Глава девятая. Негласный надзор

                ИМПЕРИЯ ПОД ТАЙНЫМ НАДЗОРОМ               
                Эпоха Николая I      

                Глава  девятая
                НЕГЛАСНЫЙ НАДЗОР

Пушкин автор в Москве... за ним все таки
следят внимательно.

Из донесения графа А.Х. Бенкендорфа


     В конце октября 1826 года Пушкин ненадолго посетил место своего прежнего заточения, получив задание от императора написать записку о народном воспитании. Исполнение требования должно было носить характер политического экзамена Пушкина.
     «Вот я в деревне, — пишет Пушкин 9-го ноября Вяземскому, — доехал благополучно без всяких замечательных пассажей; самый неприятный анекдот было то, что сломались у меня колесы, растрясенные в Москве другом и благоприятелем моим г. Соболевским. Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр. Няня моя уморительна.  Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом. Получила ли княгиня поясы и письмо мое из Торжка? Долго здесь не останусь, в Петербург не поеду; буду у вас к 1-му... она велела! Милый мой,
     Москва оставила во мне неприятное впечатление, но все-таки лучше с вами видеться, чем переписываться. К тому же журнал... Я ничего не говорил тебе о твоем решительном намерении соединиться с Полевым, а ей-богу — грустно. Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! все в одиночку. Полевой, Погодин, Сушков, Завальевский, кто бы ни издавал журнал, все равно. Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно. Мы слишком ленивы, чтоб переводить, выписывать, объявлять etc. etc.
     Это черная работа журнала; вот зачем и издатель существует; но он должен 1) знать грамматику русскую, 2) писать со смыслом, то есть согласовать существительное с прилагательным и связывать их глаголом. А этого-то Полевой и не умеет. Ради Христа прочти первый параграф его известия о смерти Румянцева и Растопчина. И согласись со мной, что ему невозможно доверить издания журнала, освященного нашими именами. Впрочем, ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я буду хозяин нового журнала».
     Когда Пушкин находился в Михайловском после всех московских оваций, вдруг он получает письмо от графа Бенкендорфа. В письме было указано, что поэт не имел права читать свою трагедию, которая не была еще в руках императора:

     «Милостивый государь, Александр Сергеевич!

     При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, его императорскому величеству.
Не имея от вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однако же заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.
     Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.
     Сие меня побуждают вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.
    
С совершенным почтением имею честь быть
ваш покорный слуга А. Бенкендорф.
№ 111.               
22-го ноября 1826.               
Его высокобл<агороди>ю А. С.Пушкину».

     Письмо это произвело на Пушкина самое подавляющее впечатление. Он понял, что даже за его разговорами был установлен негласный надзор.
     В ноябре 1826 года  имя Пушкина снова попало под руку фон Фока по косвенному поводу, — в связи с заинтересовавшею Бенкендорфа личностью А. Д. Илличевского, поэта и лицейского товарища Пушкина. В записке под № 723, писанной Фоком, читаем такое сообщение:
     «Молодой хвастунишка, который обедал у флигель-адъютанта Абазы и проповедовал там равенство, называется Илличевский. Он воспитывался в Лицее, откуда вышел одновременно с Пушкиным, Пущиным и Кюхельбекером. Заражённый тем же бурным духом, как и они, он некоторое время прожил в Париже, где часто посещал дом г-жи Нарышкиной» (франц.).
     Бенкендорф на записке этой сделал следующую заметку карандашом: 
     «Об этом разговоре передавал молодой Очкин, который был слегка замешан в большом деле», т. е. в деле декабристов). Амплий Николаевич Очкин — писатель, впоследствии редактор академических «Санкт-Петербургских ведомостей».
     На обратном пути из Михайловского в Москву, возле села Козырьково, его коляска перевернулась. Бедного путешественника отвезли в Псков, в гостиницу, или трактир, как именовал свое пристанище поэт. Жизненные планы оказаться в Москве 1-го декабря смешал случай.  И все «из-за отвратительных дорог»!
     29-го ноября Пушкин пишет из Пскова в Москву М. П. Погодину, с которым он условился участвовать в его новом журнале, чтобы тот остановил печатание его произведений:
     «Милый и почтенный, ради Бога, как можно скорее остановите в московской цензуре все, что носит мое имя. Покамест не могу участвовать и в вашем журнале; но все перемелется и будет мука, а нам — хлеб да соль. Некогда пояснять; до скорого свидания. Жалею, что договор наш не состоялся».
     В тот же день он послал графу Бенкендорфу извинительное письмо, объясняя, что он действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам — конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя:

     «Милостивый государь Александр Христофорович,

     Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие государя императора, так же как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства.
     Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя), то поставляю за долг препроводить ее Вашему превосходительству, в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другого списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше превосходительство оный мне возвратить.
     Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре.
    
С глубочайшим чувством уважения,
благодарности и преданности,
честь имею быть,милостивый государь,         

Вашего превосходительства      
всепокорнейший слуга      
Александр Пушкин.      
Псков.1826 г. Ноября 29».

     Вместе с письмом он препровождал на высочайшее усмотрение свою трагедию «Борис Годунов». Затем, по требованию графа Бенкендорфа, им были высланы стихи, предназначенные к печати: «Анчар», «Стансы», 3-я глава «Онегина», «Фауст», «Друзьям» и «Песни о Стеньке Разине». Все эти произведения, кроме двух последних, были разрешены. Относительно «Песен о Стеньке Разине» граф Бенкендорф писал Пушкину, что «оне, при всем своем поэтическом достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию, и что, сверх того, церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева».
     Император Николай,  прочитав пушкинское письмо, направил графу Бенкендорфу,  ставшему посредником между царем и поэтом, записку: «Я очарован письмом Пушкина, и мне очень любопытно прочесть его сочинение». Ниже  карандашом собственноручно написано: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал».
     1-го декабря Пушкин пишет из Пскова два письма своим друзьям  В.П. Зубкову и П.А. Вяземскому.

     А.С.Пушкин – В.П. Зубкову:

     «Дорогой Зубков, ты не получил письма от меня, — и вот этому объяснение: я хотел сам явиться к вам, как бомба, 1 декабря, то есть сегодня и потому выехал 5 — 6 дней тому назад из моей проклятой деревушки на перекладной из-за отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как опрокинуть меня. У меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать. Взбешенный, я играю и проигрываю. Как только мне немного станет лучше, буду продолжать мой путь почтой... Так как я, вместо того, чтобы быть у ног Софи (С. Ф. Пушкиной), нахожусь на постоялом дворе во Пскове, то поболтаем, т. е. станем рассуждать.
     Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Ты мне говоришь, что оно не может быть вечным: прекрасная новость! Не мое личное счастье меня тревожит, — могу ли я не быть самым счастливым человеком с нею, — я трепещу, лишь думая о судьбе, быть может, ее ожидающей, — я трепещу перед невозможностью сделать ее столь счастливою, как это мне желательно. Моя жизнь, — такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав — неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и вместе с тем слабый, — вот что внушает мне тягостное раздумие. Следует ли мне связать судьбу столь нежного, столь прекрасного существа с судьбою до такой степени печальною, с характером до такой степени несчастным? — Боже мой, до чего она хороша! И как смешно было мое поведение по отношению к ней. Дорогой друг, постарайся изгладить дурное впечатление, которое оно могло на нее произвести.
     Скажи ей, что я разумнее, чем кажусь с виду… Мерзкий этот Панин! Два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе, — а я вижу ее раз в ложе, — в другой раз на бале, а в третий сватаюсь!.. Объясни же ей, что, увидев ее, нельзя колебаться, что, не претендуя увлечь ее собою, я прекрасно сделал, прямо придя к развязке, что, полюбив ее, нет возможности полюбить ее сильнее...
     Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и — жени меня!
А.П.».

     Письмо Пушкина к Зубкову прекрасно рисует легко увлекающегося поэта и назревшую в его душе мечту о женитьбе  на  Софи (Софья Федоровне Пушкиной, золовке его приятеля Зубкова). В этом оригинальном соперничестве с Паниным поэт оказался побежденным: в 1827-м году Софья Федоровна вышла замуж за Вал. Алекс. Панина.
     Б декабрьские «Bulletins» 1826 г., под № 786, была включена записка  жандармского полковника И. П. Бибикова, с надписью «Secr;te» и следующего содержания:
     «Ваше Превосходительство найдете при сём журнал Михайлы Погодина за 1826 год, в коем нет никаких либеральных тенденций: он чисто литературный. Тем не менее я самым бдительным образом слежу за редактором и достиг того, что вызнал всех его сотрудников, за коими я также велю следить; вот они:
1) Пушкин.
2) Востоков.
3) Калайдович.
4) Раич.
5) Строев.
6) Шевырёв.
Стихотворения Пушкина, которые он ему передавал для напечатания в его журнале, — это отрывки из его трагедии „Борис Годунов“ которые он не может сообщить никому другому, потому что, по условиям Редакции, он не может предавать их гласности ранее напечатания. Из хорошего источника я знаю, однако, что эта трагедия не заключает в себе ничего противоправительственного. 7 декабря 1826» (франц.).
     К концу 1826 года относится увлечение поэта Софьей Федоровной Пушкиной, золовкой его приятеля Василия Петровича Зубкова. Это увлечение, мимолетное и неожиданное, привело поэта к сватовству, впрочем, неудачному. Недавно найденное письмо Пушкина прекрасно рисует легко увлекающегося поэта и назревшую в его душе мечту о женитьбе.

     А.С. Пушкин – кн. П. А. Вяземскому:.

     «Ангел мой Вяземский или пряник мой Вяземский, получил я письмо твоей жены и твою приписку, обоих вас благодарю и еду к вам и не доеду. Какой! меня доезжают!.. изъясню после. В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет. Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую главу «Онегина», я проигрываю в штос четвертую: не забавно. Отовсюду получил письма и всюду отвечаю. Adieu, couple si ;tourdi en apparence, adieu (Прощайте, чета, с виду столь легкомысленная, прощайте (фр.), князь Вертопрахин и княгиня Вертопрахина. Ты видишь, что у меня недостает уж и собственной простоты для переписки».

     14-го декабря  Д.В. Веневитинов писал  редактору «Московского Вестника» М.П. Погодину о II главе «Евгения Онегина»:
     «Все уже давно приветствовали «Евгения Онегина». «Дамский Журнал» поднес ему пучок рифм; «Северная Пчела» угостила его своим медом; Телеграф также истощил перед ним все свои выразительные знаки. С Онегиным давно познакомились все русские читатели и нам некоторым образом уже поздно говорить о нем; но, как издатели Журнала, мы обязаны прибавить свой голос к голосу общему и сказать о нем хоть несколько слов. Вот наше мнение:
     Вторая песнь по изобретению и изображению характеров несравненно превосходнее первой. В ней уже совсем исчезли следы впечатлений, оставляемых Байроном, и в «Северной Пчеле» напрасно сравнивают Онегина с Чайльд-Гарольдом. Характер Евгения принадлежит нашему поэту и развит оригинально. Мы видим, что Онегин уже испытан жизнью; но опыт поселил в нем не страсть мучительную, не сильную едкую и деятельную досаду, а скуку, наружное бесстрастие, свойственное русской холодности (мы не смеем сказать говорим русской лени)».

     19-го декабря Погодин, сидя дома, вдруг услышал шум и стук: являются  Шевырев, Соболевский и восклицают: «приехал Пушкин». Сначала Погодин не поверил им, но потом убедился. Вместе с тем они сообщили ему радостную весть, что Пушкин принимает такое же участие в «Московском вестнике», как и сам редактор и «дает все».
     В этот приезд свой в Москву Пушкин  остановился у Соболевского на Собачьей площадке.  «...Пушкин приехал прямо ко мне и жил в том же доме Ренкевича, который, как сказано, на Собачьей площадке стоит лицом, а задом выходит на Молчановку»,  — писал С.А. Соболевский.
     «Помню, помню живо этот знаменитый уголок, где жил Пушкин в 1826 и 1827 году, помню его письменный стол между двумя окнами, над которым висел портрет Жуковского с надписью: «Ученику-победителю от побежденного учителя». Помню диван в другой комнате, где за вкусным завтраком — хозяин был мастер этого дела — начал он читать мою повесть «Русая коса» и, дойдя до места, где один молодой человек выдумал новость другому, любителю словесности, чтобы вырвать его из задумчивости: «Жуковский перевел байронова Мазепу», вскрикнул с восторгом: «Как! Жуковский перевел Мазепу!». Там переписал я ему его Мазепу, поэму, которая после получила имя Полтавы. Однажды мы пришли к Пушкину рано с Шевыревым за стихотворением для «Московского Вестника», чтоб застать его дома, а он еще не возвращался с прогульной ночи и приехал при нас. Помню, как нам было неловко, в каком странном положении мы очутились — из области поэзии в области прозы» (М. П. Погодин).
     Москва принимала Пушкина с восторгом и, долго лишенный удовольствий столицы, он придался с энергией, которая было заснула в деревне.
     В середине декабря  граф Бенкендорф представил государю императору замечания на сочинение Пушкина «Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве»:
     «При сем прилагаются заметки на сочинение Пушкина и выписки из этого сочинения. Во всяком случае это сочинение не годится для представления на сцене, но с немногими изменениями можно напечатать; если Ваше Величество прикажете, я его ему верну и сообщу замечания, помеченные в выписке, и предупрежу, чтобы сохранил у себя копию, и чтобы он знал, что он должен быть настороже».
     Замечания, представленные Бенкендорфом государю, были подготовлены Ф.В. Булгариным:
     «По названию Комедия, данному пиесе, не должно думать, что это комедия в таком роде, как называются драматические произведения, изображающие странности общества и характеров. Пушкин хотел подражать даже в заглавии старине...  В сей пиесе нет ничего целого: это отдельные сцены или, лучше сказать, отрывки из X и XI тома Истории Государства Российского, сочинения Карамзина, переделанные в разговоры и сцены. Характеры, происшествия, мнения, все основано на сочинении Карамзина, все оттуда позаимствовано. Автору комедии принадлежит только рассказ, расположение действия на сцены.
     Почти каждая сцена составлена из событий, упомянутых в истории, исключая сцены Самозванца в корчме на литовской границе, сцены Юродивого и свидания Самозванца с Мариною Мнишек в саду, где он ей признается, что он Отрепьев, а не царевич.
     Цель пиесы — показать исторические события в естественном виде, в правах своего века.
     Дух целого сочинения монархической, ибо нигде не введены мечты о свободе, как в других сочинениях сего автора, и только одно место предосудительно в политическом отношении: народ привязывается к самозванцу именно потому, что почитает его отраслью древнего царского рода. Некоторые бояре увлекаются честолюбием — но так говорит история. Имена почти все исторические.
     Литературное достоинство гораздо ниже нежели мы ожидали. Это не есть подражание Шекспиру, Гете или Шиллеру; ибо у сих поэтов в сочинениях, составленных из разных эпох, всегда находится связь и целое в пиесах. У Пушкина это разговоры, припоминающие разговоры Валтера Скотта. Кажется будто это состав вырванных листов из романа Валтера Скотта! Для русских это будет чрезвычайно интересно по новости рода, и по отечественным событиям — для иностранцев все это потеряно...
     Некоторые места должно непременно исключить. Говоря сие должно заметить, что человек с малейшим вкусом и тактом не осмелился бы никогда представить публике выражения, которые нельзя произнесть ни в одном благопристойном трактире!..
За сими исключениями и поправками, кажется нет никакого препятствия к напечатанию пиесы. Разумеется, что играть ее невозможно и не должно; ибо у нас не видывали патриарха и монахов на сцене».

     О том, что эта комедия была представлена государю, граф Бенкендорф сообщает Пушкину 14-го декабря:

     «Милостивый государь, Александр Сергеевич!
 
     Я имел счастие представить государю императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственно ручно написал следующее:
     «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота».
     Уведомляя вас о сем высочайшем отзыве и возвращая при сем сочинение ваше, долгом считаю присовокупить, что места, обратившие на себя внимание его величества и требующие некоторого очищения, отмечены в самой рукописи и заключаются также в прилагаемой у сего выписке.
     Мне крайне лестно и приятно служить отголоском всемилостивейшего внимания его величества к отличным дарованиям вашим.

В ожидании вашего ответа, имею честь быть с искренным почтением
Вашим покорным слугою
А. Бенкендорф.
№ 151.
14-го декабря
 1826.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
    Пушкину».

     В ответном письме от 3-го января 1827 года Пушкин выразит формальное согласие с критикой высочайшего читателя, но по сути ответ его будет тверд:
«Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».

     «Милостивый государь Александр Христофорович,

     С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить.
     Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное.
     В непродолжительном времени буду иметь честь, по приказанию Вашего превосходительства, переслать Вам мелкие мои стихотворения.
     С чувством глубочайшего почтения, благодарности и преданности честь имею быть

Вашего превосходительства всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
3 января 1827.
Москва».

     Приняв этот высочайший отзыв за неблагоприятный, Пушкин положил свою драму в портфель, где она пролежала до 1829 года, когда он решился вновь представить ее на высочайшее благоусмотрение.
     Между тем в Москве наступило жаркое литературное время. Погодин вспоминает об этом времени:«Всякий день слышалось о чем-нибудь новом. Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино; Денис Давыдов — с Кавказа; Баратынский выдавал свои поэмы; «Горе от ума» Грибоедова только что начало распространяться». Оживилась и сцена: водевили Писарева, новые комедии Шаховского, талантливые артисты работали в московских театрах (Щепкин и др.); Загоскин писал «Юрия Милославского», Дмитриев — переводил Шиллера и Гете. «Все они, говорит Погодин, составляли особый от нашего приход, который вскоре соединился с нами, или, вернее, к которому мы с Шевыревым присоединились, потому что все наши товарищи, оставаясь, впрочем, в постоянных сношениях с нами, отправились в Петербург. Оппозиция Полевого в «Телеграфе», союз его с «Северной Пчелой» Булгарина, усиленные выходки Каченовского, к которому явился вскоре на помощь Недоумко (Н. И. Надеждин), давали новую пищу. А там еще Дельвиг с «Северными Цветами», Жуковский с новыми балладами, Крылов с баснями, которых выходило по одной, по две в год, Гнедич с Илиадой, Раич с Тассом и Павлов с лекциями о натуральной философии, гремевшими в университете, Давыдов с философскими статьями. Вечера, живые и веселые, следовали один за другим: у Елагиных и Киреевских за Красными Воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской. У Мицкевича открылся дар импровизации. Приехал Глинка, связанный более других с Мельгуновым, и присоединилась музыка».
     Вот в таком головокружительном водовороте жило московское передовое общество. Пушкин, попав в это общество, волею судеб попал в самый центр этой шумной, интенсивной жизни.
     В донесении графа Бенкендорфа императору Николаю сообщалось: «Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью; за ним все таки следят внимательно».