Течение, идущее против девочки

Меня удалил из друзей мальчик, в которого я была влюблена так долго, что успела повзрослеть. Он, конечно, уже не мальчик, а детина лет так тридцати. Но для меня ему всегда семнадцать.

Мне шесть с половиной — иногда родители берут меня в гости к Сойкиной семье. Сойка — так зовут его маму. Она гадает на камнях и рисует сказочные образы из случайных пятен.
В гостях все пили чай, долго болтали и пели. Но не он. Его ждала улица, друзья, героические сражения — он убегал и я оставалась среди взрослых одна. Слушала, разглядывала штуки — странные, наполнявшие полки, развешанные на отклеившихся обоях. Артефакты, преображающие квартиру в стареньком бараке в чародеево логово.

Мне четырнадцать. Я учусь в девятом классе, это мой первый учебный год в школе-интернате. Меня сюда не отправляли, захотела сама. Захотела в закрытый город — другой, не мой, — где все вокруг веселые и тоже какие-то другие. А я печальная и задумчивая, ужасно одинокая — я стала такой, когда умерла бабушка. Одиночество бывает разным: то — казалось ужасно тягостным. Я искала тогда от него спасения и, не смотря на запреты, притащила домой щенка. А его сбила машина. Не уберегла, кого приручила — и вот я в чужом городе, и у меня как будто никого нет, и дома меня особо никто не ждёт.

Я играю на кларнете в пустой аудитории вечером; гуляю по занесенным листвой паркам и фантазирую — как сделать запах осени, используя скромную натуральную палитру, что есть на тот момент. Поскольку работать с ароматами я могу лишь раз в неделю, возвращаясь домой на выходные, то просто много вдыхаю и думаю. Вместо уроков закрываюсь в комнате, ем шоколад и читаю Брэдбэри.

В ту осень Сойка умерла. Мальчик, оставшийся без мамы в семнадцать лет — мне казалось, это единственный человек на земле, который может меня понять. Мне никому и никогда больше  не хотелось написать так сильно. Это не было жалостью или желанием поддержать, — очевидно, что моя поддержка здесь бессильна. Я только отчаянно хотела найти кого-то похожего на себя — глубокого, грустного, одинокого — и решила, что мальчик, потерявший маму, мне ближе всех.

С первых же сообщений завязалась удивительная история. Позже скажут (и я соглашусь), что история эта болезненная, неправильная, но откуда мне было знать? Никогда прежде я не вела подобных диалогов. Каждый его ответ был метафорой, загадкой; удочкой, закинутой в бездну моей души — писал он без точек, и наш диалог не заканчивался, слово за словом вытаскивая на поверхность нечто из глубины.

Так длилось. Я влюбилась. Даже так: я всегда была в него влюблена. С кем бы я не говорила — на самом деле, мне был интересен только диалог с ним. Где бы я не была, я хотела быть рядом с ним. Что бы я не делала — всё как во сне. Только с ним, казалось, настоящая жизнь. Я больше не ощущала одиночества, но я потеряла себя.

Он? Я и представить не могла, что можно не признать нашу близость душ. Нет, скажите, на дороге что ли такие — как я и он — на дороге такие люди валяются? Равнодушие в моей системе координат было невозможно, но невозможно оказалось и отрицать невзаимность чувств.

Боль, хронически живущая внутри, выползла, воспалилась, стала невыносимой. Я прижала ее грязной рукой: погоди. Я все поняла.

Он — благородный лесной рыцарь, а я не принцесса —
я разбойница: крепкая, румяная, бойкая. Это на меня соседские бабушки думали, что писаю в подъезде. Это на меня грешат, если все конфеты съедены.

А принцессы иные: тонкие, бледные, малоешки. Я решила быть иной.

Потесненная идеей изменений во внешности, влюбленность слегка померкла, но не угасла.
Красная нить на левом запястье — магический амулет: запястье бледнело и утончалось. Другие волшебные артефакты: весы, таблетки, сантиметровая лента, счётчик калорий, великая книга диет.

Теперь жизнь становилась настоящей не только рядом с ним, — но и в момент взвешивания, если цифра на весах была чуть меньше, чем вчера.

Так длилось.

Я таяла и светилась: от радости и насквозь.

Я больше не ощущала боли, но она никуда не делась, она поселилась в доме как невидимка — грызла маму и всех, кому я дорога.

Бывало, снилось: я чудовище, пожирающее всё вокруг. С трудом отличая сон и явь, я просыпалась с чувством вины.

Но кошмары были платой: как русалочка расплатилась с колдуньей за ножки — голосом, — так и я отдавала безмятежность юности за возможность перевоплощения. Борьба со своей природой не даётся дешевле. Я получала, что хотела — шанс быть любимой. И мне казалось, чем я тоньше, тем выше шанс.

Очередная осень. Мне шестнадцать.
Я так влюблена, что хочу от него детей. Без всякой пошлости — просто подарить ему самое большее, что могу.

Впрочем, какие дети — на каждый мой шаг вперёд он делает два назад. Мне хотелось бы стать хоть немного ближе, узнать его настоящего — и пусть рассыпется сказочный образ, если я его придумала; я стану свободной. Пусть я буду другом, можно же быть другом? Неужели не ясно — я девочка, идущая против течения, я течение, идущее против девочки, я та, кто развернет русло рек — так зачем ты противишься? Дразнишь?

А пока я оборачиваю реки вспять, он живёт настоящей жизнью, к которой мне так хочется прикоснуться, подглядеть хоть одним глазком.

Я знаю, что он будет в том театре, который черт-пойми-где. Я беру билет, сижу на этом странном представлении, которое сейчас и не вспомню. Здесь все меж собой знакомы, смеются, а я одна, чужая, инородная. Он здесь — я знаю и от волнения роняю сумку, куртку в гардеробе, билет. Видимся. Киваем. Занавес.

Закончилось поздно, а до дома с пересадкой. Стою на остановке — худая, в тоненьких красных колготках — воробушек на ветру. Ветру здесь, конечно, раздолье —  улюлюкает эхом в темных подворотнях и пустых дворах. Сел телефон. Автобуса не будет.

Свет фар и шелест шин — неожиданно и ожидаемо, я рефлекторно сжимаюсь и насторожено вглядываюсь в окна подкатившей иномарки. Но всё нормально — за рулём мужчина в возрасте, для меня тогда — дедушка, в водительской фуражке, улыбается: садись, говорит, я с работы еду — подвезу.

Задняя дверь не открывается. Вперед, говорит, садиться — теплее, обогреватель дует — сзади вещи лежат и замок сломан. Что делать? Battery is low, вокруг и магазинов нет,  даже окна как будо не горят нигде, а холодно, ветер пробирающий, у меня уже зубы стучат. Сажусь.

Куда везти, то да сё, едем, в тепле дрожь разбирает ещё сильнее — грею руки у печки. Дедушка оказался водителем чиновника, рассказывает про работу свою, спрашивает меня про спектакль, про жизнь. Я потихоньку оттаиваю, почти оттаяла. А мы всё едем.

Вот уже, кажется, знакомое кольцо на Калинина — едем, едем — вот и снова оно. Возит кругами? Не успеваю очухаться — берет мою руку — спрашивает, согрелась ли. Держит, а я не решаюсь пошевелиться. Кладёт мою руку себе меж ног.

Мое тело неподвижно, а мысли молниеносны, вместо привычного тумана образов — упорядоченный по секундам план действий. Эту улицу я, кажется, знаю — яма на яме; краем глаза отмечаю, что замок не заблокирован — медленно, незаметно веду левую ладонь к ручке двери.

Срывающимся голосом: а у вас есть семья? Жену, наверное любите? А она вас? Дети, наверное, есть, сколько детей? Вот и мой дом, меня ждут, я тут пешком дойду.

Доля секунды — ослабшая хватка — скорость, сбавленная до минимума перед очередной ухабиной — отдергиваю руку и выпрыгиваю из авто. Ухожу быстрым шагом, петляя дворами. Все же подвёз, спасибо — тут идти уже минут тридцать, не три часа.

Никому ничего не скажу. И тот, с кем искала встречи в этот злосчастный вечер, не спросит, как я, нормально ли добралась.

Всё давно отболело, перегорело. Я была влюблена в других, я была любима; одиночество больше не в тягость, оно награда.

Но вот тот мальчик, в которого я была влюблена столь долго, удалил меня из друзей — а я до сих пор не верю в равнодушие. Он просто боится разочаровать: ему хочется остаться далёким волшебным образом, светлым лесным рыцарем. Для меня. Навсегда.