про работящие руки, и где-то там грядущее от кого-то наследство. Не верил совсем. Потому что зряче видел перед собой великовозрастного шалопая, у которого явно нет жены, сноровки и денег. Наверное, есть такая же разболтанная подружка, умелая тараканья приспособляемость, и возможность сшибать мелкие денежные волчки от одной подработки до другой.
 
  Я вроде бы пишу сейчас о нём, как о нехорошем человеке без приятственных качеств. Но ведь так они выглядят на бумаге, когда составляешь человеку рекомендацию в партию, иль прямо на кресло директора. А в обыденной жизни хваткость да увёртливость Рохли подмогли нам договориться с заказчиками.
  Кто они? – обыкновенные люди с подворья, которым нужен железный иль кирпичный сарай, или может высокий забор от соседей, а то и красивый ремонт во всех комнатах. И среди нас почти все славились как путёвые работяги – но вот горе, совсем не было болтунов. А язык в нашем строительном деле – великая вещь. Это он набалтывает сметы, подряды и заработки.
  Вот так и получается, что мы – рукастые головастые – стыдливо мямлили с хозяевами, перетыкивая друг на дружку, не в силах потребовать стоящую оплату за свой труд. Как же – а вдруг назовут жадными? подлыми, хитрыми? Для благородного сердца настоящего мужика это стыд и позор.
  Так что сам бог послал нам в бригаду жердявого Рохлю, послал от лукавого. Никто другой не смог бы схитрить вот так – подсовывая хозяевам под нос совсем не пакостную ложь, а истинную правду. Ведь он никого не обманывал – мы действительно всё замечательно делали, на рабочую совесть; но теперь наш рохля с весёлым посвистом рубахи-парня, и с анекдотами всему миру свойского балагура, выторговывал для бригады те самые заслуженные гроши, коих мы прежде недосчитывались из-за своей стыдливой мягкотелости. Ну и кто из нас после этого тютя?
  Мы даже полюбили его. Не за деньги, нет – а за простоту человеческого общения.
  Вот он идёт с утра, издалека протягивая свою длинную лапу, которая, кажется, и оттуда обнять нас всех может. Ещё ни капли не под хмельком, но уже изрядно весёлый – как будто ему в цирке целый день потешать народ, и он заранее натренировался перед зеркалом. Да, я откажусь идти с ним в разведку, потому что под пулями он слабоват, и очень трусоват чтоб прикрыть спину товарища; зато после тяжкого боя, когда над головой и с боков громыхало многотонное железо, стремясь уничтожить меня - лучше нет вот этого краснобая да хвастуна, у которого за душой сотни историй и тысячи шуточек. И к сему ещё обаятельная улыбка мальчишки.

  Вот с этой искренней улыбкой ребёнка, затевающего очень интересную игру, он начинал торговаться с хозяевами – зная всего лишь счётные азы математики, но не имея представления о всяческих её законах и аксиомах, что положены в основу любого купи-продайного вычисления. Рохля просто задирал цену нашего труда в полтора раза, а потом с её вершин потихоньку сбрасывал по рублику прямо на головы заказчикам – бумс, бумс. Те, конечно, крепились – почёсывая набитые синяки да шишки – но уже одно то, что стоимость хозяйственных работ понемногу скачет вниз как горный архар, и не так бодает рогами их семейный кошель, приводила каждого из них в скрытный восторг – ах, я добился, они скинули цену!
  А Рохля – ах, какой ушлый мужичок – ещё и поддакивает человеческой гордости:
  - Вы умный в строительстве, вы всё понимаете в наших делах!
  – Да, да, конечно, - вынуждая хозяина уже дважды согласиться с ним.
  - Вы же видите, что за свой труд мы берём по-маленьку - тем более надёжность и качество!
  И третье – да - с глубоким вздохом сожаления, но согласия, вырывается с губ почти уговорённого мужика.
  А у Рохли в запасе, как пика под сердце, есть ещё один козырь: всего лишь шестёрка – но он так её выдаст, будто это неубиваемый туз.
  - Вы даже не представляете, какие сейчас цены в столице! Железо, дерево, гипсокартон – не укупишься. И тут ещё все эти гастарбайтеры стараются вас, хозяев, обмануть-облапошить.
  - Вот гады! – сверкает глазами обалдевший от напора мужик. – Да я лучше своих на работу возьму.
  А Рохля ему тихонько, успокоительно, нежно: - всё в порядке, мы уже здесь, не волнуйтесь, - и слегка поддерживая за плечи, ведёт его к кассе.
 
  Наш добрый товарищ оказался настоящим сибаритом, любителем удовольствий. Только в отличие от расточительных римских патрициев и прекраснодушных греческих гетер, которые для этого пользовали толстые кошели с золотом вкупе с мраморными дворцами, Рохле хватало для праздника наших сэкономленных сбережений. А дворцом служила любая беседка под зелёным шатром.
  Удивительно – как хитро он узнавал дни рождения каждого из нас. Сначала спросит, кто под каким знаком Зодиака родился – что вроде бы это нужно для совместимости отношений в бригаде, для товарищеских объятий и поцелуев. Потом наведёт исподволь на число рождения, в котором заключена магическая связь с Космосом, и даже с самим колесом божьей Фортуны. И напоследок, пока мы слегка под лёгким хмельком, он заносит все данные в свои мозговые извивы, в их поднабрякшие сейфы.
  А вот когда всему своё время, тут Рохля и выдаёт, пыхая горячечным жаром из праздничного рта:
  - Ребята, а ведь на днях у одного из вас день рождения!
  Этот самый один из нас смущённо мнётся на месте, не зная что предложить – мы ведь никогда не звали друг друга домой. Там жена и детишки, суета и обуза: куда же ещё нашу ораву накормить-обиходить? И орава тоже это всё понимает: если ты сам – Пятачок, Виннипух – сходишь к Кролику в гости – то уж потом и к себе его пригласи, да не жадничай. А к сему ещё подарки, обьятия, поцелуи – слюнки да сопельки. В общем, ходить по гостям это такаааая морока, что лучше спрятаться под кровать и там поедать одному свои праздничные конфеты.
  Но Рохле всего этого не объяснишь – у него ещё детство в попе играет, и острым шильцем кыляет по мягкому месту:
  - Ребята, ну нельзя же так жить. Что вы всё бирючите друг от дружки, как неродные. Скинемся из нашего общего запаса – и устроим себе праздник. –
  Хорошо бы. И хоть мы эти деньги собирали на новый сварочный аппарат – импортный, мощный, с блестящими хвастливыми этикетками – но ведь и Рохля прав. Мало у нас жизненных радостей: то из дома на работу, то с работы домой.
  - Я на рыбалке в этом году ещё не был.
  - А меня мои пацанята второй месяц на речку зовут – не купался ещё.
  - Так может совместим приятное с полезным?

  И грянул пир.
  Нет, совсем не такой как на римских застольях – где гости напиваются, нажираются, и потом блюют, рыгают да харкают в поднесённые рабами тазы. У нас была блаженная радость сердца, когда всего лишь после двух стопок братственно смотришь в глаза товарищу – понимая, что в трудный час на рабочем монтаже рискнёшь за него не только здоровьем, но и всей остальной без жалости к себе тряхомудией.
  Мы пели песни – и взрослые, и из нашего детства – глядя на звёздные головёшки пионерского костра; а пятнистое лицо луны было похоже на круглую мордочку моей школьной вожатой, у которой тоже долго сходили со щёк прыщики-кратеры полового созревания.
  Этот день стал первым днём нашей новой жизни. Он нам очень понравился.
  Да и разве могут не нравиться уставшей душе удовольствия и наслаждения? в которых она отказывала себе ране, придумывая самые разные запреты – от обязанностей семейного быта до рабочего долга. Ведь семью может потянуть на себе и жена: она меня очень любила, по своему высокому прекрасному чувству вышла замуж, и всех родила от мала до велика – так пусть теперь сама обеспечивает уют и добро. А уж в работе я тем более никому не должен – здесь только моя сноровка да зарплата. Захочу – мой будет рубль; а пожелаю – так и мильён.
  Нет, совсем не быстро эта душевная наглость стала наглеть. Она поначалу стеснялась себя, вот такой растрепайки – потому что с ней в одной коммуналке проживали благородство и совесть, достоинство, честь. По утрам она ещё умывалась, готовила завтрак, и шла на работу. Но к вечеру возвращалась уже навеселе; а бывало, что ещё и с чекушкой – с любимой подружкой.
  Соседки по сердечной коммунальной квартире стыдили её:
  - что же ты, милая, творишь-то с собой? Ведь так можно превратиться в самую заклятую подзаборную пьянь. -
  Но она, упившись до полной эйфории души и желудка, когда любое горе уже не беда, весело да разухабисто визжала им в нос:
  - а мне теперь всё нипочём! Я чувствую себя всемогущей, всевластной над миром! –
  Наглость с каждым днём покоряла всё сердце. Она уже пьяно гадила не только в своей каморке, которая казалась ей мелкой и нищей, но и в богатых соседских хоромах, настежь открытых без замков и дверей. Туда теперь тоже стыдно было зайти из-за грязи да вони. Благородство, достоинство, честь собирали манатки. Светлые умницы покидали тёмную дуру.
 
  Когда к хорошему человеку – а я считаю себя путёвым мужиком – заползает внутрь будничная чернота, то всегда кажется будто она лишь сиюминутна, и завтра снова среди мясо-молочного ливера моей души воссияет яркое солнце. Потому что не может быть по-другому: я ведь до этого поганого мгновения пестовал себя десятками лет, возвеличивая трудовыми и семейными подвигами мощь своего тела, силу личного духа. И любимые мои всегда говорили с восторгом:
  - Какой же ты у нас замечательный! –
  ни чуточки не лицемеря перед собой и небом. Да и небо, глядя божьими глазами батьки да матушки, радовалось, что создало на эту землю меня – таланта, творца, созидателя. Не бывает на свете так, чтобы мелкая земная слабость насовсем похерила великого человека, у которого есть бессмертная жизнь беспредельной вселенскости.
  Одним свежим утром я смотрел в зеркало на свою щетинистую похмельную рожу в потных разводах вчерашней грязи. И вспоминал, как вечером мои любимые, стоя надо мной – обрыганным водкой, килькой, да какой-то вонючей зеленью – горько вздыхали: - Пьяница несчастный, - словно бы над покойником. А я тянул к ним из этого гроба свои паршивые руки и смрадные губы, хохотал весь обссыканный, радовался мимолётному наслаждению пьяни – не сознавая, что скоро меня в ней закопают. Вернее, сам схороню себя – заживо.
  Скажу правду – безо всякого хвастовства, без бравурности. Это я вытянул себя за уши из этой адовой бездны, на дне которой уже подгорали смоляные котлы – и черти плясали вокруг них от радости, подбрасывая смолёны дровишки и поглядывая наверх весёлыми глазками. Вытащил и своих товарищей, которым был нужен всего лишь пинок с оплеухой.
  Ароматно вымытый, чисто побритый, я оглядел всех в раздевалке с усмешкой наглухо зашитого алкоголика, и прошипел: - А ведь мы с вами уже три месяца живём не как мужики, монтажники – а самые отвратительные сссвиньи. – шшшвиньи, - поддакнула мне тихонько словно торпеда из задницы.
  - Ты прав, - согласился со мной второй из нас. – Мне противны все эти гулянки.
  А третий-четвёртый сгоряча, но по-доброму, хлопнули друг дружку по морде, и возмутились:
  - Ёб вашу мать! Чего ж вы молчали?! Мы ведь тоже последнее время хлебали только лишь за компанию, ради бригады. Да пошла она к чёрту, такая паскудная жизнь!
  И только пятый вкрадчиво достал из сумки два булькнувших пузыря: - Давайте, ребята, допьём – раз купили. Зачем добру пропадать?
  Мы переглянулись, криво усмехаясь словно четыре палача у эшафота; и вынесли приговор:
  - Знаешь, милый Рохля – ищи-ка ты себе другую бригаду. Не сработаемся.
  - А может?..
  - Не может!

  Я встретил его на днях, в нашем зелёном парке.
  Иду из магазина – и он навстречу. Пропустить его невозможно: та же долговязая сутуленькая фигура с маленькой головой, на которой гладко уложены белёсые редковатые волосы. Длинные руки да ноги болтаются как на шарнирах, и кажется, что вместе с носками и манжетами вываливаются из костюма. По пути он безо всякого стеснения заглядывает во все парковые урны, выискивая по помойкам брошенное добро.
  Мне свернуть было некуда. Рохля уже краем глаза заприметил меня – но пока не увидел, что я это я. Он только узрел одинокого мужика, у которого можно немного слюняво, но довольно интеллигентно попросить грошей – и может быть, мужик не откажет. Нужно всего лишь быстренько сочинить правдоподобную слёзную историю про бедного сироту – которого завлекли, обобрали, унизили. Их нынче много таких скитаются по мусоркам, чтоб собрать на очередной фунфырик.
  Я заметил как радостно, как счастливо у рохли начало меняться лицо в лучшую, в благостную сторону жизни – по мере моего узнавания. Казалось бы, сиюминутная радость, удача – ну дам я ему денег на эту бутылку, ну выпьет он её, так же как и вчерашнюю. Но нет: на нём уже проявилась печать высших сил, печатка от бога под названием фортуна – его нижняя губа так младенчески отвисла, как будто он собрался сейчас присосаться к мамкиной сиське на всю оставшуюся жизнь. Мне даже почудился его восторженный возглас – кормилец идёт!
  Только я ведь тоже не собирался сдаваться – не на того напали, со мной богатырская сила. Я задрал крепкий подбородок к небесам, серые очи вообще улетели куда-то в космос; и хоть этот долговяз был повыше меня, он стал смотреться рядом пигмеем. Тем более, что его работа шляться по мусоркам – а я теперь славен достойным трудом.
  Между нами оставалась всего пара шагов. И рохля, который уже приготовил свои мягкие слюнявые обьятья, чтобы вместе со мной нырнуть в свою праздничную попойку-помойку – вдруг скуксился. Облез, полинял. Он сразу понял по моей дерзкой гордой осанке, что я с ним никогда больше в этот омут нырять не стану – я в те чёрные дни нахлебался.
  Рохля медленно прошёл мимо меня – теряясь, едва ли не падая. Но всё же затормозил: слышно было его шаркающее топтание на месте.
  - Не узнал?..
  У него даже голос не изменился – такой же высокий, писклявый, отроческий. Всё тот же мальчишка, младенец, сосун.
  Я обернулся:
  - Нет, не узнал. А вы кто?
  Вот тут он всамделе поверил, что обознался. В забытых закутках его мозговых извилин поднялись клубы пыли, паутины и грязи. Ему запорошило глаза, и они заслезились.
  - Я плотник. А ты случайно не работал по дереву на мебельной фабрике?
  - Да нет. Я с детских лет по железу.
  Ах, какая незадача. Ему край нужно было узнать меня – и время, и место той встречи; но в воспалённом от водки мозгу неприкаянно бродили только обрывки наших лиц – целое сонмище тех, с кем он успел в своей жизни покуролесить.
  А может быть и узнал, вспомнил. Но боялся в этом признаться, испугавшись, что я оттолкну его от себя как кутёнка.
  - Ну, удачи тебе.
  - Пока.

  Мы уплывали в разные стороны словно два корабля. Я гордо реял вперёд, подняв все свои паруса, не боясь ни штормов ни пиратов. А рохля медлительно полз по мелководью – с грустной тряпкой на мачте, и с тяжёлой пробоиной в днище.