Шейк

 
Далеко, за кромкой сине-серых туч, небо было чистым, подзолоченным во всю ширь недавно схоронившимся во ржи солнцем. До-рога уходила туда долгая, словно сама жизнь, прибитая корот¬ким, но сильным дождем дорога с лужами и лужицами. А в обе стороны от нее рожь, умятая, с тяжелым колосом. Легкому ветерку не шелохнуть такой колос. Не шелохнет, нет. Вот он, налитой усач. Тонкая мозолистая ладонь чувствует его вес. Роди ты рожь золотая, глаз ты радуешь, думы тревожишь. Вот уж думы-то.
- Надоело-ооо! - Разнеслось над необъятным полем.
Ах, поле, да понятен ли тебе этот неожиданный протяжный крик? Понятно ли тебе его отчаяние?
- Все надоело-ооо! - Разнеслось опять и замерло вдалеке.
Да, поле, да, милое, именно отчаяние прозвучало в этом жутком крике. Редко ты такое да слыхивало. Поймешь ли ты, полюшко-поле?
- Поймешь, когда-нибудь. Когда я вернусь к тебе. - Тихо сказал Савелий и, вдруг, почувствовал, как страшно устал.
От всего. И от дороги тоже. Он прошел уже немало верст, пылали, огнем подошвы ног. Росы, до завернутых по щиколотки штанин забрызганные грязью - не студила их ни мокрая земля, ни эти мутные лужи. Горели, пылали огнем и ныли в коленях его ноги, проклятые больные палки-корявки. Савелий бросил на обочину тощий рюкзак, в котором ничего, кроме стоптанных ботинок да пары носок не было, и трудно, по-стариковски опустился на него. Помогая руками, он вытянул ноги так, чтобы ступни до кончиков пальцев погрузились в воду в колее и с блаженством ощутил, как медленно уходила в землю усталость.
Савелий потянул штанины к себе - оголились нелепо вывер¬нутые коленные чашечки. Ноги лежали перед ним, будто и не его даже: тонкие, кривые, изуродованные полиомиелитом ноги.
- Что ж вы, уродины, не несете? Аль попутку учуяли? Ну, вы, уродины чертовы. - И Савелий засмеялся, сначала прерывисто, с тихой горечью, потом во всю силу: истерично, безудержно, зло. Он смеялся, молодой калека, и как смеялся! - исступленно, до слез, неожиданно замол-кая и опять разражаясь новым приступом смеха. - Эй, вы, - кричал Савелий, - вывертки, селедки-красотки, от мамоч¬ки подарочки, от папки остатки, из вас только плети вить, мочалки крученые. - И опять смеялся. И только поле внимало горькому его веселью. А когда-то... Да разве когда-то? Не так и давно, лет с десяток назад, а то и меньше, бывало плакал Савелька Черных иной день напролет, скрываясь, от сверстников на чердаке бабкиной хибары, по-мальчишески завидуя им, проворным и быстрым. О, как он им завидовал! И как порой ненавидел. За то, что они имели крепкие здоровые ноги. Савелий помнит, как бабка носила его по шепталкам да знахаркам, как те, бормоча себе что-то под нос, важно и со знанием дела рубили топором на его ногах веники-голики, затем бабка сжигала их на задворке и приговаривала, гладя внучка по светлой головке: «Ну, вот и сожгли твою болезню. Авось, бог даст, да поможет.» Но бог не дал и не помог, и болезнь довершила свое коварное начало - слишком поздно бабка обратилась к врачам.
Быстро темнела чистая полоска неба. Савелий зябко повел плечами. «В сухое бы облачиться», - подумал он. И вдруг услышал вдали рокот мотора. – «Однако что-то ползет.» Савелий нехотя вынул ноги из воды, дос¬тал из рюкзака ботинки и носки, обулся и тяжело под¬нялся. Грузовик был уже в нескольких шагах, и Савелий поднял руку. Шофер притормозил.
- В район?
- В район, - отозвался шофер. - Туда?
- Туда.
- Запрыгивай.
Прежде чем забраться в кабину, Савелий кинул долгий взгляд назад, на дорогу, над которой уже гос¬подствовал сумрак. Там, за еле угадывающейся вдалеке черной полоской леса, осталось родное село, покосив¬шаяся хатенка, проданная неизвестно откуда вдруг наскочившей родней, и кладбище в сосняке со вчерашней скорбной могилой бабки.
2.
Мчалась навстречу дорога, мчалась навстречу сгустившаяся темень, рассеченная надвое светом фар. Савелий сидел с полузакрытыми глазами - клонило ко сну.
- Что? Прозяб, небось, под дождем? - Спросил шофер, которому, по-видимому, наскучило долгое молчание.
- Прозяб, батя.
- Смурый какой-то сидишь. Чего смурый-то?
- Да веселиться не с чего.
- Девка разлюбила?
- Да не любила еще.
- Что так?
- Облицовкой не вышел. - Савелий усмехнулся.
- Да, вроде ничего облицовочка.
- Ничего. – Согласился Савелий. - Сверху ниче¬го. А сам-то, батя, откуда рулишь?
- Да в Степановку ездил. Слыхал Степановку?
- Бывал.
- А Дорониху знаешь? Бабка такая сухая на краю живет.
- Знаю Дорониху. А что?
- Коровенку у нее торговал.
- Ну, и...
- Не получилось. Старуха - восемь сотен и ни в какую. Буренка, дескать, молочная, ей всю тыщу цена, да не нужда кабы. Бабка, говорю, у меня семьсот восемьдесят, скинь двадцатку. Куда там. Уперлась - восемь бумажек и не подступай. Да привезу я тебе, говорю, бабка, двадцать рублей, ей богу привезу, пере¬крестился даже, веди, говорю, свою буренку. Да разве сговоришься? Деревня.
- А с городом сговориться проще?
Шофер посмотрел на своего пассажира и хмыкнул.
- Это ты верно, - согласился он. - Деньги всяк любит, что город, что деревня. Сам-то деревенский?
Савелий ответил не сразу. Неподвижным взгля¬дом смотрел на бегущую навстречу дорогу, и невозмож¬но было понять, то ли не хотел он отвечать на вопрос, то ли не расслышал. «Эк, в молчанку играет, - недовольно подумал шофер, - с таким пассажиром и уснешь нена¬роком, на него глядючи.»
- Всякий я, батя, - неожиданно громко сказал Савелий.  И после короткой паузы продолжал: - Всякий, и деревенский, и городской. Даже не знаю, какой боль¬ше. - Он криво усмехнулся. - И там, и там пожил.
- И где же лучше?
- А где нас нет. - Угрюмо отшутился Савелий. - А вообще, батя, я землю люблю.
- Значит деревенский, - утвердил шофер.
- Пусть по-твоему.
- А по специальности кто?
Савелий откинулся на спинку сиденья и выдох¬нул, как показалось шоферу, горькое «ха».
- Кто я по специальности, - с расстановкой повторил Савелий. - Да лучше не говорить, батя. Нелюдская профессия.
- Ну, это ты брось, - с некоторым раздражением сказал шофер. - Нелюдских профессий нет, парень.
- Есть, батя, - негромко ответил Савелий. - Есть и нелюдские.
- Хм, однако... - Только и нашелся возразить шофер.
Они выехали на шоссе. Впереди засветились нео¬новые буквы заправочной станции, а через пару минут шофер уже подруливал к бензоколонке.
Сейчас конька напоим и дальше. По асфальту тут минут десять. В момент пробежим. - Шофер включил свет в кабине, вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник и достал талоны. - Ты сиди уж, - сказал он, видя, что его пассажир тоже собирается вылезти из каби¬ны.
- Да отойду в сторонку.
- А-аа, ну если в сторонку...
Шофер поколдовал у бензобака и направился к окошечку дежурного по станции. Савелий вылез из кабины, осмотрелся и проковылял за невысокие   постриженные кусты. Он уже направлялся назад, но вдруг заметил, что из темноты по ту сторону дороги выступили двое. Свет от фонарей едва освещал их, но Савелий внутренне вздрогнул и непроизвольно отступил за куст. Сутулая фигура долговязого показалась ему знакомой. «Скиф!» - Мелькнула догадка.
Шофер грузовика рассчитывался у кассы.
Между тем двое быстро пробежали расстояние, отделявшее их от машины, и один за другим вскочили в кабину, но не успел долговязый захлопнуть дверцу, как Саве¬лий, несмотря на больные ноги, в несколько прыжков очутился рядом и рванул ручку на себя.
- Далеко? - Спросил он с недоброй усмешкой.
Долговязый с молниеносной быстротой выхватил нож, но так и не нажав на спусковую кнопку, сунул его обратно в карман.
- А, Шейк. - Он облегченно выдохнул. - Вечно ты в подлянку играешь. - И нервно повел плечами.
- Но тачка забита, сэр, - сказал Савелий. - Так что прошу сойти на перрон. Да побыстрей, черт вас возьми. - Уже с нотками угрозы в голосе поторопил он.
- Выметывайся, - раздраженно бросил долговязый через плечо. - Выметывайся, говорю, потом все объяс¬ню. А болтали - застукали тебя, - сказал он, спрыгивая на землю.
- Сбрехали, - скупо заверил Савелий. - А ты все шкодничаешь. Не подешевели запчасти?
Долговязый не успел ответить - подошел шофер.
- Все, парень, садись, поехали, - сказал он Савелию, подозрительно оглядывая незнакомцев.
- Поехали, батя.
- Экой ты неловкий, - проворчал незлобно шофер, когда Савелий, влезая в кабину, зацепился за поднож¬ку ногой и неуклюже упал на него. - Ты же гляди.
- Да ноги вот... – Смущенно, и словно стыдясь своей неловкости, пробормотал Савелий.
- Ломал, что ли? - Полюбопытствовал шофер, которого так и подмывало задать этот вопрос раньше.
- Полиомиелит скрутил. В детстве еще.
- Вот оно что. У кума моего, то бишь у дочки его…
- Ты, батя, останови у того перекрестка, - перебил Савелий, - я соскочу.
- Может, тебя до дома подбросить? Ноги-то, небось, находил - гудят.
- А ты, батя, не соболезнуй, - хмуро и с обидой в голосе ответил Савалий. - Ноги не боги, их бить, а не молить. Тут рядом, сам доберусь.
- Сразу и засерчал, - примирительно сказал шофер, останавливая машину. - Сам так сам.
Савелий взял рюкзак и осторожно спустился на землю.
- Ну, пока, батя, спасибо тебе.
- Да и не за что.
- Есть за что. А буренку, батя, ты еще купишь, молокастую.
- Дай-то бог, - засмеялся шофер. - Ну, счастливо тебе.
Он мягко отпустил сцепление, а когда переключил на вторую скорость, показалось ему, что позади кто-то кричал. Шофер затормозил, сбросил газ и прислушался.
- ... не кляни, батя, - узнал он голос своего хромоногого пассажира. - Вор я, слышишь, батя-ааа, во-оор!
«Что это он? - Шофер напряг слух, но крик не повторился. - При чем тут вор?» Он уже протянул руку к ключу зажигания, как вдруг от осознания только что мелькнувшей догадки на лбу у него выступила холодная испарина, а по всему телу разлилась горячая обмороч¬ная слабость. Тяжелой, будто свинцовой рукой дотянул¬ся он до нагрудного кармана, и пальцы не ощутили при¬вычной твердости бумажника. «Да что же это? - вопрошал шофер, выворачивая лихорадочно карманы, - господи, на заправке, кажись, был. Точно был.» И еще долго ощупы¬вал в полутьме карманы, пока не догадался включить в кабине свет. «Слава богу!» - Облегченно выдохнул он, увидев лежащий на сидении бумажник. - Слава богу, - пов¬торил он уже спокойней и вытер рукавом пот со лба. - Фух, ты ж, перепугал, черт кривоногий. - Шофер раскрыл бумажник и принялся пересчитывать деньги, от волнения роняя их. - Да ты что? - Не поверил он себе и принял¬ся считать заново. - Ах, подлю-ууга, отделил-таки.» Гнев и отчаяние исказили его лицо. Не ведая того, что де¬лает, шофер выхватил из-под тюфяка монтировку, выпрыгнул из кабины и грузно побежал назад, к перекрестку.
- Убью! Убью, сволочь такую! - прерывисто го¬ворил он, задыхаясь от бега. - Убью! - Повторил он уже тише и остановился, тяжело дыша. - Да что ж ты, парень? Э-ээх, парень. - И еще долго стоял посреди пустынного перекрестка, - сжимая в руках бесполезную сейчас монти¬ровку.
А глухими, знакомыми, ему задворками, пустырями, бросив за плечо свой рюкзак, уходил, ковылял, чиркая землю вывернутыми ступнями, ненавидя сейчас и себя, и весь свет, и эту глухую ночь странный человек – Савелий Чер¬ных, известный в преступном мире под прозвищем Шейк. Он не мог слышать последних слов шофера, последнего приступа отчаяния, он мог только предполагать их: беспомощный гнев, безысходное горе человека, что несколько минут назад потерял - нет, не только деньги, что ско¬пил с таким трудом, чтобы купить коровенку, а, может быть, потерял вдруг веру в человечность на земле вообще. Ах, только бы не это, только бы не веру...
- Но что же делать, батя? - Удрученно спросил Шейк. - Что ж делать? Деньги мне нужны позарез, во как нужны. Ну, попросил бы я у тебя взаймы, не кум-сват, голодранец кюветный, очумел бы ты, батя, шиш показал. А коровенку ты еще купишь. За тыщу купишь. Это я тебе как на духу.
Ветер вдруг налетел, шквальный ветер. Изошлись гром¬ким шелестом невидимые за высокими заборами кусты и де¬ревья. «Ш-шутишь. Шутишшшь.» Не верили они Шейку, не вери¬ли.
3.
Евгений Казак возвращался от прораба пасмурный, как и сам день. Бывали по работе неприятности, а сегодня... и слов не подберешь. На душе скверно, будто все нутро помоями окатили. Не разговор получился, а бабья пере¬палка: крикастая, бестолковая и безрезультатная. И по¬нимал бригадир, что не вина в том прораба - рыба с голо¬вы гниет - а вот поди ж вот так сразу, с налета, еще не остыв от всяких нехороших слов, да вникни, разберись, амнистируй такой бой-разговор по душам. «Ну, нет инструмента, скажи - нет, объясни, почему нет, так нет, взорвался, будто я под него бомбу подсунул. Рожу, рожу... Да роди, в конце концов, пастух чертов. Главное, ему на нервы капают. А у нас их нет, мы безнервные, стальные. А топором распили, топором забей, продолби, острогай... Ювелиры ему.» - Негодовал бригадир, припоминая в подроб¬ностях и еще раз оспаривая недавний разговор с прорабом, с человеком в общем-то безобидным, придирчивым по-стариковски, но не въедливым.
Бригада - великолепная семерка, как по-доброму окрестил своих Евгений Казак - рассевшись на ступенях высокого крыльца, пребывала на перекуре, на том долгом неграмотном перекуре без шутки-прибаутки, когда или работать не хочется (бывает такой грех), или работа не впрок. Взгляды парней блуждают то вдаль к синим сопкам, то перекинутся на «беломорину» в пальцах, долго исследу¬ют ее, словно все мысли каждого сосредоточены на этой, неважнецким табаком набитой дымокрутке.
Топоры в доске, что к стене дома прислонена, цепочкой друг за дружкой как альпинисты, с бригадирс¬ким во главе. Каждый с доброго десятка шагов хозяином метнут - все в цель полегли. Размялись перед перекуром парни, не в годах, чай, озорства еще хоть отбавляй, да и серьезности, впрочем, тоже не занимать.
Появление бригадира было встречено молчаливыми переглядками да кислыми полуулыбочками. «Мм-да, не явление Христа» подумал Евгений. Он присел на щит как раз напротив крыльца и взгляд его медленно пошел по ступенькам вверх. Раз – ступенька, два...  «Горошко опять в кедах, - с некоторым раздражением отметил бригадир. - Вчера только ногу на гвоздь пропорол...» Три – ступенька, четыре. Начищенные до блеска сапоги Новикова, к ним так не идет его деревенская веснушчатая физиономия, ему бы лапотки... Рядом босые ступни Коляна Чигринова, пальцы красные, расчесанные, грибковые. «За водкой за собой не следит, чувашонок несчастный.» Стоптанные кирзачи Адама Метельского с полуотвалившимися подошвами, перетянуты¬ми проволокой, вызывают жалость, почти сострадание. «Госпо¬ди, куда деньги копит, на сапоги уже не выделить...» Шесть – ступенька. Непомерно огромные сапожищи Марата Хусаинова, татарина-уральца, рядом тридцать восьмого размера ботин¬ки кажутся детскими, игрушечными, да и сам Санек Свири¬дов как игрушечный, на вид - восьмиклашка, лицом цыга¬ненок. Ждет не дождется - жена, говорит, письмо присла¬ла, обещалась приехать. Взгляд бригадира переносится выше и тут же отшатывается в сторону. Невозможно смотреть на эти вывернутые ступни, невозможно без содрогания. «Зачем, спршивается, ботинки снимал? Небось не больница, не костоправы тут.» Евгений черкнул взглядом назад и встретился с черным, жгучим, даже, вроде, злорадным взглядом Савелия Черных. Чуткие глаза, нечеловеческие, а ведь могут быть добрыми. Взгляд бригадира скользнул ниже, на мгновение задержался на руках Савелия - сквозь сбившиеся грязные бинты проступали кроваво-желтых разводов пятна. Бр-ррр-р!
- Что? Шабаш. - Это Петр Горошко, сбитой крепыш, нарушил молчание.
Евгений взглянул на него, но ничего не ответил.
А что отвечать, когда сценарий у Горошко изо дня в день один и тот же.
Да-ааа, - протянул Горошко, - кликнуть кликнули, теперича нам аукается. Слышь, Колян, - обратился он к Чигринову, - может мы за романтикой прикатили, а?
- Видал я эту романтику, - скривив в улыбке пухлые губы, отозвался Чигринов.
- Во! - Горошко снизу оглянулся на парней, будто свысока посмотрел. - Истина глаголет. Слышь, Колян, а может нам лишний червонец карман оттянет?
- А хрен же тогда я сюда пер за семь тыщ кеме?
- Хрен тогда, хрен тогда, - с акцентом передразнил Коляна Марат Хусаинов. - Стройка молодой? Молодой. Молодой всегда зеленый, всегда ошибка есть. Понимать надо.
- Ну, давайте ссылаться на молодо-зелено.
Небось Колбасин с нас требует. Не-е, таким аршином мерить, вечно бардак будет. - Не согласился Санек Свиридов. - Что тут неясного, базы нет.
Петр Горошко поворотился к Коляну Чигринову.
- А мы, Колян, чихали на базу, а?
- А то.
- Во! А я что грю? Слышь, товарищ Казак, так ты можешь вскорости с одной базой остаться. Аль нет? Чего молчишь? Я запросто разбегусь на все четыре.
- Слышали уж. - Евгений усмехнулся.
- Чего лыбишься? - Вскинулся Горошко. - Лыбится он. Ты за туманами, а я рвач по-твоему, да? Пальца твоего не стою? Подумаешь, вожачок, комсомолия...
- Помолчи ты, - в сердцах выкрикнул Марат Хусаинов. - Одну пластинку крутишь, крутишь.
- Ладно, ты еще... - Горошко сверкнул злым взглядом в его сторону.
- Заткнись! - Глухо, с вялой хрипотцой приказал Савелий Черных, будто обломок скалы сбросил сверху.
Горошко задиристо вскинул голову, но встретив хо¬лодный, презрительный, уничтожающий взгляд Савелия, только и сделал, что с силой отшвырнул окурок.
- Будет ссориться, - примирительным тоном сказал Са¬нек Свиридов. – Небось, инструмент от этого не появится.
- Хибо диво откуль, - подал голос Адам Метельский.
Евгений встал с щита и, глядя куда-то в сторону, спросил:
- Ну, что? За работу?
- Надо! - С той же вялой хрипотцой, но весомо, ответил за всех Савелий Черных. - Салажня прибудет, где расселим? Не-е, мужики, сами мы, вроде как с комфортом, а им, неумехам, крышу себе ладь? Вот они разбегутся, на все десять. - Он достал из кармана куртки носки, и стал натягивать на свои безобразные ступни. Евгений непроизвольно отвернулся.
- Конча-аай перекур! - С бесшабашной веселостью протрубил в рупор, ладоней Володя Новиков. - Тамагавки раз-зз-бирай! - И пригнув с крыльца, еще на лету успел выхватить из доски свой топор. - Труд - школа жизни, товарищи! - Возгласил он, так и сияя веснушками на круглом лице. - Учиться и еще два раза учиться. Так нам дедушка Ленин завешал. Потерпим, казаки - атаманами бу¬дем.
- Лишь бы хаханьки, - уже незлобно прошелся в адрес Новикова Петр Горошко. - Да я тебе, если хочешь знать, топором замочную скважину под комариный глаз продолб¬лю. Так что кому учиться еще.
- Тогда в чем дело? Будем долбить замочные скважи¬ны под комариный глаз. Лови! - И Новиков бросил Петру его топор. Тот играючи перехватил его на лету, попробовал лез¬вие большим пальцем и поцокав довольно языком, скрылся в черном проеме двери.
Когда все разошлись по своим рабочим местам, и уже разнеслись тюк и лязг топоров да шарканье двуручной пилы, Евгений подошел к Савелию и тронул его за рукав.
- Что? Оборачиваясь спросил тот.
- Как руки?
- А что руки? - Савелий примерился и стеклорез с легким потрескиванием покатился по стеклу. - Руки как руки. - Он резко надавил на стекло и положил отрезанную шипку на стол. - Соболезнуем?
- В конце концов, у тебя бюллетень.
- Ну, вот что... бригадир, - стоя спиной к Евге¬нию ответил Савелий, - об этом мы уже с тобой говорили. - Он выждал несколько секунд и продолжал уже язвительным, раздраженным тоном: - Ну, людишки. Чистюльки. И кого из себя корчат? Пташечки-ангелочки, помахивают крылышками - мы добренькие, мы человечненькие. Тьфу. - Савелий повернулся к Евгению лицом. - Ну, ты вот, ну скажи, чего кор¬чишь из себя? Рук тебе моих жалко? Ой ли. Это я у тебя червонец отнимаю лишний. Небось, тоже карман не оттянет.
- Ладно, хватит. - Перебил его Евгений. - Ты, я вижу, всех готов под одну гребенку. А с такими руками я тебе запрещаю работать. Все! - Он повернулся, с намерением тут же уйти, но Савелий грубо остановил его, схватив за плечо и резко повернув к себе.
- Слушай, ты, - выдохнул он, и две бешеные черные молнии впились в Евгения, - плевал я на твою технику с безопасностью вместе. Ты не задумался, небось, ни разу не задумался, что болит и как болит. А если это – ¬ерунда? - Савелий сунул чуть ли ни в лицо бригадиру свои перебинтованные руки. - Если это так, тьфу. И финягой в живот - так, щекотка одна. А болит вот здесь, где-то внутри, скребет, ноет, где - не поймешь. С чего, тоже не знаешь. Это не боль? А? А это не боль? - Савелий пнул ногой отрезанную полоску стекла, приставленную к стене. Стекло упало осколками. Звон этот будто отрезвил Савелия. Злой огонек в его глазах угас так же внезапно как появился. Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась виноватой, вымученной. Савелий нагнулся и стал собирать осколки стекла, складывая их на ладонь, потом выпрямился и выбросил в окно. - Знаешь, Женя, - задумчиво покручивая пальцем колесик стеклореза, ска¬зал он, - техника техникой, - ладно, хрен с ней, пускай бу¬дет, а только как подумаешь... жизнь, она тоже ломает.
Корежит. А техника безопасности? А? Чтоб не корежи¬ла эта сука - жизнь?
- Хм. Чего захотел. Знал бы где упадешь...
- ... подстелил бы соломки? Речь-то, Женя, не о соломке.
- О чем же тогда?
- О людях, Женя. Хромых, незрячих, сволочах.
- Почему о них?
- В общем о людях. - Уклончиво ответил Сивелий. - А насчет этого,- он кивнул на свои руки, - ты ко мне больше не лезь. Хочу, чтоб больно было, понимаешь, хочу. Здесь заглушает внутри. Так что пускай их... болят.
- На здоровье, - буркнул Евгений.
Обретенного после бравурной тирады Новикова неплохого, в общем, настроения опять как ни бывало. «Боли он захотел, - ворчал за работай бригадир, сам еще не совсем ясно сознавая, чем это таким крючкастым Савелий задел его за живое. - Вот болячка ходячая, теперь думай тут.» И как ни пытался, а не мог Евгений потянуть за ту тонко-тонюсенькую ниточку, что подвела бы его к пониманию несомненно мудрой житейской истины, которую так туманно высказал Савелий Черных. Не мог бригадир нащупать ее, эту ниточку, и негодовол поэтому на себя. А негодовал скорее из-за того, что размышления прерывались другими непрошенными мыслями, которые уводили его назад, в то недалеко, где остались любовь и ненависть, грязь, разнесенная молвой, и дочурка осталась... «Так в чем же истина? В технике этой безопасности, что ль? В людях? Сволочах незрячих?»
Евгений прибил последний штапик и, подняв створку рамы, принялся навешивать ее. Но петли никак не удавалось посадить на штифты.
- Да помоги ж ты, - в сердцах взмолился он, заметив, что Новиков оторвался от своей работы и вопросительно смотрит на него. Тот подбежал, вскочил на борт завалин¬ки и придержал створку рамы.
- Смотри верх.
Евгений совместил верхнюю петлю и с поворотом «туда-сюда» потянул створку книзу.
- Ну вот, - смеясь веснушчатым лицом, сказал Новиков, - а то мучается, понимаешь ли.
Евгений подмигнул ему и, облокотившись на подокон¬ник, стал наблюдать, как Новиков протесывает бревно. Тот старался вести по шнуру, но топор то врубался глубоко в дерево, то скользил со звоном по коре, но Новиков примеривался и опять тюкал топором, напе¬вая при этом примитивный мотивчик типа «там, там, тара¬рам». «Вот, пожалуйста, - подумал Евгений, - живет чело¬век и все ему ладно. Хоть бы разозлился, что ли, для проформы. А, может, в том и жизнь - пропускать все через сито внутреннего спокойствия, пустой брава¬ды? Плевать на все с высокой колокольни, вот тебе и вся... техника безопасности.»
- Как у тебя? - Спросил, войдя в комнату, Савелий.
- Подойди-ка. - Евгений поманил его к себе и, когда Савелий стал рядом, глазами указал на Новикова.
- А, этот, - Савелий усмехнулся, - этот с сюрпризом.
- С каким еще, к черту, сюрпризом?
- А что? Думаешь - балабол? Не-ет, в этом что-то... – Савелий с прищуром посмотрел на Новикова. Тот на мгновение задержал на отмахе топор, но не оглянулся. Что-то собачье, - уверенно досказал Черных. - Делается под балабола.
- Ты думаешь?
- Я чувствую. Я всегда что-то чувствую. Шкура у меня такая, Женя, чувствительная.
И он мягким кошачьим шагом вышел из комнаты, словно боялся, что вдруг вспугнет кого-то нечаянным скрипом половицы.
Евгений еще с минуту наблюдал, как Новиков про¬тесывает бревно. Он вспомнил, что всего месяц назад этот баламут-парень по сути мало что кумекал в плотниц¬ком деле, зато теперь - пускай не так ловко, как Петр Горошко или Колян Чигринов, пускай не так быстро, как Марат Хусаинов и не так упорно, как Свиридов Санек - все же научился мало-мальски чему-то. И тот же Горошко уже не скажет: «Кто-то ни черта не могет, а из-за них в зарплате теряй.» Как он высказался в то сентябрьское утро, когда узнал, что «веснушчатый» в плотницком искусстве отнюдь не «ас».
А пришли они в бригаду вместе - Володя Новиков и Савелий Черных - пришли в самом начале сентября, утром, когда солнце только-только выплыло из отрогов Янканского хребта, и, освещенные его лучами во всей ослепительной красоте своей, засияли золотом склоны окрестных сопок.
Они, эти двое, пришли в самый разгар работы, когда бригада грузила на машину тяжелые щиты под дружное «раз-два, взяли!» Щиты прижимали к земле, заго¬релые лица парней пунцовели от натуги, но упрямые руки взваливали нечеловеческую тяжесть на плечи и заталкивали в кузов.
Эти двое пришли и не раздумывая, ни слова не говоря подставили и свои плечи под полутонный, набряк¬ший водой щит, и бригада почувствовала, что он сразу стал легче. А когда прозвучало короткое бригадирское: «Курим!» -они вместе со всеми уселись на щиты, не отказались от предложенных «беломорин» и неумело задыми¬ли. И то ли от того, что они пришли так непринужденно, то ли от этого неумения курить - тогда не до размышлений было - стали они сразу своими, будто и не четверть часа поработали с бригадой, а, почитай, год.
- Казаки? - Весело и будто с намеком спросил веснушчатый, покашливая и отмахивая от себя дым.
- Казаки. - Ответил за всех бригадир.
- Да-а, по «казакам» работенка.
- А ты думал, - небрежно бросил Петр Горошко. - Не шарики катать. Что, повкалывать прикатили?
Второй, тонколицый, белокурый, резко повернулся к Горошко и что-то дьявольское, злое метнулось в его глазах.
- Ловить нечего здесь, на Тынду махнули бы. - Горошко колечками пустил дым.
- А нас к вам. - Круглое лицо веснушчатого расплылось в озорной улыбке.
- К на-ам? - Горошко сморщился как от зубной боли.
- А что? Давай к нам. - Санек Свиридов посмотрел на бригадира.
- Так вы уже оформились? - Спросил Евгений.
Тонколицый молча кивнул.
- Поселились?
- Успеется. - Сказал тонколицый.  Веснушчатый покосился на него как показалось Евгению настороженно, но поддержал с простяцкой беспечностью.
- Ерунда, постеля не убежит.
- Плотничали? - поинтересовался Горошко.
- Было. - Коротко ответил тонколицый.
- А ты? - Горошко повернулся к веснушчатому. Тот ухмыльнулся и с бесшабашностью, от которой у всех поугрюмели лица, сказал:
- Ну, а что если нет. - И видя, что все смотрят на него, добавил: - Кашу из топора - пожалста, как в лучших домах Парижа, за уши не оттянешь.
Петр Горошко недобро усмехнулся.
- Тут не кашу - кумекать надо. Вот этой штукой.
- Не математика, скумекаем.
Парни молча переглянулись меж собой.
Не понравился этот веснушчатый. Сейчас и не скажешь почему, а вот не пришелся по душе. Так и вынесли молчаливый приговор: балабол и все тут. А Петр Горошко пробур¬чал, ни к кому не обращаясь, но для всех: «Ну, келемене, подкинули. Кто-то ни черта не могет, а в зарплате из-за них теряй.»
Что там было у остальных на уме, бог ведает, а только по унылым лицам парней понял бригадир, что им тоже не хотелось бы проиграть в зарплате. И так не густо выгорает. Сташина режет наряды не глядя, началь¬ник ей не указка, а на местком и комитет комсомола чихала и подавно... Этого теперь обучай. Да и другой – дохлик, хромоног к тому ж. Много ль наработает?
Насупились казаки, только чубы лохматят, в сторону новичков не смотрят, будто и не они только что помогали грузить щиты, и не они вовсе несколько минут назад показались неплохими парнями. Что-то жизненное и пошленькое одновременно вытеснило вдруг, проклюнувшуюся в душах доброту. И зудила в мозгу бригадира, ворочалась червем-пакостником реплика та неслучайная, избитая, изгнившая реплика Петра Горошко: «... в зарплате теряй... из-за них... из-за них... в зарплате». А если б не Сташина? Да что Сташина? Пуп земли? Зря отмах¬нулся, надо бы вплоть до министра, авось не съели бы. Бригадир взглянул на веснушчатого. Тот сидел с арлекинной улыбкой до ушей и посасывал свою «беломорину»; взглянул на другого - тот встретил взгляд бригадира спокойно, с недвусмысленной улыбкой на пухлых губах. Свою папирос¬ку он не покуривал, медленно сминал в тонких пальцах, и вот... уронил. Умышленно. Будто вызов бросил. И показалось Евгению, что его собственные мысли, да и всех осталь¬ных, пожалуй, прочитаны, и прочитаны до буковки, до запя¬той. И почувствовал бригадир, как загорелись у него уши. Это стыд выступал.
И все же притирались новички, как всегда притира¬ются друг к другу люди, по характеру совсем разные, но которых роднило одно: судьба или хотение, забросив¬шие их далеко от дома, черт знает куда, к черту на кулички, сюда, в эти мерзлотные, глухие таежные места, чтобы делать одно большое общее дело.
Притирались-то притирались, да по-особенному, с шершавинкой. Но если к пустомельству Новикова привыкли скоро, натура Савелия Черных была каждому в диковинку. Был он словно кислюга-дичок среди привычного садового сорта. И неделя прошла, и другая, и вот месяц уже, а никто о нем толком ничего не знал. Что повидал много - чувствовалось, что шит не лыком - угадывалось, что плотничал уме¬ло - видели, остальное же знал о себе только он сам, не открывшись даже в недавнем похмелье.
По-прежнему был он скуп на слово, но к одному-един¬ственному, произнесенному им, прислушивались. Значит чувствовали что-то правое в нем. В свободное время боль¬ше одиночничал, брал у Марата Хусаинова ружье и уходил на охоту. Удивлялись, как он ходил по тайге, по склонам сопок, перевитым багульником, да по марям кочкастым. А то приходил на репетиции художественной самодеятельности, на волейбольную площадку. Сядет на стул в уголке или поодаль на пеньке пристроится и смотрит. Смотрит и молчит. Нелюдимостью своей вызывал недружелюбие парней, а вот бригадиру нравился: было в нем то притягательное, властовое, чего подчас не хватало самому Евгению, даже обличьем своим и то притягивал. Светлые, волнистые волосы спадали до плеч, обрамляя тонкое лицо и придавая ему девичью привлекательность и мягкость. Пухлые губы подчеркивали внутреннюю доброту в этом странном парне. И поверил бы Евгений в его доброту, если бы порой не мгновенный злой огонек в черных глазах Савелия, незаметный, может, для окружающих, но не укрывшийся от наблюдательного ока бригадира. Появлялся такой огонек внезапно, как реакция на оброненное кем-то слово, на поступок, а то и ни с того, ни с сего впивался, прощупывал и угасал. Да и ого¬нек ли? Огнище! Пламя неистовое. И полыхала в том пла¬мени вместе со злорадством зависть неприкрытая. И Евгению казалось, что он догадывается к чему именно зависть.
Сегодня в обычном немногословии Савелия будто лавина прорвалась, вон сколько нагородил: и про жизнь, и про людей, и про боль. Может и взаправду от боли. И тут бригадира опять передернуло, так ясно он представил кровавые, с желтыми подушками волдырей, сажей измазан¬ные руки Савелия.
Случилось это воскресным вечером, три дня назад. Евгений сидел за столиком в комнате и брился. Лицо постепенно принимало свежесть молодости, а в душу закрадывалась тоска, и собирались морщинки в междубровье: не свое отражение видел в зеркале Евгений, словно из тумана выплывало родное, красивое лицо жены. Она улыбалась, укоризненно щурила голубые глаза, звала к себе, в туман. Евгений перевел взгляд на фотографию на стене - на не¬го смотрели большие удивленные глаза дочери. Чувство вины снова овладело Евгением. Он искал себе оправда¬ние и не находил. Что ж, злорадствуй, молва. Насытилась, разбила веру, теперь прыскай в кулак. Он сжег мосты, и сам сгорел в том пожарище. Торжествуй же ничтожная серость, хихикай за своими дверьми... Так бичевал себя Евгений и неизвестно, пришел бы он к верному выводу, если бы не громыхнула дверь, спугнув мысли. В комнату, пыхтя и матерясь, ввалился Петр Горошко, таща за собой кого-то подмышки.
- Принимай, начальник, - выдохнул он, опуская на пол обмякшее тело Савелия. - Худоба, черт его за ногу, а весит...
Евгений поднялся из-за стола.
- Что с ним? - Спросил встревоженно.
- В стельку. - Горошко смахнул рукавом пот со лба.
- А что с руками? - допытывался Евгений, с помощью Горошко укладывая Савелия на кровать.
- На медаль тянул, - отвечал Горошко, от него резко пахнуло спиртным.
- Будет темнить, говори толком.
- А я тебе без толку? Сарай тушил.
- ? ? ?
- Ну, что уставился? Небось, один мы сляпали, у ручья.
- Водокачку?
- Пусть водокачку.
- Да не тяни ты резину. - Спокойствие Петра раздражало бригадира.
- Горошко плюхнулся на соседнюю кровать, привалил¬ся спиной к стене.
- Как пить от проводки. - Он зевнул. - У нас если горит, все с одного. Ну, а этот, - Петр кивнул на неподвижного Савелия, - полез. Я ему - куда? Сгорит три доски, все одно Сташина в полтара резанула. Нет, набычился, зенки выпятил. Тут к нему так подойти страшно, а ты подойди, когда он зенки выпятит. Оно полыхает, а он доски рвет. Понимаешь, голыми. - Горошко недоуменно посмотрел на свои руки, будто мысль у него мелькнула: как так можно, голы¬ми руками?
- С пьяну, что ли, полез?
Евгений присел на корточки возле Савелия и осторожно стал разматывать тряпки.
- Да это он уж потом набрякался. Чтоб боли не чуять. Кинул нам с Коляном червонец, ну мы у Федошкиной два пузыря выклянчили. По пятаку, сука, даже на спички не ки¬нула. Принесли - этот в ручье руки отмачивает - за раз чуть ли не бутылку грохнул. С горла. Колян рубашку свою на лоскуты - замотали ему руки. Прилег, глаза закрыл, чистый покойничек. Ну, мы с Коляном тоже врезали, поддатые уже - Колян рогом в кочку - готов! Ну, того дурака я знаю: продрыхнет, приползет. А этого...черт его маму знает. Как и не дышит. Не-е, думаю, надо тянуть. Представляешь, от самого ручья пер, хоть бы одна тварь подмогла.
- Потушили?
- Ты что? Пригоршнью, что ль, из ручья? Скажи спасибо - этого оттащили.
Что ожог не пустяковый, Евгений понял сразу, едва увидел, как за тряпкой тянется присохшая кожа, обнажая крупинчатое темное мясо. Евгений резко повернулся к Петру. Тот уже подремывал.
- Петро!
Горошко вздрогнул и открыл глаза.
- Дуй за Шараповым.
- Дуй, - вяло отозвался Горошко.
- Сказал - дуй! - Вскипел Евгений, вскочив на ноги, рывком сдернул Петра с кровати.
- Ты... - Взъярился Горошко, схватился за стул. Но тут послышался слабый сдавленный стон Савелия.
- Дрына ему, а не хирурга, - успокаиваясь, проворчал Горошко. - Ладно, не зыркай. Зпужал дюже.
Через несколько минут он вернулся с хирургом поселковой амбулатории.
- С месяц отбюллетенит, - сказал Шарапов, закончив перевязку. - Очнется - сразу ко мне.
Два дня Савелий отбюллетенил добросовестно, схо¬див на перевязку, отлеживаясь да почитывая старые журна¬лы. А вчера, едва забрезжил в окне рассвет, был уже на ногах. На вопрос, куда он в такую рань, «На кудыкины горы», - ответил. Опоясался патранташем, снял со стены ружье и, кинув за плечо рюкзак, ушел. Возвратился затемно. Вытряхнул из рюкзака на стол глухаря и две копылухи.
- Все польза, - сказал в ответ на укоризненный взгляд Евгения.
- А на перевязку когда?
- Завтра.
«Вот оно, его «завтра», - незлобливо подумал Евгений.
- Валюха! - Услышал он голос Савелия.
Послышался стук каблучков по ступенькам, шаркающий шаг навстречу Савелия Черных, его негромкий с хрипотцой говор.
- Видал? - Спросил Новиков, заглядывая через окно в комнату.
- Не видал.
- Точно дуеля будет. - Новиков хохотнул. - Марат аж зубами зачирикал.
- Тебе-то что?
- Ничего.
- Ну и топай.
Новиков спрыгнул на землю и, подхватив топор, вразвалочку направился в конец дома. Завернув за угол, он огляделся по сторонам и убедившись, что здесь его никто не видит, тенью шмыгнул вдоль стены. Не доходя пару шагов до распахнутого коридорного окна, остано¬вился и, затаив дыхание, прислушался.
Когда Евгений возвратился из прорабской, где он вместе с мастером закрывал наряды, ужин был на столе. Комнату наполнял здоровый аромат глухариной ухи.
- Перец! Куда делся перец? – Накинулся Новиков, едва бригадир ступил на порог.
- Ты повар, тебе видней.
- Повар, повар, - негодовал Новиков. - Вечно куда-нибудь засунут. Где перец? Ну, где?
- Сам же вчера давал Хусаинову. Не перец? - Подска¬зал Савелий. Он лежал на кровати в спортивном трико, пробро¬сив вдоль тела руки и неподвижным взглядом уставясь в потолок.
- Тьфу! - Новиков брякнул себя в лоб кулаком. - Совсем память отшибло.
И выбежал за дверь.
- Сколько закрыл? - Не глядя на бригадира спросил Савелий.
Горошко удивленно посмотрел на него.
- По шестьсот будет.
- Нормально.
- Нормально? - Загорелся Горошко. - У Сенникова чистоганом почти по восемь кусков будет. А тут? Сташина резанет и во, фиг под нос. Небось Лобшакову по червонцу с носа можно было.
- Ну, ты смог бы, а я нет, - рассердился Евгений.
- Ну, как же, - с злобной насмешкой отреагировал Горошко. – Мы же комсомолия, мы же прынцыпыально честные. И где ты такой выродился? Не дурак, а?
- Сам дурак, - в потолок сказал Савелий. - И не показывай тут свой псих. Глухаря не переваришь.
- Не беспохлебся, переварю.
В комнату, пританцовывая, вбежал Новиков.
- Парни, это что? Это перец! - Он подошел к каст¬рюле и снял крышку. - О-ох, ядреный корень. Может еще? А?
- Сейчас накормит одним перцем. - Горошко поставил на стол стопку алюминиевых мисок. - А те бегемоты где?
- Метельский уже бабки подбивает. - Ответил Новиков. - Марат наглаживается на самодеятельность, там же Валюха сегодня певучит. А Санек в магазину потопал, по¬дарок жинке подбирать. Посмотреть, какая она из себя?
- А Колян? - Спросил Горошко.
- Дрыхнет. Где-то уже подзаклал.
- Точно в взрывбанду бегал, - всплеснул руками Горошко. - Там мужики брагу ставили.
- Давай, успеешь, - подзадел его Савелий.
- И прибежишь под косточки, - пообещал Новиков.
Он уже разлил уху по мискам и каждому положил по мясис¬той глухариной ножке. - Ну, где там эти мусьё? А, при¬шел голубчик на супчик. Расфраерился, как в ресторану. - Шутливо болтал Новиков, посматривая то на Хусаинова, то на парней. - Во до чего Любови доводят. «И букета¬ми поклонники забросали подоконники…» Молчу, молчу, - скрещивая перед грудью ложки, оградился он от Хусаино¬ва. - Вот, пожалства, Марат Хабитович, вам самую большую. Вот стульчик, сюда пожалства. Да погоди ты, не плюхайся, как слон, помоги стол двинуть.
Подошли Адам Метельский и Санек Свиридов, и этих не обошел Новиков безобидной шуткой или мудреным словцом. Всех рассадил, только Савелий все также лежал на кровати и задумчиво смотрел в потолок.
- А вы, мусьё? - обратился к нему Евгений, неволь¬но подражая Новикову.
- Ешьте, не хочу.
- Ну, вот вам, здравствуете-пожалуйста, забасто¬вал.
- Я думаю.
- Что, потом нельзя? На сытый желудок оно лучше думается. Вставай, давай.
- Сказал же не хочу.
- Но...
- Не хочу же, сказал. Или не ясно?
- Ну, как знаешь. Вперед, мужики.
Каждый покосился на Савелия, испытывая все же чувство неловкости, кто в кулак кашлянул, кто шею поче¬сал, но аромат ухи манил, щекотал ноздри, мясистая уваренная ножка будто подмигивала из миски, дразнила - попро¬буй на зубок, попробуй, ну что же ты? - и чувство не¬ловкости вмиг прошло, едва на язык попала, да ущипнула перчиком, вкусом неповторимая, наваристая, сдобренная всеми настоями тайги настоящая глухариная уха.
Сытная трапеза закончилась крепким чаем и хвалеб¬ными одами в адрес Савелия. Парни расходились, пожимая ему локоть, а он только улыбался в ответ краешками губ.
- А это, мусьё, вам, - сказал Новиков, накрывая миской оставленный кусок дичины. - Проголодаешься, слопаешь как миленький. Молчишь? Молчи, молчи, авось что и вымолчишь.
- Захандрил ты, старик, - сказал Евгений. – Возьми-ка себя в руки.
- Уже взял.
- Не видно.
- Не сразу.
- На перевязку не сходил, - напомнил Евгений.
- Не отгниют.
- Колючий ты, Савка, будто злоба у тебя и на себя, и на людей.
- Злоба? Есть и злоба. А ты и подметил.
- Подметил.
Савелий повернулся на бок, взглянул на бригадира.
- А ты, Женька, добрый. За своей добротой сволочей не видишь. Пропадешь.
- С чего это ты взял, что я добрый?
- Вижу.
- Знаешь, Савка, - после некоторого раздумья сказал Евгений, - мне кажется, что в каждом человеке заложено что-то доброе. Даже в самом на взгляд подлеце.
- В Федошкиной, например, в Сташиной, - с иронией дополнил Сивелий.
- Может и в Федошкиной. А Сташина... Что вы все на Сташину? Ее тоже можно понять. Она лицо не лично же заинтересованное.
- Вон ты куда. Всех понять хочешь, всем горбы повыпрямить. Вот потому-то она и плюет на тебя и на твой комитет. А ты хоть раз задумался, почему Сенникову не режет, а тебе и таким же юнцам - половинит.
- Сенников бригадирствует с начала поселка.
- А у тебя нет опыта.
- Пока нет.
- И не будет, Женя. Ты из другого теста. Ты мастеру не можешь от бригады полсотни, а Сенников может. Сташиной и не подумаешь, а Сенников может.
- Ну, знаешь ли...
- Знаю! - Перебил Савелий. - Потому и говорю. Со сволочами, Женя, надо драться, а ты добрячок, ты не можешь. И прости, что напрямую, а если ты комсо¬мольский бог, то будь богом, а божков, знаешь... их вон до Москвы раком не переставишь.
Евгений молчал.
- А я добрый? - Встрял в разговор Новиков. Он уже помыл посуду и с несвойственной ему серьезностью вслушивался в кажущуюся перепалку.
Савелий рывком приподнялся на кровати и сел.
- А что? - Он не то улыбнулся, не то усмехнулся. - И ты тоже. Только, обижайся или нет, а что-то в тебе, Вовка, не настоящее. Будто ты и не ты. Тебе или клоуном в цирке, или в уголовке работать.
Новиков непонимающе уставился на Савелия.
- Маска на тебе, Вовка, вот чувствую, что маска. Ты другой. Нет, ты мужик по натуре веселый, но ты дру¬гой. Ей богу.
- Скажешь тоже. - Новиков, казалось, все же обиделся. Воцарилось молчание.
- Обиделся? - Спросил Савелий.
- Что обижаться, буркнул Новиков, - ты сам с приветом.
- С приветом? - Переспросил Сивелий. - Нет, милый, я не с приветом. Я... тоже не настоящий.
- Евгений и Новиков молча переглянулись.
Савелий встал, сунул ноги в сапоги, надел куртку.
- Да, не настоящий, - сказал от двери. - А вы, в общем-то, все добрячки. Вы даже сами не понимаете, что вы добрячки. А я, вот он, перед вами, может сво¬лочь из сволочей, и, может, не люблю я вас, добрячков. Даже, может, ненавижу, А вы спросите меня - почему? – Савелий открыл дверь и остановился на пороге, будто он действительно ожидал этого вопроса. - Да с вами само¬му хочется быть добреньким, - неожиданно громко выкрикнул он. - Да вы же сами не понимаете, чем вы берете. И Марат, и Метельский. Колян тот же с Петром. Не понимаете? Чистотой вы берете, обыкновенно чистотой, черт вас побрал бы. Пускай не совсем вы чистюльки, а капелька чистоты в каждом из вас есть. Вы поймите - есть! А я, мразь, падаль, готов бухаться на колени и перед этой капелькой. Вы же мир заполонили, добрячки. Это же кошмар, что вы этого не понимаете. А всякая дрянь крутит, вертит вами, обдирает вас. Вы умираете, вам доброта не дает сопротивляться. Господи, да не умирайте же вы. Вы же сила. Мир можете перевернуть... Вы только друг в дружку вглядитесь, вы вглядитесь, ну... так... попристальней.
Савелий неожиданно замолчал, будто испугался, что сказал так много. Но вот улыбнулся, хорошо улыбнулся, теп¬ло, и сказал тихо:
- Тогда и я в вас поверю.
Он подмигнул парням и закрыл за собой дверь.
- Вот так, - сказал Новиков и хлопнул Евгения по плечу, - то ли еще будет.
Серьезно сказал, без улыбки. И показалось Евгению, что Новиков гораздо лучше понял Савелия, нежели он сам.
4.
С утра ударил крепкий морозец. Последняя стайка хлипких листвяночек, что до времени пощадил топор, зябко жалась к жердям забора, тонкие хрупкие сучья обвисли под тяжестью ледяной корки на них.
Первую и добрую весть сообщил прораб, объявив с угрюмым лицом, как нечто пустяковое, что ночью подвез¬ли инструмент. Оттаяли души у «казаков.»
Другую ошеломляющую новость принесла кастелянша Зойка, выпалив одним духом, что вчера ограбили Федошки¬ну. Она, набитая дура, не сдала дневную выручку в сбер¬кассу, а когда шла домой, на нее набросились трое, а, может, пятеро, приставили ножик к горлу и отняли сум¬ку. А в сумке семь тысяч. Сейчас Федошкина сидит в сельсо¬вете, сама вся изрезанная. И, наконец, ждут из Тынды милицию, а милиция быстро приехать не сможет, потому как гололед.
- Ой, мужики, будет что?
И Зойка помчалась по инстанциям.
- А что будет? - Наивно спросил Адам Метельский.
- Федошкину потягают - это раз. - Загнул палец Колян Чигринов. - Вломят завкустом - два. Ловкачей не найдут - вот тебе три.
- А Федошкиной и поделом, - заключил Петр Горошко. - Как по пятаку за водяру, так мимо кассы.
Переварив таким образом принесенную кастеляншей новость, бригада приступила к работе. А через полчаса к бригадиру Подошел Новиков и отозвал в сторонку.
- Что еще?
- Бросай работу, дело есть. - Новиков на месте не стоял от возбуждения.
- Какое еще дело?
- Да идем же, тебе говорю.
- Куда?
- Ну, потом объясню. Дело серьезное.
В голосе Новикова крепко звучала правда.
Недоумевая, какое может быть серьезное дело у Новикова, Евгений поспешил следом. Задворками они вышли за поселок, а Новиков все торопил и торопил, пока на повороте дороги не увидел грузовик. Увлекая за собой Евгения, он свернул в придорожную таежку. Грузовик прорисовывался сквозь сетку обледенелых веток.
- Смотри! - Новиков толкнул Евгения локтем и указал глазами на дорогу. по ковыляющей походке Евгений сразу признал Савелия и вопросительно уста¬вился на Новикова.
- Как только сядет в кабину, прыгаем в кузов. Ясно?
Ничего не было ясно бригадиру, он только подумал, почему Новиков не предлагает, а приказывает.
Между тем Савелий уже подошел к грузовику. Откры¬лась дверца, но Черных, по всему, и не думал садиться в кабину. Он что-то вытащил из нагрудного кармана и передал выглянувшей девушке, в которой Евгений узнал табельщицу Валю Варанкину. Дверца захлопнулась, и гру¬зовик тронулся с места. Савелий проводил его взгля¬дом, пока не скрылся за поворотом, и торопливо заковылял к поселку.
- Э-эх, - с досадой вырвалось у Новикова, - перехитрил.
Евгений только пожал плечами, глядя вслед Савелию.
- Женя, надо догнать машину.
- Что-о? - поразился Евгений, но на лице у Новикова не было и тени плутовства. - Зачем догонять?
- Неужели не догадываешься? - Глаза парня горе¬ли. - Он же деньги передал. Только вот сколько? Зачем? А? - Рассуждал Новиков. - Сам он, это ясно как день, из поселка и не думал. Чисто сработал, опасаться ему нечего. Денежки укатили и... тю-тю. Тю-тю. Так... - Новиков усиленно тер лоб ладонью.
- Ты что? Думаешь Федошкину...
- Я не думаю, я точно знаю. - Отрезал Новиков. - Надо догнать грузовик.
Евгений не представлял, как это можно вот так запросто взять и догнать. Разве на попутной. Но вряд ли можно надеяться, что кто-то еще решится по гололеду. В конце концов, он мог и плюнуть на все: и на Новикова, и на его подозрения, что граничат с чистым ребячест¬вом, но Новиков был так неподдельно взбудоражен, что Евгений готов был поверить ему.
- Ты соображаешь? Догнать машину.
- Соображаю. Дорога оледенела? Оледенела. Да он за полотном в гору не вытянет.
- А если вытянет?
- Тогда мы его на семьдесят восьмом перережем. Там кругаля верст десять, а мы напрямую, по зимнику.
- Это с какой же скоростью нам гнать?
- Ну срежем еще, через сопку. Женя, надо! Бежим.
Евгений посчитал идею Новикова сумасбродной. Он не надеялся, что выдержит такую гонку по тайге, но детектив уже сорвался с места, и Евгению ничего не оставалось, как устремиться следом.
Через десять минут он почувствовал, что выдыхает¬ся. Сапоги казались пудовыми гирями. Кололо под ложечкой.
Новиков все так же бежал впереди. Одет он был легко, будто специально готовился к трудному переходу, и потому у него были неоспоримые преимущества перед Евгением, который вкладывал в каждый шаг все силы, только бы не отстать.
По зимнику бежать было не легче, Евгений уже несколько раз поскользнулся, в кровь разбил себе лок¬ти. Когда же Новиков свернул с дороги и направился вверх по склону сопки, «К черту! - пронеслось в раска¬ленном мозгу бригадира. - За дурной головой ногам беда.» Но бесенок самолюбия толкал и толкал Евгения вперед. И он карабкался на четвереньках на крутой склон, почти кубарем скатывался по скользким ребристым камням, рискуя побить ноги и ребра, спотыкался о столбики кочек на мари, пробивался через буреломы, выбивался из последних сил, но не отставал. А Новиков ломился вперед, словно сохач, только изредка оглядываясь на исходящего силами бригадира и подбадривая его: «Давай, Женя, давай!»
«Давай! - Ругался вполголоса Евгений. - Куда «давай». Послушаешь дурака... Шерлок Холмс.» Зацепился за валежину, упал.
- Вставай, Женя. Да вставай же ты.
Евгений усилием воли заставил себя встать на но¬ги.
- Еще немного, Женя. Потерпи.
С крутого склона они буквально скатились на доро¬гу. Оба в изнеможении упали на валежник в кювете. Евгений ощущал, как тело томно разливается по неудобному ложу, заполняя собой каждую вмятину. Дыхание постепенно вырав¬нивалось. Слипались глаза.
- Ползет. - Будто из небытия донесся до него голос Новикова.
Евгений с трудом открыл тяжелые веки. Услышал надрывный стон мотора.
Грузовик приближался.
Став посреди дороги, Новиков поднял сразу обе руки.
- Ну, что еще? - Выглянув из кабины, спросил шофер, молодой парень, в котором Евгений узнал рейсовика Ивана Протасова, что колесил в основном по снабжению.
Новиков поставил ногу на подножку и заглянул внутрь кабины.
- Подбрось в поселок.
- Да ты чо? Автобус, что ль? Я ж в Сковородку.
- И ты, Валя?
Девушка кивнула.
- Ну, вот что, Иван, - Новиков похлопал рукой по колену, - давай не будем возражать и поехали назад.
- Ничего разговорчики. - Протасов не то удивился, не то рассердился. - Сдурел?
- Нет, Ваня, не сдурел. Надо назад.
- Да пошел ты... Убери ногу.
- Сейчас уберем. - Спокойно отозвался Новиков.
И с этими словами он вытащил из нагрудного кармана и по¬дал Протасову красного цвета удостоверение. - А удивляться будем потом. Валюша, - обратился Новиков к девушке, - у те¬бя в сумочке деньги, так ты уж будь добра, дай сумочку мне. Целей будет.
- Деньги? - Валя испуганно прижала сумочку к груди.
- Отдай, Валька, - хмуро буркнул Иван, возвращая Новикову удостоверение. - Из уголовки он. Лейтенант.
Приняв сумочку, Новиков махнул через борт.
- Запрыгивай, бригадир, - позвал он. - А ты, Ваня, поосторожней. На поворотах особенно.
Протасов взглянул на Евгения. Тот молча развел руками.
5.
- Давай, бригадир, руку. Я там говорил, да ты не думай, не совсем сволочь Савелий Батькович.
- А я и не думаю, - отозвался Евгений, пожимая ру¬ку Савелию у запястья. - Зачем же... сразу и сволочь.
- Хм. Ну ладно. - Савелий пристально посмотрел в глаза бригадиру. - Комиссарь, Женя, только чтобы... - Он сжал кулак. - Ты понял.
Евгений кивнул.
Целоваться не будем, лейтенант, - сказал Савелий, оборачиваясь к Новикову. - Боюсь - укушу. А здорово ты меня! Молодец! Скажи, ну чувствовал же нутром, что ты за птица. Прогадал. А вот зла на тебя, Новиков, нет. Ей богу. Ну, держи краба.
И не успел Новиков опомниться, как Савелий сжал его руку своими болящими, забинтованными.
- Да ты что? - Опешил Новиков.
Савелий резко отбросил его руку. Лицо выражало гордое торжество.
- Не ругайте, ребята, поминайте, да не лихом. Чтоб икалось мне там. Эх, раньше бы мне вас.
Он поочередно подошел ко всем и остановился около Марата Хусаинова. Посмотрел в глаза и вдруг друже¬любно толкнул плечом.
- Ты... это... Валюху не обижай. Доброй жинкой будет. Это я тебе наперед говорю. Запомни, на свадьбе я кричал первым «горько». Договорились?
- Ты кричал. - Марат улыбнулся.
По лицу Савелия скользнула легкая грусть, скользнула и сгладилась неожиданной широкой улыбкой.
- Ну, что, Адам? - Черных шагнул к Метельскому. - Сколько нам завтра стукнет?
- Метельский удивленно поднял брови, а когда понял, о чем речь, смутился и виновато оглянулся на парней.
- То-то. Ну, ладно, подарок за мной. - И уже серьезно добавил. - Хороший ты мужик, Адам. Добрый мужик.
Савелий отвел взгляд в сторону, на мгновение о чем-то. задумался.
- Все! - Наконец сказал он, и зачем-то посмотрел на свои руки. - Ну, что?  Бывайте.
И Савелий неуклюже забрался в милицейский газик. Следом за ним нырнул участковый и захлопнул дверцу.
- Все. - Ни к кому не обращаясь эхом повторил Евгений.
Газик тронулся с места.
- Это ж сколько ему всучат? - Поинтересовался у Новикова Петр Горошко.
- Сколько? - Новиков зло зыркнул на Петра. - Много. Доволен?
- Спросить нельзя.
- А если нам поручиться за него? - Спросил Адам Метельский и по взгляду Новикова понял, что сказал нелепость. А ты что загорюнил? - Новиков положил руку на плечо бригадира. - Жалко?
- Плотничал ловко. - Ушел от прямого ответа Евгений.
- Да, это в нем есть, - согласился Новиков. - А хочешь знать, зачем он Федошкину... ограбил?
- Федошкину? А ну ее к лешему, Федошкину. Мне почему-то больше хотелось бы знать. Жили под одной крышей, а что я знаю о нем? Что Савелием зовут? Что Черных – фамилия. Что отчество - Батькович? А теперь вот, что грабитель. Полная и ясная картинка.
- А правда, хочешь знать больше? - И Новиков взял бригадира под локоть. - Пройдемся. Расскажу тебе больше.
Они пошли вниз, по дороге, к ручью, где торчали обугленные столбы водокачки.
- Есть у нас такой Хрулев, следователь. - Начал Новиков. - Старикан под занавес, без пяти минут пенсио¬нер. Ну, ему дают, чтобы тебе понятнее было, дела полегче, жалеют, что ли? Не знаю. А я... только звездоч¬ку получил. Вот и попал к нему, на стажировку. Честно тебе скажу, серьезности у меня тогда ни на грош. Ну, есть грех. Ладно, попал я к этому Хрулеву. Старик, скажу тебе, знающий. Потерся я около него, сам даже небольшое дельце распутал... Ну, ладно. А как раз перед отпуском - я в отпуске сейчас, просрочил, правда, да ничего - ну, сидим в кабинете, я кое-что соображаю, он за своим столом ворошится. И вот подзывает меня...
6.
- Владимир Петрович, поди на минутку.
Новиков недовольно поморщился, он писал письмо и застрял как раз на самом щекотливом месте.
- Срочно?
- Зачем срочно? - Отозвался Хрулев, рассматривая что-то на столе. - Я так, для разговора.
- Для раз-го-во-ра. - Думая о каверзной строчке, повторил Новиков. - Для какого разговора?
Хрулев не ответил, все так же сосредоточенно что-то рассматривая.
- Ну, если для разговора... - Новиков шлепнул шариковой ручкой по листу бумаги и нехотя подошел к своему шефу.
- Вот он, я, пришел, ваш ученик и коллега.
- Посмотри, как тебе нравится?
Новиков выпятил губы, рассматривая фотографию.
- Что можешь сказать?
- Милашка.
- Да парень это, - усмехнулся Хрулев.
- По велосипедам?
- Эх, ты, физиономист, - Хрулев взял от Новикова фотографию. - А я вот сижу и думаю, в артисты с такой мордашкой, так нет, вор. И не просто какой-нибудь карманщик, не-ет. Грабитель. Натуральный. Вот ты Скифа раскрутил. А что Скиф? Скиф - это так, лайка, шельмец. А вот он! Он, как бы тебе сказать, с характером, интеллек¬туал! Савелий Иванович Черных. Шейк. Оригинальное прозви¬ще, а? И знаешь, сколько я с ним знаком? Лет десять, кабы не больше. Вот таким был, чистый шпингалет, над столом вершок. Я тогда в детской работал. И приводят как-то мне парнишку, славный такой, только хромый, идет, будто припадает с вывертом. И что? Зерно, оказывается, из колхозного амбара таскал. Подкопался и потихоньку таскал. А бабка его потом из зерна этого самогон варила. Ядреный такой самогон, она одна на деревне и могла такой. Что смотришь? Сестра моя там живет, потому знаю. Да. И вот, помню, спрашиваю его: понимал, что делаешь? А он мне так умудренно уже отвечает: «Бабуля пенсии не получает, в войну у ней все документы сгорели. Мамка обе¬щалась на меня давать, да сама упылила с хахалем. Где ее искать по свету? А жить надо.» Поставил его на учет, как и положено. Сельсовету указание дал, школе... тоже что-то, не помню. Впрочем здесь есть. Ага, вот. Директор школы отписался... исключили из рядов пионерской организации. Вот, Владимир Петрович, здесь-то я промашку, верно, и дал. Незрячий, знать, оказался. Да и там тоже... Не оставить бы мне этого воробья, кто знает, может он тут и переломился. Еще воровство. Рецидив. Колония для малолеток. Опять рецидив - судимость за ограбление. Видишь, какая пухлая биография? И спроси меня, зачем она опять мне понадобилась.
- И спрашиваю: зачем она вам понадобилась?
- Ты вот, лейтенант, зубы лупишь. Ты молодой, ты будущий Знаток. А я на старости лет думаю, смотрю на него и думаю: где же ты, сивый мерин, маху дал? Где через промокашку смотрел? С чего тебе бельмы заслонило? А по¬надобилась мне эта папка... Вот, полюбопытствуй. Человек подобрал пассажира. Ну, подобрал и подобрал, так нет, этот пассажир у него из бумажника деньги вытащил. Деньги, правда, не все, сколько сумел, да ведь человек год на коровенку копил. Такой вот пассажир попался. И приметы описаны. Вот, смотри: смахивает на девку, ноги заплетают¬ся... А? Тут же ясно как день: он, Шейк! Года не прошло, как лес отвалил, и на тебе.
- Горбатого могила исправит.
Хрулев пригладил остатки седых волос на затылке.
- Ох, уж эта мне могила. Ничего ты не кумекаешь, Владимир Петрович. А парень он, я тебе говорю, с секретом, что ли. Вот зерно он таскал из амбара, бабка знала? Даже и подумать не могла. Старуха набожная, божьи запове¬ди, как отче наш. «Где, - спрашиваю, - Устинья Федоровна, пшеничку берете? Чай не на денежки, тогда где же?» - «А Савелька на току помел, разгильдяи наши воробьям вон сколь оставили, а он возьми и помел. А еще на дороге, где колдобины, так там аж ладонь прячется.» Логика чисто хозяйская: с возу упало, зачем добру пропадать? И внучек сызмальства хозяйским глазом смотрит. «А вот, чертовка, не подумала мозгами куриными, много ли на дороге на¬метешь? А он, шельмец, не себя, ее жалел. Лет четыр¬надцати опять ко мне попал. В ларьке мелочь выгреб. Там что-то около пятерки. Допытывался я, так и не допытал¬ся. Случайно узнал: у девочки день рождения, так он для нее в районе у грузина розы купил на те деньги. Она сейчас замужем, внука мне принесла. А спроси, помнит она хромоногого хлопчика, что ей тогда, когда она у тетки летовала, на подоконник в спальне те розы положил? Шиш она помнит. Сестра рассказывала – ночи под ее окошком простаивал, было, знать, у него чувство к ней. А что она тогда? Фитюлька пустоголовая. Да и постарше была. Около нее уже такие соколики вились, и ноги без вывер¬та. Да ты не слушаешь?
- Нет, почему же. - Встрепенулся Новиков. - А за что его в последний раз?
- Ограбление. Женщина в банке зарплату для шко¬лы получила, а пришла без попутчика. Он ее и встретил. Средь бела дня, наглец, две тысячи взял. Ну, нашел его. Чего уж не найти - меченый. И вот, помню, веду допрос, он этак со смешком отвечает, а у меня чувство такое, будто он на весь мир обозлен. А за что? Ты понимаешь, Владимир Петрович, только сейчас начинаю соображать. За слепоту людскую. И за мою тоже, может. Да-аа... - Хрулев вздохнул.
- Ну, грабит, а куда ж он деньги-то? - Новиков взял со стола фотографию и вгляделся попристальней.
- А кто его знает, куда? - Хрулев пожал плеча¬ми. - Вроде, не шиковал. Правда, частенько замечал: Устинья Федоровна за какие-то средства хатенку перебра¬ла, там - крышу шифером, пару козочек прикупила...
А ей-то что? Савелька прислал, он на севере плотни¬ком работает. А Савелька лес валит, за колючей проволо¬кой зло на людей таит... Куда? У него один ответ: как хочу, так и плачу. А чем платит-то? Озлоблен¬ностью своей. Ну, скажи вот, зачем он этого шофера? Правда, на этот раз не подчистую, но... Хм. Не подлец, а?
- Подлец! - Стараясь скрыть улыбку, подтвердил Новиков. Рассуждения своего наставника забавляли его.
- Смейся, смейся. - Хрулев все-таки уловил иронию. - Думаешь, защищаю? Не-ет. Вор он, да, вор! Я, Владимир Петрович, в благородство не играю, вот грань - не переступи ее, не в крови же оно сидит, это все. Как? А-аа, вот то-то и оно. Ты бы, Владимир Петрович, повременил с отпуском, наведался бы в Степановку? А? Оно, конечно, с этим шофером скользко, как говорится, не пойман... а ты бы все ж с этим парнем побеседовал так, скажем, для профилактики? Да, может, и сумел бы прижать его. И спросил, что ж это он, да не вместе с бумажником? Ну? Так как?
Новиков заслонился обеими руками.
- Ради бога, Василий Дмитрич, я же в каждом письме обещаю: приеду, приеду... А если бортанет? Мне с вашего Шейка спрашивать? Вы уж не серчайте, товарищ старший лейтенант, а Владимир Петрович завтра получает отпускные и ту-ту. Новикову жениться надо, Василий Дмитрич.
7.
-... а в аэропорту вижу - он! Хотел сразу задержать, да... сам не объясню, как вышло. Может действительно пацанство взыграло. Стал за ним в очередь. Он покупает билет, и я туда же. В самолете места рядышком. Решил под дурачка молоть. Ты куда? На кудыкины горы. Потом через молчанку еще пару фраз выдоил. Вот так с ним и оказался. Устроился, так сказать, под салютом, дескать, трудовую и прочее вышлют. Не раскрываться же.
- И если б не Федошкина?
- Случай! - Новиков усмехнулся. - Впрочем, как говорит шеф, случай это результат неуловимых закономерностей. Не понятно? Мне, знаешь, тоже не совсем. Так вот, если бы не этот случай, я бы плюнул на все, на расчет и... А что? Как наседка на яйцах? Неизвестно, что высиживаю? Ну, ладно, сунул бы ему под нос удостоверение - скажите честно, гражданин Черных, деньги у шофера - это ваша работа? Ну? Вот ты, что бы ты сказал? Ты бы сказал: знаешь что, товарищ из угро, я за свою жизнь тыщу попуток ловил, так это значит у каждого шофера из бумажников денежки тянул? И чтобы я? Только б язык прикусил. А тут, понимаешь, как раз Валя Варанкина... Да ты не удивляйся, она, конечно, тут ни при чем, просто ситуация такая вышла, а Федош¬кина... тут уж как ни крути, выходит... жертва этой ситуаций, что ли.
- А ты можешь поконкретней?
Новиков задумчиво смотрел на обугленный скелет водокачки. Казалось, он обдумывает, сказать или нет, тот ли человек Евгений, чтобы открыть ему то, что не каждому нужно знать.
- Пожалуй могу. После того, как взяли у нее показания, она зашла ко мне еще раз. Я о Вале говорю. И знаешь... как все равно глаза открыла мне.
8.
В комнатушку, что с позволения администрации ста¬ла временной резиденцией лейтенанта, девушка вошла осторожно, но по виду ее Новиков понял, что пришла она не только что-то дополнить, а воевать, и перво¬начальная ее робость, это скорее всего неожиданное перевоплощение веснушчатого баламута в настоящего, что ни есть, следователя, необычность ситуации, неуме¬ние держать себя и, может, даже в какой-то мере чувство своей вины. Во всяком случае так истолковал лейте¬нант и смущение девушки, и решительное движение к нему навстречу.
- Вы откуда? - Одновременно и гнев, и осуждение прозвучали в ее голосе, как раскат весеннего грома - еще не совсем смело, но в глазах блеснули молнии. Она еще ближе подступила к столу, за которым сидел Новиков, и с каждым шагом в ней пробуждалось что-то дикое, необузданное и решительное. - Ну, откуда вы? Вы, такой рыжий, глупый, и, вдруг, такой умненький, вон какой. Вы следили за ним, как последняя ищейка, следили, следили! Вам так нравится сажать в тюрьмы. Вам же нравится, да? А вы бы других, которых и выслеживать не надо, вы бы тех… в тюрьмы... за самые толстые решетки. Вы бы их... Они без ножа калечат, вы бы их, а вы? Ну, скажите, что вы о нем знаете, о Савке? Да он лучше вас всех. Лучше и добрей в тысячу раз. Он понимать мог, он сердцем понимал. Вы умеете понимать сердцем?
- Валя, погоди... Погоди, тебе говорю... Гражданка Варанкина! – Заорал вне себя Новиков.
- Вот видите, вы кричите, - укоризненно и ти¬хо сказала девушка. – А он мог... я даже объяснить не могу, как мог он. Тихо так. Вы знаете, какая у него улыбка? Не знаете. Он с вами не улыбался вот так, просто, по-дружески. Вы с ним разговаривали когда-нибудь по душам? И этот ваш хваленый Казак? Молчите? Вам нечего сказать, вы другое замечали - орали на собраниях до хрипоты, клубы разные, футболы, волейболы... А друг дружку вы замечали? Метельский в шашки всех обыграл - чемпион! Придумали: гранпри - бутылка спирта! Нужна ему ваша бутылка, он все равно ее Чигринову отдал. А вы бы ему помощь от месткома. Он же почти все деньги домой посылает, матери. А там мал-мала меньше. Отец умер, а в семье их девять. Адам самый старший. Что? Не знали? А Савка ему ко дню рождения сапоги купил, у меня стоят. А Марату запонки. Видели у Марата? Такие, с буковкой «М»? Он еще сказал, чтоб я передала, а Марат удивился.
Неожиданно голос девушки сорвался, и она заплакала.
- Это я виновата. - Сказала она сквозь слезы. - Мне не надо было показывать ему эту записку.
- Какую записку?
Девушка разжала кулачок и на ладони подала лейтенанту смятую, грязную и мокрую бумажку.
- Я ее тогда выбросила, а сейчас нашла. Я не хотела говорить...
Новиков аккуратно расправил листок. Расплывшиеся строчки читались с трудом, но лейтенант разобрал и почувствовал, как что-то закипело, забушевало в нем, до того мерзостными были эти грязные строчки.
«В Сковородино буду проездом. Хочу податься в Якутию. Но это частности. Ты просишь официального развода? Собственно, я не против. Но сейчас нахожусь несколько в затруднительном положении. Думаю, что двух тысяч мне на первое время, пока обустроюсь, хвати¬ло бы. Ты женщина экономная, знаю - сберегла. Так вот, если ты хочешь все без огласки, и как ты пишешь «по возможности скорее», то я там же, в Сковородино, удовлетворяю твою просьбу. В любом другом случае - а именно, если мое условие для тебя дорого - я постараюсь, чтобы твой избранник узнал, одна ты одинешенька, или все-таки есть у тебя законный муж.
К сему: Петр В.»
- И ты показала эту записку Савелию?
- Да. Мы случайно встретились. Он с охоты шел... Он сказал, что достанет деньги. Что у него есть. У ме¬ня тысяча была на книжке... Я думала как в долг... Я же откуда могла знать? - И девушка опять заплакала. - Он же не для себя, товарищ лейтенант. Это я виновата.
- Для кого, это не имеет значения. - Резко ска¬зал Новиков. - Он совершил преступление и понесет наказание.
- Но это же я виновата.
- Хорошо, ты можешь идти, Валя.
Девушка отступила к дверям.
- Это я виновата,- повторила она уже тверже.
- Хорошо. Там разберутся.
- Новиков, это я виновата, слышишь?
- Слышу. - Чуть слышно отозвался лейтенант. - Иди, Валя. Иди.
9.
- Ушла она, - продолжал Новиков, - а я сижу за столом, как мумия, обалдел, вроде как омертвелый, и такая тоска вот здесь... не то неудовлетворенность, не то еще что. Потом раздумывал. А что раздумывать? Она напрямую резанула. Салаги мы, себя полюбливаем, показаться хотим этакими боевичками - правдоискателями, и, точно на собраниях, орем: там то, там сё, а чтоб меж собой, откровенно, по душам, в глубинку... Вот ты говоришь, ничего не знал о Савелии. А много я знаю о нем? Или ты обо мне? О Саньке Свиридове? Что к нему жена должна приехать и все? Тогда с чего он всегда та¬кой пасмурный? Как пришибленный все равно? Да не прие¬дет она к нему. Никогда. Метельский вот деньги мате¬ри шлет, а мы? Мы-то что в мыслишках? Куда копит скупердяй? А чтобы взять, да скинуться, хотя бы на те же сапоги... ко дню рождения. А что ты про Марата знаешь? Что в Валю влюблен? Кстати, Валя сказала мне, что он детдомовский. Вот видишь, глаза таращишь, удивлен. А ты же комсорг, Женя. Вожак. А про Горошко с Чигриновым что мы знаем? Только, что не за романтикой «за семь тыщ кеме?» А что ж их тогда здесь дер¬жит? Почему обещают, а «на все четыре» от тебя не разбегаются? Вон, уголья торчат, а ведь они смолча¬ли, что вместе с Савелием тушили. Не похоже на них, а смолчали же. Да и я, я-то о тебе что знаю? Что передовик производства, и все. А возьми его, Савелия. Оказывается, он к каждому из нас особым взглядом присматривался. Что это мы такие за люди, с чем нас «едят». И пускай там Валя сказала, что с нами он - букой, ерунда все это. Он шел к нам. Другим миром хотел жить, нашим, понимаешь? Он от своего хотел оторвать¬ся.
- И не смог. - Эхом добавил Евгений.
- А ведь мог бы. - Новиков в упор посмотрел на бригадира. - Или нет?
- Дурная все-таки жизнь, - задумчиво сказал Евгений. - Не застрахуешься от нее. Знаешь, ругал я его за руки, что не бюллетенил, а он мне: плевать, говорит, хотел я на твою технику с безопасностью вместе. Жизнь, дескать, тоже корежит. А где она техника безопасности, чтоб жизнь не корежила? А ведь разговор-то о чем был? О людях. Незрячих, хромых, сволочах. Я, кажется, начинаю его понимать. Ты знаешь, даже страшно: мир делится на три катего¬рии - незрячие, хромые, сволочи. Я не увидел, не поддержал, ты споткнулся. А в сторонке хи-хи да ха-ха.
- Это точно. А я вот приеду, первым делом в Степановку наведаюсь. В сельсовет, к директору школы... Правда, надо еще в Сковородино заскочить, с этим Петром В. встретиться. Он у меня запомнит «две тыщи». Ну, а во вторую очередь зайду по адресу некоего гражданина Хилько, шофера автобазы, и передам ему... четыреста рублей. И скажу: ты прости, дядя, хромоного¬го подлеца, покупай себе коровенку, молокастую, покупай за тыщу, должна же пеня нарасти. А деньги, не бойся, не ворованные, честно добытые. Я же плотник, батя. Вот об этом и попросил меня Савелий, и доверенность дал, чтоб зарплату его получил. - Новиков перевел взгляд на далекие сопки, и долго смот¬рел, будто хотел запомнить их на всю жизнь. - М-мда, далеко, - наконец сказал он. - Ну, что, бригадир, пошли. Надо и мне собираться, а то чего доброго... А вообще-то выговор влепят. А? Влепят? Как думаешь?
- Слушай, а зачем он у того шофера деньги...ну... как это сказать...
- Стащил?
- Да.
- Уехать ему надо было. Сразу взять и уехать. Родня всякая налетела на бабкину хибару, что саран¬ча, все с молотка, пошло. Долю ему посулили - отказал¬ся. Так и ушел с пустым рюкзаком. А тут этот шофер подвернулся.
Они поднялись к поселку. Где-то недалеко надрывалась «дружба», стучали топоры. Мимо катили груженые скальным грунтом «кразы», и катили они туда, где поселок огибала высокая железнодорожная насыпь, откуда доносился чуть слышный рокот бульдозеров.

пос. Аносовский - г. Дивногорск.
1980 – 1982 гг.


























гггг