Конец века. Борьба за свободу. книга 1. часть 1. Б

               
                Конец века. Борьба за свободу. (роман)

               
         Роман  «Конец века. Борьба за свободу» является продолжением романа «Цикл Сатурна». Главный герой – Евгений Кобрин, попадает уже в другие ситуации и для него начинается новый этап жизни…
               
                Книга первая.


                У тебя есть враги?
                Хорошо. Значит в
                своей жизни ты что-то
                когда-то отстаивал.
               
                Сэр Уинстон Черчилль.
               
               

                Часть 1.         

                Буза.

                Покой нам только сниться…
               
               
                А. Блок.   


                - Вот какую подлянку подстроила нам Зоя Вениаминовна, - так говорила заведующая по воспитательной работе училища своему директору Терентьеву Виктору Федоровичу.
                - Какую подлянку? – не понял директор.
                - Как какую? Подсунула нам этого бузотера

Кобрина.
                Так разве его сразу раскусишь? Чужая душа – потемки.
     Валентина Михайловна говорила быстро, с незаметными запинками и немного пришепетывала.
     В своем деле она была, мы не побоимся этого слова – великолепна, хотя, надо признать, - соответствующей фактурой не обладала.
     Её фигура представляла  нелепо вылепленную форму. Иногда складывалось впечатление, что скульптор с громадными и неловкими руками вылепил из глины первобытную фигуру женщины, какие находят в древних курганах. Потом его оторвали от дела, и ему пришлось прервать работу по дальнейшей отделке. Глина так и засохла не получив дальнейшей обработки: об изящных формах приходилось только мечтать.
    Вдобавок ко всему, эта скульптура была на редкость безвкусно одета. Её платья имели форму прямых балахонов, перехваченных посередине поясом.  Как ни странно, такой фасон наиболее подходил для первобытной фигуры, а пояс  намекал на талию.
   Косметикой Валентина не пользовалась по причине: а) во времена ее учебы, студенткам – будущим педагогам -   это категорически не разрешалось, (можно было попасть в стиляги) да к тому же параллельно шла борьба с мещанством; б) даже нам неудобно признаться, что сорокалетняя незамужняя женщина,  пользоваться косметикой не умела, вернее – умела, но как-то по топорному. Её губы, подкрашенные помадой, казались разрисованными, веки, подведенные синим цветом, как-то резко выделялись и заставляли думать о цирке. А потом, случайно подслушав такое мнение о себе – полностью забросила эти неуклюжие попытки исправлять ошибки незадачливого скульптора.
    Но этот факт имел и полезное значение: завуч без зазрения совести могла укорять молодых, размалеванных дур и их родительниц в отсутствии эстетического вкуса.
  И, в конце-концов -  посмотрим правде в глаза: рожденные в последний, победный год Великой войны, росли в такой нужде, что не будем это неумение ставить им в вину.
   Можно возразить: учиться никогда не поздно. Кроме того, нужда ушла в прошлое и поросла травой забвения, а зарплата завуча и советские пенсии бабушки и матери, с которыми жила, обеспечивали очень приличное существование.
   Нет, нет -  дорогой читатель, Валентина Михайловна не такой человек, чтобы изменять идеалам своей юности. Это только в известном фильме «мымра» превращается в изящную и привлекательную женщину: правда жизни расходится с искусством кино.
   Наряду с этим, завуч догадывалась, что именно такой хочет видеть её директор. О, она была великий дипломат и политик, а способность к мимикрии у нас не имеет пределов.
   Лицом Валентина Михайловна тоже не взяла: нежный в юности овал -  к сорока годам -  превратился в нечто рыхлое, неочерченное:  нос несколько крупноват, лоб узковат, от прямой верхней линии лба, шла такая же прямая линия волос, которая гладко зачесывалась назад
   Сзади волосы не подстригались в скобку, на манер комсомолкам 30-х годов, (что наиболее подходила таким мужиковатым особам) а рассыпались какими-то мелкими, неухоженными кудряшками, и это, -  делало ее похожей на деревенскую простоволосую бабу.
    Общий впечатление: перед нами причудливая советская смесь строгой учительницы, грубоватой чиновницы и простой заводской работницы.
    Как ни странно, это вполне соответствовало занимаемой должности завуча профессионально-технического училища, в котором работала с самого основания.
    В чем же великолепие?! -   воскликнет читатель: в её непревзойденном умении манипулировать людьми. Именно, – не командовать (она командовать не любила), а подыскивать такой момент и высказывать приказ, который имел форму просьбы. И, когда ты уже готов возразить, набрал в рот воздуха – неожиданно догадаешься: отказаться невозможно. Ну, -  нельзя: неудобно, неэтично, потом вспоминаешь, что недавно тебе пошли навстречу, на педсовете похвалила, грамотой отметили…

    Кобрин не сразу заметил эту особенность, а когда понял, то только крутил головой и восхищался: « А, это же надо! Как она выбирает такой момент? Это высший класс!».
    Да и сама просьба высказано так ловко, доверительно - даже красиво, что соглашаешься, даже с каким-то воодушевлением. И зла не таишь, только удивляешься этой великой способности.
    Но, как замечал Евгений Валерьевич, так добродушно она себя вела не со всеми. С теми, кто послабей характером – не церемонилась и доброту из себя не изображала.
   Женя, не сразу, но нашел способ избегать такой унизительной (это он так считал) манипуляции. Об этом еще будет сказано.
    Ей бы полками командовать, но она предпочитала держаться в тени своего начальника и особо не высовываться (хотя также манипулировала и директором, только он этого не замечал).
    Еще одна черта привлекала к ней внимание и делала её очень колоритной фигурой советской педагогики: она не признавала иерархию. Это, как сами понимаете, самый страшный грех для системы, построенной на принципах безоговорочного подчинения.
    Почему же этот грех ей прощался? Ну, не совсем прощался, - выше завуча, она, при её способностях к манипуляции и умении «пускать пыль в глаза», и незаурядной энергии – не поднялась,
и именно по этой причине.
     Кроме того: олицетворением порядка являлся сам директор.
     Виктор Федорович Терентьев, был ограничителем её беспредельных устремлений, и, стало быть, спасителем всей властной училищной структуры, которой грозило впасть в космический хаос.
      Если окинуть взглядом высокую, подтянутую фигуру директора, его официальный костюм, бесстрастное, трезвое лицо с аскетическими впадинами щек, -  невольно хотелось вытянуться и почтительно пропустить мимо. Да, мимо, потому как заговорить с ним не было никакой охоты.
     А он, именно, втайне, жаждал общения со своими подчиненными, хотелось узнать их мысли и скрытые желания, по крайней мере, об этом говорили его живые коричневые глаза.               
      Наверное,  все же – карие, - господин, пишущий эти строки, вы ошиблись. Ничего подобного – у него были собачьи, коричневые глаза, которые смотрели живо и неотрывно, без всяких оттенков. Они как будто пытливо выспрашивали: « О чем ты думаешь? Как ты ко мне относишься? Правильно ли я поступаю?»
        Но, к сожалению, не умел разгадывать тайны человеческой души: он всех равнял, как гайки и болты, которые точил на токарном станке в годы своей молодости.
   Карьера его была пряма и незамысловата. Карьера, именно – карьера, мы не побоимся этого слова, потому как, путь от простого ученика ремесленного училища до директора СПТУ в таком городе, как Тешинск,  это ни что иное как – карьера…
    Начальство номерного завода, на котором работал, направило его -  хорошего токаря, мастером производственного обучения в подшефное училище.
     Там, Виктор Федорович, закончил вечернее отделение технического вуза и настолько нравился директору, что его рекомендовал на освободившееся место руководителя строительного  СПТУ. Замечу, что никто из заводских руководителей не изъявлял желания занять это место:  хлопотно, при небольшой зарплате…
    Ради справедливости, скажем, – он был отличным мастером производственного обучения (его ученики занимали призовые места на городских соревнованиях токарей), был неплохим спортсменом – волейболистом.
     Соответствующие органы, куда всегда делали запрос из горкома партии (таков порядок) дали «добро».
      Как тут не дать?  Крестьянское происхождение, армия, номерной (секретный) завод, опыт работы мастером, сорок лет, член КПСС…
      Кто, как не такие,  как он, могут руководить педагогическим коллективом и воспитывать смену рабочему классу?
    А как насчет интеллекта и общего кругозора? Здесь дело обстояло сложнее.
     Почему сложнее? Нигде, ни в каких инструкциях государственных и партийных не говорилось об обязательном высоком интеллектуальном уровне руководителя учебного заведения.
      Предписывалось наличие высшего образования, о обязательном членстве в партии…  А разве этого мало?
       Нет, не мало…  Но, когда после очередного выступления перед учащимися и коллективом педагогов, которое происходило в большом актовом зале, в заключении,  Виктор Федорович махал рукой, одновременно призывая и направляя, громко изрекал в виде напутствия: « Ну, теперь с песнями, пошли выполнять поставленные задачи!» - все бы ничего, только неправильно поставленное ударение в слове «песнями» ( на втором слоге) – сразу портило всю картину.
       Вообщем, не будем придираться - это не  очень существенно, а то, что не любил книги читать и познавать больше…  так это в советском государстве не считалось большим грехом, хотя любили повторять откуда-то взявшийся миф, что «мы самая читающая страна в мире»…
    К тому времени, когда состоялся этот памятный разговор между директором и завучем, стаж работы Виктора Федоровича в этой должности составлял десять лет.
    Почему так подробно рассказано о трудовом пути? Многие прошли такой же путь и заняли более высокие и ответственные посты. Согласен. Дело в том, что сам Виктор Федорович, считал это назначение главным событием своей жизни.
     Никакие другие факты его биографии: женитьба, рождение детей и т.д. не могли сравниться с этим. Даже через десять лет, он, садясь за солидный, двухтумбовый стол с громадным телефоном, думал про себя: «Неужели я – директор?»
    Терентьев приходил в училище за час до наступления рабочего времени. Размеренно, широкими шагами обходил по периметру пятиэтажку общежития и «П» - образное здание учебного корпуса, в одном крыле которого размещались учебные классы, в другом – мастерские. Кроме всего, в торце спортзала -   двухэтажная пристройка или, как называли – пристрой. Первый этаж пристроя занимал учебный класс – столовая, а во втором этаже были расположены пять квартирок, в которых проживали работники училища.
    Вот этот пристрой и сыграл определенную роль в судьбе Евгения Кобрина… Но об этом позднее, сейчас вернемся к началу разговора завуча и директора.
    Слово – «бузотер» - прозвучало не случайно. Валентина Михайловна знала, что это любимое словцо Терентьева. Он, еще со своих далеких ремесленных времен, помнил – так называли несогласных с мнением начальства.
   Хулиганов, нарушителей дисциплины, - так никогда не называли,  их просто прорабатывали на собраниях, наказывали, т.е. этот контингент был просто – несознательный.
    А бузотер – это другое. Это уже – политика, такие люди могли влиять на коллектив, возбуждать протестные настроения.
    Поэтому, употребляя это слово она, как бы заранее, определяла линию, которую должен вести директор по отношению к Кобрину.
    Сам директор -  колебался, и завуч это понимала, поэтому и пыталась внушить Терентьеву мысль, что со стороны историка исходит опасность.
       Какая опасность? -  не  проговаривалось, почему-то считала – все и так понятно.
      На самом деле было ничего не понятно, хотя в училище произошло чрезвычайное происшествие, и, мало этого, - история получила огласку в виде статьи в областном партийном органе, которую поспешила перепечатать местная, городская газета.
     Не будем томить читателя и расскажем все по порядку.
     В эти темные, слякотные ноябрьские вечера всегда чего-нибудь происходит. Так и в этот раз: из столовой училища украли продукты.
     Читатель удивится – да что за «ЧП»? – так, - пустяки, да и кто гарантирован…  Не спешите, все не так просто…
   

     За углом пятиэтажного училищного общежития стояла в засаде группа людей, - это были работники ОБХСС ( в советские времена был такой отдел борьбы с хищением социалистической собственности),  с ними два милиционера и журналист из области.
     Задняя, наружная дверь столовой открылась, полоса яркого
света вырвалась в ноябрьскую темь и дверь захлопнулась.
     На бетонной площадке с двумя нагруженными сумками стояла зав. производством училищной столовой. Неторопливо, боясь поскользнуться, двинулась вдоль стены и была задержана милиционерами.
    Её отвели за угол и попросили стоять смирно. Ждать пришлось недолго. Дверь опять хлопнула и была задержана повариха  с полными сумками.
    Осталось подождать работницу, которая мыла посуду и уходила последней. Через короткий промежуток времени, она была задержана и тоже – нагруженная.
    Тружениц столовой попросили вернуться  в помещение  и там, при ярком свете оформили факт воровства. Похищенные продукты:  сахар, масло, мясо, колбасные изделия – взвесили, составили акт, в котором указали стоимость продуктов.
    Как и следовало ожидать, - брали «по чину» ( на самом деле зав производством сама распределяла – кому и сколько) и все это классифицировалось как мелкое хищение. Фигурантов ждал штраф и увольнение.
     Та самая гласность, которую усиленно навязывали центральные власти, на этот раз – сработала. Публикация по этому случаю в газете появилась.
      Но…  Статья была написана суконно-бюрократическим языком партийной журналистики и была на редкость беззуба.               
     Уныло, без  эпитетов и восклицаний описана процедура задержания с поличным, по-бухгалтерски скрупулезно указаны вес и денежный эквивалент ворованного. Ни возмущения, ни выводов, ни призывов хоть к чему или кому-нибудь.
    Даже не особо искушенному читателю становилось понятно, что это просто отписка, обусловленная требованиям момента…
    На самом деле местная партийная власть не хотела, да уже и не могла, и не понимала, что от неё хочет центральный партийный ареопаг, т.к. сигналы от него исходящие, носили довольно противоречивый характер и воспринимались как очередная краткосрочная компания, на которую можно формально отписаться.
   А довольно бодрую песню, которую постоянно звучала на всех партийных мероприятиях центра и утверждала, что «веют над страною ветры яростных атак и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди! – воспринимали, как дань истории.
  Зато местные «твердые хозяйственники» прекрасно понимали, о какой революции идет речь…
   
   Евгений ни сном,  ни духом не ведал об этих делах. А получилось, что попал в самый эпицентр событий.  Вот уж действительно –  время выбрало нас…
 … Когда масса людей чего-то желает, и желает немедленно, то тут и слов много не нужно, - достаточно многозначительной тишины. А учебная группа, которая ждала, когда он вернется из учительской, после звонка на урок, – именно – желала.
    Евгений это сразу понял, обладал он такой психологической чувствительностью, да, в принципе – это было понятно и без этого. Когда он вошел в свой кабинет, девушки (их было большинство, т.к. это была группа контролеров ОТК) мгновенно замолчали.
      Это уже было удивительно, так как, подходя к двери,  слышал  перевозбужденные голоса. Автоматически отметив про себя что-то необычное в поведении учеников, но еще ни о чем, не догадываясь, прошел к столу, открыл журнал и спросил:
                - Дежурный, назовите, пожалуйста, кого нет в классе?
     Девушка встала и назвала две фамилии. Евгений Валерьевич уже собирался объявить тему урока, взял в руки мел и приготовился писать тему на доске. Дежурная по- прежнему стояла с вопросительным видом, как будто на что-то решаясь.
                - Евгений Валерьевич, - начала говорить, держа в руке газету, - вот в газете статья про наше училище…
     Евгений перебил.
                - Это чем же мы прославились?
  Класс загалдел сразу. Учитель замахал руками, успокаивая группу и, понимая, что начало урока пошло насмарку, взял газету и стал читать. В классе установилась напряженная тишина.
   Евгений быстро прочитал текст и спросил:
                - Ну, чем вы возмущаетесь?
     Ученики, перебивая друг друга, начали высказываться.
                - Как же, Евгений Валерьевич, это ведь у нас украли!
    Евгений, стараясь направить энергию возмущения в конструктивное русло, начал говорить.
                - Вероятно,  их наказали, по крайней мере, - штраф,  уж точно – заплатили.
   В ответ услышал.
                - А что – штраф, они на этот штраф украли и еще украдут!
   Учитель продолжал.
                - В принципе, конечно, их должны уволить. Это деяние под эту статью трудового кодекса подпадает.
   Лучше бы он этого не говорил. Поднялась настоящая буря возмущения, -  кричали:
                - А вот и нет, все трое работают, как ни в чем не бывало!
      И тут разговор неожиданно повернул в другое русло, и это уже впрямую касалось его.
                - А вот вы нам говорите, что надо уметь постоять за себя, нужно бороться за справедливость, - как же так!?
       Да, наступил момент истины.  Он всегда так наступает, - этот момент,  и тут решается много, да чего там много – все решается.  И в первую очередь проверяется человек на свою, как в народе говорят – вшивость, а точнее и приличнее – подлинность.
        Евгений сразу понял, что если сейчас спасует, найдет какую-то нейтральную отговорку, то навсегда потеряет свой авторитет у молодых людей, как педагог и как человек.
        Но этого мало, что потеряет что-то в глазах этих девушек и парней,  догадался  -  себе этого не простит.
        Произойдет что-то непоправимое с ним самим: он сломается и тогда на своей самостоятельности можно поставить крест.
        Изнутри уже поднималось тяжелое чувство и  в голове мелькали пульсирующие выводы: « Правы молодые люди, по всем статьям правы, - нечем им возразить.  Ну и гад, этот Терентьев, а такого праведника из себя строит.  Почему я должен принимать этот удар на себя, это ведь его дело. Он, в первую очередь, должен собрать все училище и использовать этот факт в воспитательных целях.  К нему на поклон мне идти, объяснять, отчего возмущаются учащиеся. Нет, он вообще хочет скрыть это, не только от учеников, но и от коллектива педагогов.
 Но статья-то вышла, на что он надеется? Сейчас ему и карты в руки, а он молчит…»
          А вслух проговорил, разделяя слова:
                - Можно попробовать изменить ситуацию.
                - А как? – раздались голоса.
                - Собрать подписи со всех учеников и таким образом высказать  мнение, - то есть свои требования.
         Класс выдохнул:
                - Это правильно, - потом раздались голоса, - ну, соберем подписи, а что дальше?
                - А дальше посмотрим, как отреагирует наш директор, - и продолжил, - есть инстанции и повыше.
    Толчок был дан, идея понравилась, осталось придать этому делу организационные формы. А вот и вопрос прозвучал:
                - Евгений Валерьевич, от имени кого писать?
                - От имени кого?  Ну, давайте назовем это комитетом по защите прав учащихся. От имени этого комитета и напишем.
                - А вы нам продиктуйте…
     Что ж, назвался груздем – полезай в короб. Учитель с ходу, не задумываясь, продиктовал текст, который начинался словами –  « в газете была опубликована статья…» и заканчивался – «требуем увольнения…» - тут Евгений остановился и спросил:
                - А что, всех троих увольнять?
     Класс рассудил мудро.
                - Вся вина лежит на зав. производством, она всем командовала.
                - Хорошо, согласился учитель, - и советовал, - пусть сейчас каждый возьмет по развернутому тетрадному листу. На листах напишете этот текст, укажите  номера групп и собирайте подписи, - добавил,- обязательно указывайте фамилии и инициалы.
       Зашуршали тетрадями, готовя листы и в этот момент наступившей тишины, самая активная – Лена Щеголева – спросила учителя.
                - Евгений Валерьевич, а с мастеров и учителей собирать?
      Про себя Евгений рассудил:  « Молодец девушка, я как-то об этом не подумал, -  из своего чистоплюйства не хотел никого вмешивать. Вероятно, многие знали о статье, но никто в учительской не заикнулся.  Это хорошо «моралю» на уроках читать, пусть покажут свое лицо». Вслух сказал:
                - Конечно, со всех собирайте, -  неожиданно для себя добавил, - к директору тоже сходите, только не кто-нибудь один, а хотя бы трое. А к Шевцову Геннадию Александровичу – обязательно, - он парторг училища и к Валентине Михайловне Городовой, - посмотрим на её реакцию.
 

     В училище началось невиданное и неслыханное…
     Девушки, как пламенные большевички, явили бешеную активность: носились по этажам, приходили в классы, объясняли суть дела. На переменах в коридорах собирались группы, шли жаркие дискуссии…
    Евгений и сам не ожидал такой самодеятельности. К концу уроков к Кобрину начали поступать первые листы с подписями, - листы складывал в отдельную папку.  Думал: « Сколько говорено о развитии ученического самоуправления, - вот оно в действии, только не такое, как мыслилось педагогическим начетчикам».
     После уроков, когда зашел в учительскую, его с ходу спросила Соболева Татьяна, - учительница химии.
                - Это ты, что ли посылаешь учеников подписи собирать?
     Соболиха, - как её про себя называл Кобрин, была с ним на короткой ноге, считались приятелями, но тон, - менторский и безапелляционный, не понравился историку, и он довольно
резко ответил:
                - Татьяна Александровна, почему вы считаете, что наши учащиеся не могут сами организовать этот сбор подписей. Разве они не правы? – в свою очередь задал вопрос.
    Химичка, мгновенно сменив тон разговора, -  смягчила.
                - Ты сам-то понимаешь, - куда влез?
                - Понимаю, что это не мое дело, а как мне надо поступать? Я ведь не химию у них преподаю, а обществознание и  правоведение. Вам прекрасно известно – чему я должен учить.
                - А тебе что – больше всех надо?
    Впоследствии, много раз слышал Кобрин этот сакраментальный вопрос…  И никогда не находил на него, хоть что-то объясняющий ответ. Только, несколько позднее, когда прочитал Гумилевскую теорию возникновения этносов, понял, что он, - этот самый пассионарий и есть. А еще позднее – догадался: в этом вопросе кроется ответ, который проливает свет на характер и особенности нашей, русской власти. Вот почему, у Пушкина в знаменитой драме – « народ безмолвствует»: никто не хочет возразить на явное беззаконие, никто не хочет брать на себя ответственность…
    Дальнейший диалог с коллегой продолжать не хотелось. Убеждать никого не желал, так же и агитировать.
    Кобрин предполагал, что эту инициативу учителя встретят без энтузиазма. Особо правдолюбивых у нас не любят, - да он и сам не стоял за какую-то «правду».   Было, конечно, одно – «но».
     Сам того не ведая, тем не менее, он ставил человека в мучительное состояние выбора, заставлял сомневаться.
     Но,  самое поразительное Кобрин услышал на следующий день.  К нему решительным шагом подошли две мастерицы производственного обучения и одна из них ничего не объясняя, выпалила ему в лицо:
                - Это не педагогично!
    Евгений  разозлиться не сумел, -  конечно, все понял, но такой примитивной безграмотности даже от таких «педагогических работников» -  не ожидал. В голове промелькнуло: «Господи, кто этим дурищам сказал это. Ведь они и понятия не имеют, о чем говорят?».
     Спокойно, хотя хотелось рассмеяться, - вежливо спросил:
                - Это вы о чем, -  Нина Анатольевна?
     Мартынова не ожидала такой спокойной реакции на брошенное обвинение. На самом деле услышала это в кабинете Городовой,  которая собрала группу «верных» и вовсю пушила историка, и объясняла, как противостоять «этому умнику».
                - Как о чем? Не педагогично вмешивать учащихся в разбор этого дела! - с тем же напором выпаливала мастерица.
     Эх, напрасно она ввязалась, но уж очень хотелось выслужиться перед начальством.
                - А вам это кто сказал? Вы прямо в учебнике педагогики это  прочитали? – вопросы историк вбивал, как гвозди.
    Ну, не круглой же дурой она была, поняла, что попала в очень щекотливую ситуацию. Но Кобрин не хотел давать отповедь «верным», да и унижать их не хотелось, так как вокруг стали останавливаться воспитанники. Просто добавил миролюбиво – наставительно:
                - Прежде чем употреблять какой-либо научный термин, нужно хорошо понимать его значение, и применим ли он, например, к данной ситуации.
    Историк, с видом профессора, который изрек научную истину перед  профанами, двинулся к столовой.
   Тем не менее, в душе остался горький осадок. Неприятные мысли лезли в голову: «Для кого это все нужно? Эти люди абсолютно безапелляционны, они даже своей педагогической безграмотности не стесняются. Натравила их Городова на меня, даже не посчиталась с тем, как они будут выглядеть перед другими мастерами, - ведь не все такие».
    На самом деле среди мастеров, давно уже складывалась своеобразная «фронда»  против Городовой.
    Дело в том, -  профессиональное училище так устроено, что наиболее полную власть над ними имеет зам. директора по воспитательной работе. Учителя в основном имеют дело с замами по учебной работе. Эту своеобразную фронду негласно возглавляла мастер группы контролеров Караева Нина Владимировна, -  именно её группа собирала подписи.
    Конечно, ни о какой фронде Евгений тогда не знал, -  все
случайно совпало.
   В перемену девушки принесли очередные листы с собранными подписями. Просматривая бумаги, Кобрин спросил:
                - Лен, а к директору ходили?
                - Ходили, Евгений Валерьевич, - он не подписал.
                - Вот как? Как же он отговорился? Расскажи, как все было.
                - Мы трое пришли – я, Ольга и Света. Говорим, Виктор Федорович, в газете написали о хищении продуктов из столовой училища, мы собираем подписи, чтобы приняли меры против расхитителей, - вы подпишете? Он сказал, что, как администратор подписать не сможет.
     Евгений уточнял:
                - А как вел себя, как выглядел?
                - Хмурый был, -  какой-то заторможенный.
    Историк думал: « Ну, понятно, что не подписал – это равносильно собственному приговору. Но неужели ничего не понял?»
     Евгений догадывался, что директор ничего не подпишет. Он не на это рассчитывал. Кобрин мог предполагать, что Терентьев вызовет его, и они поговорят откровенно. Вообще-то настоящий мужчина так бы и поступил, и тогда они могли стать хоть не приятелями, по крайней мере -  поняли бы друг друга.
     Но эффект получился обратный: не друга-приятеля или союзника приобрел себе историк, а нажил врага, который будет думать, что Кобрин «копает» под него, с целью занять его место.
    Другой цели, кроме этой, Терентьев  даже предполагать не мог…
     С  Городовой получилось еще занятнее. В ответ на просьбу учениц поставить свою подпись она разъярилась. Шепелявя больше обычного и брызжа слюнями, - заявила, нисколько не заботясь о собственном имидже:
                - Нечего лезть в это дело. Есть руководство – оно разберется, - и пригрозила, - к защите дипломов надо готовиться, а не по этажам бегать народ булгачить!
     Девчонки пришли понурые к историку.
                - Евгений Валерьевич, нам ведь могут разряд понизить при выходе из училища.
     Евгений успокоил:
                - Руки у ней коротки, разряды понижать. Она к разрядам никакого отношения не имеет. Вопрос о уровне квалификации относится к компетенции мастера и от экзаменационной комиссии, в которой сидят инженеры, а не завучи по внеклассной работе, -  и продолжил, - в училище, между прочим, есть ученический профком, который должен защищать ваши интересы.
    Девушки загалдели:
                - Есть даже освобожденный председатель профкома – Марсакова Татьяна Ивановна.
                - Ну, вот, - к этой Марсачке и сходите! – с каким-то сердцем высказался историк.
    Евгений не случайно заговорил о ученическом профсоюзе. Буквально перед этим разговором с ученицами, к нему подошла эта самая Марсакова и попросила:
                - Евгений Валерьевич, я прошу тебя, - прекрати ты это дело.
     Кобрин не ожидал такой просьбы от неё. С Татьяной они были приятели. Его товарищ-коллега  Максим Георгиевич Петриков находился в любовной связи с Марсачкой, так за глаза называл её Кобрин.
    Петриков, разведенный, тридцатилетний мужчина преподавал в училище право. В первый же год у них завязался роман, - оба были свободны от брака, Татьяна вообще замуж не выходила, хотя была ровесницей Максиму.
    Немного странные были у них отношения. Евгения они считали, каким-то посредником в их делах,  товарищем, -  «не глупым и чутким». Женя был согласен на такую роль.
     Марсакова жаловалась Кобрину:
                - Евгений Валерьевич – он меня бьет.
     Женя поражался, удивлялся и пробовал возражать:
                - Тань, да не могу я поверить этому. Максим, умнейший, грамотнейший и интеллигентный человек – это совершенно к нему не подходит.
     Марсакова, ни мало не смущаясь, хотя при разговоре присутствовал и сам виновник, и разговор происходил на тротуаре перед входом в училище, задирала короткую кофточку выше лифчика и показывала синие пятна на ребрах.
     Кобрин морщился и обращался к товарищу:
                - Максим, ты что -  с ума сошел?
                - Она сама виновата, - я тебе потом все объясню.
     Потом, уже оставшись наедине, Максим обиженным тоном объяснял:
                - Ты понимаешь, Евгений Валерьевич, я с ними сопьюсь.
                - С кем это – «с ними?» - интересовался Женя.
                - С Марсачкой  и Надькой  Мареновой.
                - Это как, непонятно что-то?
                - Так я с ними, чуть не каждый день в ресторан хожу! – повысил тон товарищ.
                - В какой ресторан? – не понимал бестолковый коллега.
                - Как в какой? – в «Колос» или «Березку», - у нас в городе всего два ресторана.
                - А где деньги берешь?
                - Нигде, - они меня приглашают, -  я их не прошу.
                - А у них откуда?
                - У Марсаковой всегда деньги есть, ей отпускают на всякие профсоюзные мероприятия.
    Женя только качал головой и удивлялся, хотя все понял.
                - Ну, Бог с ними, а под ребра, зачем кулаками тыкать?
                - Ну, сам посуди. Приходим в ресторан, садимся за столик, заказываем закуску, выпивку, - поправился, - Марсачка заказывает, - играет музыка, пары выходят танцевать. И, что ты думаешь? - к нашему столику подходит какой-то военный и приглашает Татьяну танцевать, - тут Максим повышает голос до возмущенного тона – и она идет танцевать с ним! – сбавляет тон до обиженного, - а я сижу, как дурак
.                – Зачем она так поступает? – в свою очередь удивляется Кобрин.
                - Ты спроси её, -  говорит, что ей неудобно отказывать, а я с ней, зачем пришел? - Максим передохнул и уже спокойнее, - ну, я не выдерживаю…
      Женя улыбается и думает: « Девушка, конечно интернациональная…» А вслух:
                - А потом вы миритесь и идете заниматься любовью, только куда? У неё мать дома, у тебя – тоже.
                - У Татьяны есть комната в трестовском общежитии.
      Женя опять удивляется:
                - Богато живет девушка, ну ты все же руки не распускай, такими кулачищами можешь ребра переломать.
      Максим на самом деле был плотный, широкоплечий парень с густой шевелюрой вьющихся темных волос.
       «Да, точно, - век живи – век учись распознавать людей, - размышлял Евгений, - никогда бы не подумал, что этот молодой человек способен на такие выверты, а ведь внешне – никакой агрессии…»
       Кобрину нравился этот парень:  был по настоящему образован и начитан, что встречалось все реже и реже, даже в учительской среде. Женя нашел в нем умного грамотного и талантливого собеседника, который понимает с полуслова.
       Как всякий незаурядный человек, Петриков не боялся учиться и сразу, в свою очередь, оценил по достоинству Кобрина, признав его лидерские качества, правда, очень своеобразно, -  высказался откровенно.
                - Евгений Валерьевич, если бы ты попал в тюрьму, то  точно был в авторитете.
        Женя смеялся и говорил:
                - Ну, ты даешь Максим, хотя согласно русской пословице, - от сумы и от тюрьмы не отрекайся.
      Он прекрасно понял, что хотел сказать товарищ…
   
      Петриков закончил филологический факультет местного пединститута. Вместе с молодой женой, дочерью крупного районного начальника, преподавал в сельской школе, но семейная жизнь не заладилась, и он вернулся в родной город, к маме.
      Максим объяснял причину своего развода, но Евгений по настоящему,  так и не уяснил истинное основание, - удивлялся, что никогда не говорил о маленьком сыне, который остался с матерью.
     Только впоследствии он догадался, что виноват был все же его новый друг, и этот случай с Татьяной только укрепил его предположения.
     Марсакова же, была из тех шустрых и пробивных комсомольских активисток, которые обладая смазливой мордочкой, чувствуют себя как рыба в воде среди массы народонаселения, имеют громадное количество знакомых, жмутся ближе к начальству и в более зрелом возрасте составляют костяк заводских профсоюзных комитетов.
      … И когда Татьяна попросила «прекратить это дело» он немного опешил.
                - Татьяна Ивановна, - официальным тоном начал он, - ты какое отношение имеешь?
                - Зав. производством – моя подруга.
      Не такая простачка, эта профсоюзная работница, знала на какую болевую точку нажать.
      Женя понимал то, что никак не уясняла Марсакова. Во-первых, - камень, который сорвался и летит с громадной скоростью, остановить нельзя. Во- вторых, - тот ученический порыв, тот энтузиазм, та жажда справедливости, которую проявляли эти молодые люди – это и есть тот камень.
      Нельзя их останавливать, мы же сами хотели воспитать именно такую молодежь.
      Поэтому он холодно ответил, пытаясь смягчить отказ:
                - Таня, уже поздно,-  ничего остановить нельзя, - и напомнил, стараясь сохранить дружеский тон, - между прочим, вот для таких случаев и существует ученический профсоюзный комитет.
    Марсакова резко прервала разговор, развернулась и пошла, ускоряя шаг.
    Женя  сразу про себя отметил, что дружеских отношений с ней больше не будет, -  истинно: скажешь правду - потеряешь дружбу.
     Смотрел в спину удаляющейся  Марсаковой и думал: « Э, подруга, это ведь тебя Городова ко мне прислала.  Боже мой, на какой же змеиный клубок я наступил, как это все мне не по сердцу…»
    Евгений понимал всю тяжесть истины, и всю мощь системы, на которую замахнулся…
    «Остался еще Геннадий Александрович, -  размышлял Евгений, - если уж он не подпишет…»
     Шевцов был его соседом по общежитию, - их маленькие двухкомнатные квартирки располагались по левую сторону общего коридора.  На правой стороне еще три комнаты с жильцами, - тоже работниками училища. В конце коридора, прямо на лестничной площадке, дверь в общую кухню, которую держали открытой. В туалет нужно было спускаться на первый этаж, там находился учебный кабинет, где учились будущие повара.
    Проживание в «пристрое» считалось привилегией: нет унизительного контроля вахтерш, порождающего сплетни, малочисленность обитателей приносило относительный покой, - было меньше шума, детского крика…
    Но, дружба у них не сложилось. Сложились ровные, соседские отношения, без намека на какие-либо трения.
    У них даже дети не дружили, хотя у обоих по девочке и по мальчику.
    Надо думать, что виной тому закрытость парторга и, как считал Евгений, его серость и незаметность. На самом деле, Кобрин, как всегда – ошибался. Не так уж он был сер и незаметен: не блистал талантами – согласен, не стремился выделиться и не строил каких-либо карьерных планов – тоже верно;  был ленив, тем не менее, успевал выполнить задание в срок.
     Именно таких – негромких и незаметных -  любит начальство и берет себе в заместители, - и это было у него впереди.
    Кроме того, Геннадий Александрович являлся самым обаятельным мужчиной в коллективе. Его просто обожали женщины педагоги и мастера.
    Он располагал людей своей улыбкой, общительностью, никогда не говорил колкости, тем более в глаза и ни с кем не спорил, не интриговал.
     Имел соответствующий антураж: плотненький, с круглым смугловатым лицом и круглыми плечами, среднего роста, - сразу вызывал симпатию, - ему хотелось верить.
    Нужно отметить, Шевцов за версту чуял грядущую неприятность и умел ловко уклоняться, не нанося при этом ущерба собственной репутации.
     Вот и сейчас он с радостью подписал листок, поданный девушками,  хорошо понимая от какого неприятного общения с директором спас его историк.
    Ведь в противном случае, именно парторг обязан был отреагировать на заметку в партийной областной газете.
       Его круглая, как у кота,  физиономия изображала удовольствие и что-то похожее на воодушевление, как будто он ловко выпутался из сложной ситуации.
     Даже ученицы сразу заметили и его готовность подписать, и его радость.
                - Евгений Валерьевич, он так быстро и даже с удовольствием подписал – мы сами удивились!
     Евгений, не изобразил удивления, только буркнул:
                - Ну, - еще бы…
     Девушки переглянулись: они ничего не поняли. А Кобрин злился на такого «счастливчика», за которого, как он понимал, придется расплачиваться ему…
   
 Помощь Евгению пришла, откуда не ожидал. После уроков к нему обратилась Марицкая Людмила Петровна, - преподаватель экономики. Без обиняков спросила:
                - Евгений Валерьевич, ты помнишь, что являешься моим заместителем по народному контролю? – и, не дав ответить, - продолжила, - сколько у тебя завтра уроков?
      Немного опешивший  Женя, - ответил:
                - Четыре подряд, -  начиная с первого.
                - Завтра пойдем с тобой в трест столовых и там все выясним, - и, утвердительно, - согласен?
                - Да, -  сказал историк, не вдаваясь в подробности о тресте столовых.
     «Какая муха её укусила, - думал Кобрин, - что-то раньше такой активности не проявляла».
     Сорокалетние современники не знают систему и структуру любого советского учреждения и не догадываются, что советская власть была действительно – народной, в отличие от нынешней. При любом предприятии или организации существовал набор низовых контролирующих органов: парткомы, профкомы, комитеты народного контроля, комсомольские органы…
     И Евгений помнил, прекрасно помнил, что является одним из представителей этого самого народного контроля.
      Почему же он, прежде чем поддержать инициативу учеников, не обратился к Марицкой?
      Беда состояла в том, что эта сложная система народного, т.е. демократического контроля – «не работала», вернее работала в холостую.  Проводились собрания, заседания, писались отчеты -  это была фикция, блеф и представляла издевательскую пародию на истинный контроль, да и на саму народную власть.
     Но… были моменты, когда действовал, как сейчас говорят, - личностный фактор.
     В нашем случае именно это и произошло.
     Марицкая Людмила Петровна, - неразговорчивая, строгая женщина  бальзаковского возраста (в современном толковании), - последней его половины, но осанку и величественность не потеряла.
     Как потом понял Женя, она являлась самым свободным человеком в коллективе, то есть – не боялась начальства.
                - Почему? -  удивится современный читатель,     но ни за что не догадается.
                - И что – она единственный свободный человек в коллективе?

                - Да, единственный!
                - Какие-то туманы наводите, господин пишущий.
                - Ларчик просто открывается: Марицкая была женой директора местной швейной фабрики. Поэтому она имела некий, негласный советский иммунитет: ей не грозило увольнение, её не критиковало руководство и т.д. и т. п. Марицкая не нуждалась ни в чем, что бы она могла иметь от работы, - ни квартиры, ни приличной зарплаты. По сегодняшним временам, как выразилась моя хорошая знакомая, - «она была – богатая».
     Трест столовых находился в центре старого города и занимал помещения бывшего храма Благовещения, когда-то самого большого в городе. Здание имело очень непрезентабельный вид: кресты и купола срезали еще в 30-е годы, облетала штукатурка со стен, но, тем не менее, прежняя величественность еще ощущалось.
     Председатель народного контроля оказалась очень осведомленным человеком.
     Пока они добирались на автобусе до центральной площади и немного шли пешком до здания бывшего храма, Марицкая объяснила наивному историку, что трест столовых одна из влиятельных городских структур в советской системе распределения материальных благ.
     Кобрин не стеснялся задавать вопросы.
                - Людмила Петровна, а что мы должны выяснить в тресте?
                - Нам необходимо выяснить, по какой причине не уволены работники столовой.
                - А разве их не наш директор увольняет?
                - Нет, - все работники столовой являются работниками треста и там же получают зарплату.
                - А я то, считал, что трест только поставляет продукты.
                - Как видишь, не только продукты, -  продолжила просвещать и объяснять наивному педагогу сложную систему советского снабжения, - трест обслуживает детские сады, больницы, школы, то есть фактически распоряжается материальными средствами и имеет для этого подготовленный персонал.
                - А… вот почему он называется – трест, - вникал историк.
                - Да, трест государственная организация. На государственные деньги закупает продукты, распределяет и изготавливает конечный товар, - профессионально объясняла Марицкая и неожиданно спросила.
                - Евгений Валерьевич, какое самое важное учреждение в городе?
    Кобрин, не задумываясь, ответил:
                - Горком партии.
    Людмила Петровна, видимо решила провести своеобразный ликбез по экономике, - опять задала вопрос.
                - А как ты считаешь, - какое главное учреждение в капиталистическом городе?
       Кобрин уверенно ответил:
                - Наверное, мэрия, - какая -нибудь.
                - Ошибаетесь, коллега, главное учреждение в капиталистическом городе – банк.
                - Банк, почему банк? – бормотал несколько смущенный Евгений.
                - Потому, что банк распределяет денежные потоки, а это – кровь экономики, - образно выразилась Марицкая.
                - Так, - настроился на полемику Кобрин, - а что же распределяет горком?
                - Вообще-то через городской комитет партии идет распределение товаров, - супруга директора фабрики немного запнулась, но продолжила, - и должностей…
                - Разве? – удивился Евгений, - про кадры – это я знаю, а вот про товары…
                - Да, и товары распределяются, а еще вернее – должности, то есть те, кто товары распределяет,– это не менее важно.
      Евгений, естественно, не только читал главную книгу – «Капитал», - но сдавал по ней зачеты, экзамены… и ему казалось, что понимает  все эти формулы про «Деньги – Товар – Деньги», но сейчас перед ним рисовалась какая-то другая картина.
      Он выглядел несколько растерянным. Марицкая попыталась объяснить более популярно.
                - Евгений, в известной кинокомедии, какие профессии называют, через кого достают товары?
      Женя оживился:
                - Как через кого? – «через завсклад, завмаг…» - процитировал, подражая акценту актера.
                - Точно, - удостоверила Марицкая, - именно, люди при этих должностях сидят, условно говоря, на потоках товаров. Что же получается? Делай выводы, - потребовала строгая учительница.
      Сообразительный ученик тоже попал в струю её намеков.
                - Так, значит, капиталистический банкир «сидит» на денежных потоках и распределяет деньги?
                Ну, конечно, - удовлетворенно констатировала Людмила Петровна, и опять озадачивала, - какие же цели у людей, живущих при капитализме и какие цели у советского человека?
      Женя, неожиданно для себя, сделал вывод, который и для него звучал – откровением.
                - Люди буржуазного общества желают одного – иметь деньги.
                - Точно, - подхватила умная собеседница и поправила, - вернее – заработать деньги.
                - Тогда получается, что у нас главная цель – достать товар? – продолжал делать открытия историк.
                - Вот, именно – достать, а не купить, - и разъяснила, - а достать можно там, где они лежат.  В этой организации, к которой подходим, и сидят люди, имеющие отношение к товарам, - и заключила, - поэтому эта контора – важнейшая, по крайней мере,  важнее, чем сберкасса, которая у нас заменяет банк.
     Они действительно уже стояли у внушительной и расхлябанной двери бывшего храма. Женя даже пожалел, что такой интересный разговор закончился. Ему хотелось еще о
 многом спросить преподавателя экономики.
       Внутри, громадное, двухъярусное помещение ничем не напоминало о своем прежнем назначении. Росписи замазаны слоем известки, которая местами даже осыпалась от собственной тяжести. Доски некрашеного пола, были отполированы подошвами посетителей.
    Всюду были видны двери, за которыми маленькие, серые кабинетики. Бесшумно шныряли какие-то невзрачные, незаметные люди. Веяло скукой, канцелярщиной и неуловимым духом меркантильности.
    Кобрин сразу почувствовал свою чужеродность и ненужность: он заранее отторгал этот мир и понимал, что если даже захочет, -  никогда здесь не станет своим.
    Людмила Петровна хорошо ориентировалась в хитросплетениях  переходов, коридорчиков и кабинетов.
     Нашли нужного человека, который на прямой вопрос, к удивлению Евгения, ответил прямо и честно.
                - Что значит -  не уволили? Так от вас была бумага с просьбой оставить их на прежних рабочих местах. Они заплатили штраф, получили по выговору с занесением…
      Женя, сразу обо всем догадавшись, даже не дослушав, - перебил.
                - Кем была подписана бумага? – и достал из внутреннего кармана записную книжку и ручку.
      Трестовский кадровик, не ожидавший такой безапелляционности, - уже осторожно ответил:
                - Как обычно, - всем треугольником,- и покосился на Евгения, который стал записывать.
                - А можно эту бумагу посмотреть? – так же напористо попросил Кобрин, продолжая что-то писать.
     Он потом догадался, что поступил опрометчиво с этой записной книжкой  (чиновник, имеющий дело с бумагами, пуще всего бумаг и боится, - понимает их силу).
     Собеседник понял, что далеко не доброжелатели спрашивают, поэтому стал страховаться и увиливать.
                - Ну… её у меня нет, наверное у начальника, - там разбирали это дело, - сказал таким тоном, что стало понятно, - бумагу эту не покажут и, предваряя вопрос, - добавил, - Иван Николаевич не у себя, - он в командировке.      
      В принципе, - этого было достаточно.
      Людмила Петровна, сделав свое дело -  молчала. Понятно, что с директором она на конфликт не пойдет, но Женя был ей благодарен и за это.
       Кобрин весь кипел от внутреннего возмущения, - тоже не хотел продолжать прерванный разговор. Он понял, что в тресте никто не собирался выгораживать работников столовой: место было настолько престижно, что о никакой солидарности не могло быть речи.
       Евгений не рассказал своим «юным большевичкам» о посещении треста столовых и сведениях там полученных. В первую очередь ему хотелось проверить «на излом» двоих из этого советского «треугольника»: председателя «взрослого» училищного профкома – Колосову Татьяну и Шевцова Геннадия – парторга училища.
       Татьяна Александровна была связана с училищной столовой, так как преподавала технологию в группе поваров и вела практические занятия с учащимися. Зав. производством отпускала ей продукты, необходимые для этого.
    С профсоюзным лидером столкнулся в коридоре училища на следующий день…
      У Евгения, отношения с Колосовой были почти приятельские, но это -  «почти», - многое вмещало.
       Начнем с того, что выглядела она – безупречно:  достаточно стройна, достаточно изящна, -  взрослая кукла Мальвина, прилично и со вкусом одета. Но внутри такой куклы «сидела» строгая инспекторша, и проявляется довольно грубая и волевая сущность, которая может тебя растоптать, не задумываясь и не раскаиваясь.
      Тем не менее, к Кобрину она явно благоволила. И сбивало с толку, что наряду с явной строгостью и стремлением к педантизму она любила шумные, коллективные вечеринки (корпоративы), которые устраивались, в основном, в её кабинете-лаборатории.
    Но один случай многое объяснил Евгению.
    Надо сказать, что если бы этой «мальвине» добавить чуть-чуть интеллекта и умения чувствовать и понимать людей, то на выходе получилась довольно интересная и интеллигентная женщина бальзаковского возраста (в толковании классика французской литературы).
     Но, всегда так выходит: кому даны воля и упорство никак не могут избавиться от недостатков воспитания…
     А время наступало такое, что этот недостаток в тактичности, мог обернуться преимуществом.
      Кобрин плохо чувствовал время  и никак не мог предполагать, что впереди грядут времена, где в «чести» будут не порядочность и честность, а хамство и нахрапистость, и тонкий слой культуры начнет сдирать с людей агрессивная пошлость.
    Произошло следующее: в большую перемену, когда в учительской находятся почти все учителя, быстро вошла возбужденная Колосова и стала нарочито громко рассказывать своей подруге – Нине Николаевне,  какую-то веселую историю.
         Кобрин не прислушивался к разговору, который, судя по уровню децибел, рассчитан на окружающих, но слух резанула фраза:  « …- я ссана валяюсь». Евгений переспросил нарочито уважительно:
                - Какая, какая – вы валяетесь?
       … Мгновенно наступила тишина, Колосова сразу поняла, что своему имиджу она нанесла непоправимый урон. И ответить Кобрину резкостью, на которую была способна – нельзя, - получится еще смешнее.
      Такой отпор, на этот раз, получила  эта самая агрессивная пошлость, которая еще только обретала свой язык, но Евгений навсегда потерял расположение Колосовой. Такие уроки не прощают…
      То, что эта «мальвина», не задумываясь, подписала документ вместе с директором, - Евгений мало сомневался. Ошибался только в инициаторе.
      Поэтому, кроме злобной реакции на свой вопрос о подписи на бумаге, Кобрин ничего не получил.
      Колосова была похожа на оскалившуюся лису. Она шипела, и мелкие капельки слетали с губ.
                - Нашелся тут праведник, всем указываешь, а когда надо что-то для училища сделать, -  никого нет.
                - Не путайте разные вещи, - в свою очередь резко ответил Кобрин и прекратил бессмысленный разговор.
      С Шевцовым получилось яснее и проще. На прямой вопрос Кобрина, Геннадий Александрович, удивленным тоном клялся, что ничего подобного не подписывал. Евгений ему поверил.
     На самом деле, недюжинную волю Терентьева сломили, вернее,  уговорили две «ближние» дамы: Городова и Колосова.
   
     Настоящий подвох может произойти только от самых близких людей.
     Директор собрал их сразу по выходе статьи. Терентьев в этом происшествии увидел только одно: событие нарушает раз и навсегда заведенный порядок, который он не хотел менять.               
     Считал, (и не без основания) что этот порядок создал сам и в этом видел собственную заслугу.
     Признать свою оплошность, - значит усомниться в собственной значимости. Потом, Виктор Федорович догадывался, что этот рейд дело рук какого-то тайного недоброжелателя.  Это и сыграло решающую роль…
     Разговор начала Городова.
                - Виктор Федорович, - шепелявя и проглатывая слова, торопилась высказаться, - этот рейд организовали у нас не случайно. Кто-то написал, сигнал был, кому-то нужно было облить нас грязью, - и, возвышая голос, - нет такой столовой, где бы понемногу не брали!
      Её поддержала Колосова.
                - Я разговаривала с Тоней – это были излишки, которые остались, так как одна учебная группа вне графика была на практике, да вы сами это знаете, -  Виктор Федорович.
       Терентьев сидел и молчал, на бесстрастном индейском лице никаких явных мыслей не прочитывалось.
       На самом деле он внутренне очень напряжен. Во-первых, внешние силы вмешались в его пространство, где он должен иметь непререкаемую власть. Во-вторых, Виктор Федорович
много бы дал, что бы как-то разрешить эту ситуацию.
        Но… при всей его расчетливости и умении достигать результата он не мог ни на что решиться.
        Его бесило, что он выпустил ситуацию из-под контроля. Требовать увольнения? Это означало -  признать свою несостоятельность. Вся его строгая и системная натура восставала против этого.
        Никаких особенных связей со столовой у него не было, кроме того, что ему готовили отдельный обед и накрывали в отдельной комнате.
       Одетый в чистейший и хорошо отутюженный халат, похожий на индийского раджу, величественной походкой, Терентьев следовал в столовую.
        Вообще, все было похоже на какой-то магический ритуал, который повторялся каждый полдень. Директор проходил через зал, где обедали воспитанники, проходил мимо стойки, где орудовали повара и скрывался в глубине кухни, таинственной и недоступной посторонним.
      Это не считалось каким-либо нарушением, так как он имел право контролировать процесс приготовления пищи.
       Поэтому он ухватился за слова Колосовой.
                - Точно, -  это были излишки, Татьяна Александровна? – уточнял Терентьев.
                - Да, конечно, Виктор Федорович, - поняв, что попала в поток рассуждений директора, затараторила Колосова, - никакого ущерба ученикам не было, да и случайно это получилось, - добавила доверительно, - вы же знаете, какие у них зарплаты.
       Городова подхватила:
                - Что же, если кто-то настучал на Антонину, то нам требовать её увольнения? Она прекрасный работник, - сколько раз выручала – не сосчитаешь, - и предложила, - нужно написать в трест столовых бумагу, в которой мы просим оставить зав. производством на прежнем месте.
      Терентьев не знал, что эту идею подала Марсакова, которая хорошо знала бюрократическую кухню принятия подобных решений. Директору это показалось той соломинкой, которая поможет « сохранить лицо».
      Виктор Федорович сразу определил технологию этого дела.
                - Для такой бумаги нужно три подписи. Две мы поставим, - он посмотрел на Колосову, - та согласно кивнула головой. -  Надо будет посоветоваться с Шевцовым, - заключил директор.
      Тут опять взяла слово Городова.
                - Сегодня пятница, -  бумагу нужно отнести сейчас, а Шевцов уехал к родителям, в деревню и до понедельника его не будет, - он отпросился и ему заменили уроки, - сказала, будто все продумала заранее.
       На самом деле она не оставляла директору время для раздумий, да и с Шевцовым все было неясно…
        Потом решительно добавила:
                - Я за него распишусь, и печать поставим, - уверенно, -  никто разбираться не будет.
        Никому из присутствовавших и голову не пришло, что они в первую очередь – педагоги (ведь не колхозом они руководят), что их воспитанники достаточно взрослые люди…
      
       …Сейчас этот план нарушался. Случилось то, что вообще даже не предполагали, вернее, - даже не могли предполагать.
       Среди коллектива учительского, да и среди мастеров произошел некий перелом.
        Нет, никто к Кобрину не подошел, не похлопал одобрительно по плечу, не высказал слова поддержки: у нас так не бывает, - против начальства в открытую – нельзя.
       Но, все чаще ловил Женя одобрительные взгляды, с ним старались заговорить, даже без особого повода, -  и интонации изменились.
        Евгений сам не желал противостояния со своим руководством, но так получилось, что он, -  вернее его ученики, показали свою самостоятельность.
        Сам Кобрин размышлял: « Почему за справедливость надо бороться? Почему необходимо доказывать то, что никаких доказательств не требует? Зачем созданы и существуют это многочисленные парткомы, профкомы, комиссии?»
        И было ему не радостно, а горько как-то, и даже печально…
        А о самой виновнице всего этого шума, - зав. производством – Антонине, которую он вообще не знал, думал:  « Может она, вполне приличный человек, у неё есть семья, дети, - она потеряет работу…», - потом обрывал себя и начинал думать по-другому: « Зачем же всякие высокие слова говорим, с самых высоких трибун: двусмысленность какая-то, и что, в конце-концов, у нас творится?  И почему, все знают об этом и молчат? Какой в этом смысл?».
       Дело со сбором подписей уже на второй день подошло к концу. Собрав последние листы, Кобрин уверенно заявил «своей» группе:
                - Сейчас немного подождем, - реакция на это должна быть. А уж если, -  и добавил старинные слова, которые любил произносить директор школы, в которой закончил десятилетку – Кирсанов Николай Федорович, - паче чаяния, все останется по-прежнему – дадим им ход.
         Кто знает, какими неведомыми путями дошли его слова до Терентьева, но в конце уроков к нему подошла секретарша директора, -  Воронина Татьяна и сообщила:
                - Евгений Валерьевич, вас директор вызывает.
       У Жени в голове мелькнуло: «Вызывает? Да ему самому надо ко мне прийти и объясниться».
       Кабинет директора представлял собой большую, почти квадратную комнату. У противоположной стены стоял длинный, деревянный, двухтумбовый, старый и немного облезлый стол.
       За столом стояло тяжелое, деревянное кресло без обивки.
Бумаг на столе немного, стопочкой лежали черные и коричневые папки из дерматина и – громадный телефон с громадной же трубкой, - таких уже нигде нельзя было увидеть.
       Евгению, когда он бывал в кабинете, приходила в голову одна и та же мысль: « С такого телефона только Сталину звонить или почтительно снимать трубку и молча выслушивать указания вождя».
       В левом, переднем углу комнаты стояли разные, -  красные и кумачовые, тяжелые знамена с вышитыми буквами. На стене – портрет Ленина в деревянной облупившейся рамке.
       У задней стены – темные шкафы. К основному столу придвинут длинный стол оббитый зеленым сукном, вдоль обеих сторон , - стулья с высокими спинками.   
      Ничего радостного и позитивного в обстановке кабинета не было. Складывалось впечатление, что это какой-то революционный штаб. В спешке натащили  разнокалиберную мебель и начали раздавать указания и приказы, и вызывать по одному.
     Такое чувство испытал Кобрин и на этот раз, когда вошел в кабинет и поздоровался, -  весело:
                - Здравствуйте, Виктор Федорович!
      Развеселился Женя в последний момент, перешагивая порожек и открывая двойную дверь, - мелькнула мысль: « Ему бы красноармейца с винтовкой поставить у входа – вот было бы здорово!»
     Директор тихо поздоровался, но руки не подал и близко не подошел. Он и за столом не сидел, а стоял у окна.
      С трудом подбирая слова, он выдавил из себя утомленным голосом, как будто ни к кому не обращаясь:
                - Ваше требование выполнено, -  зав. производством уволена.
                - Виктор Федорович, это не мое требование, этого требовали ученики и для этого они собирали подписи.
        Говорил, а сам думал: « Ну, неужели у тебя не хватает ума или еще чего – я не пойму, -  пойти в эту группу и все объяснить? С кем ты борешься? Строишь из себя обиженного…».
        Кобрин уж собирался уходить, неожиданно Терентьев совсем слабым голоском произнес:
                - А что вы собираетесь делать с этими листками?
        Евгений спокойно, глядя в глаза директору, ответил:
                - Виктор Федорович, как выражался поэт – «интиндент исперчен», поэтому ничего с этими листами делать не будут.
        Развернулся и ушел.
        Только спускаясь в учительскую, - догадался: « А ведь он думал, что даже после увольнения зав. производством, я отошлю их в управление».
        Настроение сразу испортилось: Кобрин не терпел, когда про него думали плохо…