От Клавдия Марку Агриппе привет.
Благодарю тебя, мой мальчик, за поздравления к десятилетию моего правления. Однако прошу тебя, не величай меня впредь Великим Императором и Отцом Отечества. Эти пышные титулы суть глупая трескотня и пустозвонство. Они были придуманы хитроумными придворными льстецами якобы для восхваления и превознесения доблестей и заслуг правителя. На самом же деле служат лишь для одного – для неоправданного (но, разумеется, всегда столь желанного!) собственного возвеличивания. Мне они поэтому всегда были чужды и неприятны. Я всегда относился к моему положению исключительно как к почётной, но в то же время крайне ответственной должности, по благоволению богов возложенной на меня народом Ромы, а потому был и остаюсь лишь первым среди равных.
Ты интересуешься моим здоровьем и делами.
Увы, ни в первом, ни во втором случае похвастаться мне нечем.
С того дня, как умер Скрибоний Ларг, здоровье моё с каждым днём лишь ухудшается. Что поделаешь, годы берут своё. Старость, мой мальчик, скверная штука. Она подкрадывается незаметно, исподволь. Она, как стебель дикой лианы, поначалу осторожно, безобидно обвивает ствол, а потом, набравшись сил и обнаглев, беспощадно сжимает, душит дерево в своих смертельных объятьях. Почти каждый месяц обнаруживаю у себя какую-нибудь новую болячку. Особенно же донимают боли в животе. Изводят они меня порой так, что невольно приходят мысли о холодном лезвии меча, способном в один миг прекратить все мучения. Мой добрый Скрибоний Ларг умел облегчать мои страдания. Нынешние же лекари все, как на подбор, либо шарлатаны, либо бездари, проку от них никакого, зато до звонких сестертиев они охочи, что кобели до текучей сучки. Поэтому и остаётся только одно: терпеть и страдать. Страдать и терпеть. Как прав был Овидий: не так мучительна смерть, как её ожидание!
Дел много, а сил всё меньше. Боюсь не закончить начатое.
Работы на акведуках всё время останавливаются: то перебои с кирпичом, то проблемы с рабами – лихорадка, особенно в зимнее время, выкашивает их сотнями.
В Порту тоже всё идёт не гладко. И хотя обустройство маяка наконец закончено, он торжественно освящён, и огонь на нём зажжён и виден, как и было рассчитано, за 300 стадиев, готовой новую гавань назвать пока ещё нельзя – канал, что соединяет море с Тиберисом, не докопан. Зимние шторма подтопили его западный конец, и работы теперь можно будет возобновить не раньше, чем в марте-апреле, а стало быть, и закончить всю стройку раньше, чем к середине следующего года, не получится.
Что ближе всего к завершению, так это работы по осушению Фукинского озера. Там тоже, конечно, проблем хватает, но заправляет там всем теперь Кезон Флорид, а потому я могу быть спокоен – хватка у него железная, он собрал там 30 000 рабов, и я готов биться об заклад, что каждого из них он заставляет работать как минимум за двоих. Так что, если на то будет воля богов, этим летом устроим на Фукинском озере прощальную навмахию. Надеюсь до этого события всё-таки дожить. Приезжай и ты, мой мальчик, проведай старика напоследок. Рассчитываю увидеть тебя в Роме ещё до Аполлинарий.
Ты жалуешься на глупость и жадность храмовых жрецов и иудейской знати. Прошу тебя, мой милый Марк, остерегайся этих людей. Их показная простота обманчива, и твой добросердечный и доверчивый отец имел несчастье в этом убедиться. Поэтому спуску им не давай. Но, как говорится, торопись медленно, старайся действовать хитро: уступая в малом, выигрывай в большом. Отдавая цыплёнка, забирай быка. Но, разумеется, и сам не жадничай. Мой покойный дядя, Кесарь Тиберий, имел великое множество недостатков, но уж в чём в чём, а в глупости упрекнуть его было нельзя – хитрющий был старик. Так вот, однажды, когда оба испанских пропретора попросили его разрешить им поднять в своих провинциях налоги, Тиберий ответил им так: хороший пастух стрижёт овец, а не сдирает с них шкуру. Клянусь Юпитером, будь моя воля, я бы приказал накалывать эти мудрые слова на правой руке каждого вновь назначаемого наместника.
Ты опять не ответил на мой вопрос о женитьбе, мой мальчик. Вряд ли это можно объяснить твоей рассеянностью и уж тем паче неуважением ко мне. Думаю, всё объясняют те слухи, что время от времени добираются до наших краёв из Палестины. А слухи эти таковы: молодой царь Иудейский беззастенчиво живёт со своей родной сестрой Береникой. Я далёк от мысли, мой мальчик, порицать тебя за безоглядную страсть – как известно, сердцу не прикажешь, но вопрос престолонаследия столь важен, что пускать его на самотёк или откладывать на потом не только опрометчиво, но и опасно. Поэтому мой тебе совет: женись. Ты спросишь: на ком? Отвечу. У каждого из парфянских царей есть дочери. Выбери самую красивую и женись на ней. Междинастические браки весьма полезны с точки зрения укрепления (и расширения!) границ. Отказа, думаю, не последует – дела в Парфии сейчас обстоят не лучшим образом, а за твоей спиной как-никак Великая Рома! Да и сам ты жених завидный: молод, богат, красив. Женись, роди законного наследника и продолжай дальше наслаждаться жизнью. Тебе ещё не поздно ею наслаждаться – в отличие от твоего «дядюшки Клавдия», ты ещё полон сил.
Продолжаю на следующий день.
Сегодняшнее утро осквернилось дурным знамением: на рассвете над Капитолием появилась огромная стая воронов. Не менее часа они кружили над холмом, громко кричали, дрались, садились на крышу храма, а потом вдруг снялись с места и улетели за Тиберис – так же неожиданно, как и появились. Все авгуры сошлись на том, что это очень плохой знак, однако в трактовках последствий разошлись. Одни сулят недород и голод, другие – большой пожар, третьи – восстание черни или рабов. Я же помалкиваю и лишь горько усмехаюсь про себя, помня, что в день смерти Божественного Августа на крыше его дома в Ноле видели ворона.
Так что, похоже, мой мальчик, дни мои действительно сочтены, и крылатый Танатос уже наточил свой меч и готовится пуститься в путь, дабы позаимствовать прядь волос у одного грузного одышливого старика, недобросовестного в молитвах и невоздержанного в удовольствиях
Утешаюсь лишь моим любимым Горатием Флакком: смертный путь проходят лишь однажды.
P.S. Передавай привет своей матушке. Пусть она, чистая душа, помолится за меня. Боги у нас с ней, конечно, разные, но мне почему-то кажется, что к просьбам праведников, кому бы те ни молились, боги прислушиваются намного охотней, и, кто знает, может, её бог замолвит за меня словечко пред нашими.
Скол восьмой
Италия. Рома
(DCCCIIII ab U. c., Februarius-Martius)
1
Утро выдалось солнечным, но холодным, и неподвижная вода в имплю;вии, отражая небо, отливала благородным сапфиром.
Зевая и то и дело подрагивая от утренней свежести, Петрос пересёк атрий и остановился у лестницы, ведущей на второй этаж. Сверху с охапкой белья спускалась Б;дика.
– Сати; проснулась?
– Нет, господин, – ответила рабыня. – Госпожа спать.
Она шагнула с последней ступеньки и остановилась перед Петросом – высокая, почти с него ростом, плоскогрудая, с грубыми, рублеными чертами лица.
– Как она?
Будика кивнула.
– Немного хорошо. Спать хорошо. Не кашлять.
– Не кашлять... – повторил Петрос, задумчиво поглаживая бороду. – Ладно. Ступай. Как проснётся – дай мне знать.
– Да, господин.
Рабыня ушла, а Петрос, ещё некоторое время постояв в задумчивости, раздвинул деревянные створки и вошёл в та;блинум. Здесь было немного чадно, но гораздо теплее – две большие жаровни в противоположных углах комнаты распространяли вокруг себя ровный сухой жар. Большой масляный светильник на высоком канделябре справа от стола тоже, наверное, добавлял тепла, но больше, конечно, – копоти и чада. Над одной из жаровен, держа в руке деревянный веер, стоял Мэ;лех – кубикуларий и личный секретарь Петроса. Видно было, что он только что закончил раздувать угли – лицо раба раскраснелось, на высоком лбу выступили мелкие капли пота, редкие волосы на висках взмокли и склеились в крысиные хвостики.
– Ну, – спросил Петрос, старательно закрывая за собой раздвижную дверь, – что у нас нового?
– Офи;р вернулся, – улыбаясь, доложил Мэлех.
– Да ну?! – вскинулся Петрос; вся сонливость тут же слетела с него. – Где он?
– Там, – потыкал секретарь веером за спину. – В своей комнате. Отсыпается.
– Потом! Потом будет отсыпаться! – замахал на него руками Петрос. – Ещё чего! Давай его сюда!
– Слушаю, господин.
Мэлех вышел. Петрос сел за стол, взял в руки перетянутый шёлковым шнурком свиток, но тут же отложил его в сторону, вскочил и стал нетерпеливо прохаживаться по кабинету. Вскоре послышались голоса, и через занавес со стороны перестиля в комнату в сопровождении секретаря шагнул Офир – весь круглый, мягкий, как большая подушка, с могучей раскидистой бородой на широком плоском лице. Был он в одном хитоне и бос, сандалии свои нёс в руке. При виде Петроса заспанное лицо Офира озарилось улыбкой, отчего выдающаяся борода его ещё больше разъехалась вширь и, как показалось Петросу, даже легла на плечи.
– Офир!.. – Петрос, раскинув руки, шагнул вперёд и заключил толстяка в объятья. – Офир! Дружище!.. Ты как здесь?! Откуда?! Не чаял тебя до весны увидеть! Неужели приплыли?!.. Ну, что там? Что? Рассказывай! Нет! Стой!.. Мэлех! – обернулся он. – Горячего вина! Быстро!.. И завтрак давай! В триклиний! Жаровни – туда же!.. Ну! Ну! – снова обратился он к улыбающемуся Офиру. – Рассказывай!
– Я таки нашёл его, Петрос! – улыбаясь ещё шире, ответил тот. – Я нашёл твоего Марка.
У Петроса бухнуло и гулко застучало сердце.
– Ну, давай, не томи, рассказывай!.. Нет! Пойдём в триклиний – там!..
Они перешли в столовую, где уже вовсю, накрывая завтрак, суетились рабы, и улеглись на ложах голова к голове. Мэлех тут же укрыл их тёплыми шерстяными одеялами.
– Зря мы сюда пришли, – умащиваясь среди подушек, проворчал Офир. – Лёжа да под одеялом, этак я сразу усну.
– Я тебе, понимаешь, усну! – погрозил ему Петрос. – Рассказывай давай!
– Ну, в общем, в Яфо они, – наконец устроившись, сказал Офир. – В доме Шимона Кожевенника. И Марк твой, и Линос...
– Подожди-подожди! Так ведь ты же искал их там в прошлый раз!
– Ну, – согласился Офир. – Искал. Но тогда они ещё в Египте были.
– В Египте?!
– Ну да, – кивнул Офир. – Ты слушай. Они, оказывается, сразу после смерти Агриппы, пока во дворце, да и во всей Кесарии, неразбериха была, сбежали в Пирато;н. Ну, отсиделись там. А через пару месяцев, когда всё улеглось, через Ашкело;н уплыли в Александрию. И вот только в прошлом году, на Писху, вернулись обратно в Исраэль, в Яфо...
– Вино, господин! – вошедший раб поставил на стол перед Петросом обёрнутый в несколько слоёв толстой ткани высокий узкогорлый кувшин.
– Наливай! Наливай!.. – нетерпеливо махнул рукой Петрос.
Виночерпий поклонился и стал аккуратно разливать вино в толстостенные стеклянные чаши. По столовой растёкся аромат горячего имбиря и гвоздики.
– Ну!.. Ну! Дальше! – принимая из рук раба сосуд с вином, снова затеребил Офира Петрос.
– Ну, что дальше... – Офир тоже взял свою чашу, понюхал, зажмурился и, с наслаждением отхлебнув, продолжил: – Все живы-здоровы... Но живут бедно. Шимон, правда, лавку ещё держит, но прибыли от неё почти никакой. Сам-то он уже не работает – глазами слаб стал. Ну, а работников двоих нанял, так те в ремесле не ах: ещё что попроще – сделают, а тонкую работу так лучше вовсе не давать – испортят. Вот заказчики, те, что побогаче, от Шимона и поразбежались... М-да... Линос переписчиком в таможню было устроился, но потом к ним нового начальника из Йерушалайма прислали. А тот оказался близким родственником какого-то Нахшона. Линос сказал, что ты этого Нахшона знаешь. Ну, Линос, короче, от греха подальше из таможни быстренько сбежал... – Офир сделал ещё один глоток и с наслаждением почмокал. – Вкусно! Сто лет такого вина не пил!.. Ну вот. Короче, бедно живут. Бывает, что и голодают...
– А Марк-то, Марк – как? Вырос, небось?
– Марк-то?.. – Офир переложил чашу в левую руку, а правую задрал над головой. – Во! На полголовы выше тебя будет. Но не жердяй! Крепкий. И красавец! На тебя, кстати, совсем не похож – лицо круглое и глаза карие.
– В мать... – хрипло сказал Петрос и откашлялся. – Мать у него очень красивая была.
– Красавец... Красавец... – покивал Офир. – У Шимона две дочки незамужние. Так те, прям, глаз поднять на него не смеют, дышать рядом с ним перестают.
– А он?
– Ну, а что он? Он тоже ведь не евнух, живой человек. Вроде как на старшую засматривается. Хадасо;й её зовут. Справная девка. Всё при ней.
Они помолчали, прихлёбывая горячее вино и думая каждый о своём.
– Так ты как здесь оказался? – опомнился Петрос. – Как навигация закрылась, я понял, что по крайней мере до конца марта я вас не увижу. А вы, получается, всё-таки доплыли? «По;ллукс» сейчас где? В Остии?
Офир усмехнулся.
– Как же, доплыли... Доплыли мы только до Дирра;хиума. Может, слышал?.. Это в Илли;рикуме. Да и то не доплыли, а так – доползли. Нам возле Корки;ры главную мачту сломало. Представляешь? Прям с корнем выдрало. Шквал налетел – мы только ахнуть успели – хрясь! – и всё, и нет мачты!.. М-да... Ну, добрались кое-как до Диррахиума. Поняли, что зимовать там придётся. Сорок рабов продали сразу – за стоянку заплатить, за ремонт, жить опять же где-то надо...
– Много этот раз рабов везли?
– Прилично. Двести тридцать штук. Хороший товар. Качественный. Почти все – азанийские. Чёрные, как сажа... В Александрии брали...
– Всё готово, господин, – учтиво поклонился хозяину раб-кравчий.
– Угощайся, – указал Петрос гостю на стол. – Пока слегка перекусим, а потом, ближе к вечеру, устроим, понимаешь, праздничный обед. Барашка зажарим... Радостную весть ты мне принёс, Офир, очень радостную. Спасибо тебе!.. Так что пей, ешь, отдыхай. Вот тут холодная телятина, рыбка, маслины. Яйца с грибами. Бери, бери, не стесняйся!.. Это – мо;ретум. Кстати, рекомендую! Мой повар чудесно его готовит.
– И это называется «слегка перекусим»! – засмеялся Офир. – Отвык я от таких перекусов. Почти год, почитай, от пуза не ел. А порой так неделями одной поской с чёрствой лепёшкой приходилось пробавляться.
– Ну, по тебе не скажешь, – подначил гостя Петрос, – незаметно, чтоб похудел... Так что там дальше? Добрались до Диррахиума, и что?
– Ну, добрались, – жуя на полный рот, продолжил рассказ Офир. – «Поллукс» – в хлам. Главная мачта, сам понимаешь. Это ремонта – месяца на три, не меньше. И то, если с хорошей древесиной повезёт. А тут уже октябрь. Ветра всё больше северные. На Италию суда не идут... Ну, я и решил: не ждать. Купил себе мула, припасов в дорогу, старшим назначил Бэцалэ;ля – и сразу после Суккота пошёл.
– Пешком?!
– Пешком.
– Это вокруг всего Верхнего моря?!
– Ну да.
– Ну ты даёшь! – Петрос восхищённо повертел головой. – Офир, ты меня очередной раз удивил. Приятно удивил... Давай! За тебя!
Они выпили.
– Во-от... – протянул Офир, макая в острый соус кусочек мяса и отправляя его в рот. – Ну, вокруг всего моря пройти мне не удалось. Дошёл до Акви;леи...
– Это где такая?
– Это?.. Это Вен;тия. Северное побережье Верхнего моря. Сорок дней шёл. Думал, дальше – по По;стумиевой дороге добраться до Плаке;нтии, а оттуда уже двигать на юг. Но тут подвернулся корабль до Ари;минума. Романская либурна. Везли какие-то срочные донесения от пропретора Паннонии кесарю.
– Ого! – задрал брови Петрос. – Как же ты умудрился попасть на военный корабль?!
– Ты не поверишь, – улыбнулся Офир. – Оказалось, это легче лёгкого. Всего лишь двести сестертиев триерарху – и неприступная либурна превращается в гостеприимную плавучую гостиницу.
– Скажи на милость! – восхитился Петрос. – Что, прямо так, вместе с мулом, и взяли на корабль?
Офир рассмеялся.
– Нет. Мула пришлось оставить на берегу. Подарил его какому-то местному бродяге. То-то же у него радости было!.. Ну, в общем, прокатился я на романской либурне. Хорошо бегает посудинка, ничего не скажу. Особенно с попутным ветром... Так что Хануку я уже справлял в Ариминуме... Ну вот... А потом по Флами;ниевой дороге – потихонечку-полегонечку – в Рому... Да! – оживился он. – В горах-то снег лежит! Представляешь?! Я первый раз в жизни по снегу ходил! В руки его брал. Я ж до этого снег только издали-то и видел. На Хермоне, на Э;тне, ну, там ещё где...
– И как? – погружая нос в чашу с вином, поинтересовался Петрос.
– Как-как?! – возмущённо воскликнул толстяк. – Холодно!..
Когда отсмеялись и рабы вытерли со стола пролитое вино, Петрос скинул с себя одеяло и сел – жаровни уже достаточно прогрели комнату.
– Как продались мечи в Гиппо-Регие?
Офир довольно затряс бородой:
– Замечательно! Замечательно продались! Ты был прав! – он кинул обгрызенную косточку на пол и, тоже сев, принялся вытирать пальцы хлебным мякишем. – В Гиппо-Регий их возить гораздо выгоднее, чем в Палестину. Разлетаются, как сладкие финики! Мы сначала пустили их по сто десять, потом подняли до ста сорока. А последние триста штук у нас забрали по сто пятьдесят. Какой-то купец из Ламбессы прискакал и сразу оптом всё и забрал. И сказал, кстати, что по такой цене возьмёт ещё. Хоть тысячу, хоть две, хоть пять. Рассказал, как его в Ламбессе найти. Попросил обязательно известить его при следующем приезде.
– О! – одобрил Петрос. – Это хорошо. Это, понимаешь, просто замечательно! С таким оптовиком дело иметь выгодно.
– Но я тебе вот что ещё скажу, – Офир кинул хлебный мякиш на пол и снова повалился на ложе лицом к Петросу. – Я, когда был в Аквилее, узнал кое-что интересное. Там тёрся торговец из Но;рикума. Предлагал норейские мечи.
– Спаты?
– Да, спаты. Называл цену: сто шестьдесят за штуку, сто тридцать – при покупке партии от ста штук.
– Сто тридцать за норейскую спату?!
Офир кивнул:
– Точно.
– Что-то подозрительно дёшево. Здесь норейская спата – меньше, чем за триста, даже не подходи – никто разговаривать не будет.
– Ну, не знаю, – пожал плечами Офир. – Может, конечно, подделка, халтура какая, но на вид мужик он серьёзный. Во всяком случае, попробовать можно. Если здесь норейская спата – триста, то в том же Гиппо-Регие обычная, луканская, столько стоит. А норейскую, так ту – вообще, с руками оторвут! И за четыреста, и, кто его знает, может, за все пятьсот. Так что я с этим купцом на всякий случай столковался. ;вий Лен;т его зовут. Если что – знаю, как его найти.
– Хорошо, – кивнул Петрос, – Попробуем. Прямо с началом навигации и попробуем.
– Ну, с началом навигации не получится, – возразил Офир. – «Поллукс», в лучшем случае, доберётся до Остии где-нибудь в апреле. И ещё неизвестно, как он будет ходить после такого ремонта.
– К чёрту «Поллукс»! – стукнул по столу чашей Петрос. – Не будем ждать. Другой корабль возьмём. Завтра же в Остию поедем!
– Будешь покупать?
– Нет, – покачал головой Петрос. – Скорее всего, нет. Как оказалось, свой корабль – слишком хлопотно. Мне «Поллукса» вот так хватает! – он чиркнул себе ладонью по горлу. – Возьму в аренду какую-нибудь крепкую будару, подберу, понимаешь, хороший экипаж – и поплыву.
– Что?! – поперхнулся Офир. – Ты?! Поплывёшь?! Ты же клялся-божился, что отныне – ни за что и никуда! Что нахлебался морем досыта! Что в море теперь – не глубже, чем по колено!
– За сыном! За сыном, Офир! – Петрос похлопал гостя по плечу. – За сыном не грех и сплавать. Чего уж там, тряхну, понимаешь, стариной!
– Сюда, думаешь, Марка привезти?
– Конечно, сюда! Хватит, пожили врозь. Привезу сюда, женю. Внуки, глядишь, пойдут. А захочет, прямо там женю. В Яфо. Как, говоришь, Шимонову девку зовут?
– Хадаса.
– Вот на Хадасе и женю. Коль люба она ему. Женю и обоих сюда привезу. А что, дом большой, места всем хватит. Да что там! Я для них отдельный дом построю. Рядом. Земли-то у меня тут, на Вати;кане, хватает. Почитай, четверть холма – мои!..
В триклиний заглянул Мэлех.
– К господину клиенты.
Петрос поморщился.
– Кого там принесло?
– Тиберий Сило;н и Тиберий Эб;рн пришли. И ещё этот... Как его?.. Ана;клетос! Хромой.
– Скажи, пусть подождут. Я сейчас.
– Хорошо, господин.
– Сати встала?
– Да, господин, встала. Но вниз ещё не спускалась. Ей в комнату воду для омовения понесли.
– Ладно, – кивнул Петрос. – Ступай.
Мэлех исчез, а Петрос, кряхтя, спустил ноги с ложа и принялся нашаривать сандалии.
– Дела? – сочувственно спросил Офир.
– Да. Будь они неладны... Но ты не отвлекайся. Ешь, пей. Можешь и поспать здесь... Не скажу, что я скоро, но, учти, обедаем мы вместе. А завтра, прямо с утра, едем с тобой в Остию. Договорились?
– В термы бы, – жалобно попросился Офир. – Почитай, год в термах не был. Чешусь уже весь, как паршивый кот.
– Давай я прикажу, тебе в микаве воду нагреют, – предложил Петрос.
– Микава – это, конечно, хорошо, – цыкнул зубом Офир. – Микаву – это можно. Но, сам понимаешь, с термами ведь её не сравнить. В термах же и попаришься, и поплаваешь, и полежишь! И снова попаришься! И балне;атор в алипте;рии маслом натрёт! – он мечтательно прижмурился. – Да что я тебе рассказываю! Ты ж и сам знаешь!
– Хорошо, – согласился Петрос. – Уговорил. Завтра идём в термы. Но послезавтра, с утра, едем в Остию. Будем корабль выбирать. Прямо с утра едем. На рассвете. Слышишь?!..
– Ну, чего тебе?.. – несколько неприветливо спросил Петрос.
Не нравился ему Анаклетос. Было в нём что-то совсем уж рабское, приниженное. Он и был когда-то рабом. Но ещё в юности вместе со своими родителями получил от хозяина вольную, а после смерти отца унаследовал небольшую бумажную лавку. Торговал папирусом, письменными принадлежностями, подрабатывал переписчиком, толмачом. В целом, жил неплохо, не бедствовал, хотя, конечно, особо и не шиковал. Да и как ты, прямо скажем, пошикуешь, когда полон дом малых детей. А было их у Анаклетоса и жены его, Дворы, аж семеро. В общем, что уж там говорить, жил вольноотпущенник и мелкий торговец Анаклетос недурно: и жилище своё имел – между прочим, на первом этаже инсулы, и магазинчик свой – в виде пристройки-табе;рны к той же инсуле, – не всякий, ой, не всякий бывший раб мог похвастаться такой жизнью! Но всё равно, какая-то невыводимая рабская печать, какой-то оттиск подчинённости, собственной малозначимости навсегда остался на челе Анаклетоса, во всём его облике. Был он подобострастен и угодлив, слащаво льстив и никогда, ни при каких обстоятельствах не смотрел собеседнику в глаза. Даже его врождённая хромота вызывала не сочувствие, как того можно было ожидать, а почему-то раздражала.
Несмотря на греческое имя, был Анаклетос чистокровным евреем. Дед его, Асаф бар-Гидьон, состоятельный купец, слыл в Ципори уважаемым человеком, держал несколько зеленных лавок, но в одночасье потерял всё да и сам попал в рабство во время печально известного восстания Йехуды Галилеянина, когда легионеры Публия Сульпи;кия Квири;ния, озверевшие от упорного сопротивления повстанцев, ворвавшись в город, предали огню всё, что могло гореть, и угнали в рабство всех, кого не убили на месте и кто мог самостоятельно передвигаться, – и богатых, и бедных, и старых, и молодых.
Петрос познакомился с Анаклетосом по случаю, зайдя однажды в его лавку за чернилами, а затем встретив в одном из молельных домов на Яникуле. Анаклетос был христианином. Христианских общин в Роме было уже несколько, общее число прихожан исчислялось сотнями, и предприимчивый Анаклетос не упустил возможности попытаться вовлечь в их ряды явно состоятельного земляка, к тому же ещё и романского гражданина. Когда же Петрос снисходительно объяснил своему новому знакомому, кто он и откуда, и поделился с ним некоторыми подробностями земной жизни своего друга Великомученика и Помазанника Божьего Йешу бар-Йосэфа, тот перенёс весь свой религиозный пыл на «Первого из Апостолосов, Благочестивого Петроса», что, впрочем, не мешало ему периодически клянчить у «Благочестивого» денег на нужды общины. Петрос деньги давал, но от посещения собраний общины под разными предлогами уклонялся, наведываясь в молельный дом исключительно по большим праздникам...
– Чего тебе? – повторил свой вопрос Петрос. – Зачем пришёл?
Анаклетос сделал страдальческое лицо и, прижав руки к впалой груди, поклонился. А затем, так до конца и не распрямившись, залебезил сладким голосом, сложив молитвенно руки перед собой и уставившись в какую-то только ему одному видимую точку, расположенную на полу, где-то посередине между тем местом, где он стоял, и столом, за которым сидел Петрос.
– Милости твоей прошу, благосердный и благочестивый Петрос, да продлит Всевышний твои дни! Милости и ничего боле!.. Пурим скоро. Светлый праздник избавления. Народ еврейский собирается в молельных домах и, чтя законоучителей и пророков, читает Святое Писание и радуется. Не откажи, добрейший, в малости. Дозволь твёрдым в вере и чтящим Помазанника Божьего Йешу также праздновать в этот день, а не, как отверженным, лить слёзы, стеная и скорбя душой. Порадуй сирых от щедрот своих. Дабы не омрачился святой праздник. Дабы могли ждущие Спасителя собираться на радость свою вместе и, поклоняясь Господу своему и, соблюдая Закон...
– Хорошо, я понял, – кивнул Петрос. – Сколько?
– ...возносить хвалу добросердечной Эстер, спасшей народ иудейский от неминуемой погибели. Дабы злокозненность недругов наших не омрачила...
– Да понял я, понял! – прервал этот елейный поток Петрос. – Сколько тебе?
Анаклетос судорожно вздохнул, пригладил ладонями волосы на висках и, вновь сложив руки перед собой, осторожно произнёс:
– Десять тысяч сестертиев.
Петрос даже рассмеялся.
– Ну и аппетит у тебя, брат Анаклетос! Ты что же, собираешься стадо быков в жертву Яхве принести? Или в честь праздника заполнить вином фонтан Сосновой Шишки на Марсовом Поле? А то к нему всё никак воду не подведут!.. Десять тысяч! А почему, понимаешь, не сто? Проси сразу сто! Чего там! Благосердный Петрос отсыплет! Ему-то что?! Он ведь, надо полагать, деньги сам чеканит! Сидит, понимаешь, по ночам и чеканит!
Борода Анаклетоса задрожала. Он гулко переглотнул и, искательно улыбаясь, заторопился:
– Не гневайся, досточтимый! Десять тысяч – совсем небольшая цена! Ведь здание-то хорошее! Хоть и старое, но ещё крепкое вполне. И, главное, просторное! Места много. Всем хватит. Там раньше телячьи кожи хранили, а теперь мастерскую закрыли и здание продают. Клянусь тебе, добросердечный Петрос, в черте города лучше ничего не сыскать! Продают ведь сейчас что? Или дом дорогущий патрикия какого-нибудь. Или тесную комнатушку в инсуле...
– Стой-стой! Я не понял! – поднял руку Петрос. – Так ты что, дом собираешься покупать?!
– Воистину! Воистину так! – закивал, затряс бородой Анаклетос. – Я ж говорю, старые кожевенные склады. Здание просторное, крепкое. И расположено удобно! На берегу Тибериса, но не у самой воды, а высоко – паводком не достанет. И к центру довольно близко – недалеко от Эми;лиева моста...
– Ничего не понял! – нахмурился Петрос. – Какой лярвы ради тебе эти мастерские?! Ты что, кроме бумаг решил ещё и кожами торговать?!
Анаклетос замотал головой так, что кончик его бороды замельтешил, как собачий хвост; в опущенных долу глазах заблестели слёзы.
– Ни боже мой, благочестивый! Ни боже мой! Мы всё перестроим внутри! Всё переделаем! Всем места хватит! Я ведь не за себя прошу! За братьев и сестёр своих прошу! Не дай им остаться на улице, милостивый! Не дай им в светлый праздник Пурим умыться горькими слезами! Ибо закрыты двери молельных домов для них! Ибо нет им отныне туда дороги! Жестокосердные и безжалостные отринули их от врат Храма Божьего...
– Чего-чего?! Ну-ка подожди! – распрямился на стуле Петрос. – Ты о чём там бормочешь?! Это в каком это смысле «закрыты двери»? Кто это отринул их от храма?! Ты это о чём?!
– Истину, истину говорю! – закивал, выкатывая слезливые глаза, Анаклетос. – Отринуты от Храма Господня! Злонравно и жестокосердно! Йосэф бар-Камит – да покарает его длань Предвечного! – затворил пред нами двери всех домов собраний! Ни слезам, ни уговорам он нашим не внемлет!..
– Как ты сказал?! – Петрос даже привстал. – Я не ослышался?! Йосэф бар-Камит?! Тот самый?! Из Йерушалайма?!
– Именно! Именно! Йосэф бар-Камит – бывший первосвященник Храма йерушалаймского, да падёт на него гнев Вседержителя!
– И давно он в Роме?
– С осени, благочестивый, с осени. Аккурат на Суккот явился он в Рому. Дом большой купил на Аве;нтине. Очень большой, больше твоего. И очень богатый! В Венерином квартале... Попервой-то он слова никому худого не говорил. Приходил, как все, в дом собраний, молился. На Суккот всё ещё хорошо было. А потом-то всё и началось! – Анаклетос горестно вздохнул. – Поначалу запретили необрезанным в молельные дома заходить. Их у нас с десяток человек наберётся. Те, что из обращённых язычников. Да мы и сами не знали – разрешено ли это. Законников-то учёных среди нас нет. А как нам сказали, что нельзя – мы и смирились. Но потом-то Йосэф бар-Камит рабинов всех подговорил, и всех христиан от домов собраний приказал отвадить. Вот тут-то мы и взроптали! Мы-то чем хуже?! Тем, что в приход Спасителя уверовали?! В Помазанника Божьего Йешу бар-Йосэфа нашего?! Так ведь о том и пророки говорили! И Мошэ Богоизбранный, наш учитель! И Давид, царь иудейский! И Плачущий Йирмея;у! – Анаклетос поднял палец и задрал бороду, голос его окреп, взгляд устремился куда-то поверх головы Петроса. – «Ибо наступят дни, и восставлю Помазанника праведного, и воцарится он, и будет поступать мудро, и будет править суд и производить правду на земле»! Так за что же нас от храма отлучать?! Скажи, досточтимый! Разве мы Закон, данный нам Господом, не чтим?! Разве мы Предвечному, во искупление грехов наших, агнца не жертвуем?! Или же мы некошерное едим?! Или же мы святую субботу нарушаем?!..
Анаклетос распалился. На лбу его набухли жилы, ноздри хищно раздулись, пальцы сжались в кулаки. Горячечные глаза по-прежнему были устремлены ввысь.
Петрос встал.
– Значит, говоришь, дом на Авентине купил?!
Анаклетос тут же замолк и, боязливо мазнув глазами по собеседнику, вновь уставился в пол.
– Точно так, досточтимый.
– Ну-ну!.. – Петрос вышел из-за стола и, запустив пальцы в бороду, принялся прохаживаться по кабинету. – Ну-ну... Значит, всемогущим себя считаем? Истиной, так сказать, в последней инстанции? Всё ещё ощущаем себя первосвященником йерушалаймским?.. Только здесь тебе не Йерушалайм, любезный! Далеко не Йерушалайм! Здесь Рома! И ты, понимаешь, давно уже не первосвященник!.. – он остановился напротив Анаклетоса и ткнул его пальцем в грудь. – Вот что, слушай меня внимательно! Завтра же... Нет! Сегодня! Прямо сегодня отправляйся к Йосэфу бар-Камиту, в этот его Венерин квартал, и скажи этому... возомнившему о себе, что некто Петрос Проповедник, он же гражданин Великой Ромы Тиберий Юлий Симон Саксум, настоятельно рекомендует б ы в ш е м у первосвященнику не делить евреев на праведных и неправедных! Ибо это не его, бывшего первосвященника, забота и обязанность, но – и только! – право Всевышнего! Скажи ему, что я, Симон Саксум, ежели что, смогу найти на него управу! Он меня знает – я слов на ветер на бросаю!.. Ты понял меня?!
Губы Анаклетоса затряслись.
– Я... Я...
– Что?!
– Я не смогу... Не сумею...
– Что ты не сумеешь?!
Анаклетос покачнулся вперёд. Петросу показалось, что он сейчас рухнет на колени.
– Не гневись, добросердечный! Но я... я никак не... Я не смогу Йосэфу бар-Камиту... Прости, но я... робею.
– Тьфу ты!.. – Петрос почти с ненавистью взглянул на понурившегося гостя. – То есть передо мной ты бородой трясти не робеешь, деньги у меня клянчить не робеешь, а два слова, понимаешь, сказать своему обидчику ты не в силах! Хорош гусь!.. Мэлех!
Кубикуларий тут же возник на пороге.
– Да, господин!
– Ты всё слышал?
– Э-э... Да, господин.
– Пойдёшь сегодня на Авентин. В Венерин квартал. Он покажет, куда, – Петрос кивнул на втянувшего голову в плечи Анаклетоса. – Человека, который там живёт, зовут Йосэф бар-Камит. Запомнил?.. Йосэф бар-Камит!.. Скажешь ему... Ну, в общем, ты слышал. Если после моего предупреждения хотя бы одного христианина, понимаешь, не пустят в дом собраний на молитву!.. Короче! Я послезавтра еду в Остию. Вернусь дня через два. И если за эти дни ничего не изменится... – Петрос сжал кулаки. – Я тогда с;м поговорю с этим... бывшим первосвященником! И т;к поговорю, что, клянусь небом, ему мало не покажется!..
– Ты чего шумел?
– Ты слышала?
– Да. Случилось что?
– Да так, ерунда. Мелкие неприятности.
– Расскажешь?
– Не сейчас. Потом как-нибудь... Как ты себя чувствуешь?
– Лучше. Кашель почти прошёл... Вот только слабость. По лестнице спускалась – ноги совсем не держат. Думала, упаду.
– Ты что! Не надо падать. Ты ела что-нибудь?
– Не хочется.
– Надо поесть. Обязательно. А то сил не будет. Пойдём в триклиний... Или сказать, чтоб сюда принесли?
– Нет. Пойдём.
– Там как раз Офир...
– Офир?! Он что, вернулся?
– Да, сегодня ночью... Ну, ты что?
– А можно... можно я туда не пойду? Можно мне тогда здесь?
– Н-ну, можно, конечно... Мэлех!.. Кувшин вина сюда! Хлеба! Маслин!.. Чего ещё хочешь? Мясо есть холодное. Будешь?.. Рыбка?.. Моретум?..
– Рыбки... Немножко.
– Слышал?! Ну, чего стоишь?! Бегом!.. Не пойму, чем тебе Офир не нравится? Из всех моих клиентов он самый толковый и порядочный. Он единственный, кому я вполне доверяю... Он что, может, обидел тебя когда-нибудь?
– Нет, нет, что ты! Он не обидел, нет... Он просто... смотрит.
– Смотрит?! В каком смысле смотрит?
– Н-ну, смотрит... Так... Как будто я совсем голая и... и он сейчас в постель меня поведёт.
– Да ну, брось! Не может быть!..
– Нет-нет! Правда! Я знаю эти взгляды! Я помню их! Я их часто видела!.. Там...
– Где?
– Там. На невольничьем рынке. Когда стояла на помосте вместе с другими... С побелёнными ногами.
– Странно... А я не замечал... Надо же. Офир... Ну, хочешь, я с ним поговорю? Он в твою сторону вообще смотреть разучится. Хочешь?
– Н-нет... Не надо. Он же не нарочно.
– То есть как это не нарочно?! Что ты такое говоришь?! Как можно смотреть не нарочно?!
– Ну... Он же, наверно, не может по-другому... Он просто смотрит, и... и у него так получается... Не надо. Не обижай его. Он, в общем, хороший. Добрый. И весёлый.
– Ну ладно. Как скажешь... А я?.. Я тоже на тебя так смотрю?
– Ты? Ты – нет. Ты не так. Совсем не так.
– А как?
– Ты... Ты смотришь... На меня так мама смотрела.
– Вот как... Ну вот, ешь. Вот твоя рыбка. Вино ещё тёплое... Ступай, Мэлех! Если что – я позову... Ну что, вкусно?
– Да... Что рассказал Офир?
– О, Офир! Офир много чего рассказал. Ты знаешь, он всё-таки нашёл моего сына!
– Правда?! Это замечательно! Где?
– В Палестине. В Яфо. Это город такой, на берегу моря. Я там когда-то жил. У друга. Его зовут Шимон. Шимон Кожевенник. Он родственник Линоса. Линос меня когда-то к нему и привёл, и мы там жили. А теперь Линос привёл туда моего сына. Из Египта. Они с Марком несколько лет скрывались в Египте, в Александрии... Офир говорит: Марк вырос, высокий стал. Говорит, на полголовы выше меня. Представляешь?! Говорит, высокий парень, плечистый, крепкий. Зд;рово! Да?
– Да. Здорово. Он... Он приедет сюда?
– Да! Конечно! Я поплыву за ним. Как только навигация откроется, сразу и поплыву! И потом мы сюда вернёмся. И будем все вместе жить! Правда, замечательно?!
– Да... Я рада за тебя.
– Рада?
– Да.
– А по-моему, не очень.
– Нет, я рада! Правда!.. Честное слово!
– Сати.
– Что?
– Ну что ты?
– Нет, я в самом деле рада! Просто... Просто это как-то странно... Как-то... неправильно.
– Что неправильно?
– Ну... Твоему сыну... Марку... ему ведь сейчас двадцать один?
– Двадцать. На Пурим двадцать один будет.
– Ну всё равно. Двадцать... Выходит... он на пять лет меня старше. Почти на шесть.
– Ну да. И что?
– А я ему, получается... кто? Приёмная мать? Мачеха?
– Ах, вот ты о чём!.. Не думай об этом. В конце концов, какая разница?!
– Не знаю... По-моему, разница есть.
– Ерунда! Вы подружитесь! Вот увидишь! Он у меня славный!
– А я?
– Что?
– Я у тебя славная?
– Ты у меня замечательная! Самая лучшая!
– И ты... И ты не перестанешь меня любить?
– Я?! Глупая!.. Ты поела?
– Да.
– Иди ко мне... Послушай. Помнишь, когда я два года назад привёл тебя в свой дом, помнишь, что я тебе тогда сказал?.. Ты дрожала, боялась меня, совсем дикая была. Помнишь, что я тебе обещал?.. Я тебе пообещал тогда две вещи. Во-первых. Что я никогда и никому не дам тебя в обиду. Да?.. И второе. Что мы с тобой всегда будем вместе. До тех пор, пока... что?..
– До тех пор, пока смерть не разлучит нас.
– Да. До тех пор, пока смерть не разлучит нас.
– Петрос...
– Да, милая.
– Но ты... Ты любишь меня?
– Сати, я... Послушай, давай не будем произносить это слово.
– Почему?
– Потому что... Потому что, мне кажется, его вообще нельзя произносить вслух.
– Ты... Ты боишься?
– ...Да.
– Ты?!! Боишься?!! Ты?!!
– Ну да. Что тут такого? Человеку свойственно бояться.
– Но ты же... Камень! Скала! Разве скалы чего-то боятся?!
– Ох, Сати! Боятся. Я тебе скажу, скалы тоже боятся.
– Чего же? Скажи мне, чего боятся скалы?
– Сказать?
– Да.
– Ну... Хотя бы времени. Скалам тоже свойственно стареть и умирать. Время разрушает их... И ты совершенно правильно сказала: мой сын почти на шесть лет старше тебя...
– Петрос...
– Да, моя хорошая.
– Ты... Ты прости меня. Я... Я такая дура!
– Брось! Перестань!
– Нет, правда! Я совсем ещё глупая! Дура дурой! Как безмозглая бабочка! Порхаю себе! С цветка на цветок! И думаю только о себе! А ты... А ты...
– Ну всё! Всё!.. Ну, что ты? Не плачь!.. Не надо плакать... Сати!..
– Я не буду.
– Ты плачешь.
– Нет. Нет. Я всё!.. Видишь? Я уже не плачу! Я улыбаюсь. Видишь?
– Вижу. Ты очень красивая, когда улыбаешься!
– А когда плачу – уродина? Да?
– Нет. Когда плачешь, ты тоже красивая. По-своему. Но когда улыбаешься, ты просто красавица! Богиня! Афродита!
– Петрос! Я тебя так люблю!.. Ой! Прости! Прости! Я сказала это вслух!
– Ничего. Тебе можно... Ничего...
– Петрос.
– Да, Сати.
– Скажи... Вот ваш Бог. Он... Нет. Не так... Вот ты говоришь: пока смерть не разлучит нас. Да? Но, скажи, когда мы умрём... оба умрём, может... может, там... ну, куда все попадают после смерти... может, мы там... сможем тоже быть вместе?
– ...Я... Я не знаю, Сати... Я, правда, не знаю... Говорят... Многое говорят. Но это всё слова. Наверняка не знает никто. И я не знаю.
– Но ты... Ты бы хотел, чтоб мы... т;м... были вместе? Навсегда! Навечно!
– Да... Клянусь, да!
– Петрос!..
– Сати!.. Сати... Радость моя... Хорошая моя... Подожди... Постой. Куда ты меня тащишь?
– Пойдём! Скорей!
– Куда?
– В спальню!
– Ты... Ты хочешь?
– Да! Очень! Да! Прямо сейчас!
– Но ты... Ты же ещё, наверно, совсем слаба. Ты ведь ещё не оправилась от болезни...
– Нет! Мне хорошо! Правда! Честное слово!.. Ну, что же ты стоишь?! Петрос! Идём!
– Да.
– Так ты идёшь?!
– Да... Да! Идём! Да!.. Мэлех!.. Мэлех, разрази тебя гром!! Вина нам в спальню!..
2
Когда багровое солнце кануло наконец за Яникул и, повинуясь нестройному хору букин, возвещающих о начале первой ночной стражи, тяжёлые Тройные ворота распахнулись, возница разобрал вожжи и, тронув бигу с места, вывел её на дорогу, с огромным трудом втиснувшись в плотный поток всевозможных колесниц, разновеликих, запряжённых остроухими мулами, тележек и влекомых сонными понурыми волами огромных возов, гружённых подчас почти до уровня второго этажа. Поток двигался медленно, как бы пульсируя: то разбухая на перекрёстках, то сужаясь в теснинах подступающих прямо к дороге заборов и глухих каменных стен, то и вовсе останавливаясь, но всё же медленно, постепенно, а иногда рывками, судорожно, втягиваясь в городские ворота, – словно крупный уж, в пылу охоты азартно, но трудно, обдирая бока, вползающий в тесную мышиную нору.
– Ого! – приподнимаясь на сиденье, воскликнул Офир. – Никак заварушка!..
Петрос с усилием разлепил глаза. За время ожидания его вконец разморило – сказалась и тряская многочасовая дорога от Остии, и дрянная, шумная, пропахшая клопами, никогда не засыпающая портовая гостиница, и три длинных суматошных дня, до предела заполненных разъездами, расспросами, хриплой пьяной руганью, длительными хитроумными переговорами и прочей маятой и суетой – в общем, всем тем, что неизбежно сопровождает столь непростое и хлопотное дело как долгосрочная аренда корабля.
– Если я правильно понимаю, – продолжал тем временем Офир, уже стоя в биге и глядя куда-то в сторону реки, – добрые горожане грабят зерновой склад! – в голосе его зазвенело весёлое изумление. – Это что-то новенькое! Такого я ещё не видел!..
Петрос повернул голову. Да, заварушка действительно имела место: возле одного из складских помещений, непрерывной чередой тянувшихся вдоль многочисленных здесь пристаней, колыхалась и угрожающе гудела большая толпа. Кого-то там явно били – толпа взрыкивала, закручивалась в тугую воронку, в центре её над головами мелькали кулаки, палки, подхваченный этим водоворотом, проплыл к эпицентру и вдруг рухнул куда-то вниз длинный заострённый обломок доски. Кого-то бить уже перестали – несколько тел недвижно лежали в пыли; на спине одного из лежавших, облачённого в некогда белую, явно дорогую тогу, отчётливо проступали яркие алые пятна. Из распахнутых настежь дверей соседнего склада суетливые фигурки, сгибаясь, торопливо тащили туго набитые мешки.
– О! А вот и наши доблестные ночные стражи! – воскликнул Офир, простирая руку над головой возницы. – Ну, эти, как всегда, вовремя!
От городских ворот к складам сдвоенной колонной быстро двигался многочисленный – не меньше кентурии – отряд вигилов, вооружённых короткими дубинками и небольшими круглыми щитами. Не доходя шагов ста до складов, вигилы перешли на бег, на ходу достаточно грамотно разворачиваясь в цепь, которая широким полукольцом охватывала место толковища. Стражников заметили. Тащившие мешки стали поспешно бросать свою добычу и спасаться бегством – в основном, в сторону Тибериса, где был шанс затеряться среди многочисленных, вытащенных на берег лодок и барж, длинных штабелей досок и настоящего лабиринта из сложенных рядами и пирамидами ящиков, корзин, бочек, тюков и рогожных кулей. Людской водоворот тоже стало быстро размывать, но, видать, в горячке боя не все дерущиеся вовремя заметили опасность. Вигилы набежали и принялись за дело. Дубинки взвились в воздух и обрушились на плечи и головы налётчиков. Толпа взвыла и бросилась врассыпную. Но убежать удалось не всем. Многих тут же валили на землю, споро вязали и стаскивали в одну кучу под стеной взломанного амбара. С десяток преследуемых вигилами грабителей оказались на дороге, с трудом пробираясь сквозь движущийся по ней сплошной поток повозок и телег. Возницы и пассажиры вели себя по-разному. Одни ругали неудачливых налётчиков, поносили их последними словами и даже норовили огреть кнутом. Другие, наоборот, относились к ним сочувственно и всячески пытались помешать преследователям, то вроде как ненароком преграждая им путь своими волами, то (разумеется, чисто случайно!) роняя им с телеги под ноги какой-нибудь объёмный куль или мешок. Один из беглецов, шарахнувшись из-под взвившегося над ним кнута, поднырнул под конское брюхо и вдруг, как в западне, оказался между лошадьми повозки, в которой ехали Петрос и Офир. Это был мелкий плюгавый мужичонка неопределённого возраста: в пыльном плаще-лаке;рне, насмерть перепуганный, потный, взъерошенный, с широко распахнутым малозубым ртом посреди сбившейся набок, давно нечёсаной бороды. Он тяжело дышал и дико озирался, вертя головой и явно не понимая, как он оказался в этой ловушке, как занесло его в эту тесную прощелину между высокими спинами коней?
– Эй, уважаемый!.. – окликнул горемыку Офир, перегибаясь через плечо возницы. – Да, ты!.. Давай лезь сюда, пока под копыта не угодил!
Мужичонка оказался сообразительным да к тому же ещё и ловким. Он протиснулся к биге, вскочил на дышло, быстро перевалился мимо посторонившегося возницы в коляску и, упав на дно, съёжился, затих в ногах пассажиров. Вигилы, лавируя между повозками и телегами, пробежали мимо, преследуя других налётчиков. Беглец, чуть отдышавшись, сейчас же приподнялся и нетерпеливо выглянул.
– Сиди уж! – одёрнул его Офир. – Не маячь! Перед воротами выйдешь.
– Благодарю!.. – просипел, кивая, плюгавый, вновь опускаясь на дно повозки. – Благодарю, почтенный!.. Да пребудут боги в твоём доме! Да воздаст тебе благой Митра!..
– Ну а тебе, наверно, стоит пожелать помощи от бледноликой Лаве;рны? – улыбнулся Петрос. – Давно ли ты был на Авентине, у её алтаря?
– Точно-точно! – подхватил Офир. – Покажи-ка нам свою левую руку! Не растёт ли у тебя на ладони шерсть? Смотри, Лаверна злопамятна, она сразу метит тех, кто забывает делиться с ней своей добычей!
– Вы меня с кем-то путаете, – поёжился нечаянный пассажир. – Я не вор! Я – честный гражданин! Я, между прочим, – клиент самого Квинта Кеки;ны Прима!
– Вот как! – изумился Офир. – А почтенный Квинт знает, чем по вечерам занимается его клиент на Торговой пристани? Кстати, позволь узнать твоё имя. Тебе ведь, как честному гражданину, нет никакой надобности его скрывать. Верно?
Красные воспалённые глазки спасённого забегали.
– Э-э-э... Я... Я – Публий. Да! Я – Публий Корнелий Долабелла. И ты ошибаешься, почтенный, если думаешь, что на пристани мы грабили склад.
– Ну что ты! – воскликнул Офир. – Как можно! У нас и в мыслях ничего подобного не было! Правда, досточтимый Петрос?..
Досточтимый Петрос, улыбаясь в бороду, кивнул.
– Вот видишь?! – вновь повернулся Офир к сидящему на корточках нечаянному попутчику. – Разумеется, мы не могли подумать ничего плохого о представителе столь древней фамилии и клиенте столь почтенного патрикия. Ты, наверно, как честный гражданин, просто гулял по пристани, дышал свежим воздухом, ну и... чисто случайно подобрал валявшийся там бесхозный мешок с зерном. Как честный гражданин. Так?.. А от вигилов побежал, поскольку... э-э...
– Поскольку тренируешься, – помог приятелю Петрос, – готовишься, понимаешь, выступить осенью на Плебейских играх. Правильно, Публий Корнелий? Как там тебя дальше? Долабелла, если я не ослышался? Так?
Рот Публия Корнелия Долабеллы скривился на бок, как будто он хватанул прокисшего вина.
– Какие ещё там Плебейские игры! – махнул он рукой. – Скажешь тоже! В городе зерна осталось на несколько дней! А вы про какие-то там игры! С голоду, нахрен, дохнуть все скоро начнём, вот что я вам скажу!
– Вот как! – задрал брови Офир. – Ты ничего не путаешь? Откуда ты это знаешь? Откуда у тебя такие сведения?
– Да уж знаю! – тряхнул лохматой головой новоиспечённый пророк. – Все уже об этом знают! Третий день уже в городе только об этом и говорят! А сегодня утром Губастый Хост сказал, что в Сенате решили спешную реляцию в Египет отправить. Не дожидаясь начала навигации. Чтобы оттуда срочно несколько зерновозов в Рому отрядили. А Губастому Хосту, я вам скажу, можно верить – у него зять в магистрате работает!
– Ну, а вы, стало быть, решили зерновозов не ждать, – подытожил Офир, подмигивая Петросу. – Ну и правильно! Когда они ещё придут! Разве что к апрелю. А жрать-то каждый день хочется. Да?
– Мы с в о ё брали! – с неожиданной горячностью огрызнулся их внезапный попутчик. – Кесарь, между прочим, что приказал? Кесарь приказал по полконгия зерна ежедневно всем гражданам выдавать! Так?! И по кварта;рию масла! А эти крысы складские уже вторую неделю зерна только по секста;рию выдают! А масла не дают вовсе! Нету, видите ли! Нету!! А у самих, нахрен, морды аж лоснятся! Это, я вам скажу, как раз и есть грабёж! Самый натуральный грабёж!.. Так что мы своё брали!
– Это очень хорошо, что вы брали только своё, – с самым серьёзным видом сказал Петрос. – Поскольку, когда берёшь чужое, можно, понимаешь, нарваться на большие неприятности. Да, Публий?.. А скажи, уважаемый, некто Публий Корнелий Долабелла, сенатор, бывший легат и проконсул Африки, он, случайно, не твой близкий родственник?.. Может, это твой отец? Я слышал, старик ещё жив. Если это так, то передай ему привет и пожелание здравствовать от бывшего прима Третьего «Верного Августу» легиона! Которому он когда-то лично «Крепостной венок» вручал.
На щеках «сына легата и проконсула» проступил румянец. Он сделал вид, что у него запершило в горле. Бига тем временем наконец дотащилась до городских ворот.
– Ладно... – «Публий Корнелий Долабелла» решительно поднялся на ноги. – Доехали. Пойду я... Спасибо вам ещё раз! – он неловко поклонился. – Уж извиняйте, что так получилось... – он соскочил с повозки и, отбежав на обочину, уже оттуда крикнул: – А ты, прим, не серчай! Я ведь тоже в своё время послужил в Третьем легионе! Ну, не в самом легионе, конечно, а там... Короче, в Ламбессе я два года кантовался... Так что, ежели что понадобится... по части деликатных дел – ну, ты понял! – обращайся! Ми;ний Ло;рум меня зовут! Я с Пыльной улицы! Это у Ка;пенских ворот! Меня там всякий знает! Миний Лорум, я вам скажу, добро помнит!
Он помахал рукой и, повернувшись, мгновенно растворился в толпе.
– Ну, шельмец! – глядя ему вслед, рассмеялся Офир.
– Плут! – подтвердил Петрос. – Надо же! Публием Корнелием Долабеллой назвался! Попроще ничего не мог придумать!..
А бига тем временем, миновав Тройные ворота, уже медленно тащилась по городским улицам. Здесь стало ещё теснее. Как всегда, в первые часы после заката улицы были полны народа. Всем было некогда, все спешили. Кто – домой. Кто, наоборот, – в гости, на званую пирушку. Кто – в ближайшую попину: поиграть в «ла;тро» или в «двенадцать линий» да промочить горло после тяжёлого рабочего дня. Ну а кто – в лупанар: потратить свои кровные ассы на горячие объятья весёлых девиц. Впущенные в город сотни и сотни грузовых и пассажирских повозок играли в текущем по улицам густом людском потоке ту же самую роль, которая выпадает на долю подводных камней, упавших деревьев и прочих посторонних препятствий в потоке речном. Поток то и дело набегал, упирался в них, закручивался большими и малыми воронками, шумел, клокотал, норовил опрокинуть, унести с собой, но в конце концов обтекал их по сторонам и стремился дальше – до нового подводного камня или упавшего дерева.
Впереди, шагах в десяти перед бигой, двигалась огромных размеров телега, гружённая высокой пирамидой, сложенной из больших глиняных амфор. Телега занимала чуть ли не всю ширину улицы, и прохожим приходилось буквально протискиваться между её высокими дощатыми бортами и стенами домов, что, разумеется, вызывало у пешеходов раздражение, порой переходящее в самую настоящую ярость. И если бы не двое внушительного вида мастеровых с палками, идущих вслед за телегой, груз амфор, несомненно, был бы вскоре изрядно попорчен. Впрочем, в конце концов не помогли и мастеровые. В особо узком месте, где и без того небольшую ширину улицы дополнительно скрадывала пристройка-таберна богатой цирюльни, какого-то ротозея крепко прижало бортом телеги к стене, с треском разодрав на нём весьма недешёвый шерстяной плащ. Пострадавший завопил, призывая в свидетели богов и прохожих, предъявляя на всеобщее обозрение свои лохмотья и требуя от окружающих остановиться, проникнуться и оценить нанесённый ему непоправимый ущерб. Но его особо никто не слушал – происшествие было заурядное, а потому малоинтересное, не сто;ящее особого внимания. Его и происшествием-то назвать было нельзя – так пустячок, безделица, таких происшествий, поди, на каждой улице на дню по полсотни. Вот ежели, скажем, его самого;, потерпевшего, телегой бы переехало, да так, чтоб кишки его намотались на ось, а кровью его, скажем, забрызгало эту самую цирюльню и всех её посетителей, вот тогда – да! Тогда и остановиться поглазеть можно было бы и можно было бы даже посочувствовать этому потерпевшему-пострадавшему, а возницу, недотёпу мордатого, переехавшего насмерть добропорядочного гражданина, – того в эту самую его морду от души, понимаешь, насовать да сдать его, паразита, бравым вигилам вместе со всеми его амфорами и горшками. Примерно что-то в таком роде и было ротозею-пострадавшему прохожими высказано, а когда он сунулся к телеге, норовя то ли взять с неё что-нибудь в качестве, так сказать, компенсации за причинённый ущерб, то ли просто с досады плюнуть вслед, один из мастеровых протянул его по хребту своей суковатой палкой – не сильно, но чувствительно. Уже дважды пострадавший заверещал, как зарезанный, и, отскочив на безопасную дистанцию, подобрал с земли и метнул в телегу весьма кстати оказавшийся на мостовой увесистый булыжник. Чок! – сказала одна из амфор, разбрызгивая вокруг себя красные глиняные осколки. Оба мастеровых взревели дурными голосами и, размахивая палками, кинулись за нападавшим. Тот, подобрав полы драного плаща, бросился наутёк. Телега остановилась.
– В проулок, Карата;к, в проулок давай! Вправо! – ткнул своего возницу в бок Петрос. – Иначе мы тут до утра застрянем!
С трудом развернув бигу, свернули в узкий проулок и по параллельной улице мимо Большого Цирка выехали прямиком к Бычьему форуму. Здесь тоже было многолюдно, и многолюдье это сегодня было какое-то особенное, не такое как всегда. Обычно форум по вечерам был полон гуляющими, слоняющимися без дела, и настроение над ним витало соответствующее – настроение праздности и всеобщей умиротворённости. Сегодня же форум кипел. Больше всего он напоминал сейчас пчелиный улей, в который сунули горящую лучину. И даже дымком, между прочим, вполне отчётливо припахивало. Вскоре и источник дыма обнаружился – посреди форума сочно горел высокий жаркий костёр, и в его пляшущем свете колыхалась, двигалась, суетилась большая чёрная толпа. Оттуда, из толпы, доносился чей-то громогласный раскатистый голос. Голос уверенно напирал, вопрошал, требовал чего-то от собравшихся, те время от времени что-то утвердительно взрыкивали или, наоборот, горячо, со свистом и улюлюканьем, отвергали.
– Что там происходит, любезный? – перегнувшись через борт повозки, поймал за край тоги какого-то прохожего Офир. – Или сегодня праздник какой?
– Какой ещё к лярвам праздник! – выдираясь, немедленно огрызнулся незнакомец – дородный осанистый гражданин со щекастым недовольным лицом. – Ты что, с луны упал?! Ничего не знаешь?!
– Прости, уважаемый, – самым виноватым голосом пояснил Офир, – мы с другом были в отъезде, где ж нам знать...
– В отъезде они были!.. – всё ещё сердито, но уже тоном ниже ответил прохожий. – Были в отъезде, так лучше бы вообще не возвращались!.. Голод в городе будет! Знаете?! Нет?!.. Зерна на складах на неделю всего! А масла – так и вовсе не осталось! А торговцы, лярвы, цены-то сразу и задрали! Ведь что делается! Неделю назад круг хлеба везде пять ассов стоил. Так?! А сейчас – меньше, чем за три сестертия ни в одной лавке не сыщешь! А масло! Масло-то и вовсе – сто ассов за секстарий! Где ж это видано?!.. Сегодня депутация от граждан в магистрат ходила. Так их даже на порог не пустили! Представляешь?! А потом и вовсе преторианцев вызвали! А те, морды сытые, кого – щитом, а кого и вовсе – в темницу! А Эппия Арне;нсиса, уважаемого человека, так того мечом плашмя по темечку так приложили, что он до сих пор, как неживой, лежит! И придёт ли в себя – неизвестно!.. Завтра к кесарю пойдём! Кесарь завтра на Форуме судебные тяжбы разбирать будет, вот мы у него и потребуем, чтоб он порядок в городе навёл! Я сам – народный трибун и я бы никогда не позволил, чтобы...
В этот момент толпа у костра особенно оглушительно взревела, и Петросу с Офиром так и не удалось дослушать, что и кому никогда не позволил бы щекастый трибун – гражданин заткнулся на полуслове, махнул рукой и, по-утиному переваливаясь с боку на бок, заторопился, заспешил в сторону беснующейся возле огня, надсадно орущей толпы.
– Однако!.. – усаживаясь обратно на сиденье, помотал бородой Офир. – Дело-то, оказывается, серьёзное!.. Что скажешь?
Петрос поморщился.
– Ерунда!.. С жиру бесятся! Видал ряшку у этого... народного трибуна? Ушей из-за щёк не видно! А туда же! Голодает он, видите ли!.. Это всё от скуки и безделья. Ничего. Через неделю мартовские календы – начало Фе;рий. Кесарь какую-нибудь грандиозную навмахию организует – и всё! Куда что подевается! Или скачки какие-нибудь, по десять заездов в день. Или, понимаешь, бои гладиаторские с какими-нибудь зверями невиданными. Да мало ли! И вот увидишь – все тут же забудут и про зерно, и про цены на масло! И про всё на свете!.. Двадцать четыре дня праздника, а там, глядишь, и первые зерновозы из Египта приплывут. Зима-то на исходе!
– Да, ты прав, пожалуй, – подумав, согласился Офир. – Зима, и вправду, заканчивается... Но бока за эту неделю ещё многим намять успеют! Как думаешь?
– Да уж, похоже, не без этого!..
Они спустились к реке и по ярко освещённому факелами, густо забитому повозками Эмилиеву мосту перебрались через уже почти невидимый в темноте Тиберис на западный берег – в Яникул. Здесь было не так многолюдно. Район был застроен многоэтажными инсулами и заселён преимущественно беднотой: наёмными рабочими, подмастерьями, мелкими торговцами, приходящей прислугой, – то есть всеми теми, кому для добычи хлеба насущного приходится вставать до зари и, следовательно, рано ложиться. Впрочем, праздношатающихся хватало и здесь. В сгустившихся сумерках бродили какие-то неопределённые тёмные личности. Компания подвыпивших гуляк на перекрёстке, никого не стесняясь, орала похабные куплеты. Две уличные проститутки со свёрнутыми ковриками под мышкой сунулись было наперерез повозке, но тотчас же и отступили, сразу поняв, что маху дали: не по зубам коврижка, не их это полёта птицы – на дешёвое не клюнут. Изрядно поплутав по грязным извилистым улочкам, бига выбралась наконец к Северным воротам и, миновав их, выехала на дорогу, идущую по западному берегу Тибериса в сторону Ватиканского холма. Лошади, чуя близость дома, зашагали быстрее.
Обогнув тёмную громаду недостроенного гипподрома, повернули вправо – на широкую просеку, огибающую холм с севера и идущую мимо старого, уже почти неразличимого в разросшемся кустарнике, кладбища.
Неожиданно налетел ветер, и почти сразу пошёл дождь, и тут же сделалось шумно и неуютно – капли зашуршали, застучали по листьям, забарабанили по голове, по плечам, по коленям, они были мокрыми и холодными и, попадая за шиворот, заставляли ёжиться, вызывали озноб, срывали с места и отправляли гулять по телу юркие колючие мурашки. Запахло мокрой пылью и ещё чем-то лесным, горьковато-пряным – наверное, каким-нибудь мхом или влажной корой. Возница – молодой, но толковый бритт, купленный Петросом в прошлом году, – не дожидаясь окрика хозяина, приподнялся на облучке и завращал, защёлкал бичом, подгоняя и без того резво бегущих лошадей. Благо до дома было уже всего ничего, рукой подать.
Подлетели к входному портику. Возница лихо осадил коней. Офир кубарем скатился с повозки и кинулся к дверям. Но на полпути замер, застыл. Спешащий следом Петрос наткнулся на его широкую спину и недовольно проворчал:
– Ну что встал, стояло?! Мокро же!.. – и осёкся.
Входная дверь отсутствовала. На её месте, на вывороченных с мясом массивных петлях, висели лишь размозжённые обломки досок. Дверной проём загораживала обвисшая, уже изрядно намоченная дождём занавесь. Она тяжело, лениво колыхалась под порывами ветра, а за ней было темно – ни единого огонька не усматривалось в доме, ни единого звука не доносилось изнутри.
– Сати!.. – хрипло крикнул Петрос и, оттолкнув Офира, бросился в дом...
– Прости, господин! Прости! Не уберёг! – стоя на коленях, в сотый, в тысячный раз повторял Мэлех. – Прости! Прости меня! Виноват!..
У Петроса закаменели все мышцы. Он стоял, до боли сжав челюсти, и не мог заставить себя сдвинуться с места, оттолкнуть или ударить нерадивого раба, прикрикнуть на него, да просто хоть что-нибудь сказать. Он даже вздохнуть по-человечески и то не мог – рёбра, как бочковые обручи, стискивали ему грудь. Во рту было сухо и горько. В глубине дома рычал и самыми чёрными словами ругался Офир, что-то там вокруг него звенело, хрустело, перекатывалось, кто-то, всхлипывая и причитая, что-то оправдательно лепетал.
– Прости, господин! Прости!..
– Заткнись!.. – наконец совладал со своей непослушной челюстью Петрос. – Заткнись и рассказывай. Всё с самого начала рассказывай. Ещё раз. Подробно...
Нападение случилось позавчера. Утром. Часу во втором. Может, в третьем – солнце из-за холма ещё не выходило. Нападавших было человек пятнадцать. Может, двадцать. Трудно сказать точно. Человек десять-двенадцать орудовали внутри дома, и сколько-то ещё оставалось на улице, при телегах. Они-то, эти, что оставались на улице, как раз и поймали Каша, когда тот, выбравшись через заднюю дверь, за помощью побежал... Нет, Каша не убили, избили только сильно, рёбра, похоже, ему сломали и руку, он тоже там, на втором этаже, лежит... Телег было четыре. Большие телеги. Пароконные. Лошади все справные, ухоженные. И сбруя хорошая, не из дешёвых... Дверь вышибли быстро. Со второго удара. У них таран такой был специальный: бревно, на цепях подвешенное. Четыре колеса тележных, рама между ними дубовая и бревно на цепях. Они этот таран с собой привезли, а потом обратно забрали. К последней телеге сзади прицепили и увезли... Когда дверь вышибли, Су;ллу, привратника, сразу там, в коридоре, и зарезали... Нет, мечей у них не было. Ножи. Ножи и дубинки. И у двоих ещё топоры... У нас-то и понять никто толком ничего не успел. Всё так неожиданно произошло. И быстро. А когда поняли, тогда уже поздно было – эти весь дом заполонили... Командовал у них здоровый такой, плечистый, похоже сикилиец: чернявый, носатый, и выговор у него такой особый... греческий, как у всех них. «Исти;те! Истите!» – всё повторял... Что искали? Деньги, наверно. Когда в таблинуме ларец с деньгами нашли, один закричал: «Есть! Здесь они!», а этот носатый посмотрел и только рыкнул: «Мало! Мало!!». И снова своё затекал: «Истите! Естё истите!»... Деньги забрали, золото, серебро. Оружие всё подчистую. Даже копья и щит мавретанские, что в атрие на стене висели. Посуду тоже забрали, но не всю – самую дорогую, остальное просто побили... Продукты? Нет, продукты не тронули. Из продуктов ничего не взяли. Порассыпали только всё, все чаны, все горшки перевернули. И амфоры с маслом и вином разбили. Все до единой... В погреб лазили... Печь сломали. Даже не знаю – печь-то им чем помешала?!.. Нет, Сати – то есть, я хочу сказать, госпожу – не трогали. Вообще никого не трогали, кто не сопротивлялся. Всех просто согнали вон в ту кубикулу, усадили на пол, и двое нас охраняли. Госпожу уже в самом конце забрали. Они уже уходили, когда чернявый этот в кубикулу к нам заглянул и на Сати... на госпожу показал. Сказал: «Эту забирайте! С нами пойдёт»... Как узнали, что она госпожа? Так ведь Будика-дура, когда эти ворвались в дом, кинулась вверх по лестнице: «Госпожа! Госпожа! Прячься!» Как будто от этих спрятаться можно! Да к тому ж и одета она не как рабыня – тут ведь тоже ума много не надо, чтоб понять. Ну и забрали её. Прости! Прости, господин! Виноват! Не уберёг! Прости!..
– Заткнись! – ещё раз сказал Петрос и, больше не взглянув на понурого раба, пошёл по разорённому дому.
Офира он нашёл в дальнем конце галереи, возле кухни.
– Ну, ты посмотри, что делается! – светя вокруг себя высоко поднятым факелом, возмущался толстяк, борода его тряслась от негодования. – Это же... вредительство какое-то! Честное слово!.. Нет, ты глянь, что они тут натворили!..
Все подступы к кухне были по щиколотку завалены мокрой, жирно отсвечивающей кашей из черепков битой посуды, перемешанных с зерном и мукой, щедро присыпанных сверху золой и обильно залитых вином и маслом. Печные горшки были расколоты все до единого, полки обрушены, дощатая стенка в дровяник проломлена. Над всем этим разгромом висел резкий кислый винный запах.
Петрос довольно равнодушно оглядел разрушения.
– Ну, что скажешь? – спросил он Офира. – Какие-нибудь предположения есть?
Офир воткнул факел в ближайшее бронзовое кольцо на стене и, хрустя осколками посуды, подошёл вплотную к Петросу.
– Серьёзные люди работали, – негромко сказал он. – Один таран на колёсах чего стоит!.. И знаешь, ещё что... Похоже, наблюдали за домом. Знали, когда хозяина дома нет, когда напасть лучше.
– Да, похоже на то, – согласился Петрос. – Сати им зачем, как думаешь?
Офир мельком взглянул на Петроса и опустил глаза.
– Ну... в лучшем случае, выкуп за неё попросят...
– А в худшем? – подождав и не дождавшись продолжения, спросил Петрос
Он, впрочем, уже знал, каким будет ответ, и ощущал от этого знания огромную ледяную прореху в груди.
– А в худшем... в худшем – ничего не попросят, – нехотя сказал Офир. – И больше в здешних краях не объявятся, – он помолчал и жёстко добавил: – Никогда.
Петрос потёр ладонью онемевшее лицо.
– Что будем делать?
Офир пожал плечами.
– Ну, до утра – ничего. Что тут можно сделать?!.. А утром надо в город ехать. Поспрашивать, поузнавать. Не может такого быть, чтоб никто ничего не знал! Наверняка, не мы первые, кого эта шайка грабит. Уж больно слаженно они работают!.. И опять же, бревно это ихнее на колёсах. Ну, не специально же под наш случай его соорудили! Сдаётся мне, они на все дела его за собой таскают. Поэтому похожие случаи должны быть... Да и про сикилийца этого порасспрашивать не помешает – приметная личность. Шрам на горле – это хорошая зацепка.
– Шрам?
– Да. Поперёк горла. Мэлех тебе не сказал?
– Нет.
– Ну, может, не заметил. Из-под бороды не особо видно, но Дио;нисос разглядел. Тонкий длинный белый шрам над ключицей. Как от ножа.
– Ладно, – согласился Петрос, – поедем, поспрашиваем... Только кого и где? Не станешь же, понимаешь, на улице к прохожим приставать: эй, уважаемый, ты сикилийца такого, со шрамом на горле, случайно не видел?
– Ну, есть у меня пара знакомых, – подумав, сказал Офир. – Специалистов, так сказать, по тёмным личностям. Надо будет у них в первую очередь поинтересоваться... Опять же, по попинам на Яникуле пройтись. Что-то мне подсказывает, что эта шайка только по правобережью работает, через Тиберис они не суются. Может, их тогда на Яникуле кто знает.
– Да, может быть... – без энтузиазма в голосе согласился Петрос. – Может быть... – и, повернувшись, медленно побрёл по галерее.
Он вдруг почувствовал себя старым. Совсем старым и разбитым. Как старый разбитый, выкинутый на помойку, горшок.
Дождь утих, лишь отдельные капли срывались ещё время от времени с края крыши и, звонко цокая, разбивались о каменный жёлоб. Было свежо и даже зябко.
– Ты, вот что, – сказал ему вслед Офир, – ты ляг поспи. Тебе поспать сейчас надо. Хотя бы пару часов. В город ведь до рассвета поедем.
Петрос, не оглядываясь, повёл плечом:
– Какой уж тут «поспи»! Скажешь тоже!
Захрустело битое стекло. Навстречу ему по галерее, светя себе под ноги факелом, быстро шёл Мэлех.
– Господин!.. Господин!.. Там к тебе какой-то человек!
– Какой ещё, к лярвам, человек?! – тут же недовольно взъелся Петрос. – С ума сошли?! Ночь на дворе!
– Он говорит, это очень срочно. Говорит, он от Йосэфа бар-Камита.
– От Йосэфа бар-Камита?! Насчёт молельных домов, что ли? Скажи, не до него сейчас... И завтра не до него будет. И послезавтра! Пусть проваливает!
– Это вовсе не насчёт молельных домов... – раздался из темноты уверенный басовитый голос, захрустели тяжёлые шаги, и в круг света вступил высокий человек в плотном тёмном плаще; полы плаща были мокрыми, как будто его хозяин переходил вброд ручей или долго шёл по высокой росной траве. – Это не насчёт молельных домов, – повторил незваный гость и, не поклонившись и даже не поздоровавшись, обратился к Петросу: – Мой господин, почтенный Йосэф бар-Камит, предлагает тебе прибыть к нему, в дом в Венерином квартале, завтра в полдень. Мой господин просил передать, что у него есть для тебя сведения, касающиеся твоей жены.
– Что?! Что ты сказал?! – голос у Петроса вдруг сел, и последние слова он произнёс почти шёпотом.
– У тебя плохо со слухом? – надменно спросил слуга бывшего первосвященника. – Я говорю, чтобы ты завтра явился к моему господину...
Петрос, не дослушав, длинно шагнул вперёд и страшным ударом в лицо сбил гостя с ног. После чего, выдернув из ножен кинжал, ухватил лежащего за бороду и запустил под неё кроваво блеснувшее в свете факела лезвие.
– Так это ваших рук дело?! – хищно оскалясь, просипел Петрос, надавливая коленом пришельцу на грудь. – Ваших?! Говори, пёс шелудивый! Ну! Кишки выпущу!
Но оглушённый ударом слуга лишь шарил по сторонам безумными глазами и беззвучно шевелил кровавым ртом. Подскочивший сзади Офир ухватил Петроса за плечи.
– Стой! Стой! Ты что?! Зачем ты его?!
– Это же они, Офир! – тыча в лицо поверженного кулаком с зажатым в нём кинжалом, хрипло зарычал Петрос. – Это они! Это люди Йосэфа бар-Камита Сати забрали!.. Да?!.. Да?! – снова затряс он за бороду ночного визитёра. – Говори! Говори, шакал! У вас Сати?!.. У вас?!.. Она жива?! Что вы, суки, с ней сделали?!.. Ну! Говори!..
Посыльный наконец немного пришёл в себя, оправился от удара, во всяком случае глаза его перестали бесцельно блуждать и, съехав к переносице, уставились на висящее перед носом лезвие. Он что-то невнятно промычал.
– Что?! – Петрос отпустил его бороду.
– Ты... Ты пофалеефь об этом... – прошамкал слуга Йосэфа бар-Камита и, повернув голову, выплюнул вместе с кровью выбитые зубы. – Мой гофподин, он... Ты пофалеефь...
– Ах ты, шакал!.. – Петрос недобро усмехнулся. – Глянь, Офир, этот сукин сын ещё и огрызается! Ты на кого хвост поднимаешь, рабское твоё семя?!..
Петрос вновь ухватил ночного гостя за бороду, длинным косым движением отхватил её почти у самого основания и, одной рукой запихнув в рот поверженного его же собственную волосню, кулаком другой вбил, вогнал её в слюняво-кровавое месиво. Раз и другой, и третий! После чего, поднявшись на ноги, рывком перевернул лежащего на живот и кивнул Мэлеху:
– Всё! Вяжите его!.. И готовьте бигу! Раз почтенный Йосэф бар-Камит зовёт нас в гости, негоже заставлять его долго ждать!.. Офир! Едешь со мной!.. Мэлех! Дом привести в порядок! Немедленно! Чтоб к моему возвращению никаких следов нигде не осталось! Понял?!.. Этого, – он указал на тихо стонущего у его ног, слабо отплёвывающегося посыльного, – грузите в повозку. Он тоже с нами поедет. Вернём хозяину его верного пса. Мы, в отличие от него, не грабители. Слышишь?! Ты!.. – он пнул в бок лежащего. – И не похитители! Нам, понимаешь, чужого не надо!.. Так что – в бигу его! – приказал он Мэлеху. – Да постелите там что-нибудь, чтоб он кровью своей ничего не перепачкал!..
В доме бывшего первосвященника в Венерином квартале, как это принято в богатых домах, на стене перед входной дверью горел факел.
Привратник, выглянувший в зарешёченное оконце на стук, поначалу долго не мог ничего понять, а когда понял, оконце тут же захлопнул, и в доме сразу же возникла беготня и суета. В узких высоких окнах второго этажа замелькал свет. Зычный властный голос несколько раз позвал какого-то Даниэля. За дверью что-то шуршало, металлически бряцало, кто-то громко, но неразборчиво шептался.
Наконец дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась взъерошенная голова.
– Заходи! – недовольным голосом произнесла голова. – Один... И без глупостей! У нас тут лучник напротив двери.
– А этого вашего куда? – спросил Петрос, кивнув на лежащего у его ног связанного посыльного.
– Его заберут... – заверила голова и, приоткрыв пошире дверь, ещё раз пригласила: – Заходи!
– Побудь здесь, – сказал Петрос Офиру и громко, так, чтобы было слышно в доме, добавил: – Скажи нашим людям, если я через полчаса не выйду – всё, пусть даже не думают, пусть сразу поджигают этот клоповник!
В тесном зеве прихожей было не протолкнуться: человек семь или восемь топтались тут, воинственно потряхивая разнообразным оружием – дубинками, мечами, боевыми топорами. Двое держали факелы. Лица у всех были насупленные, настороженные. Остро разило потом и чесночной отрыжкой. Шагах в десяти, в атрие, прямо напротив двери, спиной к имплювию стоял лучник. Он держал лук в опущенной руке и был ярко освещён факельным светом. Петрос про себя усмехнулся. Вояки! Одному здесь, конечно, было бы сложновато, но если вдвоём, да с короткими мечами – раз плюнуть. И лучник не поможет – ему свои же мешать будут. Впрочем, неизвестно, что у них там, дальше, приготовлено. К примеру, если ещё один стрелок у них на площадке второго этажа сидит или, скажем, в темноте, в одной из кубикул прячется – тогда всё сразу может измениться, тогда, понимаешь, весь расклад другой...
Его тщательно обыскали, отобрали кинжал и довольно грубо втолкнули в атрий.
– А-а, Петрос Проповедник! Или как там тебя? Тиберий Симон Саксум, кажется? Так?.. – из-за неплотно задвинутой створки, отделяющей атрий от таблинума, в помещение шагнул Йосэф бар-Камит. – Давненько не виделись, давненько. Почти семь лет!.. Всё проповедуешь? Или ты теперь больше по торговой части?..
Петроса поразило, как погано изменился за эти семь лет бывший первосвященник. Он ведь был значительно младше Петроса, но выглядел сейчас дряхлым стариком: он сильно исхудал и ссутулился, кожа на лице его приобрела мёртвый пергаментный оттенок, нос заострился и закостенел, под глазами повисли неопрятные морщинистые мешки, а борода истончилась и больше всего напоминала корень выдернутого из земли и слегка подсохшего на солнце куста просо. И голос его больше ничем не напоминал голос первосвященника, законника и судии, голос уверенного, знающего себе цену ритора. Он ослабел, увял, и в нём теперь то и дело проскакивали старческие дребезжащие нотки.
– Я приглашал тебя на завтра, – продолжал тем временем Йосэф бар-Камит, медленно, по-стариковски шаркая ногами, продвигаясь вокруг имплювия в сторону Петроса, – но раз уж ты решил заглянуть сегодня – что ж, заходи, поговорим. Нам ведь есть о чём с тобой поговорить? Так?
– Где моя жена? – холодно глядя на бывшего первосвященника, спросил Петрос.
– Очень правильный вопрос! – одобрительно кивнул, подходя, Йосэф бар-Камит. – Правильный и своевременный. Всегда, перед тем как переходить к содержательной части беседы, полезно оценить возможности сторон и расставить приоритеты. Так?.. – он остановился в двух шагах от Петроса и, сложив руки на животе, оглядел своего гостя; и Петрос вновь удивился его немощному болезненному виду. – Так вот. Твоя жена у меня. И её безопасность и... скажем так, целостность будет полностью зависеть от твоего поведения. От твоей сговорчивости. Ну, или, скажем, несговорчивости. От того, как мы с тобой сумеем договориться... Я, надеюсь, доступно изъясняюсь?
– Более чем, – кивнул Петрос, он заставил себя отвлечься от разглядывания лица бывшего первосвященника. – Более чем доступно... Но прежде чем мы с тобой хоть о чём-нибудь станем разговаривать, и уж тем более договариваться, я хочу увидеть свою жену. Я хочу убедиться, что она жива и здорова.
– Ну что ж, – снова кивнул Йосэф бар-Камит, – вполне ожидаемое и вполне обоснованное требование. Даниэль! – обернувшись, негромко позвал он.
На площадке второго этажа возникло движение. Петрос поднял голову. Сначала он различил лишь какие-то смутные силуэты. Но затем факел, до этого мерцавший там, наверху, где-то в глубине одной из комнат, придвинулся и, переданный из рук в руки, повис перед перилами, освещая верх лестницы. На верхней ступеньке стояла Сати. Лицо у неё было перепуганное, руки она, неестественно развернув плечи, держала за спиной – скорее всего, они были связаны. Петрос почувствовал, как у него опять немеет лицо и, упреждая вспышку, топча в себе вспухающее, болезненно распирающее изнутри желание крушить и убивать, торопливо спросил:
– Сати, ты как?! Ты... тебя не трогали?!
Сати молча помотала головой, а потом одними губами, так, что он не столько расслышал, сколько угадал, прошептала:
– Нет.
– Никто её не трогал, – заверил его хозяин дома. – И не тронет. Если ты, разумеется, будешь себя правильно вести.
– Сати! Всё будет хорошо! – громко сказал тогда Петрос. – Слышишь?! Всё будет хорошо! Ничего не бойся! Я скоро заберу тебя отсюда!
– Петрос!.. – слабым голосом откликнулась Сати. – Петрос, мне страшно! Они... они смотрят! Они всё время смотрят! Ты понимаешь?!
– Ничего не бойся! – снова крикнул Петрос и, проглотив шершавый комок, повторил. – Всё будет хорошо! Слышишь?!
– Ну всё! Довольно! – хозяин дома подал знак, и тотчас чья-то сильная рука просунулась у Сати из-за спины, зажала ей рот и быстро и непреклонно увлекла назад, куда-то вглубь дома, в непроглядную темноту.
Петрос, сдерживая, скручивая себя, медленно втянул через ноздри воздух, сжал до хруста и снова разжал кулаки.
– Чего ты хочешь? – деревянным голосом спросил он Йосэфа бар-Камита. – Что тебе надо?.. Это ты из-за молельных домов так воспалился?
– Из-за молельных домов? – недоумённо переспросил бывший первосвященник. – Каких ещё молельных домов?!.. Ах да! – до него дошло, и он громко фыркнул. – Молельные дома!.. Нет, ну что ты! Глупости! Молельные дома здесь совершенно не при чём!
– А что тогда?
Хозяин дома огляделся.
– Не здесь, – сказал он и приглашающе повёл рукой. – Прошу!
Они обогнули имплювий и, пройдя узким длинным коридором, вышли в перистиль. Впереди с факелом в руке следовал слуга. Перистиль в доме бывшего первосвященника был огромен. Дальний конец его тонул в непроглядном мраке. Они пересекли галерею и, спустившись по белым мраморным ступеням, оказались на посыпанной мельчайшей галькой тропинке, причудливо изгибающейся между аккуратно постриженными кустами самшита. Шагов через двадцать тропинка привела их к небольшому бассейну с фонтаном: обнажённая вакханка, к которой сзади игриво прижимался козлоногий фавн, лила из винной амфоры воду на камни. На краю бассейна стояла широкая деревянная скамья без спинки.
– Ступай, Оли;пор! – кивнул бывший первосвященник слуге.
Тот воткнул факел в специальную бронзовую подставку и, низко поклонившись, беззвучно растаял в темноте.
Йосэф бар-Камит тяжело опустился на скамью и жестом пригласил гостя последовать его примеру.
– Постою! – медленно, сквозь зубы, процедил Петрос.
Хозяин дома пожал плечами, мол, как хочешь, дело твоё.
Помолчали.
Обнажённая дева медленно лила воду из амфоры. Ручеёк, тихо журча по камням, проворно сбегал в бассейн. Было сыро и холодно. Пахло тиной, факельным маслом и, как ни странно, какими-то сладковато-приторными ночными цветами.
– Я не понял, это ты так шутишь? – наконец нарушил молчание Йосэф бар-Камит. – Или ты в самом деле думаешь, что это я из-за каких-то там молельных домов, из-за того, кого туда пускать или, наоборот, не пускать, затеял всю эту суету со слежкой, с драками и похищениями?..
Петрос не ответил. Бывший первосвященник скользнул по нему взглядом, пожевал губу и продолжил:
– Скажи мне, Петрос, неужели ты мог всерьёз подумать, что с такой прорвой золота ты можешь просто-напросто исчезнуть? Раствориться? Нырнуть на дно, а вынырнув, жить обычной жизнью?
– Какого ещё золота? – довольно глупо переспросил Петрос.
Ему тут же стало понятно, о каком золоте говорит Йосэф бар-Камит. Он только пока не понимал, откуда об этом золоте узнал сидящий перед ним, немощный, но всё ещё очень опасный старик, бывший первосвященник.
– Ну ты только девицу нецелованную из себя не строй! – скривил рот хозяин дома. – Какого золота... Того самого! Золота царя Агриппы!.. Или ты думал, что Тасаэля и его людей убил – и всё, концы в воду?!.. Господи! – воздел он костлявые руки. – Сколько я трудов положил, сколько стараний! Людей скольких загубил, в конце концов! И всё зря! Когда я узнал, что «Соларис» так и не пришёл в Остию, думал – всё, сгинуло золото, сгинуло вместе с кораблём! Лежит где-нибудь на дне морском, и твари подводные по нему ползают!.. – он сокрушённо покачал головой. – А в прошлом году, представь себе, в Кесарии встречаю капитана Мильтиадиса! Живого и невредимого! Я глазам своим не поверил! Что ж ты так, а? Тасаэля кончил, а капитана упустил? Надо было и его к праотцам отправить! Чтоб свидетелей и вовсе не осталось! Это ты недодумал! Маху дал!.. Капитан мне и рассказал, что он вас с Тасаэлем и с грузом вашим ценным в Градо высадил. Ну, дальше надо было только два и два сложить. Из Градо вы вышли, а в Роме, в доме Марка Агриппы, так и не появились. Значит, что?.. Значит, золотишко царское вы, пользуясь неразберихой, что случилась после смерти царя Агриппы, присвоили себе. Присвоили и поделили. Так сказать, по-братски, по-родственному... Это я так думал. До последнего времени так думал. До тех пор, пока не заявился ко мне домой твой слуга. Или кто он там тебе? Мэлех этот твой!.. Это была твоя вторая ошибка! И главная! Коль хапнул жирный кус – сиди, не высовывайся! Нет, кто бы мог подумать! – Йосэф бар-Камит всплеснул руками. – Я его по всей Италии ищу, с ног сбился, денег на ветер пустил немеряно, а он, мало того что здесь же, в Роме, в двух шагах от города живёт, так практически ещё и сам ко мне домой заявляется – вот он я, берите!..
Бывший первосвященник продолжал ещё что-то говорить, но Петрос его больше не слушал. Он вдруг ощутил, как ледяная игла понимания кольнула его изнутри, кольнула, прошла через горло и упёрлась в грудь, в самое сердце. И этот, называемый сердцем, зажатый рёбрами холодный комок, как снег, насыпанный в стоящий на сильном огне котелок, продолжая оставаться холодным в центре, по краям начал закипать и мгновенно испаряться, распирая всё тело изнутри, учащая пульс и выдавливая из подмышек горячие злые струйки пота. Всё вставало на свои места. Всё срасталось. Все рассыпанные во времени и пространстве события, пронзённые этим пониманием, упорядочивались, приобретали смысл – так же, как хаотично рассыпанные на песчаном пляже ракушки, нанизываемые на тонкую льняную нить, упорядочиваются, превращаясь в ажурное ожерелье. Всё складывалось. Зацеплялось друг за друга. Обретало безвариантную суть. И странный пожар на «Соларисе» с последующей очень своевременной гибелью его виновника. И аккуратное отверстие, высверленное в днище судна. И захлебнувшийся кровью пиратский налёт у мыса Кармель. И, наконец, внезапная, безвременная смерть ещё совсем не старого и вполне себе здорового царя иудейского Агриппы... И, кстати, неописуемый разгром, учинённый в его доме, тоже очень хорошо нанизывался на эту нить (Обыск это был! Ясно же, как день, самый обыкновенный обыск! Золото искали!)... И Сати...
– Сколько ты хочешь? – резко спросил он.
Йосэф бар-Камит запнулся на полуслове и чуть ли не испуганно взглянул на своего собеседника.
– Ты... У тебя... в с ё золото? – осторожно, как будто боясь спугнуть удачу, спросил он.
– Сколько... ты... хочешь?! – раздельно повторил Петрос.
Бывший первосвященник быстро облизнул губы.
– Сто талентов.
– Исключено! – отрезал Петрос. – Пятьдесят.
– Не в твоём положении торговаться, – мягко, но непреклонно сказал Йосэф бар-Камит. – Ты ведь преступник. Стоит мне сообщить обо всём царю Марку Агриппе или же кесарю Клавдию, и тебе не миновать креста. К тому же – ты не забыл? – у меня твоя жена.
– Ты не станешь ничего сообщать кесарю Клавдию. И уж тем более царю Марку Агриппе, – ядовито усмехнувшись, ответил Петрос. – Поскольку, во-первых, ты тогда уже совершенно точно не получишь никакого золота. А во-вторых... А во вторых, клянусь небом, ты оглянуться не успеешь, как тоже окажешься на кресте. Рядом со мной... Только, учти, с тебя перед крестом царь Марк Агриппа ещё и кожу сдерёт заживо. За смерть своего отца.
Бывший первосвященник заметно побледнел.
– С-с-с... с чего ты взял, что я?!.. Ты... ты... – он вдруг стал заикаться. И тут же взвизгнул: – Ты ничего не сможешь доказать!!
– А я и не стану ничего доказывать, – насмешливо отозвался Петрос. – Ты сам расскажешь всё. Когда с тебя начнут сдирать кожу. Ты знаешь, как это больно, когда с живого человека ме-едленно сдирают кожу?
– Прекрати!.. – Йосэф бар-Камит качнулся вперёд, и Петросу показалось, что его сейчас стошнит. – Прекрати!
– Так что никогда и ничего ты никому не сообщишь, – сухо сказал Петрос. – Ты боишься. Ты так боишься, что даже от рабов своих всё скрываешь. Ты опасаешься, что донесут. И, между прочим, правильно делаешь. Донесут! И очень даже запросто!.. Ты никогда и ничего никому не скажешь... Но – да! – у тебя моя жена. И поэтому – и только поэтому! – я готов отдать тебе пятьдесят талентов.
Бывший первосвященник шумно выдохнул.
– Когда?
– Через два дня. Как ты уже, наверно, понял, золота я дома не держу. Оно не в Роме. За ним надо ехать. Так что через два дня... И учти, если за эти два дня с головы моей жены упадёт хотя бы волос, если ты сам или кто-то из твоих холуёв осмелитесь хотя бы прикоснуться к ней, я скормлю тебе всё привезённое золото! Забью его тебе в глотку! Аурей за ауреем! Все, понимаешь, пятьдесят талентов! Ты меня понял?!.. – Йосэф бар-Камит кивнул, он сидел, глядя вниз перед собой, кончик бороды его мелко подрагивал. – Когда золото будет в городе, я тебя извещу, – сказал Петрос. – И сообщу условия обмена. Время и место... Ты понял?
Бывший первосвященник забеспокоился.
– Какое ещё место?!
– Место, где состоится обмен. Я привезу туда золото, а ты привезёшь туда мою жену.
– Нет-нет! – испуганно затряс головой Йосэф бар-Камит. – Никаких мест! Ещё чего! Я знаю, как хорошо умеют устраивать засады бывшие легионеры! Я привезу туда твою жену, а ты... Нет-нет! Даже речи быть не может! Ты должен доставить золото сюда! Сюда! И никуда больше!
Петрос задумчиво погладил бороду.
– Ладно! Будь по-твоему... Но насчёт жены я тебя предупредил!
– Да-да, – мелко закивал бывший первосвященник. – Не беспокойся! Всё с твоей женой будет в порядке! Даже не сомневайся!
– Ну, тогда, значит, договорились, – подытожил Петрос. – Всё! На этом переговоры считаю законченными... Давай зови слугу, пусть проводит меня. А то я тут ещё, чего доброго, заблужусь, в твоих зарослях...
Когда Петрос вышел из дома, изнемогший от ожидания Офир кинулся ему навстречу:
– Ну?!
Петрос, не говоря ни слова, вскарабкался в повозку и устало откинулся на сиденье. Офир плюхнулся рядом.
– Ну?!!
– Не нукай, не запряг, – вяло отреагировал Петрос.
– Господи, да скажи хоть что-нибудь! – взмолился Офир. – Я ж извёлся весь! Сати – там?! Что с ней?!
– Там, – успокоил его Петрос. – Всё нормально.
– Слава тебе, Всевышний! Услышал Ты молитвы мои!.. Ну! И что делать будем?!
– Поедем.
– Куда? Домой?
Петрос подумал.
– Нет. Не домой.
– А куда?
Петрос ткнул в спину возницу.
– Поехали Каратак! Давай спускайся вниз и выбирайся к Капенским воротам, на Каэйлий... Поедем искать Пыльную улицу.
Офир удивлённо взглянул на него.
– А зачем нам Пыльная улица?
– Забыл? – Петрос хмыкнул. – Ведь, кажется, там живёт наш новый друг Миний Лорум? Специалист, понимаешь, по части деликатных дел.
Офир всё ещё не понимал.
– А зачем нам этот... Миний Лорум?
На этот раз Петрос посмотрел на своего попутчика совершенно серьёзно.
– Оружие нужно, Офир. Много оружия. И, главное, толковые люди нужны, способные умело действовать этим оружием.
– З-зачем?
– А ты что, предлагаешь мне в одиночку штурмовать этот гадюшник?! Да?! Или, может, на пару с тобой?!.. К Капенским воротам, Каратак! И порезвее!.. Ночь хоть и длинная, да дел у нас, понимаешь, слишком много!..
3
– Ну, и каков твой план? – испытующе глядя на Петроса, спросил Миний Лорум. – Надеюсь, у тебя есть план?
– Лестницы! – подаваясь вперёд, сказал Петрос. – Нужны штурмовые лестницы. Штуки три-четыре... А лучше – шесть. Ты сможешь достать штурмовые лестницы?..
День уже давно наступил, и на солнечной стороне небольшой площади на пересечении Пыльной и Овражьей, где за дубовым столом попины «Два гладиатора» как раз и сидели компаньоны-заговорщики, было тепло и даже, пожалуй, жарко. Петрос, намёрзшийся за время ночных блужданий по окрестностям Каэлийского холма, теперь грелся, с наслаждением подставляя спину под уже по-весеннему горячие солнечные лучи. Его собеседник, которому солнце било в лицо, так и вовсе скинул свой плащ, отчего, впрочем, заметно проиграл в солидности, выставив на всеобщее обозрение свою худосочную фигуру, едва прикрытую ветхой шерстяной туникой...
– Штурмовые лестницы?.. – усмехнулся Миний. – А стенобитная машина тебе, случайно, не нужна?
– А кстати, не помешала бы! – воскликнул Петрос и тут же поведал своему новому другу о передвижной «дверевышибалке», с помощью которой посланные Йосэфом бар-Камитом налётчики проникли в его дом на Ватикане.
– Это – Маста;рна Кадык! – уверенно опознал Миний. – Его банда работала. Я слыхал об этой ихней приспособе. Двери, нахрен, разбивают на раз-два. Только нам она не подойдёт. Шуму много. У тебя ведь дом за городом. Там хоть двери ломай, хоть стены круши – никто не услышит. И не придёт. А тут Авентин, Венерин квартал – это, я вам скажу, чуть ли не самый центр. Прохожих полно. Соседи. Опять же, вигилы шастают.
– Да, конечно, – согласился Петрос. – Это я так. Просто ты про стенобитку сказал, а я вспомнил. Двери мы, конечно, вышибать не станем. Мы – тихо. Для этого лестницы как раз и нужны.
– Сразу с улицы на второй этаж полезешь?
– Нет, – помотал головой Петрос. – Там тоже двери, и тоже, сам понимаешь, запертые. Лучше, на мой взгляд, штурмовать через боковые галереи, через крышу. Из переулка – на крышу галереи, оттуда – вниз, в перистиль, а из перестиля уже в атрий и – на второй этаж.
Миний поморщился.
– Долго... И, опять же, можно шума наделать. А они, если успеют сообразить, могут в коридоре между перистилем и атрием хороший заслон выставить. К тому же, ты говоришь, лучники у них есть. Если сразу за коридором пару лучников поставить – тогда, нахрен, всё! Тогда, я вам скажу, уже совершенно точно, в атрий не пройдёшь.
– Я только одного лучника видел, – уточнил Петрос.
– Ну, там и одного хватит. Если толковый. Место уж больно узкое.
– Если всё тихо и быстро сделать – то должно получиться, – продолжал настаивать Петрос. – Не успеют они ничего сообразить. Они ж не ждут ничего такого.
– Ждут, не ждут... – покачал головой Миний. – Всё равно рискованно. Одна оплошность – и, нахрен, всё. И людей положишь, и девку не спасёшь... Слушай, прим, а чего всё так сложно? Как будто мы какую-нибудь крепость мусуламиев приступом берём. Это же всего-навсего жилой дом. Обычный дом какого-то там бывшего священника...
– Первосвященника.
– Да один хрен! Там же у него солдат не будет? Нет. И людей Мастарны Кадыка на этот раз там тоже не будет. А будут там, я вам скажу, рабы. Человек десять. Ну, пусть двадцать! Кое-как вооружённых и толком драться не умеющих. Давай будем действовать проще. Затаимся под дверью. Всемером-ввосьмером. Ты стучишь. Они открывают. Мы, нахрен, врываемся – и пошло-поехало!
Петрос покачал головой.
– Не получится. Никто так сразу дверь не откроет. Посмотрят сначала в окошко. Там же окошко в двери есть. Зарешёченное. Нигде ты там ввосьмером не спрячешься. И втроём даже не спрячешься!
– Ну, хорошо! Давай тогда так. Подъезжаем с ящиками. Якобы золото привезли. Нас человек десять. Вроде как твои рабы. Ну, или нанятые носильщики. Разгружаем ящики. Заносим внутрь. А в ящиках, я вам скажу, – оружие. Открываем ящики, выхватываем мечи, щиты – и, опять же, пошло-поехало!
Петрос вздохнул.
– Тоже не выйдет. Ты ж их за дураков-то не держи. Так они и позволят тебе внутрь зайти! Сами всё разгрузят и занесут. А внутрь, как и в прошлый раз, меня одного только запустят... Нет, через главный вход не получится. Надо, понимаешь, штурмом брать. Причём неожиданно и быстро!
Миний почесал в затылке.
– Ну, хорошо. Ну, допустим. А почему ты тогда не хочешь сразу на второй этаж идти? Зачем весь этот кружной путь через перистиль? По-моему, так гораздо разумней напрямую: с улицы по лестнице – на балкон – и, нахрен, сразу в комнаты.
Петрос сунул пальцы в бороду и принялся скрести подбородок.
– Ну, во-первых, – с улицы. Сам говоришь: соседи, вигилы... Во-вторых, я ж тебе объяснял: на балконе – те же двери. Которые на ночь, скорее всего, тоже запирают. Как и ставни на окнах... Там есть, конечно, боковые окна, те, похоже, без ставен, но они совсем узкие, в них разве что котёнок пролезет.
– Котёнок... Котёнок... – Миний задумчиво покусал губу. – Ну что ж, котёнок так котёнок... Эй! Агела;ст! – обернувшись, окликнул он своего напарника – угрюмого громилу, подпиравшего могучим плечом стену в нескольких шагах от них. – Позови-ка сюда Месса;лу. Он, скорее всего, где-нибудь на чердаке дрыхнет. Опять, небось, всю ночь промышлял на Эсквилине, мелкий сукин сын!
Угрюмый Агеласт, шаркая огромными плоскостопыми ножищами, ушёл, но довольно скоро вернулся в сопровождении... бородатого мальчика. То есть, если судить по телосложению, сейчас перед Петросом стоял пацан лет десяти-двенадцати – худой, с узкими костлявыми плечами и маленькой головой, посаженной на тонкую цыплячью шею. Вот только почему-то лицо у этого пацана было морщинистое, да к тому же ещё и обильно поросло растительностью весьма неопрятного и дремучего вида.
– Знакомься, – кивнул Петросу на «пацана» Миний. – Это – Мессала. По прозвищу Свисток. Ба-альшой специалист по узким окнам. И, кстати, прими к сведению, ножом владеет, я вам скажу, – иному так вовек не научиться.
– Что ж у вас за шайка, понимаешь, такая худосочная? – насмешливо спросил Петрос, переводя взгляд с Мессалы на Миния Лорума и обратно. – Вас тут что, на Пыльной улице, совсем не кормят?
– Почему это «шайка»?! – немедленно обиделся Миний. – Никакая мы, нахрен, не шайка! Я же тебе говорил!
– А ну да, ну да!.. – закивал Петрос. – Я и забыл. Артель! У вас же артель! И вы берёте исключительно своё. А чужого вам и даром не надо!
– Это что ещё за щегол такой?! – кивнув на Петроса, угрюмо осведомился Свисток у «главаря артели». – Чего это он здесь расчирикался?! Может, ему, это самое, клювик слегка набок загнуть?!..
Голос у него оказался хриплый, грубый, вовсе не мальчишечий, но всё равно угроза, исходящая из уст тщедушного бородатого мальчика, звучала довольно забавно, и Петрос непроизвольно улыбнулся.
– Он ещё и щерится! – тут же взвился бородатый недомерок. – Ты глянь, Миний! Он же ещё и скалится! Ты над кем тут, это самое, насмехаться вздумал, гусь горбоносый?! У тебя что, зубы лишние, что ты их тут всем показываешь?! Ты смотри, мы их тебе сейчас запросто проредим! Вон, с правой стороны, кто-то уже, видать, проредил! Так мы подровняем! Чтоб, это самое, одинаково было!..
– Остынь, Свисток! – осадил напарника Миний. – Угомонись!.. Никто тут над тобой даже не думал насмехаться!.. Это – заказчик. Зовут его Петрос. Он нам работу предлагает.
– Грек?! – тут же брезгливо скривил губы Свисток. – С таким-то носом и грек?! Ну, всё равно! Вовек я с греками не работал! И не собираюсь! Они ж, это самое, трусливые все, как зайцы! Грека даже на стрёме ставить нельзя – это самое, первым сбежит.
– Ты по крови-то не суди! – строго сказал ему Петрос. – Люди, они все разные. Среди любой народности есть свои храбрецы и свои трусы. Знавал я греков храбрых, как Херкулес. И видел чистокровных романцев, бегущих, понимаешь, от врага, как стадо трусливых овец!.. А вообще, я такой же грек, как ты германец. Петросом меня просто кличут. Вот ты – Свисток. А я – Петрос. А вообще, я – Симон. Тиберий Юлий Симон Саксум. Бывший прим Третьего «Верного Августу» легиона.
С лица Мессалы тут же улетучилась гримаса призрения.
– Ого! – произнёс он, выпрямляясь и почтительно прикладывая кулак к груди. – Кто б мог подумать! Приветствую тебя, прим! Что тут скажешь, с примами мне, это самое, дела; вести ещё не приходилось. Наш-то Миний – он из простых солдат... Рад буду послужить тебе, прим! – он усмехнулся. – Ежели, конечно, это самое, хорошо заплатишь.
– Заплачу;, – заверил его Петрос. – Хорошо заплачу. Не обижу. За одну ночь заработаешь столько, сколько, понимаешь, раньше за год зарабатывал.
– И что, – недоверчиво спросил Свисток, – и, это самое... задаток будет?
– Будет, – кивнул Петрос. – Небольшой, но будет, – он указал Мессале на ноги. – На сандалии, во всяком случае, тебе на новые хватит. И чтоб пожрать, понимаешь, от пуза – тоже.
– Ну, тогда я, это самое, тогда я со всем своим удовольствием! – заметно повеселел Свисток. – Тогда я, прим, весь твой с потрохами!..
– Твои потроха ему нахрен не нужны! – усмехнулся Миний. – Приму твоя фактура нужна. В окно в одном доме на Авентине надо будет пролезть.
– Плёвое дело! – отозвался Свисток. – Пролезть в окно – не вопрос. Вопрос – что там, это самое, за окном, делать? Убить кого, что ли, надо? Или, это самое, стибрить что по-тихому?
– Ничего не надо, – сказал ему Миний. – Ни убивать, ни тибрить. Пролезешь, дверь изнутри отопрёшь – и всё. Дальше не твоя забота. Дальше – мы уже сами...
– Подожди-подожди! – вмешался Петрос. – Чего вы тут роли распределяете, как будто уже, понимаешь, всё решено?! Ничего ещё не решено! По-моему, это вообще неправильно – ставить всё на один камень. А если он не сумеет?!
– Что не сумеет? – не понял Миний.
– Да! – тут же встрял и Свисток. – Чего я там не сумею?! В окно пролезть, что ли?! Или, это самое, засов на двери отодвинуть?! Тоже мне – говна делов!
– Погодь, Свисток! – махнул на него Миний. – Не лезь пока! Ты, прим, подумай. Хороший ведь план! Возьмём пару лестниц. Поднимемся человек пять-шесть на балкон. Остальные – внизу, у входной двери ждут. Свисток с балкона по-тихому через окно – шасть, дверь изнутри откроет – и вот они мы! Жену твою вызволяем. Всех, кто дёрнется, нахрен, режем. Спускаемся вниз, в атрий, там наводим шорох, открываем входную дверь. И – пошло-поехало! А? Что скажешь?
Петрос покачал головой.
– А как не получится у него?
– Да как не получится-то?! – взвился Свисток. – Что там не получится?!
– Ты, Свисток, не обижайся, – примирительно сказал Петрос, – но случаи ведь разные бывают. Мы ж многого не знаем! Там, на втором этаже, скорее всего, ведь не одни женщины. Там, может, и охрана есть. Да не может, а наверняка! По крайней мере, один охранник там точно есть. Видел я его – бугай ещё тот: у него рука, как две твоих ноги. Что, если он тебя раньше времени заметит? Он же тебе голову, понимаешь, как курёнку, свернёт!
– Видел я тех бугаёв, – пренебрежительно отозвался Свисток. – Все они грозные, пока им, это самое, нож не покажешь! Женщин охранять – храбрости большой не надо! Ну, а если кто взаправду рыпнется, тому и, это самое, кишки выпустить можно. Как говорил мой дед: чем выше дуб – тем громче он падает.
– Нет, каков герой! – ударяя ладонью по столу, восхитился Миний. – Сам – соплёй перешибить можно, а, нахрен, туда же! Видал, прим, какие люди в нашей артели?! Ростом не вышел, зато у;дали, я вам скажу, – на троих!
– Видал, – кивнул Петрос, – удали у него, действительно, на целую турму хватит... – он вдруг прищурился. – Постой-постой... А скажи-ка мне, Миний, в вашей... артели есть ещё такие же... мелкотелые? Ну, не как Свисток, конечно, а, к примеру, как ты? Нет, я серьёзно! Ты не обижайся! Я ведь для дела спрашиваю! Или все остальные, понимаешь, – такие вот, как Агеласт?
– Ну, найдётся ещё, может, человека три-четыре, – нехотя отозвался Миний; по всему было видно, что он всё-таки обиделся. – Может, кто чуть покрупнее будет. А что?
– А то... – Петрос в задумчивости полез обеими руками в бороду. – А то... – он хмыкнул и, вскинув голову, победно оглядел своих собеседников. – А то, мои дорогие разбойнички! Я, кажется, знаю, как нам без лишнего шума попасть в дом Йосэфа бар-Камита!..
Ступени были крутые, узкие да, к тому же ещё, сплошь заросшие мокрой чёрной плесенью, а потому довольно скользкие, и Петрос спускался медленно, боком, ставя ногу очень осторожно, всякий раз аккуратно прилаживая ступню, проверяя упор и лишь затем перенося на неё вес тела. В одной руке у него был факел, в другой – небольшой холщовый мешок, набитый такими же пустыми холщовыми мешками. Держаться поэтому было особо нечем. Да и не за что тут, прямо скажем, было держаться! Перил он так и не соорудил, а стены были гладкие и тоже сплошь поросли осклизлой чёрной дрянью – ни ухватиться, ни опереться. Ступени уходили круто вниз – в темноту – в чёрную влажную бездну. «Надо будет здесь всё-таки перила соорудить, – подумал Петрос. – Нормальные перила, чтоб можно было по-нормальному держаться. А то ведь, не ровен час, в конце концов однажды загреметь можно – костей не соберёшь!.. А пока верёвку натянуть, что ли? Ведь назад, понимаешь, ещё и гружёным придётся взбираться!.. Нет, точно, первую ходку сделаю и сразу же провешу верёвку...» Было холодно. Пар от дыхания оседал на усах, обволакивал опущенное вниз лицо, отчего нос и лоб казались неприятно-липкими и их всё время хотелось протереть рукой.
Наконец внизу сквозь черноту проступил серый каменный пол – лестница заканчивалась. Петрос сошёл с последней ступеньки и оказался в довольно большом квадратном зале с неровными стенами и низким закопчённым потолком. Из зала вели четыре штольни: две – прямо и по одной – влево и вправо. Здесь ощущался небольшой сквознячок. Дым от факела лениво потянулся в левую штольню – там, шагах в ста, находился запасной выход: узкий лаз, слегка присыпанный камнями и землёй – так, чтобы снаружи его было незаметно, но при необходимости можно было без особого труда раскопать изнутри. Петрос посмотрел вслед дыму, но повернул вправо и, пригнувшись, нырнул в низкий широкий проход.
Коридор с небольшим уклоном вёл вверх, и шагов через тридцать стало ощутимо теплее. Пар изо рта здесь уже не шёл, впрочем, возможно, потому, что здесь было гораздо суше – пол и стены были чистыми – без следов мерзкой чёрной плесени, да и с потолка за шиворот тоже ничего уже не норовило капнуть – ледяным хлыстом для пугливых мурашек. Вот только идти тут было неудобно – потолок был слишком низким и всё время приходилось пригибаться, чуть ли не складываться пополам. Кто тут у них работал? Карлики? Или они, понимаешь, на четвереньках здесь тачки катали? Неужели нельзя было вырубить проход повыше?! Нет, ей богу, займусь! Вот Сати вызволю, разберусь окончательно со всей этой сволочью и займусь. Перила на лестнице оборудую и здесь нормальный коридор прорублю. Куплю, понимаешь, рабов-каменотёсов. Штук двадцать. Они мне тут за пару месяцев не то что сносный проход – улицу прорубят! На биге можно будет кататься!..
Штольня плавно завернула влево и... кончилась. Проход перегораживала стена, сложенная из массивных каменных блоков. По центру из стены торчали два бронзовых кольца – держатели для факелов. Петрос сунул факел в левое кольцо и точными уверенными движениями поочерёдно утопил края четырёх кирпичей в четырёх углах стены. После чего ухватился обеими руками за свободное кольцо и с усилием толкнул стену вправо. Стена неожиданно легко стронулась с места и, скользнув по металлическим полозьям, уехала вбок, открыв узкий – не больше пяти ладоней – проход. Петрос вынул факел из кольца и, протиснувшись внутрь, задвинул за собой стену. Дальше действительно можно было ехать на биге: сразу за сдвижной каменной кладкой потолок взлетел вверх, стены раздвинулись и, приобретя благородный белый цвет, заиграли на сколах розовыми факельными отсветами.
Когда-то отсюда возили белый облицовочный камень. А теперь здесь была сокровищница. Прямо на каменном полу, выстроившись в две длинные ровные шеренги, словно легионеры в почётном карауле, стояли небольшие деревянные ларцы. Их было много. Очень много. Казалось, – несколько сотен. Их строй, их «почётный караул», тянулся двумя шеренгами вдаль, он казался бесконечным, он начинался у ног Петроса и уходил вглубь штольни, в темноту, постепенно растворяясь в ней в отдалении. Петрос подвигал факелом, и тени от ларцов пришли в движение, зашевелились, поползли, и Петросу снова, в который уже раз, показалось, что это зашевелились и поползли сами ларцы – словно какие-то неведомые подземные черепахи. Они ползли неторопливо, гордо и надменно неся свои покатые узорчатые панцири, бесшумно двигаясь куда-то вглубь горы, в слепую непроглядную тьму – по каким-то своим, таинственным и непостижимым подземным делам.
Петрос обманул бывшего первосвященника. Разумеется, никуда он своё золото не отвозил и, соответственно, никуда ему за золотом ехать было не надо. Всё оно было здесь – в старой подземной выработке. Все сто сорок полновесных золотых талентов...
Сразу же, в первые месяцы своего пребывания в Роме, он выкупил у городского магистрата весь западный склон Ватиканского холма вместе с этими заброшенными, никому не нужными, давно всеми забытыми выработками, где добывали строительный камень ещё, наверное, во времена первых царей. Покупка обошлась ему относительно недорого. Место было бросовое, непрестижное да к тому же ещё рядом с кладбищем – пожалуй, таким же старым, как и сама каменоломня. Таким образом, он, словно романский бог Плутон, стал единоличным владельцем и хозяином настоящего подземного царства – огромного подземного города: с десятками, если не сотнями стадиев многоуровневых ходов и переходов, с огромными гулкими залами и затхлыми тупиками, с собственными, сочащимися прямо из стен, источниками воды и с таинственными вертикальными колодцами, уходящими вниз на неведомую глубину. Пока строился дом, Петрос самым тщательным образом обследовал холм, обнаружил и изучил все входы-выходы подземного лабиринта и затем методично засыпал и замуровал их все до единого, оборудовав свой, известный лишь ему одному, единственный проход, который отныне вёл в каменоломню прямо из его дома.
Ход вёл из погреба, что был вырыт в дальнем углу перестиля. Начинался он за точно такой же фальшивой сдвижной стеной, вдоль которой в погребе стояли самые обыкновенные горшки и амфоры с соленьями и вином, а с потолка свисали шарики козьего сыра, призывно пахнущие тмином и чесноком колбасные круги и обёрнутые соломой куски вяленого мяса. И ни рабам, проживающим теперь в доме, ни Офиру, ни Сати – никому не было ведомо, что за всеми этими сырами и колбасами, за узкогорлыми амфорами и пузатыми горшками и далее – за влажной и холодной каменной стеной лежит обширный подземный город, в одном из закоулков которого хранятся несметные сокровища, принадлежавшие когда-то иудейскому царю Агриппе Великому. Не смогли, разумеется, об этом догадаться и заглянувшие в погреб люди разбойника Мастарны Кадыка, нанятые Йосэфом бар-Камитом...
Петрос воткнул факел в держатель и, опустившись на колени, откинул крышку ближайшего ларца. В каждом ларце лежало по одному таленту золота. Монеты были расфасованы в кожаные мешочки – по сто звонких ауреев в каждой длинненькой кожаной колбаске. Петрос расправил холщовый мешок и принялся перекладывать в него золото. Когда ларец опустел, Петрос поднялся на ноги и взвесил мешок в руке. Пожалуй, хватит. Так по таленту и буду таскать. Ничего. Лучше несколько лишних ходок сделать, чем, понимаешь, спину ломать, надрываться. Да и лестница, опять же. Вверх не вниз. Два талента я, чего доброго, по такой лестнице наверх уже и не вопру. Годы, знаете ли, не те. Нет, всё правильно: по таленту в мешок – и хватит! Да и сколько тут таскать-то! Десять ходок всего-навсего. Всего-то и делов – подготовить два сундука. Может, конечно, и одного бы хватило, но, на всякий случай, сделаем два. Мало ли чего. Случаи, понимаешь, разные бывают, всего не предусмотришь!..
Он снова опустился на колени, достал и расправил очередной холщовый мешок и распахнул следующий ларец...
Золота у него за эти годы не убыло. Нет, поначалу, конечно, пришлось основательно потратиться. Участок земли, дом, рабы... Впрочем, в сравнении с тем богатством, что так неожиданно привалило ему семь лет тому назад, все эти траты были сущей мелочью, каплей в море. Однако он понимал, что и по мелочи, по капле можно то самое море в конце концов вычерпать, и поэтому сразу же, как только обустроил дом и наладил хозяйство, стал думать о прибыльном торговом деле, благодаря которому можно было бы вернуть потраченное, а в дальнейшем и получать стабильный доход. И тут ему очень помог Офир.
Внебрачный сын небогатого купца, Офир не мог рассчитывать ни на долю в семейном деле, ни на последующее наследство, но, обладая острым умом и торговой хваткой, умел, казалось, извлекать выгоду из всего на свете: будь то доставка избалованным романским патрикиям «горной ледниковой воды для утреннего омовения» (красиво запечатанные дорогие амфоры, заполненные у ближайшего фонтана); или продажа в иудейские общины мелких партий «свежайших кошерных цыплят» (ощипанные тушки ворон, наловленных на городской помойке); или даже организация специальной школы плакальщиц с последующей сдачей их в краткосрочный наём – для придания размаха, а стало быть, и престижности похоронным процессиям. Идей у Офира всегда было в избытке. Не хватало, как часто бывает в таких случаях, лишь одного – денег, начального капитала. Но тут судьба свела его с Петросом. И всё сложилось. Офир приобрёл наконец под свои идеи вожделенный стартовый капитал, а Петрос – умелого и расторопного помощника, умного и честного напарника и расчётливого, а потому весьма удачливого купца. И заработал главный торговый закон: деньги стали приносить деньги. За несколько лет совместной деятельности компаньоны смогли не только покрыть все первоначальные расходы, неизбежные при организации любого торгового дела, но и с лихвой вернули всё, что было потрачено Петросом в первый год его романской жизни.
Разумеется, не был обижен и Офир. Он тоже купил себе дом – небольшой, но уютный – на Ивовом холме, коляску на выезд, рабов, завёл семью, да и вообще, остепенился, раздобрел, приобрёл взамен постоянного голодного блеска в глазах горделивую осанку и солидную плавность в движениях, но, впрочем, торговую хватку свою отнюдь не потерял и был готов в любой момент времени отправиться хоть в Азию, хоть в Африку, хоть, вообще, на край света, если там, на краю света, что-то сулило ему хотя бы двадцатипроцентную прибыль...
Петрос заполнил очередной мешок и перешёл к следующему ларцу – точнее, переполз к нему прямо на четвереньках.
В пещере было душно. Воздух здесь за долгие годы застоялся, загустел, пропах факельным дымом, стал тяжёлым и каким-то... маслянистым, что ли. Дышалось трудно. Факел на стене трещал и чадил, роняя вниз мелкие огненные брызги. Работа, казалось, была несложной, но к пятому мешку Петрос основательно упарился. Капли пота стекали у него по вискам, капали с кончика носа прямо на заполненные золотыми монетами тугие кожаные колбаски.
Он нагрузил ещё два мешка и решительно поднялся. Всё! Довольно! Положу в оба сундука по три с половиной талента – и хватит! Сразу не разберутся. А когда разберутся – уже, понимаешь, поздно будет!..
Ноги затекли. Петрос потоптался на месте, разгоняя по икрам злые колючие мурашки. Спина у него вся взмокла. Под мышками пекло. Во рту было сухо и горько. И катался на языке противный маслянистый привкус.
Петрос окинул взглядом раскрытые пустые ларцы. Их было семь. Потом он повернул голову и посмотрел на уходящую во тьму сдвоенную шеренгу ларцов полных. И вновь, как всегда при виде этой бесконечной шеренги, ощутил в животе лёгкий щекочущий холодок.
– Ей богу, с ума сойти!.. – вслух сказал он. – Богат, как фараон!
Тьма не ответила. Она была равнодушна. Она была готова вечно хранить эти несметные богатства, и ей было всё равно, принадлежат ли они фараону или царю. Или бывшему рыбаку с берегов далёкого Кинеретского озера. Ей, вообще, было всё равно, что хранить – золото или, к примеру, старое ржавое кайло, когда-то оставленное здесь нерадивым рабом-каменотёсом. Или самого этого раба, приваленного в одной из штолен обрушившимся потолком. Тьма была спокойна. О н а была здесь хозяином. Она властвовала. Она понимала, что на самом деле всё это – и эти сокровища, и это ржавое кайло, и этот погибший раб – принадлежат только ей. Лишь ей одной. И никому более. И не по праву первородства. А по праву вечности. Тьма была самовластна, поскольку она была вечна. И она не делила свою власть ни с кем. Ни со временем. Ни даже с самим Богом. Поскольку они были всё-таки начальны, а потому – преходящи. Она же пребывала д о, точно так же, как будет пребывать п о с л е...
Петрос поднял с земли мешок и, кряхтя, забросил его на спину. После чего снял со стены факел и медленно двинулся к выходу. Он не спешил. Времени было в достатке, а силы надо было беречь. Ему предстояло сделать семь ходок...
Вечером следующего дня к дому Йосэфа бар-Камита, что в Венерином квартале на Авентинском холме, медленно подкатила бига, следом за которой двигались две запряжённые волами телеги. На каждой из телег стояло по пять небольших деревянных сундуков. На передней телеге рядом с возницей сидел Офир, на задней – Мэлех. В биге приехал Петрос.
Вечерняя улица была почти пуста. Лишь шагах в ста, у небольшой попины, где уже зажгли над столами бледно-жёлтые факелы, топталось несколько шумливых гуляк, да на ближайшем перекрёстке перекладывал с лотка в короб свой немудрёный товар припозднившийся торговец-разносчик. Завидев подъехавшие телеги, он торопливо закончил сборы, взвалил короб на спину, подхватил с земли пустой лоток и, шаркая огромными плоскостопыми ножищами, удалился в переулок.
Петрос выбрался из коляски, поднялся по ступеням и постучал в тяжёлую, обитую выдраенными до золотисто-розового сияния медными листами, дверь.
– Скажи хозяину: Петрос привёз товар, – сказал он в распахнувшееся зарешёченное оконце.
Угрюмая физиономия в окошке исчезла, но через короткий промежуток времени возникла вновь. Привратник внимательно обшарил глазами крыльцо, после чего дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель высунулась голова Олипора. Слуга тоже внимательно оглядел крыльцо и лишь после этого приоткрыл дверь пошире:
– Заходи!
Петрос отрицательно покачал головой.
– Нет. Скажи хозяину, что я сначала хочу увидеть свою жену. Пусть её выведут на балкон.
Он спустился с крыльца и встал у первой телеги.
– Ну что? – тихо спросил Офир.
– Ждём, – так же тихо, сквозь зубы, ответил Петрос.
Время тянулось томительно медленно. Петросу показалось, что прошло не менее четверти часа, прежде чем дверь на втором этаже распахнулась и на балкон вывели Сати. Она заметно осунулась. Глаза, и прежде большие, всегда широко распахнутые, теперь, казалось, и вовсе занимали пол-лица. Заметив внизу Петроса, Сати слабо вскрикнула и рванулась к перилам, но стоявший позади могучий раб (судя по светлым волосам и грубому, оттянутому вниз тяжёлой челюстью, лицу, – германец либо бритт) легко удержал её за плечи. Из-за спины раба выдвинулась фигура бывшего первосвященника.
– Всё в порядке, Петрос! – дребезжащим голосом проблеял сверху Йосэф бар-Камит. – Всё с твоей женой хорошо! Никто её здесь не обижал!
Петрос смерил его презрительным взглядом.
– Сати, это так?! – спросил он.
Женщина слабо кивнула.
– Скажи что-нибудь! – попросил Петрос. – Вслух скажи! Тебя не трогали?!
Сати на этот раз отрицательно замотала головой, потом слабо сказала:
– Нет... Всё хорошо, Петрос.
– Я же тебе говорю, – вновь заблеял бывший первосвященник, – никто твою жену не обижал!.. Ты... привёз?!
– Да! – сказал Петрос. – Всё – здесь! – он кивнул на телеги. – Можете забирать!..
Сати увели с балкона, и почти тот час же входная дверь распахнулась и под портик высыпали люди Йосэфа бар-Камита. Человек десять – все с оружием. Вид у них у всех был чрезвычайно воинственный, но оружие многие держали неумело.
Офир слез с телеги и встал рядом со своим патроном.
– Сброд, – тихо сказал ему Петрос. – Заготовки. Двоих зарубить – остальные сами разбегутся, – он сплюнул себе под ноги и громко спросил, обращаясь не к вышедшим на крыльцо рабам, а к тому, кто оставался за их спинами, в доме: – Ну, а ящики-то кто таскать будет?! Вояк я вижу, а где носильщики?!.. Эй, Йосэф! Ты что, предлагаешь мне самому с твоим... товаром горбатиться?!
За спинами вооружённых произошло движение, и два раба, протолкавшись сквозь толпу, подошли к телеге и попытались стащить с неё один из ящиков.
– Пупок развяжется, – насмешливо сказал им Офир. – Пять талентов в каждом ларце. Вчетвером надо.
Рабы безуспешно подёргали неподъёмный сундук, потом один из них обернулся к толпящимся на крыльце «воинам».
– Подсобил бы кто! Эй, Иде;й! Ви;талис! Идите помогите! Не унести нам вдвоём!
Ещё два раба, отдав свои мечи подельникам, спустились по ступенькам к телеге и ухватились за витые бронзовые ручки.
– Взяли!..
Сундук с трудом сняли с телеги и, громко пыхтя и наступая друг другу на ноги, поволокли к дверям. Петрос пошёл следом. Никто его на этот раз не останавливал и не обыскивал. Петрос про себя усмехнулся. Бойцы! Вояки! Им только с блохами у себя за пазухой воевать. Войско сраное, прости Господи!.. Может, выхватить вот у этого ротозея меч да самому тут со всеми разобраться? Коротко и быстро!.. Впрочем, там где-то ещё лучник прячется. Да и тот бритт на втором этаже, похоже, крепкий орешек. И Сати как раз с ним... Ладно, не будем гнать коней. Пока и так всё идёт по плану...
В атрие их встречал Йосэф бар-Камит. Бывший первосвященник находился в крайнем возбуждении. Глазки у него горели, на щеках пунцовел нездоровый румянец, руки так и ходили ходуном, то судорожно сплетаясь дрожащими пальцами, то теребя края одежды, то торопливо приглаживая длинные сальные седые пряди на висках.
– Сюда!.. Сюда!.. – суетился он, указывая рабам дорогу. – В таблинум заносите!..
Рабы втащили в кабинет сундук, поставили его у стены и ушли за следующим. Петрос огляделся. Кабинет бывшего первосвященника поражал роскошью: золото, серебро, слоновая кость, чёрное дерево, снова золото... Глаз Петроса зацепился за стоящую в углу высокую белоснежную вазу в форме раскрытого лотоса, покоящегося на руках трёх обнажённых танцовщиц. «Опаньки! – мелькнуло в голове у Петроса. – Знакомая вещица! Вот ведь сукин сын! Ворованное, как своё, выставил! Даже не стесняется!.. Ну, козлище! Погоди у меня!..»
Он подошёл к сундуку и небрежно пнул его ногой.
– Открывать?
Йосэф бар-Камит замахал на него руками.
– Ты что! Ты что! Потом! Пускай всё занесут!
– Ну, потом так потом, – не стал спорить Петрос...
Во время десятой ходки изнемогшие от непосильной тяжести рабы дважды уронили свою ношу.
– Всё! Идите!.. Идите!.. – торопливо стал выпроваживать их из комнаты хозяин, едва последний сундук с глухим стуком опустился на пол. – Ступайте, вам говорят!..
Рабы, кланяясь, вышли.
– Всё, можешь открывать, – нетерпеливо повернулся к Петросу Йосэф бар-Камит.
– Скажи, пусть приведут сюда мою жену! – потребовал Петрос.
– Да!.. Да! Конечно!.. – закивал бывший первосвященник, не спуская глаз с длинной шеренги сундуков, стоящей вдоль стены кабинета. – Эй! Скажи;те там Даниэлю, пусть Ту;ргар приведёт сюда его жену!
«Тургар! – отметил про себя Петрос. – Германец всё-таки, не бритт. То-то он на моего Вихарда так похож...»
Сати привели быстро. Петрос принял её из рук светловолосого раба-германца.
– Ну? Ты как?
– Я... Я – хорошо... – прошептала Сати, крепко прижимаясь к мужу; слёзы текли по её запрокинутому лицу. – Петрос!.. Петрос!..
– Всё!.. Всё! Я здесь!.. Всё!.. – Он бережно отнял её от себя и, оглядевшись, усадил в кресло, стоящее в углу комнаты. – Посиди пока! Я сейчас!.. Ну, что, открываю?! – спросил он хозяина дома.
Тот длинно переглотнул и снова, кивая, затряс неопрятным кустом бороды. Петрос снял с запястья тяжёлый браслет с ключами, нашёл нужный и, отворив замок, откинул крышку первого сундука. Всё дно ларца было плотно уложено длинненькими кожаными колбасками.
– Можешь пересчитывать!
Бывший первосвященник, даже не пытаясь скрыть дрожь в руках, жадно склонился над распахнувшейся пред ним сокровищницей.
– Господи! Воля Твоя!.. Благодарю Тебя, ниспославшего мне!.. – донёсся до Петроса его сдавленный горячечный шёпот.
Петрос, не торопясь, прошёлся вдоль ряда сундуков и, подбирая по соответствующим отметкам ключи, открыл все замки. Тем временем Йосэф бар-Камит извлёк из ларца одну из кожаных колбасок и теперь пытался развязать её непослушными дрожащими пальцами. Петрос подошёл к нему, отобрал мешочек и, достав кинжал, срезал верх кожаного чехла вместе с завязкой. После чего небрежным движением высыпал золото на стол.
– А-ап!.. – то ли сдавленно вскрикнул, то ли всхлипнул бывший первосвященник, пытаясь ухватить неловкими пальцами весело разбегающиеся по столу монеты.
«Не помер бы от счастья! – глядя на трясущегося, побагровевшего до обильной испарины хозяина дома, подумал Петрос. – А то посредине представления ещё копыта, понимаешь, откинет! Кто тогда наши старания оценит?.. Где же Агеласт? Что-то долго они!..»
Как раз в этот момент над головами у них, на втором этаже, что-то грохнуло, раздался невнятный сдавленный крик, забухали, застучали тяжёлые шаги.
– Наконец-то! – вслух произнёс Петрос и заорал, откидывая крышку ближайшего сундука: – Подъём!! Подъём!! Выходим!!
Из него, как суслик из норы, выскочил потный и взъерошенный Свисток.
– Прим! Ты что, это самое, так долго?! Я думал – сдохну!
Из соседнего сундука поднялся красный распаренный Миний, его слегка покачивало.
– Держи! – протянул он Петросу меч и улыбнулся. – Бойтесь, о тевкры, данайцев, дары подносящих!.. Ну что, прим, вроде как получилось?!
Из двух последних сундуков, с трудом разгибая затёкшие ноги, выбрались Форту;нат и Гай Де;нтан – ещё двое мелкотелых членов «артели» Миния, с которыми Петрос познакомился накануне.
Петрос подошёл к ошалело лупающему глазами, потерявшему дар речи хозяину дома и приставил к его животу меч.
– С каким бы наслаждением я выпустил тебе кишки, Йосэф бар-Камит! – глядя в жалкое, по-стариковски некрасивое лицо бывшего первосвященника, медленно произнёс он. – С превеликим наслаждением!.. Но я не стану этого делать. Поживи ещё... Почему-то мне кажется, что жизнь тебе теперь станет не в радость... Но как бы то ни было, Йосэф бар-Камит, запомни: больше никогда – ты слышишь меня?! никогда! – не смей становиться на моём пути! Раздавлю!.. Раздавлю, понимаешь, и размажу! Как гниду!.. Ты понял меня, Йосэф бар-Камит?!..
Бывший первосвященник не отвечал, лишь беззвучно, как выброшенная на берег рыба, разевал и снова закрывал свой вялый беззубый рот.
В этот момент одна из сдвижных стенных панелей с треском вылетела из пазов от мощного удара и в кабинет разъярённым быком ворвался Тургар – с окровавленным лицом и с огромным, тоже окровавленным, боевым топором в руках. Оказавшийся прямо перед ним Свисток, который своей макушкой едва доставал могучему германцу до груди, испуганно пискнул и шарахнулся в сторону. Фортунат и Гай Дентан, выставив перед собой короткие мечи, попятились в угол. Переставший улыбаться Миний всё дёргал и никак не мог выдернуть из сундука застрявший там щит. Петрос резко сгрёб Йосэфа бар-Камита за ворот и, развернув, поставил его перед собой в виде живого заслона, одновременно сдвинувшись вправо с таким расчётом, чтобы оказаться между германцем и сидящей в кресле Сати.
– Брось топор!.. – приставляя лезвие меча к горлу хозяина дома, приказал Тургару Петрос. – Скажи ему, чтоб он бросил топор! – тряхнул он за шиворот оцепеневшего от ужаса Йосэфа бар-Камита. – Ну!!..
– Пэ... Бэ... Брось... – едва слышно прошамкал бывший первосвященник.
– Громче! – снова встряхнул его Петрос. – Громче, сволочь! Прикажи ему! Ну! Прикажи, иначе кровью захлебнёшься!
И тут Йосэф бар-Камит забился в его руках, истерически визжа и брызжа слюной:
– Брось!! Тургар, брось!! Он убьёт меня, Тургар!! Брось топор!! Я тебе приказываю!! Тургар!!..
Германец с ненавистью взглянул на своего хозяина. Твёрдые желваки задвигались на его скулах.
– Ш-шайз!.. – прошипел он и с грохотом швырнул топор в угол.
Петрос толкнул обмякшего Йосэфа бар-Камита в объятья Фортуната и подошёл к безоружному Тургару.
– На колени!.. – приказал он.
Германец, шумно дыша, недобро смотрел исподлобья. Глаза у него оказались серо-голубыми, прозрачными, что никак не вязалось с его грубым лицом и массивной атлетической фигурой.
– На колени, раб! – снова потребовал Петрос и приставил меч к широкой груди германца. – Ну!..
Тургар, скрипнув зубами, опустился на колени. И тогда Петрос, шагнув вперёд, сильно, сверху вниз, ударил его рукоятью меча по затылку. Германец качнулся и с тупым стуком повалился лицом в пол.
Миний подошёл и потрогал ногой лежащего раба.
– Хорош! – оглядев, оценил он габариты и стать поверженного германца.
– Хорош! – согласился с ним Петрос и указал на валяющийся на полу окровавленный топор. – Никак кого из ваших зарубил.
– Похоже на то, – озабоченно кивнул Миний.
– А ты говоришь: Свисток! – хмыкнул Петрос. – Да Свисток такому – на один зуб!
– Ой, да ладно! – сейчас же отозвался Свисток и, подойдя, небрежно пнул лежащего гиганта. – Имел я его во всех позах!
Миний и Петрос рассмеялись.
– Может, мне его к себе забрать? – задумчиво погладил бороду Петрос. – Вместо, понимаешь, убитого Суллы.
– Лучше мне его отдай, – предложил Миний. – Нам такой пригодится.
– Нет, – покачал головой Петрос. – Не отдам. Вы его испортите, – он повернулся к Гаю Дентану. – Вяжите его! Вяжите всех и стаскивайте в одно место! Туда, – показал он сквозь выбитую панель, – к имплювию. Зря никого не убивать!.. Этого, – он кивнул на безвольно висящего на руках Фортуната бывшего первосвященника, – посадите на стул и привяжите. Пусть, понимаешь, наслаждается зрелищем!.. И найдите мне Мэлеха! Он где-то там, возле телег, должен быть!.. – Петрос подошёл к Сати и протянул ей руку. – Пойдём, радость моя! Здесь дальше без нас обойдутся. А мы с тобой поедем домой. Да?
– Да... – кивнула Сати, поднимаясь ему навстречу. – Да.
Он обнял её за плечи и повёл к выходу.
В доме творилось нечто несусветное. Трещала мебель, звенела, разлетаясь на куски, посуда, гремели по мозаичному мраморному полу подбитые гвоздями башмаки. Со всех сторон в атрий сгоняли перепуганных рабов. Метались, отбрасывая на стены причудливые тени, многочисленные факелы. Где-то наверху гоготали грубые довольные голоса и тоненько, слезливо причитала женщина. А посреди всего этого содома, пугая всех своей неподвижностью, торчали из бассейна чьи-то грязные босые ноги. Завидев их, Сати вскрикнула и, дрожа, прижалась к мужу.
– Ну-ну, – попытался успокоить её Петрос. – Ничего страшного. Бывает. Просто кому-то, понимаешь, не повезло... Агеласт!! – рявкнул он, отворачивая Сати от бассейна. – Я же сказал: никого зря не убивать!!..
Перед ними возник запыхавшийся Мэлех.
– А, вот и ты! – обрадовался ему Петрос. – Слушай меня внимательно! Там, в таблинуме, два сундука с золотом. Один – открытый, возле стола. Второй – тот, что с павлином на крышке. В остальных закрытых сундуках можешь не смотреть – там кирпичи. Открытый сундук отдашь Минию. Сундук с павлином заберёшь домой. Понял?.. Да, там, в углу, ваза стоит. Белая такая. В виде лотоса. Три танцовщицы держат цветок лотоса. Помнишь такую?.. Тоже домой заберёшь, – он усмехнулся. – На память... И вот ещё что! – вспомнил он. – Раба-германца забери! Тоже там лежит. Белобрысый такой, здоровенный. Связанный. На телегу его вместе с сундуком – и домой... Ну, а здесь, – Петрос обвёл рукой пространство, – здесь сделай то же, что было у нас после налёта. Понял?.. Уж постарайся! Чтоб, понимаешь, до мелочей похоже было! До самых мелких мелочей!.. И масла! Масла побольше лей! Не жалей масла! Везде лей! На стены! На ковры! На постели! Мало будет – в попине возьми! Тут недалеко попина есть. И – маслом! Маслом! Чтоб ему, паразиту, жирно спалось и, склизко, понимаешь, ходилось! Ты понял меня?!
В это время из таблинума Фортунат и Гай Дентан выволокли привязанного к стулу хозяина дома. Йосэф бар-Камит вертел головой, дико озираясь. Заметив Петроса, он закричал неприятным высоким голосом:
– Петрос!!.. Ещё ничего не кончено, Петрос!! Увидишь, ещё ничего не кончено!!.. Я отомщу тебе!!.. Лучше убей меня!! Слышишь?!! Убей!!..
Петрос мельком взглянул на него.
– Я же сказал тебе, Йосэф бар-Камит, я не стану тебя убивать. Пока не стану... А насчёт мести... Сто раз подумай, Йосэф. Предупреждаю тебя! Ты не себе навредишь. Тебе-то что! Ты и так скоро сдохнешь! Ты детям своим навредишь! И внукам! О них подумай, Йосэф!..
Но бывший первосвященник его больше не слушал.
– Ты проклят, Петрос!! – визжал он, брызжа слюной. – Ты проклят во веки веков, отступник!! Вор и отступник!! И все твои ученики – отступники!!.. Проповедник Петрос?!! Тьфу!! Все твои проповеди – ересь!! Ересь, ересь и ересь!! И нет вам никому отныне дороги в Храм!! Тьфу на вас!! И ещё раз – тьфу!! – заплёванная борода его ходила ходуном. – Забудьте дорогу в дом Господень, еретики!! В скрежете зубовном встретите вы смерть свою!! Слышите?!! В скрежете зубовном!!..
– Заткните его!..– поморщившись, приказал Петрос Фортунату и Гаю Дентану. – Миний! – окликнул он показавшегося из таблинума главаря «артели». – Подойди-ка!..
Миний обогнул имплювий и остановился перед Петросом.
– Там – золото... – сказал Петрос, кивая на развороченную дверь кабинета.
– Да, я видел! – горячо отозвался Миний, он был сильно возбуждён. – Там его дохрена! Я вам скажу, столько золота я в жизни своей не видел!..
– Дослушай... – остановил его Петрос. – Тот сундук, что возле стола – ваш. Там больше, чем мы с тобой договаривались. Намного больше. Но делить ничего не надо, забирайте всё. Но за это я попрошу тебя ещё об одной услуге...
– Всё, что угодно! – сейчас же закивал Миний и широко улыбнулся. – Всё, что скажешь, всё сделаем! Убить, зарыть, закопать – всё, что угодно! За такие деньги – всё!
– Не надо никого убивать и закапывать... Скажи, ты знаешь, сколько в городе иудейских молельных домов?
Миний пожал плечами.
– Понятия не имею! Наверняка, дохрена! На Яникуле так точно! Там же иудей на иудее!.. А что?
– Узнай. Досконально узнай. Обо всех до единого. И в Роме и в ближайших окрестностях. Прямо список составь. И на Яникуле, и на Квири;нале – в общем, везде.
– Н-ну, допустим... Узнаю. И что?
– А когда узнаешь, – продолжал Петрос, – сделаешь вот что... Во все эти молельные дома пошлёшь своих людей. Ночью...
– Зачем?! – удивился Миний. – Там разве есть что-нибудь ценное?
– Не за этим, – поморщился Петрос. – Ты слушай!.. Когда узнаете, сколько в городе молельных домов, пойдёте на рынок и ку;пите такое же количество свиней. По одной свинье на каждый дом. Свиней зарежете. В каждый молельный дом отнесёте по свиной голове. Там, в этих домах, есть две комнаты. В дальней от входа комнате увидите занавес, рядом с которым горит лампадка. Она там всегда горит. Так вот. Свиные головы забросите за этот занавес. Понял?.. А кровью свиной побрызгаете вокруг. На пол, на стены, на потолок. На тот же занавес. Везде!.. Всё запомнил?
Миний с недоумением смотрел на него.
– Нахрена тебе это надо?!
– Какая тебе разница?! Надо! Тебе-то что?! Я плачу; – ты делаешь!
– Да мне-то без разницы! – пожал плечами Миний. – Хочешь, я эти молельные дома вообще, нахрен, с землёй сравняю?! Или сожгу!
– Не надо ничего сжигать, – терпеливо повторил Петрос. – Не надо никого убивать, никого закапывать и сравнивать с землёй тоже ничего не надо. Просто сделай, как я тебе сказал. И все те деньги – твои. Договорились?
Миний развёл руками.
– Договорились! Конечно, договорились! За такую ерунду да такие деньжищи! Разумеется, договорились!
– Всё, – сказал ему Петрос. – Ступай. Проследи, чтоб твои люди тут лишних делов не натворили. Чтоб, как ты говоришь, не зарезали никого и не закопали. А то – вон... – он показал на торчащие из имплювия ноги. – Пусть лучше помогут моему Мэлеху... И не особо шумите! Сам знаешь, тут патрули вигилов ходят.
– Не волнуйся! – сказал ему Миний и подмигнул. – Вигилы, я вам скажу, тоже денежки любят. Любой патруль за пару ауреев оглохнет и ослепнет. И, нахрен, забудет всё!
– Ну-ну... – сказал Петрос и двинулся на выход.
– Ты приказал ему осквернить ваши храмы? – тихо спросила его Сати, она всё ещё дрожала. – Зачем?
– Это не наши храмы! – сказал ей Петрос. – Это и;х храмы! У нас теперь с ними будут разные храмы!
Сати помолчала.
– Но всё равно. Это ведь... храмы. Разве это правильно?.. Ведь ваш Бог... У вас ведь всё равно, наверно, один Бог?.. Ты не боишься?
Петрос вздохнул.
– Мой друг и учитель Йешу, – сказал он, – говорил, что Бог – внутри у каждого из нас. Так вот. Тот Бог, который внутри у меня, говорит, что я поступаю правильно. Справедливо и правильно... А если Йешу ошибался, и Бог всё-таки живёт на небе... Ну что ж, тогда пусть не обижается. За зло надо платить злом. Как говорится, око за око.
– Но ты же рассказывал, что Йешу учил по-другому. Что на зло надо отвечать добром.
– Не добром, а терпением, – поправил её Петрос. – Это разные вещи. А терпение бесконечным не бывает. Я и так, понимаешь, слишком долго терпел! Непростительно долго!
Они вышли на улицу. Здесь уже была совершенная ночь. От телег им навстречу бросился Офир.
– Ну слава Богу! Я уже заждался!.. – он заглянул в лицо Сати. – Жива? Цела?
Сати улыбнулась ему.
– Цела.
– Садись в бигу, – сказал ей Петрос. – Я сейчас... – он подсадил Сати в повозку и вернулся к Офиру. – Слушай сюда, Офир, – взял он своего клиента под локоть, – дело есть для тебя... Там, в доме, сундук с золотом. Мэлех скоро вынесет его. Там три с половиной талента. Миний скоро разузнает обо всех молельных домах в Роме и в её окрестностях. Справишься у него. Всё перепиши тщательно, чтоб ничего не упустить и не перепутать. Все молельные дома до единого!.. Далее. Твоя задача: поблизости от каждого из этих молельных домов купить какое-нибудь строение. Поблизости от каждого! Желательно, не дальше одного квартала. И оборудовать в этих строениях н а ш и молельные дома. Ты понимаешь меня?!
Офир подумал, а потом кивнул.
– Я тебя понял. Создадим конкуренцию?
– Нет, – сказал Петрос. – Создадим монополию.
– Но... евреи ведь смогут выбирать...
– Не смогут, – перебил его Петрос. – Не из чего будет выбирать.
– Почему? – удивился Офир.
– Потому! Потом узнаешь!.. Задача ясна?
– Э-э... Ну да, ясна.
– И учти, – сказал Петрос, – всё это надо сделать быстро. Очень быстро! Как можно быстрее! Денег не жалей! Не экономь и не торгуйся! Если дом подходит – бери сразу! За любые деньги! За три с половиной талента золота можно, понимаешь, пол-Ромы скупить!.. Для оборудования молельных домов найми людей. Столько, сколько надо. Но чтобы к Пуриму все молельные дома были готовы! Все до единого!
– Подожди... – сказал Офир. – Я, кажется, понял... Ты хочешь сделать молельные дома только для христиан?
– Да, – кивнул Петрос. – Правильно! Хватит унижаться! Хватит терпеть и прятаться! Хватит, понимаешь, слушать продажных рабинов! Для которых золото давно уже важнее веры! Хватит отступать! Пора идти в наступление! Нам больше не нужна старая церковь! У нас теперь будет своя! Новая! Церковь справедливости и добра! Церковь Богоизбранного Помазанника Йешу! Церковь и с т и н н о й веры!..
Кесаря Клавдия одолевали газы. Живот болезненно пучило, и никак не получалось выпустить ветры. Клавдий вставал, садился, снова вставал, принимался ходить по зале, но облегчения не наступало. Мало того что это было неприятно, тягостно, это ещё и отвлекало, не давало сосредоточиться, не позволяло не только тщательно обдумать свою мысль, но даже внимательно выслушать собеседника, принять доклад. Вдобавок ко всему, это было ещё и унизительно – ведь разве не является унизительным непослушание собственного тела? И вообще, что это за жизнь такая, когда твоё самочувствие, твоё настроение, твоё, в конце концов, мироощущение зависит от капризов и прихотей твоих внутренних органов, от, страшно сказать, взаимоотношений твоего желудка и твоей задницы?!..
– Так что там на Яникуле? – спросил Клавдий, останавливаясь перед Нарки;ссом.
В глазах Секретаря промелькнуло удивление, но он тут же умело скрыл его за учтивым поклоном.
– И на Яникуле, кесарь, и на Эсквилине, и на Авентине, – всюду одно и то же, – принялся терпеливо повторять свой доклад Наркисс, – столкновения между иудеями. Драки, поножовщина, разграбление храмов. Их храмов, иудейских, – поспешно уточнил он. – Шесть трупов, десятка два серьёзно раненых. Это только то, о чём нам стало известно. Два поджога. Один дом удалось вовремя потушить вигилам. Другой сгорел полностью. Благо, это был последний по счёту дом на улице и ветер дул со стороны города. Займись соседняя инсула, и мог бы выгореть весь Пятый округ.
– Чего же они не поделили? – недоумённо спросил Клавдий.
– Доподлинно неизвестно, – развёл руками Наркисс. – Но это как-то связано с их верой. Называют имя какого-то Хре;ста. Но то ли это он сам является зачинщиком беспорядков, то ли этот Хрест – какой-то древний иудейский пророк, и столкновения происходят из-за различий в трактовке его учения разными иудейскими общинами, – непонятно...
– Ну так выясните всё досконально и доложите! – раздражаясь, приказал Клавдий.
– Да, кесарь, – согнулся в поклоне Секретарь, – Всенепременно!
Клавдий присел на кушетку, но тут же вскочил и вновь принялся вышагивать по комнате.
– Осмелюсь доложить, кесарь, – подал голос молчавший до этого Калли;ст – глава Коллегии наук и юстиции, – прогнозы авгуров сбываются. Их небесные ауспи;кии предвещали тридцать дней гнева богов: глада, бунтов и знамений. Тридцать дней Городу дрожать, а людям в малости своей – устрашаться! – воздевая палец горе и закатывая глаза, заунывно, нараспев запричитал он. – Юпитер Всеблагой и Всемогущий, гневаясь на оскудение веры, пошлёт испытания твёрдым и праведным и поразит отступников и малодушных! Дрожать людям, дрожать стенам и дрожать земле! И ручьям кровавым течь и впадать в озёра слёз солёных! И трону кесаря дрожать и шататься! Дрожать и шататься до тех пор, пока не исполнит он волю богов и десницей твёрдой не покарает иноверцев и отступников!..
Толстые щёки Клавдия задрожали. Он скривил губы и замахал на советника руками:
– Прекрати! Прекрати немедленно!..
Каллист оборвал свою речь на полуслове, опустил задранный вверх палец и виновато потупился.
Клавдий, шумно дыша, как будто ему только что пришлось взбираться по крутой лестнице, приблизился к нему, испуганно озираясь.
– Ну, зачем ты?.. Зачем это?.. – жалобно спросил он. – Не надо! И так... и без тебя... Ты лучше скажи – делать что?!
Каллист поклонился.
– Кесарь, несомненно, знает, что иудеи не только не чтут наших богов, но и, более того, открыто насмехаются над теми, кто поклоняется Юпитеру Величайшему и Пресветлой Юноне, и Воителю Марсу, и Деве Минерве Покровительнице. Они называют нас грязными язычниками и брезгуют делить с нами трапезу! Нас! Грязными язычниками! И кто?! Эти вонючие варвары, которых никто никогда не видел в термах!.. Именно от них по городу ползёт смута. Именно они распускают нелепые и вредные слухи и в трудные времена сеют панику и рознь!..
– Да?! – удивился Клавдий. – Я ничего не знал об этом.
– Это так, кесарь! – поддержал Каллиста и тучный вечножующий Диаду;менос – глава Коллегии прошений. Он и сейчас что-то жевал, губы у него лоснились, а на тоге, прямо на животе, красовалось свежее жирное пятно. – Иудеи совсем распустились. Их стало слишком много в нашем городе. Они скупают лавки и попины, они ссужают деньги под грабительский процент и с помощью хитрых финансовых схем разоряют горожан и честных торговцев.
– Но они ведь платят налоги?! – полуутвердительно полувопросительно произнёс Клавдий.
– Да, кесарь, платят, – подтвердил Главный казначей Па;ллас. – Они платят налоги. И платят исправно. В отличие, кстати, от многих достойнейших и весьма уважаемых граждан Ромы, представителей, так сказать, древних благородных фамилий. Но вреда от них всё равно больше, чем пользы. Слухи о недостатке зерна на складах и о грядущем голоде, которые распустили по городу, без сомнения, именно иудеи, стоили городской казне нескольких талентов золота. Если быть точным – шести талентов с четвертью. Это только прямые убытки: на восстановление разграбленных складов, на подвоз зерна из других городов, на усиление охраны. Иудеи же, напротив, подняв цены на хлеб и масло, заработали на этом миллионы!
– Есть прямые доказательства? – спросил Клавдий.
– Э-э... – замешкался Паллас. – Прямые доказательства чего? Что они подняли цены? Разумеется! Десятки, сотни свидетельств!..
– Нет, – поморщился Клавдий. – Прямые доказательства того, что слухи о голоде распространяют именно иудеи. О том, что цены повсеместно выросли, я и так знаю. А вот распространение слухов. Кто-то был схвачен? Кто-нибудь понёс заслуженное наказание?
Паллас в замешательстве посмотрел на Наркисса, Секретарь, в свою очередь, повернулся к Лукию Ге;те – исполняющему обязанности префекта Ромы.
– Нет, кесарь, – твёрдо сказал тот, – ни среди зачинщиков беспорядков, ни среди нападавших на продуктовые склады иудеев выявлено не было... – он посмотрел на Наркисса. – Следствие, конечно, не ставило перед собой целью найти во всех этих происшествиях именно иудейский след. Возможно, поэтому мы что-то упустили. Но все основные преступники, схваченные по делу о налётах на склады, это либо италийцы, либо сикилийцы. За редким исключением. Отловлена также довольно многочисленная шайка лигурийцев, но это – так, мелочь, щипачи, они, в основном, промышляли грабежом прохожих.
– Ну вот! – Клавдий вновь повернулся к Палласу. – А ты говоришь!..
Тот напустил на себя самый покаянный вид и, виновато разведя руками, поклонился.
Наркисс быстро взглянул на Каллиста. Тот поморщился и еле заметно покачал головой.
– Мне иудеи и самому не сильно нравятся, – продолжал тем временем Клавдий. – Они действительно не чтут наших богов и за одно за это достойны порицания и даже, возможно, наказания. Но в городе из приверженцев иной веры проживают не только иудеи... Да, люди верят в иных богов! Что же, прикажете их всех перевешать за это?!.. – он замолчал на полуслове и, замерев, весь как-то подобрался и напрягся, голова его мелко задрожала, лоб и щёки порозовели.
– Кесарь?.. – двинулся к нему Наркисс, но Клавдий сделал останавливающий жест рукой и ещё какое-то время продолжал стоять неподвижно, всё больше заливаясь краской и вроде как даже не дыша, голова его тряслась всё заметней. Потом он шумно выдохнул и стёр со лба проступившую испарину.
– И всё! И хватит об этом! – раздражённо сказал он и, потоптавшись, снова уселся на кушетку. – Что там ещё?!.. Где Ке;зон Фло;рид?! Почему его нет?! Я ведь приказывал ему прибыть с докладом!
– Осмелюсь доложить кесарю, Кезон Флорид вызван на завтра, – с наивозможнейшим почтением напомнил Наркисс. – Сегодня ещё Квинт Ба;рея Со;ран с частным прошением и Лукий О;тон Титиа;н с проектом новой налоговой реформы.
– Хорошо, – кивнул Клавдий. – Зовите Сорана.
Но сенатора вызвать не успели. В залу, звеня шпорами, быстро вошёл префект претория Ру;фрий Кри;спин – возбуждённый, стремительный; ярко-красный преторианский плащ летел за ним, словно крылья богини Виктории.
– Кесарь!.. – громогласно возвестил он. – Всё готово, кесарь! Когорты построены! Трибуны гипподрома заполнены! Людей – море, и люди продолжают идти! Я выставил две цепи солдат, чтобы предотвратить давку. Авгу;ста Агри;ппина и Не;рон уже тоже на месте. Все ждут тебя, кесарь! Пора начинать! – могучая фигура префекта буквально излучала уверенность и мощь; запах кожи и сладковатый запах конского пота – сильные и благородные запахи солдатской доблести и военных походов – влетели в помещение вместе с ним, сразу же грубо потеснив тонкие ароматы дворцовых благовоний.
В присутствии блестящего Руфрия Криспина – могучего красавца с безупречной армейской выправкой и атлетической фигурой – и без того вполне аморфные дворцовые сановники ещё больше съёжились и поникли. Каллист, откровенно побаивающийся прямолинейного и скорого на руку командира преторианской гвардии, так и вовсе незаметно отступил назад, укрывшись за широкой спиной мерно жующего Диадуменоса.
– Да!.. – вскочив, засуетился Клавдий. – Да, надо ехать! Нехорошо заставлять себя ждать!.. – он двинулся было к выходу, но на полпути замешкался и, остановившись, повернулся к Секретарю. – Следует ли мне переодеться, Наркисс? Может, мне сегодня стоит выехать на гипподром в одеянии триумфатора?
Секретарь, лучезарно улыбаясь, покачал головой.
– Что одежда? Она – лишь скорлупа! Главное – в содержимом! Ты, кесарь, бесподобен в любом обличье! Даже если бы ты въехал на гипподром, одетый лишь в одну нижнюю тунику, это никого бы не ввело в заблуждение – летящая впереди тебя Фа;ма возвестила бы всем о приближении триумфатора!
Клавдий тупо посмотрел на него, пожевал губу и, так больше ничего и не сказав, вышел из комнаты...
Гипподром ревел.
Десятки тысяч зрителей, заполнивших трибуны, беспрестанно орали, свистели, топали ногами и колотили в принесённые с собой медные тазы, приветствуя императора.
Клавдий въехал на гипподром на золочёной колеснице, запряжённой четвёркой великолепных белых идумейских жеребцов, в сопровождении конного отряда преторианцев. При появлении квадриги вся сенаторская трибуна поднялась на ноги, а построенные на поле гипподрома преторианские гвардейцы – шесть усиленных, тысячных, когорт – одновременно вскинули руки в приветственном салюте и оглушительно гаркнули: «Аве кесарь!!!»
Первый день весны выдался солнечным, и гипподром сверкал и переливался яркими сочными красками: блестело золото сигнумов, увенчанных фигуркой крылатой богини Виктории; пурпурным огнём горели ровные шеренги преторианских плащей; ослепительно сверкали тораксы и надраенные до зеркальности шлемы легионеров; холодной снежной белизной светилась сенаторская трибуна.
Квадрига остановилась возле императорской ложи, и Клавдий, сойдя с колесницы, медленно, тяжело ступая, стал подниматься по пологой беломраморной лестнице к своему месту. Руфрий Криспин, выдерживая положенную дистанцию в два шага, следовал за ним. Достигнув верхней площадки, Клавдий остановился и, повернувшись к пёстрой, тысячеглазой, лишь слегка притихшей в ожидании, огромной арене, выдержал подобающую паузу и приветственно поднял обе руки. И вновь гипподром неистово взревел, и вновь гвардейцы, вскинув правую руку, громогласно грянули: «Аве кесарь!!!»
Клавдий сел на застеленную тигровой шкурой скамью и огляделся. Все были на месте. С правой стороны сидели члены августейшей фамилии: его жена, Агриппина, со своим сыном – юным Нероном, недавно усыновлённым Клавдием; и дети самого императора: старшая дочь, Анто;ния, со своим мужем, неказистым и невзрачным Фаустом Суллой Феликсом; и погодки от предыдущего брака: непоседливый десятилетний Клавдий Британник – в белой, с пурпурной каймой, мальчиковой тоге-прете;ксте и девятилетняя Октавия – в противоположность брату, спокойная и серьёзная не по годам. Клавдий невольно залюбовался своей женой. Агриппина была сегодня просто неотразима: с высокой, открывающей шею, причёской, украшенной витыми золотыми лентами и в роскошной персиковой сто;ле, перетянутой под грудью узким – по последней моде – золотым пояском. Жена перехватила его взгляд и, притворно оглянувшись, – не видит ли кто! – послала ему воздушный поцелуй. У Клавдия зарделись щёки. Он тоже зачем-то оглянулся и сейчас же натолкнулся на тяжёлый взгляд Секста Афрания Бурра – трибуна-ангустиклавия и начальника личной охраны Августы Агриппины. Впрочем, Афраний тут же подобрался и учтиво поклонился императору. Клавдий рассеянно кивнул в ответ.
По левую руку от кесаря восседали высшие магистраты и лица, приближённые к императору: Руфрий Криспин, консул Сервий Сильвиди;н О;рфит; суффекты Лукий Кальве;нтий Вет и Тит Флавий Веспаси;ан. Тут же, положив иссохшие руки на посох, дремал Лукий Волу;зий Сату;рнин – старейший сенатор: согбенный, плохо слышащий, вечно дремлющий, но всё ещё формально – из уважения к возрасту и заслугам – являющийся префектом Ромы. Лукий Гета, по факту исполняющий его обязанности, сидел с ним рядом. Из-за плеча Геты выглядывал друг детства, верный и надёжный, но всегда как будто чем-то напуганный Лукий Вите;ллий. Далее располагались пре;торы, главы коллегий, советники. За ними сидели понтифексы, авгуры и деке;мвиры, ещё дальше – представители прочих жреческих коллегий. За спиной Клавдия, как всегда, неизменной тенью присутствовал Наркисс.
– Можно начинать, кесарь? – еле слышно прошелестел он над ухом.
– Да-да, конечно!.. Начинайте!.. Да! – закивал Клавдий.
Наркисс подал знак, и тотчас над гипподромом взвился и поплыл басовитый вибрирующий звук: шесть стоящих у подножья императорской ложи трубачей-тубикенов – по числу выстроенных на поле преторианских когорт – подали сигнал к началу праздника. Трибуны радостно взревели, а когда крики и грохот стали стихать, справа, от главного входа, возник и стал приближаться ритмичный стук, сопровождавшийся громким, но нестройным пением. Двенадцать жрецов-са;лиев, одетых в короткие пурпурные туники и старинные боевые доспехи, двигались по полю гипподрома вдоль главной трибуны, пританцовывая и нещадно колотя короткими копьями в овальные щиты-а;нкилы...
По преданию, один из этих щитов когда-то принадлежал самому богу Марсу, но был подарен Громовержцем Юпитером легендарному романскому царю Нуме Помпи;лию как оберег для Города. Дабы подлинный щит нельзя было отличить и украсть, хитроумный Нума распорядился сделать одиннадцать точных копий оберега, после чего отдал все щиты на хранение жрецам-салиям. И теперь раз в год, на мартовские календы, салии торжественно проносили щиты по городу, как подтверждение благосклонности богов и гарантию безопасности и процветания Ромы...
Салии двигались вприпрыжку, взрывая босыми ногами красноватую пыль гипподрома, дружно ударяя копьями в обтянутые кожей щиты. Звук получался сухой, дробный, как если бы на мембрану огромного тимпана кто-то мерно и ритмично швырял пригоршнями горох. И сообразуясь с этим ритмом, салии пели, а точнее – истошно выкрикивали слова древнего гимна, славящего воинственного Марса. Слов было не разобрать. За сотни и сотни лет, в течение которых этот гимн передавался из уст в уста многими поколениями жрецов, слова стёрлись, переродились, они уже давно были непонятны и самим салиям, что, разумеется, лишь подчёркивало древность самого гимна и магический смысл всего, творимого босоногими жрецами, обряда.
– Са-ду!!.. Са-ду!!.. А-рес!!.. А-рес!!.. Го-то-фа-рес!!.. Су!!.. Су!!.. Су!!.. – вскрикивали салии, и весь гипподром, вовлечённый в ритм древнего заклинания, притоптывая, подхватывал: «СУ!!!.. СУ!!!.. СУ!!!..»
Вслед за цепочкой жрецов двигались четверо служек в длинных пурпурных плащах. На копье, которое несли на плечах двое из них, висела золочёная клетка с крупным пёстрым дятлом. Двое других вели между собой на растяжке здоровенного матёрого волка. Дятел, видимо, напуганный шумом, вёл себя крайне неспокойно: метался по клетке, хлопал крыльями, бился о тонкие золочёные прутья – белые и чёрные перья, кружась, летели следом. Волк, наоборот, казался абсолютно равнодушным. Не обращая никакого внимания на грохот и рёв трибун, он шёл, широко расставляя передние лапы, поводя из стороны в сторону низко опущенной узкомордой головой. Лишь уши его, настороженно двигающиеся из стороны в сторону, выдавали беспокойство хищника.
– А-рес!!.. А-рес!!.. Мон-го-фа-рес!!..
– СУ!!!.. СУ!!!.. СУ!!!..
Волна криков, грохота и звона катилась по трибунам вслед за двигающейся по гипподрому процессией.
Салии прошли вдоль всей главной трибуны и остановились в дальнем конце арены, где в ожидании заездов топтались возле своих беговых колесниц многочисленные возницы – в туниках под цвет своих гипподромных партий: «белые», «красные», «синие» и «зелёные».
Тем временем снова басовито прогудели трубы, и со своего места поднялся Сервий Орфит. Консул вскинул руку, и шум на трибунах стал понемногу стихать. Дождавшись относительной тишины, Сервий Орфит заговорил. Его мощный голос покатился над ареной, подавляя гомон и гася последние запоздалые выкрики.
– Приветствую вас, добрые граждане Ромы! Приветствую вас, кви;риты! Милостью богов поставленных во главе мира! Рождённых для того, чтоб деяниями своими преумножать созданное доблестью наших достославных предков! В тяжелейших сражениях отстоявших свою свободу и свои домашние очаги! Вырвавших в битвах священное право подчиняться не тиранам и деспотам, но одним лишь всенародно принятым законам! Слава вам, граждане великой Ромы!!..
– А-а-а!!!.. О-о-о!!!.. У-у-у!!!.. – в тысячи и тысячи глоток заорал гипподром.
Консул вновь вскинул руку.
– Квириты!!.. Сегодня мы открываем праздники, посвящённые родоначальнику и покровителю Города – Отцу Марсу! Праздники продлятся двадцать четыре дня! Во все эти дни на всех аренах города вы увидите представления! Бои гладиаторов! Гонки колесниц!.. И я также рад сообщить вам!.. Я рад сообщить вам, что на все эти дни! Сенат и кесарь!.. – консул сделал паузу. – Удваивают норму отпуска зерна и масла гражданам Ромы!!
– А-а-а!!!.. – оглушительно взревели трибуны; крики, грохот и звон ударили в уши, взлетели вверх и, как похлёбка из закипевшего котла, хлынули через стены гипподрома на Марсово Поле, потекли по заполненным людьми прилегающим улицам в город.
– Квириты!!.. Квириты!!.. – безуспешно пытался обуздать ликующее человеческое море Орфит. Наконец шум немного утих. – Квириты!! – продолжил консул. – Я рад! Я рад и горд известить вас ещё об одном событии!.. Сегодня! В день мартовских календ! В соответствии с традициями и законами Города! Наш кесарь! Досточтимый Тиберий Клавдий Август! Дарует своему сыну и наследнику! Нерону Клавдию Кесарю Друзу Германику!.. Тогу совершеннолетия!!..
– А-а-а!!!..
Бледный от волнения и гордости Нерон поднялся со своего места. Консулу передали свёрнутую тогу, и он, неся её на вытянутых руках, двинулся навстречу кесаревичу. Они сошлись посередине ложи – как раз напротив скамьи, на которой сидел Клавдий. Орфит развернул белоснежную тогу и некоторое время, позволяя публике насладиться зрелищем, подержал её перед собой, после чего коротким взмахом накинул тогу на плечи юноши, прямо на скрывавший его полную фигуру синий шерстяной плащ. Гипподром выдохнул и вновь вскипел шумом и криками. Сервий Орфит поднял руку.
– Квириты!!.. Граждане Города!!.. Сегодня! Великий кесарь Клавдий! Своим высочайшим эдиктом! Назначил своего сына и наследника! Нерона Клавдия Кесаря Друза Германика!.. Главой молодёжи!!..
– О-о-о!!.. – откликнулись трибуны.
– А теперь!!.. – голос Орфита гремел и рокотал над ареной. – А теперь! Своё слово вам скажет новый гражданин великой Ромы! Любимый нами всеми! Нерон Клавдий Кесарь Друз Германик!!
– А-а-а!!..
Нерон, лицо которого теперь пунцовело, словно преторианский плащ, закинул на плечо край тоги и поднял пухлую безмускульную руку. Гипподром притих.
– Граждане великой Ромы! Квириты!.. – начал кесаревич, стараясь подражать торжественным интонациям консула. – Я рад! Я рад и горд, что именно сегодня! В день начала мартовских Ферий! Я получил тогу совершеннолетия!.. – голос у Нерона был слабый и сиплый, его явно было плохо слышно на дальней трибуне, и оттуда потянулся разрозненный недовольный ропот. Кесаревич напрягся, на полной шее его проступили жилы: – Граждане Ромы!!.. Я благодарен за это моему отцу!! Тиберию Юлию Клавдию Кесарю Августу!!.. – Нерон обернулся и неловко поклонился Клавдию. – Я благодарен Сенату!!.. – он поклонился в сторону сенаторской трибуны. – Я с гордостью и благодарностью принимаю должность Главы молодёжи!!.. И в честь своего совершеннолетия!!.. В честь моего назначения!!.. Я дарую всем гражданам Ромы!!.. – он набрал воздуха в грудь. – По модию пшеничного зерна!!..
– А-а-а!!! О-го-го!!!.. – оглушительно отозвался гипподром.
Нерон продолжал ещё что-то кричать, но слабый голос его потонул в рёве трибун, как глупый неосторожный щенок – в пенном прибое.
Тогда вперёд вновь шагнул Сервий Орфит.
– Граждане!!.. Квириты!!.. – мощный голос консула заставил трибуны притихнуть. – Кроме сказанного!!.. Кроме сказанного!! Благородный Нерон Кесарь дарует щедрый дона;тив преторианским когортам!!.. Солдаты!! Сегодня до захода солнца!! Каждый из вас получит!! По тысяче сестертиев!!
– О-о-о!!!.. – завистливо прокатилось по трибунам.
Стоящие во главе подразделений кентурионы резко подняли и опустили свои копья.
– Аве кесарь!!! – рявкнули когорты.
Консул вновь поднял руку.
– А теперь!!.. Во славу Пламенного Марса!!.. Во славу Вечной и Великой Ромы!!.. Согласно древним заветам!!.. Новый гражданин Города!! Сын и законный наследник кесаря!! Нерон Клавдий Кесарь Друз Германик!!.. Совершит вместе с преторианской гвардией!! Традиционный бег с оружием!!
– А-а-а!!!..
Нерон торопливо и даже несколько суетно сбросил с плеч вручённую ему тогу, снял плащ и оказался под ним в облегчённой форме преторианского гвардейца. Сразу стало заметно, что полноватая фигура его опирается на слабые тонкие ноги.
В сопровождении префекта претория Нерон спустился с трибуны. Внизу их ждали оруженосцы. Руфрий Криспин оглядел неказистую фигуру кесаревича и, вопросительно взглянув на императорскую ложу, показал раскрытую левую ладонь и оттопыренные большой и указательный палец на правой.
– Щит, копьё и меч? – склонившись к уху Клавдия, спросил Наркисс.
Кесарь сидел, напряжённо подавшись вперёд, он явно тужился, и голова его мелко подрагивала.
– А?! – испуганно оглянулся он; бисеринки пота блестели на его выпуклом лбу. – Что?!.. Что тебе?!
– Руфрий спрашивает, – терпеливо повторил Наркисс, – Нерону бежать с полной выкладкой – со щитом, мечом и копьём? Или как?
– Нет! Нет! – затряс щеками Клавдий. – Щит! Только шит! Мальчику и так будет тяжело!
– Да, кесарь! Конечно!
Секретарь распрямился и, покачав головой, показал префекту претория открытую ладонь. Тот кивнул и, взяв у оруженосца ярко-красный преторианский щит-ску;тум, вручил его Нерону. После чего, широко шагая, повёл кесаревича влево – к шеренгам первой когорты, где стоял весь командный состав легиона и где над львиной шкурой, покрывающей шлем аквилифера, хищно расправив крылья, гордо парил золотой легионный орёл.
Гипподром в предвкушении зрелища загудел.
Префект претория и кесаревич заняли место на правом фланге первой когорты.
В третий раз громогласно пропели трубы. Им тонко и гнусаво ответили рожки командиров манипулов, и сейчас же весь шеститысячный строй ожил, пришёл в движение. Когорты, стоящие в парадном восьмишереножном строю, разом повернулись направо и, повинуясь командам кентурионов, перешли на бег. Первая когорта, во главе которой бежал в сопровождении Руфрия Криспина кесаревич, развернувшись в конце арены, двигалась теперь вдоль центральной трибуны по направлению к главному входу гипподрома. Клавдий встал. За ним поднялись сенаторы и вся трибуна почётных гостей. А остальные трибуны и так уже давно были на ногах, криками, топотом и звоном поддерживая бегущих преторианцев.
Нерон бежал, неловко перекосившись на правый бок, высоко задирая левую руку с не по росту большим преторианским щитом и сильно размахивая далеко отставленной правой. И на фоне бегущих следом рослых легионеров отчётливо стало видно, кем на самом деле является наследник кесаря и новоиспечённый Глава романской молодёжи, – неуклюжим тонконогим мальчишкой тринадцати с небольшим лет.
Первые ряды легионеров поравнялись с императорской ложей. Клавдий приветственно поднял руку.
И в этот момент Нерон вдруг споткнулся и, выронив щит, тяжело грохнулся на землю. Клавдий ахнул. Бегущие следом солдаты сбились с ноги. Некоторые тоже упали, увлекая за собой окружающих. Клавдий почувствовал, как зыбко закачалась и стала уходить из-под ног трибуна. Он потерял равновесие и повалился спиной на скамью, но сейчас же снова вскочил, с изумлением и ужасом озираясь. Он увидел, как разорвался, расползся, словно ветхий пурпурный холст, ровный строй преторианских когорт, как нелепыми белыми куклами посыпались со своей трибуны сенаторы, как покачнулся и накренился, пикируя в пыль, золотой легионный орёл. В двух шагах от него, растеряв всю свою надменную красоту, пронзительно визжала, схватившись за виски, бледная до синевы Агриппина. И почему-то на четвереньках, оттопырив необъятный зад, полз вниз по лестнице трясущийся Диадуменос. И уже бежали по арене высыпавшие с трибун, насмерть перепуганные зрители. И летела по полю, сшибая и давя людей, потерявшая возницу, обезумевшая квадрига...
– Вниз, кесарь!! Вниз!! – орал у него над ухом Наркисс и тянул, тянул его за руку, заставляя идти за собой.
– А?! Что?! Что это?!.. – ухватился за него Клавдий. – Зачем они?!.. Куда все?!..
– Быстрей!! Быстрей, кесарь!! – тащил его Наркисс, больно ухватив за запястье. – Вниз!! Надо уходить вниз!! С трибуны!!.. Скорее с трибуны, кесарь!!.. Землетрясение!!..
Толчки продолжались недолго, не более четверти часа, и в дальнейшем, в течение всего дня, подземная стихия больше не давала о себе знать, но Клавдий, опасаясь новых ударов землетрясения, наотрез отказался ехать во дворец и приказал перенести вечернее совещание к себе домой – в свою старую виллу на Каэйлийском холме.
Собрались в небольшом, но уютном перистиле, расставив кру;гом скамьи и кресла. Клавдий, утомлённый дневными переживаниями, лежал на кушетке, обложившись подушками и натянув до подбородка толстое шерстяное одеяло. Остальные расселись вокруг. Чуть поодаль хлопотали слуги, устанавливая ложа и сервируя столы – кесарь приказал накрывать обед не в столовой, а тоже здесь, в перистиле, под открытым небом. От кухни вкусно тянуло чесночным соусом и жареным мясом, и члены совета нет-нет да и поглядывали в нетерпении в сторону приготовляемой трапезы.
Докладывал Лукий Гета.
Картина бедствия вырисовывалась, в общем-то, не особо страшной: во всём городе было разрушено не более десятка домов, – в основном, старых ветхих инсул. Непосредственно под рухнувшими строениями было погребено от силы пара сотен человек. Но общий счёт погибших исчислялся многими тысячами – огромное количество людей было задавлено, затоптано насмерть обезумевшей толпой во время охватившей город паники. Только с гипподрома и с прилегающих к нему улиц было вывезено больше трёх тысяч трупов. Вспыхнувшие пожары тоже внесли свою лепту в этот скорбный список. Сгорело в общей сложности порядка двадцати домов. В четырнадцатом округе, на Яникуле, выгорел целый квартал...
Клавдий слушал, опустив веки, но сегодня, в отличие от многих других подобных совещаний, он явно не дремал – ноги его ёрзали под одеялом, на напряжённом лице то и дело мелькала гримаса неудовольствия.
– Э-э... – в очередной раз поморщившись, открыл глаза Клавдий. – Я не понял. Пожары-то откуда? – голос у него был скрипучий, недовольный; на лице явно читалось раздражение. – Дома рухнули, это я понимаю. Землетрясение всё-таки... Теперь паника. Люди погибли. Это тоже ясно. Но почему так много пожаров?!
– Поджоги, кесарь, – пояснил городской префект. – Бо;льшая часть пожаров произошла от поджогов. Это, может быть, покажется странным, но случившееся в городе несчастье не остановило распри между иудейскими общинами, а, наоборот, лишь усилило их. Иудеи жгут дома друг у друга. Соответственно, страдают и невинные, живущие рядом.
– Это возмутительно! – тут же подскочил на своём кресле Наркисс. – Кесарь! Это уже переходит всякие границы! Мало того что эти варвары в час посланных Городу испытаний не участвуют в спасении гибнущих и в помощи обездоленным! Они, как ни в чём не бывало, продолжают заниматься своими внутренними склоками и дрязгами!
– Вот увидите, – подал голос Диадуменос, – склоки склоками, а иудеи завтра же снова задерут цены в своих лавках. Особенно на масло и хлеб! Для этого им никакие склоки не помеха!
– Иудеи у ж е повысили цены, – сухо заметил Лукий Гета. – Погребальные конторы, которые почти все принадлежат иудеям, у ж е подняли цены на все свои товары и услуги. На некоторые – в несколько раз. Особенно сильно подорожали погребальные носилки и венки.
– Это неслыханно! – возмутился Паллас. – Это просто неслыханно!
– Мало того что они нам жить нормально не дают, они нам теперь и умереть не дают по-человечески! – двинул себя кулаком по колену Наркисс.
– Дрожать людям, дрожать стенам и дрожать земле! – заунывным голосом сейчас же завёл Каллист. – И рекам кровавым течь и впадать в горькие моря слёз, людьми выплаканными! И трону кесаря тоже дрожать! Дрожать и шататься!..
– Ну, всё-всё-всё!.. – беспокойно заёрзал на кушетке Клавдий. – Опять запричитал!.. – он приподнялся на локте и повернулся к Сервию Орфиту. – А ты что скажешь?
Консул встал.
– Я, кесарь, считаю, что иудеев в городе действительно стало много. Слишком много. Много настолько, что это уже становится реальной угрозой для безопасности Ромы. Я сейчас намеренно не касаюсь вопросов веры – пусть на этот счёт своё мнение выскажут жреческие коллегии. Я лишь затрону ту сторону вопроса, которая касается непосредственно меня. Практическую сторону... Ну хорошо!.. – он схватил себя за нос и принялся тереть его пальцами, задумчиво скосив глаза к переносице. – Ну хорошо! Смотрите! Вот сегодня у них появился какой-то Хрест, из-за которого они принялись напропалую резать и жечь друг друга. Так?.. А кто нам даст гарантию, что завтра не объявится какой-нибудь другой Хрест?! Который призовёт резать и жечь уже нас – как они говорят, грязных язычников!.. Вы можете дать такую гарантию?! – он поочерёдно оглядел всех присутствующих. – И я её дать не могу!.. Так что надо что-то решать, кесарь. И решать сейчас. Не медля. Решать, пока ещё не поздно. Пока, как сказал наш высокочтимый глава Коллегии наук и юстиции, – он усмехнулся, – кровавые потоки не побежали мимо... э-э... дрожащих стен в солёные моря.
– Да! – решительно сказал Клавдий. – Да! Именно! Я с тобой полностью согласен, почтенный Сервий! Нужно действовать! И действовать без промедления!.. – он отбросил одеяло и, сев на кушетке, призывно помахал рукой. – Наркисс!..
Секретарь был тут как тут. Рядом с ним, как из-под земли, вырос канцелярский столик, за которым уже сидел писарь, с занесённым над папирусом пером.
Клавдий одобрительно кивнул и, некоторое время помолчав, собираясь с мыслями, принялся диктовать:
– Тиберий Кесарь Клавдий Август говорит: волею бессмертных богов, пославших многие и многие знаки и в безмерном гневе своём всколыхнувших в итоге землю, а также исходя из соображений... Нет-нет, «исходя из соображений» зачеркни!.. Э-э... А также сообразуясь с настоятельной необходимостью, дабы... э-э... необходимостью пресечь оскудение веры и повсеместное падение нравов, следует незамедлительно принять исчерпывающие меры к полному и безоговорочному восстановлению порядка и... э-э... пресечению любых бесчинств и беззаконий, – голос его постепенно окреп. – Я полагаю, что я наилучшим и наиболее благочестивым образом удовлетворю величие богов, если я всем иноверцам, и в первую очередь иудеям, в последние дни запятнавшим себя многочисленными бесчинствами и нарушением установленных законов, повелю незамедлительно, в срок... э-э... скажем, один месяц... – он неуверенно оглядел членов совета. – Да?.. – (Наркисс усиленно закивал). – В течение одного месяца покинуть город...
– Подальше, подальше их, кесарь! – замахал руками Паллас, как будто собственноручно забрасывая иудеев куда-то за городскую стену.
Клавдий кивнул.
– Повелю им покинуть город без права поселения где-либо, кроме как за пределами Италии...
– И насчёт имущества, кесарь! – подал голос Диадуменос. – Их имущество необходимо изъять! В пользу города!
Лукий Гета беспокойно заёрзал.
– Э-э... Я сомневаюсь, что это будет вполне законно...
– А дома жечь – это законно?! – сейчас же напустился на претора Наркисс. – А наживаться на хоронящих своих родственников, обдирать до нитки этих несчастных, и так потерявших почти всё, – это, скажешь, тоже законно?!
– А брать в залог имущество, дом, а потом отдавать деньгами в полцены! – неожиданно взвился всегда, по обыкновению, молчащий на совещаниях Поли;бий – глава Коллегии Августалов. – Это, объясните мне, законно?! Я и просрочил-то платёж всего на несколько дней! А эта сволочь!.. – он скрипнул зубами и опять замолчал.
– Наболело у человека! – сочувственно шепнул на ухо Диадуменосу Паллас.
– А кто его так? – заинтересованно склонил голову к собеседнику глава Коллегии прошений.
– А ты не знаешь?! – удивился Паллас. – Барух-ростовщик с Аргилетума. Этот прохиндей многих по миру пустил...
– Законы Ромы писаны для граждан Ромы! – зло глядя на городского префекта, громко и отчётливо проговорил Каллист – оказывается, он умел не только камлать. – Иудеи не чтут наших богов. С какой стати мы должны распространять на них наши законы?!
Лукий Гета, смятый таким напором своих оппонентов, только отмахнулся обеими руками, мол, делайте, что хотите, я на всё согласен.
– Надо, кесарь, действительно, насчёт имущества распорядится, – озабоченно заметил Наркисс. – А то ведь, если по закону не прибрать, растащат всё, разграбят, концов не найдёшь. Народ-то нынче бедовый!
– Э-э... Да... Да. Сейчас, – Клавдий задумчиво потёр переносицу. – Э-э... Я полагаю... – он подал знак писарю – давай, мол, фиксируй. – Я также полагаю, что для покрытия ущерба, причинённого бесчинствами иудеев городу и отдельным гражданам... э-э... а также для щедрого принесения даров всемогущим богам, следует обратить всё недвижимое имущество, принадлежащее выселяемым иудеям лично, а равно их общинам, в пользу городской казны. С сегодняшнего дня запрещаются любые сделки – купли, продажи, обмена либо дарения – с недвижимым имуществом, принадлежащим выселяемым иудеям и их общинам. Все залоговые договора, а равно долговые расписки, подписанные иудеями с гражданами города, признаются недействительными. Надзор за исполнением настоящего эдикта возлагаю...
Клавдий вдруг замолчал и напрягся. Взгляд его остекленел, щёки задрожали. Громкий и протяжный звук испускаемых ветров огласил перистиль. На широком одутловатом лице кесаря проступило блаженство...
Хранить вечно, глава 8
© Copyright: Владимир Юринов, 2024
Свидетельство о публикации №224041500486
Свидетельство о публикации №224041500486
Рецензии