15. Издержки

Он закончил, бросил тетрадь на телевизор, залпом выпил чашку чая, бесцельно прошелся по комнате.
Дочитывая последние страницы, заметно волновался, в целом же читал спокойно и медленно, когда настраивался на тон очередной главы, секунд по десять молчал, и тогда явственно слышалось уча¬щенное дыхание каждого из нас, начинавших мало-помалу ориенти¬роваться в действительности, когда вдруг ровное звучание его голоса вновь завоевывало сознание — обыденная реальность проваливалась в головокружительную пропасть, стены расползались в бесконечность, и воображение вырисовывало иной мир, ощущения в котором на ка¬кое-то время становились и твоими, бесценными и единственными.
Выходит из кинозала человек и с нежеланием вспоминает, что вот сейчас ему предстоит идти туда-то, делать то-то, что жизнь у него не такая красивая и яркая, как та, что пронеслась на экране, и чувству¬ет, что полтора невосполнимых часа его "я" прожило в волшебном плену кинематографа — и одиноко человеку, и грустно...
Что-то подобное испытали и мы.

Возвратившись к креслу, Вековой пристально оглядел нас и про¬говорил:
- Это набросок, а не законченный рассказ, да и скорее всего я его дорабатывать не стану.
Наталья Аркадьевна все это время находилась в отстраненном оцепенении, а тут подняла глаза на Векового:
- Да не стоит его дорабатывать. Этого печатать нельзя. Что же получается — все дозволено, самосуд? Человек, как ни крутите, не вправе решать единолично: жить или не жить другому человеку, пусть даже и подлецу.
- Нет, что вы!— воскликнул, взмахнув руками, Забавин,— пи¬сать обо всём нужно, и этот рассказ доделывать тем более! Здесь интересный медицинский случай — добродетельная маниакальность! Такое возможно, мало ли чем может быть одержим человек? А напря¬жение каково, а? Только вот... концовочка несколько мистическая. Куда это он летит? Он же полетел, я правильно понял?
- Он, он,— это ответил за Векового Злобин,— и летит он далеко, Забавин! Мне, Сергей Юрьевич, рассказ безгранично понравился, вы читали, а я наслаждался, хоть и голос ваш страшно звучал. Смотря какой, Наталья Аркадьевна, человек самосуд, как вы выразились, совершит. Некоторым многое дано, и мораль глупая их остановить не сможет, потому что они глубже видят, дальше, то есть. А это что, правда — ну, у Данте, про самый страшный грех?
Я ответил: "Правда".
Злобин не соизволил взглянуть на меня. Уж если он начнет гнуть свое, то ни за что не успокоится, пока не вы¬говорится. Неприятно его слушать в такие моменты.
- Интересно вы мальчика, Сергей Юрьевич, нарисовали, инте¬ресно! То есть, с душой. Можно сказать... душелюба в противовес душегубу. Теорию, то есть, осторожно проверяли, а? Намеками, то есть? Что человек на самом деле хочет, то и получает, а? Своеобраз¬но, ничего не скажешь. А... "не убий" все-таки отвергаете!
- Я ничего не отвергаю,— раздраженно вставил Вековой.
- Ну да, ну да, не отвергали, описывали то есть. Прекрасно опи¬сывали! Вы, Сергей Юрьевич, как раз и пунктик упомянули в расска¬зе. Недостойна душа убитого режиссера дальнейшего, и помыслов у него об этой теме и быть не могло. Всё как у меня... Подождите, подождите, я вас слушал, молчал.
А Вековой вряд ли собирался возражать, он просто прошелся по комнате и сел возле меня на стул.
— Я вам, извините, Сергей Юрьевич, вопросик задам, простень¬кий вопросик, неприятный, то есть. Вы, случаем, не с себя историю списали? Больно уж вас напоминает герой наброска.
Петру Константиновичу Вековой теперь не был виден, мешало кресло, в котором сидела Наталья Аркадьевна, потому Злобин при¬поднялся и с любопытством заглянул за кресло.
Я тоже посмотрел на Векового, который никак не отреагировал на провокационный выпад фельдшера — сидел, расслабившись, смотрел в окно.
- Молчите? Зря, зря. Убийство герой ваш грамотно продумал, и ушёл от возмездия неизвестно куда, а дело закрыли, органы наши в убытке, то есть почета им меньше. А вот если бы, к примеру, разузнать, действительно ли был когда-нибудь убит режиссер?..
- Какой вы наивный человек!— возмутился я.— Если есть фантастика, то не значит, что все писатели сами побывали на других планетах и видели своими глазами то, что нафантазировали. Вы хоть знаете, что бывает и вымысел?
- Знаю, а как же? Только зачем выдумывать такое? Вдруг смута пойдет, беззаконие зашевелится? Душегуб — название-то придумано! По коже мурашки бегут! Неужели он так уж страшен, ваш душегуб-режиссер? Мало ли еще зла на свете? Не мало. И отборнейшего зла. Вон, один народ другой норовит истребить, и массы поддерживают это масштабное убийство. А если убивать человека только за то, что его мать сошла с ума да полоумная девчонка захотела развлекатель¬ной жизни и разочаровалась в своих прихотях от той же глупости, то данное обвинение советскому режиссеру и есть что ни на есть махро¬вое зло. Перегибаете вы палочку, Сергей Юрьевич, с такими щекот¬ливыми сюжетиками! Вот мне бы хотелось еще мнение Натальи Ар¬кадьевны выслушать.
- Да какого чёрта, Петр Константинович, вы путаетесь со свои¬ми странными подозрениями?!— перебил фельдшера вскочивший За-бавил.— Сергей верно поставил вопрос об особом роде подлецов. Может быть, потому люди и агрессивны, что не имеют собственных моральных критериев. Конечно, это спорно, и весь его рассказ — вопрос. Он пытается понять — прав ли Родников? Может быть, сто¬ит издать закон, который бы предусматривал меру наказания за по¬добные действия, я имею в виду режиссера, он же пагубно воздей¬ствовал на души. Об этом стоит задуматься!
- Задуматься? Он не прав, тут и думать нечего. Вы меня, Петр Константинович, спросили, какого я мнения о рассказе? Мне кажет¬ся, что Сергей Юрьевич поднимает вопросы, которые уже давно ре¬шены. Он не хочет смотреть в прошлое. По законам вендетты живут теперь садисты и варвары.
Вековой тихо спросил из своего угла:
- А что, если бы вы оказались на месте Веры?

Теперь я припоминаю, что, хотя и выглядела Наталья Аркадьевна спокойной, ее маленькие ручки находились в постоянном суетливом движении: то она теребила концы ленточек платья, то потирала ла¬донью пальцы, то барабанила ногтями о ручку кресла. Очень, оказы¬вается, задел ее рассказ.
— А может быть, я была на ее месте?!— резко повернулась она к Вековому. Лицо ее пылало.— Вы это прекрасно знаете! И все это прекрасно знают! А вы? Разве вы не обманули меня; в принципе, со мной случилось то же, что и в рассказе! Я, как бабочка, полетела на словесный огонь. И я мертва, я не могу жить без вас! Мне все равно, пусть все это знают!
Ее восклицания прозвучали чрезвычайно громко, скандально. Пос¬ле такого признания следовало бы уйти, но Наталья Аркадьевна опу¬стила голову на руки, замолчала; было слышно, как она загнанно вздыхает. Да и некуда ей было идти...
Забавин побежал на кухню за водой. Я бормотал что-то примирительное. Ладно, если бы мы были вчетвером, а Злобин? Он как предчувствовал, что произойдет эта пикантная сцена.

Довольно улыбаясь, поглядывая на взволнованно¬го Векового, Петр Константинович прошелся по комнате, сияющий, остановился у кресла.
— Вот видите, Сергей Юрьевич,— указал он рукой на опущенную голову Натальи Аркадьевны,— а вы о душе! О моей душе скверное представление имеете! Пунктик для меня заготовили. Не стремился я воспитывать душу? Не нёс я добро людям? Приспосабливался? Это ваши слова, конечно, не прямо обо мне, но все-таки... Оказалось, это просто слова, вода, то есть. А у вас налицо — трагический объект! Показали вы свою благородную душу, и девушка влюбилась. Траге¬дия! Вы в стороне, а душу-то загубили, ха-ха!
Смех в этой ситуации звучал кощунственно. Я не стерпел, гру¬бо попросил Злобина покинуть мой дом. Все молчали, и фельдшер, ухмыляясь, повиновался.
Его не особенно задел мой резкий тон, он, как показалось, и сам был рад побыстрее уйти. Его взбаламутил рассказ, ему хотелось спорить, он жаждал возражений, но Вековой продолжал молчать, и Петр Константинович понял, что стоит про¬изнести еще два-три резких слова, и от Векового можно ожидать гибельного разоблачения, а это никак не входило в злобинские планы.
Когда за ним захлопнулась дверь, Забавин отозвал меня на кухню и, подмигнув, прошептал, что лучше бы коллег оставить вдвоем, а нам отправиться ночевать на квартиру Векового. Так мы и сделали.

Не знаю, о чем именно они говорили в тот вечер, но я видел результат этого разговора: Наталья Аркадьевна стала во всем дру¬жески опекать и поддерживать Векового, она перестала теряться при встречах с ним, выглядела увереннее и хладнокровнее, по всему было заметно, что она сделала решительные выводы, наметила цели и стре¬милась достойно осуществить их.
Скорее всего, он рассказал ей что-то из своего прошлого. Но это мое более позднее предположение, основанное на частых воспоминаниях, а в тот вечер мы прогулива¬лись по пустынной улице, считали звезды и бурно обсуждали рас¬сказ, совершенно забыв о печальном откровении Натальи Аркадьев¬ны.

— Он действительно мог писать этот рассказ с себя,— заявил За¬бавин.— Я по его максимализму сужу. Он человек крайностей — про или контра. И я помню, он работал одно время в какой-то больнице.
Я ответил, что навряд ли с самим Вековым произошел идентич¬ный случай, что своим рассказом он проверял заповедь "не убий" и хотел показать, что есть тип подлецов, которые должны подвергать¬ся действенному разоблачению.
- Вы думаете, он действительно верит в бессмертие?— спросил после некоторого молчания Забавин.
- Думаю — верит.
- Да... с него станется. У него способность заражать творчеством. Я, по молодости, видел в нем что-то, ну, сверхъестественное, что ли... В университете те, кто рядом с ним был, начинали писать, кто стихи, кто прозу. Всем любым путем хотелось доказать ему свою незауряд¬ность. Одно печально — смешно и болезненно это выходило, потому что боялись.
- Боялись?
- Да. Жизнь кипела вокруг него. Как бы заразиться боялись, какой-то напряженности в нем или бескомпромиссности. Ведь прими его всецело, пришлось бы со многим порвать, круто меняться. Он мне говорил, что порой сам себя боится, природы своей. Я видел, как он ломал и высмеивал себя — вот это в нем поражало и притягивало. Теперь могу признаться: его сущность качественно изменилась, и, если честно, я давно понял — он пишет не от тщеславия, а от идеи, он экспериментирует. Он хочет познать — в нем это желание неист¬ребимо. Он художник свыше. И ему, в отличие от многих наших писак, не грозит вырождение от обеспеченности и славы. Но рядом с ним находиться опасно — кажутся мелкими собственные планы и начинает работать самолюбие, слепнешь, поэтому я что-то упустил... А теперь после армии мне не подняться, я хочу посмотреть, что смо¬жет он.

Грустно прозвучало это горькое признание Забавина. Я не мог прямо осудить или же поддержать его. Я его понимал.
Все втайне ждали: к чему же придет Вековой, чего он достигнет?
Он заставлял размышлять, зажигал надежду, убеждал, что помимо борьбы за ма¬териальное благополучие и профессиональный престиж, есть нечто большее, действительно достойное человеческого рождения и сосре¬доточенности сознания; своим отношением к жизни он показывал — есть силы в каждом, поднесите спичку, и вспыхнет огонь души ва¬шей, не бойтесь, не заливайте его, берегите и поддерживайте, его жар закалит ваши души, вы обретете звание Человека, вы постигнете пред-начертанное вам и вами...
Рядом с ним удобное благородное созерца¬ние превращалось в подлость, верилось, как ни странно, не только в его творческое внесмертное будущее, но и в неподражаемое свое, и к себе в прошлом лютовала ненависть. С ним было и страшно, опасно, и надежно, интересно.
Печально, что идеи его остались неосуществ¬ленными. Где же ты, одержимость людская, где несокрушимое стрем¬ление к тайне, к неизмеримому?
Занимаемся обывательскими меркан¬тильными проблемами, рабски зависим от развития производства, раздражаемся, когда кто-то отрывает от сладкого покоя, от уверен¬ности в завтрашней сытости и зовет к долгому и трудному процессу совершенствования души и человеческих отношений, и в трусливой ярости готовы перегрызть глотки за посягательство на протухшие  яйцеклетки наших самомнений.
Связать искусство с лопатой не так-то просто. Он стремился это делать.
Учительский труд — черный, здесь что посеешь, то и пожнешь, здесь нужно уметь видеть почвен¬ную природу каждого ребенка, предугадывать, что на ней вырастет, определять, чему давать расти, а что успевать выпалывать; здесь нельзя ошибаться, опасно, преступно расслабляться.
Да, в целях эк¬сперимента и решился он совместить профессиональное преподава¬ние с собственным творчеством. "Творчеством зарабатывать себе на жизнь — неизбежно лгать",— сказал он однажды. И я его понимал...

В тот вечер приблизительно это я вдохновенно объяснил Забавину.
Бывают минуты всепрощающего взаимопонимания, тогда даже в человеке, к которому обычно испытываешь неприязнь или отвраще¬ние, который всегда отталкивал жаждой наживы, влечением к пре¬восходству или похоти, замечаешь увядающие, но бессмертные ростки добродушия и щедрости, благородства и порядочности, и счаст¬лив продлить эти мгновения до бесконечности. И ясно видишь в ос¬лепительном будущем открытые глаза Человека Добра.
...Дружески, пылко беседуя, мы подошли к дому Векового.
Долго стояли на крыльце. Помолчали.
Тихая, пустынная ночь. Воздух дур¬манит леденцовой тягучей сладостью. От белизны снега исходит опу¬стошительная чистота...
Сегодня будет нежное щемящее чувство, пусть маленькая, но все-таки награда - сейчас тело мое, уставшее от суеты и тяжести отколосившегося дня, долгожданно насытится пустыней жаркого сна, рас¬пластавшись в уютной постели...
Зароешься безвольным лицом в по¬душку, как в детстве, окуная руки в прохладу наволочки, размечта¬ешься о многообещающем, всецело принадлежащем тебе Завтра, по¬фантазируешь о хороших, желанных встречах, о любимых родных глазах, о себе самом, красивом и познающем,— с тем и уснешь.



16. Агрессия