Конец века. Борьба за свободу. книга 1 часть 4

               
                Это Ленин на портрете…
               
                часть 4.



                Гражданин второсортной эпохи, гордо         
                признаю я товаром второго сорта               
                свои лучшие мысли, и дням грядущим               
                я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

                И. Бродский (1971г.)
   

…В обратном порядке мелькали в окне картины и виды огромной страны.  В открытые окна вагона впорхнул медово-пряный воздух Украины. Какие-то древние пласты памяти приоткрывались под влиянием этого сладковатого на вкус воздуха. Будто далекий предок вдыхал этот зовущий запах и видел эти высоченные пирамидальные тополя…
          Поразительно менялась картина, чем ближе поезд подъезжал к столице, тем больше бесхоза: сломанные и неубранные  постройки, кучи какого-то металлического хлама, груды гнилых шпал, неухоженные станции, бедные дома… Это явно бросалось в глаза, особенно после того, что видел на Кавказе.
         В Москве, Настя успела купить два килограмма колбасы, которой уже не было на прилавках провинциальных магазинов, -  это мясное изделие можно было возить не только как продукт, но и в качестве подарка.
         Женя даже этой московской остановки не запомнил, ему казалось, что просто перешли с одной платформы на другую и поехали по знакомой дороге – на восток.
          Сошли на своей станции, и грязноватый, с поблекшей краской автобус вез их по трассе.
          Евгений упорно смотрел в окно и невесело думал, понимая, что не рад возвращению на родину: « Боже мой, насколько же неустроенна наша русская глубинка! Ну, что я вижу? Колхозные дворы, к которым не подойти – не подъехать: вокруг горы навоза. Крестьяне до революции навоз на поля вывозили, а сейчас и этого не могут сделать. На Кавказе ни одного поля засеянного не видел, и стад громадных нет, а живут лучше и постройка добротная. Почему?»
         Кобрин многое не мог объяснить себе. Именно – объяснить. Он ведь не какой-нибудь приезжий – вырос здесь.
        В памяти всплыли картинки прошедшей весны…
        В середине марта седьмой класс подготовил небольшой концерт для работников ферм. Их встретил бригадир, – приятель Евгения – Борин Михаил.
        Бригадир – энергичный мужчина, плотный, широкий – стоял у конторы фермы. Яркое, мартовское солнце:  вытаивал мусор зимы, - клочки сенажа, соломы, коровьего навоза, кое-где лужицы желтой воды.
        Поздоровались и встали у загороженной жердями площадке – карде, на какой,  опустив головы, стояли худющие коровы.
        Школьники с классной руководительницей зашли в помещение и начали готовиться к выступлению.
        Кобрин спрашивал приятеля, с которым был давным-давно знаком, - со школьных времен, когда в футбол играли село на село.
                - Михаил, ты посмотри на коров – кожа да кости, - почему так?
         Борин не называл друга по имени с тех пор, как он стал директором школы в их селе:
                - Евгений Валерьевич, так – кормить нечем.
                - Ну, послушай, вы ведь знали, что кормов вам не хватит на это поголовье, - зачем осенью на мясо не сдали?
                - Не сдали? Попробуй – сдай! Есть плановые показатели количества голов крупнорогатого скота: их уменьшить нельзя – категорически!
         Женя, поняв, что приятель переходит на повышенный тон, ответил,  миролюбиво:               
                - Так, ведь кормить нечем.
                - А ты попробуй это в районе объясни…
        Михаил Федорович все же немного лукавил. Кормов на самом деле не хватало, но была еще одна колхозная хитрость: поголовья коров, на самом деле, с осени было еще больше, чем указывали в отчетах.
        В отчетах указывали плановые цифры, - какие требовало районное начальство. Падеж от бескормицы начинался с весны и продолжался до начала июня.
         Вот эти лишние головы и восполняли убыль. Приезжай любая комиссия и показывай: поголовье крупнорогатого скота – налицо.
         В сущности, дело-то было не только в количестве скота, - в этом и пытался утвердиться Кобрин:
                - Ну, хорошо, - начали пасти: надоев-то все равно – нет.
         Борин, со вздохом – успокаиваясь:
                - Нет, конечно. Корова вес набирает до конца июля, а там уж и травы не такие…
         Разговор продолжался, - тема не исчерпалась. Евгений рассказывал бригадиру:
                - Михаил, в прошлую весну шел в сумерках с  утиной хоты. Я своим глазам не поверил: лежит в поле корова – живая корова, -  глаза открыты, уши шевелятся,  а на ней сидит ворона и долбит ей хребет. Это как?
        Михаил Федорович нехотя отвечает:
                - Выгнали рано – кормить-то нечем – вода в лугах по-хорошему не сошла, в низинах – топь. Коров догнали пастухи до сухого места, а назад вернуться -  у ослабленных сил нет. Ну, что с ними сделаешь, -  к ним и на тракторе не подъедешь.
                - Что, и в этом году такая же картина?
                - Да, какая разница. У нас сейчас уже несколько коров в стойлах привязанные стоят. Хочешь посмотреть?
                - Ты шутишь? Если иностранцу рассказать, - он не поверит. Объяснять будешь – не поймет. Это абсурд какой-то…
        Кобрин прекрасно понимал, что именно здесь, на этих колхозных дворах и фермах, решается судьба русской деревни. И не верил каким-то странным рассуждениям: нужно сохранять школы: закрой школу – исчезнет село. Дело как раз было не в
школах…
        Кобрин удивлялся не этому, он удивлялся тому, что его товарищ, непосредственно связанный с этими делами, покорно смиряется со всем этим безобразием.
        Все знают и… молчат, это был какой-то заговор знания и молчания, но однажды одного его собеседника – прорвало.
        Это был председатель сельского совета Павел Николаевич Микин. Они стояли в сквере между двумя зданиями: в одном – райком партии, в другом – райисполком.
        Сквер густо засажен березками и елочками. В географическом центре этой площадки стоял, покрашенный темной серебрянкой, памятник Ленину: кепка в кулаке, неизменное пальто, вытянутая рука, ноги в ботинках, - постамент невысок и местами облуплен – вождь близок к народу.
         Площадка перед памятником выложена стертыми, местами искрошенными плитами, дорожки – асфальтовые.
         Все торжественные районные мероприятия проходили в этом сакральном месте: пионерские слеты, прием в комсомол, возложение венков…
         Павел Николаевич, получив очередную взбучку в районном исполкоме,  находился в подавленном настроении и, указуя на здание райкома партии задушено-патетически воскликнул:
                - Вот, Евгений, они во всем виноваты! - перед этим, разговор шел о сельских проблемах.
         Кобрин ничего на это не ответил, только подумал: « Видно допекло. Павел Николаевич, человек, болеющий за дело. Даже он понимает, что непорядок идет от партийного руководства, - и дальше продолжил, - а ведь, – он – первый, кто про это мне сказал, до этого никто партийное руководство не винил…      


         Учебный год начался как обычно…
 Осталось в памяти: первые впечатления по приезду из путешествия:  ничто не веселило, исчезала внутренняя уверенность, энтузиазм, - все казалось скучным, как на юге, и вдобавок прибавилось чувство опустошенности и острое
одиночество.
         Внешне, эти перемены никак не отразились. Только иногда проглядывала забота во взгляде Насти, она догадывалась, что с ним происходит и тревожилась.
         Кобрин опять оказался без друзей, которые бы его понимали. Правда, оставался Валера Могучев, но разделенные, хоть небольшим, но пространством и связанный многими нитями школьных и домашних забот, Кобрин не мог видеться с товарищем.
          Потом до него дошла сногсшибательная новость: физрук Языковской школы закрутил роман с десятиклассницей…
           Кобрин в сердцах говорил Насте:
                - Ну, вот – кого они сейчас станут обвинять?
                - Я бы на месте Людмилы, - сразу ушла от такого позора, - твердо заявляла Настя.
          На осенние каникулы Могучев пришел к ним в гости и Евгений, в свойственной ему манере, прямо высказывал другу:
                - Ты что, вообще разума лишился?  Это скандал на весь район, если бы вышел из стен школы!
          К тому времени в Языкове произошли большие перемены:  Мария Васильевна стала работать завучем.
          Антонина Ивановна вновь заняла свое законное место директора Языковской школы.
          Евгений продолжал пенять другу:
                - Скажи спасибо, что твоя мать тебя спасает.
         Валера спокойно и иронично улыбался, - миролюбиво и монотонно повторял:
                - Да, ладно тебе, Евгений Валерьевич, - ну, погулял немного.
                - Немного? – Женя возмущался, - ты зачем с ней на наватский ток приезжал, тебя там видели, -  ты хоть о девушке этой подумал? Мне ведь сразу все рассказали. Это же – деревня, - последнюю фразу Кобрин произнес раздельно, - как ты не понимаешь.
         Друг не хотел ничего понимать. Этим летом он купил автомобиль – Ниву и раскатывал со своей возлюбленной по всем полям и лесам.
         Евгений выдохся и только поинтересовался:
                - Как же твоя Людмила себя вела?
                - Да, так, - не первый снег на голову, - как о чем-то посторонним сообщил товарищ.
         Женя внимательно смотрел на друга, как будто ждал подробностей. Валера вынужден дополнить:
                -   Были, конечно, схватки боевые, но – обошлось: сейчас все нормально.
         У Могучева произошла очередная любовь, без которой он вообще жить не мог. Этого не могла понять его супруга,  это и сам не мог объяснить.
         Кобрин после говорил Насте:
                - Чует мое сердце, эти вещи кончатся трагедией.
         Он, как в воду глядел, но до трагической развязки было еще далеко…
         
         Прошли осенние каникулы: радио и телевидение разнесли весть – умер Брежнев. Тут же позвонили из райкома партии и приказали организовать круглосуточное дежурство в школе и траурный митинг. Кобрин совещался со школьным парторгом, - преподавателем физкультуры – Коробковым Иваном Петровичем.
                - Иван Петрович, я что-то не понимаю – что даст это дежурство?
           Коробков, крепкий, пятидесятилетний мужчина, бывший спортсмен-лыжник, осторожно рассуждал:
                - Ну, как для чего, -  так положено.
           Молодой директор уточнял:
                - Перестраховываются что ли?
           Иван Петрович, бывший член сборной области по лыжным гонкам, человек тонкий и осторожный, стараясь попасть в тон Евгению, поддакнул:
                - В какой-то степени и это имеет место.
           Евгений решительно заявил:
                - Да, все понятно. Давай, договоримся, как распределим ночь, - нас ведь в школе только двое членов партии…
          Директор школы произносил на траурном мероприятии дежурные слова, потом ученики медленно и молча, прошли мимо большого портрета генсека.  Портрет, в черных, траурных лентах стоял на вынесенном в школьный коридор столе. Все было строго и чинно, и достаточно угрюмо. День похорон был объявлен неучебным.
         Население Страны Советов, впервые за шестьдесят пять лет наблюдали похороны первого лица в государстве, от начала до конца, в прямой  телевизионной трансляции, -  это, между прочим,  был знак, но только никто не обратил внимания. Брежнев, был четвертым по счету, руководителем Советского Союза.
          Процесс похорон «самого человечного человека» - Владимира Ильича Ленина, был полностью заснят на кинопленку.
           Когда телевизионное вещание стало массовым, все равно этот фильм во всей полноте не видели. Так, ничего не значащие отрывки и без крупного плана. После краха СССР – этот фильм показали, тогда стало ясно, - почему «держали под замком»: вождя хоронили ближайшие соратники, которые впоследствии оказались «врагами народа».
          Со Сталиным -  та же картина. Все повторилось, как под копирку, да еще к этому прибавили новое политическое понятие – « культ личности» и последующий вынос тела « вождя народов» из мавзолея.  Зачем же афишировать и лишний раз напоминать трудящимся о невосполнимой утрате. Ведь и через шестьдесят лет еще можно было услышать печальный вздох и зубовный скрежет: « Эх, Сталина бы сюда…»
          Третьего лидера государства – Н.С. Хрущева, видимо, за начальника не считали. Может, вспомнили бессмертную сказку Ершова, где вначале описываются последовательно –« у крестьянина три сына, старший – умный был детина, средний был и так и сяк, третий вовсе был…»  Вообщем, хоронили почти тайно, на московском кладбище, как простого и малозначащего смертного, и присутствовали только родственники. Тут уж ни соболезнований, ни делегаций…
         Смерть этих государственных деятелей носила таинственно-мистический характер. К этому времени почти не осталось тех, кто непосредственно присутствовал на похоронных церемониях. Поэтому, масса рабочих, колхозников и советская интеллигенция, - прильнули к экранам телевизоров.
         Никто ничего не загадывал и не пытался экстраполировать будущее, но тайная тревога заползала в души людей.
         И, когда с сухим, громким, деревянно-полированным лязгом сорвался гроб генсека в облицованную деревом могилу, многие вздрогнули и подумали: «Не к добру это…»
               
      
       …Евгений разговаривал со школьным кочегаром:
                - Иван Николаевич, я библию нигде не могу достать?
                - Зачем она вам?            
                - Почитать просто: просто – почитать, а то пытаемся опровергать религию, а что проверьгаем, как говорила моя бабушка – не знаем.
        Читатель удивится: с кочегаром, о библии? Э, дорогие мои – не судите опрометчиво.
        Школьный кочегар – замечательный человек, и чем больше с ним общался молодой директор, тем чаще в этом убеждался.
        Женя всегда стремился понять людей. Поэтому любой проблеск оригинальности вызывал интерес.
        Разница в возрасте у них небольшая – лет тринадцать, то есть, Иван Николаевич находился, как утверждали древние греки, в самом цветущем мужском возрасте.
        По внешнему виду он ничем не выделялся от других сельских мужчин, которые не имели специальности.  Работали – куда пошлют: сено косить, плотничать, ямы копать, мешки грузить, - мало ли чего…
        Когда Евгений спросил кочегара:
                - Иван Николаевич, ты в колхозе, чем занимаешься?
        Он, не моргнув глазом, отвечал честно, конкретно и равнодушно:
                - Да, так – мажусь.
        На его языке это означало: делать вид, что работаешь. Наивный Женя не понял:
                - Что значит – мажешься?
                - То и значит, - ходишь запачканный, кто скажет, что не работаешь?
        Внешне, самый заурядный колхозник, - глаз не может остановиться: среднего роста, крепкий, но телогрейка скрывала крепость его плеч и рук; нет и намека на живот. Лицо ничем не выделялось: у глубоко законспирируемых шпионов такие невыразительные лица. Серо-голубые глаза смотрели очень внимательно, но прямого взгляда старался избегать, как будто что скрывал. О таких говорят: себе на уме. Но, вместе с тем, почти всегда говорил правду и не юлил. Говорил все по делу, но молчуном не был, - часто вспоминал свое прошлое. Когда хотел выразить свое положительное отношение к человеку, то произносил, растягивая фразу: « О, он тонкий-тонкий человек».
Именно – тонкий:  не умный, порядочный, надежный, прямой, честный – нет! – тонкий!  Потом Кобрин понял, что значение вышеперечисленных эпитетов, Иван Николаевич Ильин – вообще не понимал, - они для него не существовали. А если бы и понял, то никогда бы не придал им положительное значение.
       Почему! – воскликнет читатель. А потому, что с этими качествами не вырастишь ( не впадая в нищету) четверых детей в колхозной советской деревне. К этому времени – все четверо: двое юношей и две девушки или учились или работали в городах.
        Могут возразить, - как это не вырастишь, да сколько угодно! Ну, положим, не сколько угодно: в 60-х годах двадцатого века, четверо детей в семье -  встречалось не часто.
         Но в нашем случае дело обстояло сложнее: Ильин ненавидел колхоз, поэтому его выражение – мазался, не совсем точно, но и без колхоза прожить не мог. Тем не менее, бригадиру довольно редко удавалось послать его по наряду на работу.
         Летом устраивался пасти общественное стадо. Много лет работал паромщиком. А по зимам – кочегаром в школе. Везде твердый заработок в денежном выражении. И, заметьте – не надрываясь.
          Он успевал везде: имея корову, овец, поросят на откорме, быка на мясо и, кроме того – пасека. Тридцать ульев по полой воде, переправлял  на своем большом ботнике, на высокий, незаливаемый пригорок в присурском лесу.
          Великой энергии мужик! Справедливости ради – скажем: вторая половина, то есть, жена – Татьяна, была ему под стать. Тридцать соток огорода и колхозная норма свеклы лежали на её плечах.
           Иван Николаевич с гордостью рассказывал Кобрину, как они с женой пилили лес на дом, как строились, и Татьяна работала за мужика. Потом, с каким-то сожалением добавлял:  «Сейчас у меня такого аппетита на работу – нет. Тогда, как хотелось свой дом заиметь и уйти от родителей».
           Несмотря, на нескончаемые работы по хозяйству, Татьяна смотрелась моложавой, интересной женщиной и не потеряла влечение к мужу, как и он к жене: любовь между ними явно ощущалась.
           Для того чтобы совмещать собственные заботы с колхозной работой, прибавьте к этому государство, то надо признать: Иван Николаевич, действительно – тонкий человек, по тонкой жердочке ходил, лавировал, пытаясь выжить и детей вырастить.
           По-сельски, школьного кочегара называли несколько необычно – Яша-Ваня. Учитывая, что село было мордовским, и язык предков еще не был забыт, это прозвище звучало – Яшо-Ваня
           В конце-концов Евгений спросил молодого грамотного парня, своего соседа ( дома были напротив) – Рябова Виктора.
                - Скажи, почему у Ильина прозвище странное, -  с двойным именем.
                - Нет, Евгений Валерьевич – это не совсем так. Яшо, по-мордовски – Яшин, - у него дедушку звали – Яков. Получается – Яшин Ваня, - понятно? - уточнял Виктор.
           Кобрину было понятно, что никаких особых примет у его кочегара – нет. Прозвище, связанное с личным именем деда, говорило только:  из множества «вань» выделялся один, чтобы не спутать с другими, но ничего о характере внука.
           Только потом пришла догадка: а ведь Яшо-Ваня сам не стремился выделиться. Женя понимал – это свойство хитрых людей, привыкших себя не выпячивать и лишний раз не мозолить глаза начальникам.
           Тем не менее, у него было громадное количество знакомых. Понятное дело – с начальством он не водился, но зато его знакомые могли что-то достать, чем-то помочь. Это: лесники, комбайнеры, шоферы, трактористы, городские прорабы. Прибавьте к ним -  приемщиков лука,  приемщиков мяса, заведующих складами, заведующих магазинами, инспекторов рыбнадзора…
         Особенно директор удивился и даже в чем-то  разочаровался, когда в ответ на вопрос, – где учатся его дети, получил исчерпывающий ответ:
                - А зачем им в институте учиться: девки замуж выйдут, а для парней, лучше специальности, чем – шофер, не найдешь.
          Это рассуждение ввело Кобрина в тупик, так как не укладывалось в его логическое представление о дальновидном человеке.
           Как всегда, молодой директор ошибался: кочегар был намного дальновиднее. Через десять лет, умение добывать хлеб насущный, да и хлеб с маслом никак не связывался с высшим образованием и с перечисленными выше положительными качествами…
           Тем не менее, Кобрин понимал узость кругозора Ильина, его приземленность. С другой стороны, наблюдал, как это ни странно покажется – свободного человека. Это и притягивало.
           Конечно, эта бесконечная борьба за свободу ему была не по силам, но – боролся, и выживал, используя праведные и неправедные способы.  Нужно учитывать: сама система принудительного труда была на излете…
           Размышляя о нем, Евгений начинал понимать силу свободного труда, которому не дают развернуться в полную мощь.
      
           Чем же закончилась эта история с библией? Её  мне рассказал сам Евгений лет тридцать спустя….
                - Евгений Валерьевич, ты говорил, что пробовал читать библию еще в Наватах?
          Мой собеседник построжел и не торопясь, как будто пробираясь через дебри воспоминаний, - начал:
                -Да, мне принес библию школьный кочегар. Это было баптистское издание,  где взял – не знаю. В Наватах баптистов никогда не было. Это неважно: текст библии неизменен, кем бы ни издавался.
                -  Какое же впечатление от прочитанного? – нетерпеливо перебил я.
                - Да, начал её читать, - продолжил Кобрин, не обращая внимания на мое нетерпение, - устроил себе лежанку на сеновале: поднял туда матрас ваточный, подушку. Хорошо, - никто не мешает.
         Рассказчик замолчал и задумался. Я наблюдал за ним. Евгений, как будто забыл про меня, то ли нить рассуждений потерял, то ли ушел, как сейчас говорят, «в другое измерение». Потом, как будто встрепенулся, встретился со мной взглядом и, убеждаясь, что не из простого любопытства спрашиваю – заговорил:
                - Понимаешь, читаю – и ничего не понимаю: не понимаю прочитанного! – чуть не выкрикнул он, и уже спокойнее, - есть такое понятие – функциональная неграмотность. В нашей школьной педагогике я её не встречал. Это в США, ну, может и у нас сейчас стали применять…
        Спохватился и продолжил:
                - Читаю -  буквы, слова, предложения: смысл не понимаю. Прочитал несколько страниц – книга Бытие – хоть по новой  начинай:  не уясняю, как будто мой мозг потерял способность запоминать и понимать прочитанное, - опять замолчал, задумался.
                - Ну, и чем же дело изучения библии закончилось? – с намеком на веселость, тороплю собеседника.
                - Да, -  ничем. Недели две так: периодически забирался на сеновал, открывал книгу – все то же. Потом отдал книгу обратно…
                - А что же произошло? -  как ты считаешь?
        Евгений Валерьевич опять молчал, думал, потом
высказался:
                - Много позднее, лет через десять, когда уже просто впитывал тексты евангельские – как воду пил, прочитал где-то, что библия – особая книга и просто так не дается.
        Опять остановился, и, воодушевляясь -  продолжил:
                - Понимаешь, тексты библейские – это не новое знание. Она, как будто изначально «сидит» в человеке. Это, как вода, никто не собирается разбираться в химической формуле Н2О, но нуждаются в ней – все. Так же тексты и знания библейские. Я – атеист был и относился к ним, как к сказке, вымыслу, легенде. Но мое сознание отказывалось так её воспринимать. Оно говорило: «Нет, милок, здесь обычный способ чтения не подходит, нужно включать какие-то другие способы познания, то есть – надо верить, что было именно так, как написано. Только тогда откроется истинный смысл библейского текста, и будет все понятно. Вообще, библия – единственная книга, которая обладает способностью передавать опыт, накопленный за весь период существования человечества.
Христос недаром сказал апостолам: « Будьте как дети», то есть верьте по-детски, тогда обретете иную способность и получите поддержку светлых сил.
       Собеседник, как будто выдохся от долгого монолога и только добавил:
                - В принципе, это не противоречит науке, - просто разные способы познания божьего мира.
       Не хотелось прерывать эту беседу, казавшейся мне интересной.
                - Евгений, а что же ты – атеист, библией заинтересовался?
                -  Как сказать, - не любил воспринимать все на веру. Помнишь, как обсуждали роман «Доктор Живаго»: « Я эту книгу не читала, но осуждаю автора», - примерно так выступала какая-нибудь заранее подготовленная работница: и все воодушевленно хлопают. Так не хотел. Хотел истину узнать…
                - Ну и что, для какой практической цели нужны были тогда эти знания?
                - Сейчас-то я понимаю, что никак эти знания не мог применить, только себе проблему создавал.
        Евгений резко вскинул голову, и весело продолжал:
                - До школы я в основном с бабушкой находился. А моя бабушка – Вера Васильевна была человеком замечательным.
                - Чем же она была замечательна?
                - Ты, вообще, видел женщину, которая родила восемнадцать детей?
                - Что-то не припомню… по телевизору, раз показывали, как будто…
         Так вот, -  она столько родила, но выжили только четверо, тем не менее, дожила до девяносто двух лет, и умерла не от болезни какой – от элементарной старости. Когда она умирала, вызвали  скорую: рядом стоял врач, и он говорит:  «Удивительно, она уже мертвая, а сердце еще сокращается».
                - Да, это редкость.
                - Бабушка – человек девятнадцатого века, по мироощущению, по культуре: она не воспринимала ни радио, ни кино, ни телевизор, ни политики…
                - Темная старушка…
                - Э, нет, как раз темной она не казалась: все, что касалось человеческих, семейно-воспитательных отношений – могла дать фору даже моей маме, которая была награждена знаком «Отличник народного образования».
                - Какие-то удивительные вещи ты говоришь…
                - Ничего удивительного, хотя для сегодняшнего времени – удивительно. Ты можешь привести пример, когда сноха жила со свекровью после смерти мужа, и рядом, на этой же улице проживала -  одна, её родная мать?
                - Нет, конечно.
                - А мама жила со своей свекровью, то есть, с нами -  детьми, дай бог памяти – более двадцати лет. А моя мама была очень не простой человек, - тем не менее – уживались, находили общий язык, хотя никто никем не командовал. Только за несколько лет до смерти её взяли к себе дочери, которые в Засурске  жили: их у неё было трое. Бабушка, можно сказать – вынянчила меня и сестру. Так что, я по счету – девятнадцатый ребенок: она меня за сына считала.
                - Ну, читать она, все равно – могла?
                - А вот и нет: ни читать, ни писать – не умела.  Так и выражалась – «не умею», - она, по моему, слово – «могла» даже не употребляла или очень редко, хотя говорила на чистейшем, незамутненном, народном  русском языке, только без бранных слов. А  уж матом – Боже упаси!
                - Это я согласен: старые люди вообще матом не выражались. По крайней мере – не как сейчас: мат – как «господи помилуй».
                - Да, -  соглашался со мной Евгений, - а ведь правильная речь – это высокая культура: словами мысль выражается.  Вот, и подумаешь…
                - Что подумаешь?- грамота не нужна, без образования можно обойтись? – я защищал век просвещения.
                - Я не об этом, - давай проведем сравнение.
                - Давай.
       Я заинтересовался, это с чем он сравнивать собирается: свою неграмотную бабушку с высокой культурой?
                - Вера Васильевна родилась в 1890 году: когда я появился на свет божий, ей шел шестьдесят первый год. Через десять лет, с пионерским задором, я пытался научить её грамоте по букварю. Только из моей затеи ничего не вышло.
       Слушаю с удивлением: чего замечательного нашел Кобрин в человеке, который не умеет ни читать, ни писать?
       Он, как будто угадывая мои мысли – объяснил:
                - Многие считают: долгое отсутствие у нас обязательного образования, одна из причин нашей отсталости от Европы. Так ведь?
                - Конечно так, - уверенно начал я.
                - Я тоже так думал, - помолчал и продолжил, - да раздумал…
                - По- моему, это нигде и не обсуждается, - уверял я своего собеседника.
                - Погоди, выслушай меня.
       Евгений не спорил, но говорил очень уверенно. Я знал, что Кобрин, ничего -  просто так, для красного словца, не говорит. А если пытается, что-то утверждать, то только после  долгого
размышления.
                - Без письменности опыт передается вербально.  Исторические знания, традиции, приемы производственной деятельности заставляли заучивать и запоминать наизусть. А это -  согласись, очень качественное образование, и – заметь – всеобщее. Есть еще преимущество: не теряется связь времен, не разрывается связь между поколениями и руководят – старшие и более опытные, и более справедливые, то есть – знающие. О таком отборе, в современном обществе приходится только мечтать. Есть возражения?
          Я молчал, несколько озадаченный: о такой постановке вопроса как-то не задумывался. Проговорил сокрушенно:
                - Ну, есть доля правды, - спохватился и привел свои аргументы, - но особенности эпохи технической революции, таковы, что сумма знаний растет громадными темпами, да и усложнения социальной организации общества…
         Евгений не дослушал, - понял направленность моих мыслей.
                - Вот, тут ты прав, уже ничего наизусть не запомнишь. Поэтому, как выражается мой знакомый вундеркинд, без бумажных, а сейчас – электронных носителей информации, не обойдешься.
         Остановился и сам задал новое направление беседы:
                - Я ведь не об этом. Просто говорю, что старый способ передачи информации существовал более сорока тысяч лет,  и он не привел людей к катастрофе и, в конце концов, подвиг людей к развитию науки и техники, и общества. Именно того общества, которое описывает библия, указывая и на недостатки. Я, вообще, думаю, что эта книга появилась на заре нового времени, абсолютно не случайно:  предупреждает и предостерегает о будущих грядущих опасностях. А мы, за каких-то двести лет, успели поставить мир на грань ядерной катастрофы, породили глобальные проблемы, но не нашли способ их решить. Не создали новую систему жизни. А в старое время – она была. Мы сейчас по краю ходим… И кроме того, при старом способе, мудрость поколений усваивали все и это делалось – автоматом, то есть – сама жизнь заставляла усваивать знания, а сейчас нужно усилия применять: в школу ходить, книжки читать…
         Я внимательно слушал и, наконец, задал свой вопрос:
                - А причем тут твоя неграмотная бабушка?
         Он посмотрел на меня и улыбнулся:
                - А притом, что бабушка Вера, лет двадцать пела на клиросе в озерской церкви и запомнила все проповеди, библейские тексты и молитвы, что там звучали…
          Я, немного язвительно:
                - Ну, я эту песню знаю, сейчас про Арину Родионовну начнешь…
                - А почему бы не начать? Между прочим, если кто по- настоящему и любил Пушкина, - так это именно его няня, и – заметь, не за то, что он гениальный поэт, просто – любила. Моя бабушка меня также любила, и была истинно верующим человеком.
                - Что, ты это в детстве понял?
                - Нет, да и понять не мог. Только сейчас я это понимаю.
                - Да, сейчас полно верующих…
                - Вера Васильевна Библию не читала, но абсолютно избегла фарисейства, которым многие современные воцерковленные верующие кичатся, отдельной кастой себя считают. Посты соблюдала, да как-то незаметно. Она же главная у печки была во времена моего детства. А мы с сестрой – Ларой не замечали, что она поститься: просто отдельно для себя готовила. Молилась потихоньку утром и вечером у себя в спаленке. Почитала воскресенья.
                - Что ты хочешь этим сказать?
                - То и скажу, что истинная вера – большая сила, она не дает распоясаться человеку и не дает низко пасть: человек верой крепиться. А с библией, дело интересно закончилось…
                - Так ты же её не понял тогда и книгу отдал.
                - Все верно – отдал, но в начале сентября меня вызвали в райком партии и предложили поступать в университет марксизма-ленинизма в Горький. Это заведение тогда давало высшее политическое образование. Там учиться два года – заочно, две сессии в год. Я уж в партии состоял, и политзанятия с сельскими коммунистами вел. Отказаться нельзя, да я и не хотел -  только спросил, какие там отделения, - мне назвали. Выбрал отделение научного атеизма. Думал: « Может, там про библию объяснят». Наивный был, до безобразия…
         Мой собеседник, как будто утомился, задумался и завершил беседу:
                - Видимо, надо было дойти мне до какой-то крайней точке: вот она – библия-то и не «давалась» мне…
      

         Против Кобрина на широкой гостиничной кровати с деревянными спинками сидел мужчина средних лет. Постоялец при знакомстве назвался – Борис Иванович и подал мягкую ладонь.
         Евгений пожал руку и сказал о цели приезда в областную столицу:
                - Я на сессию приехал, в университет марксизма-ленинизма.
        Год назад,  Кобрин целый месяц провел на курсах директоров школ. Жили в гостинице на окраине города, - четверо в комнате, туалет в конце коридора – все как в общежитии, даже столовой не было.
       Так получилось, что поселили двоих – Женю и еще одного директора школы из соседнего района, а еще две койки не занятые. Через день приходилось среди ночи просыпаться, - очередных постояльцев поселяли.
       Неприятные воспоминание от этих курсов остались: познакомились с соседом, смотрит Женя и ему кажется, что где-то это лицо видел. – спрашивает:
                - Слушай, лицо твое мне знакомым кажется, как будто тебя раньше видел? Ты в горьковском университете учился?
                - Нет.
                - Где же я тебя видел? Ты в армии служил?
                - Да.
        Кобрину бы обратить внимание на эти очень короткие ответы, -  он опять свое:
                - А где часть стояла?
                - В Воскресенске.
                - Стройбат на Лопатинском руднике?
        Тот,  удивленно:
                - Да.
         Женя, уже догадываясь:
                - Ты ведь год служил и мобилизовался в семьдесят втором году?
                - Да, в июне месяце.
                - Понятно, где я тебя видел. Мы карантин проходили, а ты дембеля ждал, так как на тебя отдельный приказ должен прийти.
        Сосед немного оживился:
                - А, так -  это вас по плацу гоняли строевой, я тогда целую неделю в части находился, ждал приказа. В нашем пединституте военной кафедры не было, пришлось год служить рядовым.
        Поговорили, вспомнили командиров, -  общие знакомые -  только они. Понятно, что Женя по наивности своей, проникся к нему особой доброжелательностью.
        Каждый день занятия, лекции. В конце курсов каждый должен реферат написать.
        За несколько дней до конца занятий, сосед попросил.
                - Евгений, дай мне твой реферат посмотреть, он у тебя готовый?
                - Готовый, только чего его смотреть, темы у всех разные.
                - А мне общую часть и список литературы.
         Подозрительно как-то показалось, поэтому сказал:
                - Ты списывать не вздумай, сразу заметят.
         В последний день вызвали на собеседование по реферату, преподавательница говорит Евгению: «У вас реферат одинаковый» и называет фамилию соседа. Жене так неудобно стало,  и разозлился на этого мелкого жулика и не стал покрывать: « Как вы думаете, Наталья Алексеевна, кто у кого списал? Вы же видели, как я занимался, а этот сидел, и все время молчал – тихушник. Я ему только посмотреть дал, а он списал все точь- в точь. Преподавательница говорит: «Я вам верю».
         Пылал Женя, когда в гостиницу возвращался, да того уж и след простыл. После того, как гнев прошел, думал печально:
« А ведь он учителями командуем, детей воспитывает. Да как он в институте учился, - элементарный реферат написать не может?».
         Не знал молодой директор, что системе не нужны -  умные и грамотные, нужны – хитрые и изворотливые: за ними было будущее.  Система, ведь бездушна, действует по своей логике. но сбой уже произошел и незаметно изменилась целевые установки, изнутри рождались разрушительные силы. Хитрые и изворотливые должны были окончательно подорвать доверие к системе. А чем же должны заняться умные и грамотные?..
          …Сейчас все было по- другому. Уже готовясь к этой поездке,  Кобрин понял, что быть слушателем партийного университета  престижнее, чем директором школы.
         В райкоме партии получил приличную сумму денег – командировочные.  В деканате университета дали направление в лучшую гостиницу, а в ней спросили, какой он хочет номер – одноместный или двухместный. Женя выбрал двухместный, - с туалетом, ванной, телевизором и телефоном.
          Его сосед – человек из Москвы, приехал на какой-то семинар по филологии.
          Москвич проявил неподдельный интерес  к Евгению, вернее, к его работе. Ему все было интересно, - спрашивал:
                -  Евгений, вот ты в селе остался, а какие перспективы у тебя?
         У Кобрина как-то сжалось, заныло под ложечкой, он сам себе этот вопрос  боялся задавать. Невнятно заговорил:
                - Так,  о реформе сельского хозяйства в газетах пишут… надеемся…
        А сам думал смятенно: « Чего молочу, какая реформа, - наоборот – все хозяйства  валятся. Уехал Курзанов – бывший директор, а почему уехал? Что он будет в селе делать на старости лет? Кому он нужен, кто ему поможет? Недавно встретил Кирсанова Николая Федоровича – директора школы, где десять классов кончил, тоже на пенсии, и уезжает к дочери.
А уж как старался молодежь в селе оставить. Разные бригады молодых животноводов организовывал, -  через год молодежь разъехалась…».
       Ясно встала перед глазами эта картина: встретились с Николаем Федоровичем на кустовом семинаре пропагандистов в Медяне. Кирсанов – настоящий сельский интеллигент, более тридцати лет проработал директором школы. Супруга  преподавала историю. Во многом, благодаря Елене Михайловне,  Кобрин стал школьным историком. Они даже корову никогда не держали, троих детей вырастили. Никаких интересов и забот, кроме школьных… Смотрел Евгений на постаревшего  директора и сжималось сердце, как- то жалко его стало. Уезжать из села, которому отдал все свои силы, где тебя знают и любят, это как? Вспомнился последний разговор:
                - Жень, ты возьми в колхозе лошадку, да приезжай ко мне, - говорил Николай Федорович, окая, - у меня много книг по истории; выберешь, что понравится, я дорого не возьму, -  десятитомник по всеобщей истории есть, редкое издание.
                - А вы когда уезжаете, - интересовался Кобрин.
                - Сейчас январь, где-то в конце февраля.
        Пообещал приехать, да разве выберешься. Всю жизнь жалел Евгений, что не приехал к нему…  Да, вот какие  перспективы…
        … Перестал говорить о каких-то реформах и начал прямо:
                - Борис Иванович, нет у меня никаких перспектив, - все в тумане…
         По изменившему лицу молодого директора, понял москвич, что лучше про другое спросить.               
                - Евгений, а как – крестьянские дети, все такие же, как их Некрасов описывал? – и процитировал наизусть:  «…Все серые, карие, синие глазки – смешались, как в поле цветы. В них столько покоя, свободы и ласки, В них столько святой доброты!».
        Кобрин слушал и смотрел на собеседника с удивлением: какой-то наивной доброжелательностью веяло от этого ученого человека…
                - А что же за сто лет измениться? Характер народа не изменяется так быстро, - и добавил, - если вообще – изменяется.
                - Да, ты так мыслишь? Молодец! – сказал не с высокомерием, все знающего, а как будто единомышленника встретил и продолжил беседу. – Но, все же – революция, колхозы, всеобщая грамотность, кино, телевидение – наконец... - потом, как споткнулся -  и в задумчивости, - правда, грамотность – это еще не образование…
                - Это – да, - кино, телевидение, но порядки в селе, да, как я подозреваю - и в городе, во многом патриархальны, и это, -  не всегда – плохо, - сказал задумчиво Кобрин. – А дети? О, у нас прекрасные дети: живые, любознательные, внимательны ко всему новому…
                - Ну, вот, - сразу оживился Борис Иванович, - а вы говорите – «патриархальны».
                - Так, это не дети патриархальны, - улыбнулся Евгений, - а наша действительность, она, какая-то застывшая.
                - Так, значит за этим поколением будущее?
                -  Борис Иванович, я тоже из этих «детей некрасовских», и мы были живые и любознательные…
                - Ну, так что же – сейчас?
                - А сейчас, смотрю на своих ровесников, им уже за тридцать, а они – потухли, - но уже тише добавил, - но не все, не все, - потом усилил тональность, - как говорила моя бабушка: пропал – запал. А ведь и в произведениях русских писателей встречаются такие суждения, как у Тургенева: на большие дела был рожден Базаров, а получилось вон как…
        Собеседник задумался, как будто перед серьезным выводом и начал:
                - Это ты правильно заметил, так ведь еще в русских народных сказках есть такая мысль, только понять надо.
                - Да, это интересно..., - протянул фразу Женя.
                - Давай, попробуем с другой стороны разобрать, -  москвич не заметил, как перешел на «ты», так ему нравился этот порывистый молодой человек, - вот такую сказку – «По щучьему веленью, по моему хотенью», где главный герой -  Емеля. Какое  ключевое слово в этой сказке – помнишь?               
                - Как какое? -  Неохота.
                - Верно подметил характер народа, тот, неизвестный талантливый человек, что сказку сочинил. У нас – русских, это очень важно: наше желание, то есть – «охоту» -
надо разбудить.
       Евгений подхватил:
                - Понятно, - пообещать «златые горы…»
       Собеседник увлекся и вел рассказ дальше:
                - А как ты считаешь, почему Емеля щуке поверил?
       Женя, неуверенно:
                - Вера в чудо…
                - Точно, русский верит в чудо, и не надо думать, что, мол, это в древние времена было: «мы рождены, чтоб сказку сделать былью» – это про нас – современных.
         Кобрин, в свою очередь, задал вопрос:
                - А почему, Емеля, имея возможность исполнить все свои желания – лежит на печи?
         Московский филолог стал серьезен и грустен:
                - Вот тут, Евгений, и есть главная проблема русского народа.
                - Какая же? – Женя таил дыхание.
                - Неумение или нежелание использовать свой могучий потенциал, по мелочам растрачивать свои силы: это в русской литературе описано. Ты заметь, русские народные сказки заканчиваются, когда герой добивается исполнения своих желаний. У нас – мечта не должна сбываться, иначе – быстро на печь ляжем.
        Кобрин слушал внимательно, понимая, что эти рассуждения очень условны: так всю русскую историю, можно через русские народные сказки объяснить. Хотя, как говорят: сказка ложь, да в ней намек… Неожиданно поинтересовался:
                - А как объясните, что Емеля на печи ездит?
                - Что можно сказать, - собеседник задумался, - печь – это символ верности традициям, старым традициям. Я знаю многих моих сверстников, которые выросли в деревне, так они до сих пор с удовольствием вспоминает русскую печь. А, как-то, лет десять назад, мне пришлось ночь провести в настоящей избе, на теплой печке, - ничего позитивного: жестко, жарко…
         Через день Борис Иванович укатил в свою Москву, и остался Женя с кучей вопросов, которые хотелось задать ученому человеку…
        …Актовый зал областного дома Политического просвещения был заполнен наполовину, - шли занятия по научному атеизму. Женя с интересом рассматривал слушателей. Народ в самом соку, - молодые, серьезные мужчины, женщины: все уже солидненькие, многие при должностях.
        Впервые подумал: «Да, всерьез партия занимается политическим просвещением, - вон какой дом отгрохали, не то, что областной Дом учителя».
        Дом учителя – деревянное, дореволюционной постройки, здание, - тесные, маленькие комнаты-классы, в которых проходили куры повышения квалификации учителя.
         Еще работая в Языкове, Кобрин был на таких курсах школьных историков. Запомнился один яркий эпизод, когда в перерыве,  учителя-мужчины выходили покурить на лестничную площадку.
         Евгений был самым молодым, так получилось, что большинство «курсантов», были мужчины в годах, многие, в свое время, занимали партийные должности, участвовали в войне.
        Женя слушал их беседы, разиня рот, - еще бы – это не сельский ветеран-орденоносец, который не мог подчас и двух слов связать. Они если и рассказывали о войне в приватных беседах, под хмельком, -  только плакали и страшно ругались матом.
        А эти – грамотные мужики, рассказывали такие вещи, о которых в учебниках не писали. Он услышал рассказ о том, что было с тем оружием, которое получала советская армия по ленд-лизу.
                - Я в комиссии такой состоял, - рассказывал пожилой историк, - мы собирали американское оружие по воинским частям и сдавали американцам.
       Ему задали вопрос:
                - А что с ним американцы делали?
                - Чего? Под пресс и грузили на свои корабли, - отправляли к себе, -  помолчав, добавил, - только, то оружие, с которым погибли наши солдаты, оставалось у нас.
       Женя мысленно задавал вопрос: «А кто определял, - погибли или нет? -  кажется за двадцать миллионов погибших, могли и все оружие оставить – крохоборы» ( тогда еще цифру – 27 миллионов, не озвучили).   Но, молчал: спорить с ветеранами не решался.
        А вот рассказ, похожий на анекдот, о посещении областной столицы Н. С. Хрущевым в 1957 году, слушал с нескрываемым любопытством.
                - Хрущев, небольшого роста, как колобок, лицо красное – очень живой, за ним свита внатруску бегала. На второй день, он должен Соцгород посетить, который только-только заселили.  Я тогда на одном заводе парторгом работал, позвонил в обком знакомому секретарю и попросил, чтобы он меня в свиту включил. На следующий день сидим мы в «пазике», собираемся  в Соцгород ехать. А Никита, не захотел на «Волге», - говорит – «я с народом». Тут дожди прошли, апрель месяц – раскисло все, а у нас, как обычно, после стройки благоустройство не провели, - везде грязь, битый кирпич, кучи песка. Хрущеву резиновые сапоги дали, так он в этих сапогах и сел к нам в автобус. Приехали, а там… ну, как обычно, рабочих заселили,  уже сараюшки дощатые у домов построили, многие там поросят держали, кур… Он в одну квартиру забегает, в другую, - все нормально, ему нравится. А дальше – котлован, из которого песок брали, а засыпать не успели, - полон воды: по берегам поросята хрюкают. Никита остановился перед котлованом, как вкопанный и показывает пальцем – «а это, что?» - у всех сердце замерло, спасибо – третий секретарь обкома не растерялся и говорит – « А это, Никита Сергеевич – пруд, - карпа разводим». А сам ждет, что же будет, – не дай бог… Хрущев к нему повернулся, хлопнул по плечу – «правильно, - рабочий класс кормить надо»: перевели дух… А потом на митинг поехали, на стадион. Посреди поля футбольного -  трибуна, - выступил рабочий, студентка, солдат (у этих молодых людей и не было никаких облигаций) – ничего не слышно, все хлопают – поддерживают. А дней через десять выходит постановление: по почину трудящихся города Горького, отсрочить на двадцать лет выплату по послевоенным займам – вот он зачем приезжал.
        Евгений – мед пил, слушая такие разговоры. Так получалось, что спадала пелена какая-то с глаз, которая не позволяла взглянуть на высших руководителей, как на обычных людей…
      
      
        …Подходила к концу учебная сессия в университете марксизма-ленинизма. Евгений слушал лекции, прилежно все записывал, участвовал в дискуссиях, но уже начинал понимать и думал: «Эти занятия – не в коня корм. Верующего человека, такими утверждениями, что, мол, материя первична, а сознание вторично – не убедишь: он просто верит, как древние греки «в неведомого бога».
        Сам себя Кобрин пытался убедить, что он атеист и в бога не верит, только никак не мог объяснить возникновение такого явления, как совесть…
      Не выходил из головы один случай…
      В то самое время, когда Евгений Валерьевич соглашался работать  директором школы, заведующего отделом народного образования – Знаменского, назначили заместителем предрайисполкома, а на его место – бывшего инструктора райкома партии – Бобина Геннадия.
     Бобин «прошел школу комсомола», школу «партийной выучки», и, как посчитали, -  вполне «созрел» для самостоятельной и ответственной должности – заведующего образованием в масштабе района  (да простят мне читатели советский партийный сленг).
      Надо сказать, что «комсомолец» - так его стали называть директора школ, по прежней работе никогда не сталкивался с проблемами образования, но зато хорошо знал другое…
      Когда Кобрин стал хлопотать, чтобы колхоз купил другой дом, взамен старого и получил разрешение в райисполкоме, и уже нашел продавца, и договорился по цене – три тысячи рублей, - к нему приехал Бобин.
        Разговаривали в крохотном кабинете директора. Заведующий, с дружеским участием, спросил:
                - Евгений Валерьевич, договорился с хозяином, который дом продает, о цене?
                - Да, договорился – за три тысячи рублей отдаст.
                - Вот, слушай – скажи хозяину, что договор с ним напишут на три с половиной тысячи: деньги переведут по безналичному расчету ему на сберкнижку, и он тебе отдаст пятьсот рублей. Получишь эти деньги от него – мне позвонишь.
       Женя опешил, ему никогда не приходилось участвовать в таких делах. Это, видимо, отразилось на его лице.  Бобин поспешил  доверительным тоном, заверить, что, мол, это в интересах дела:
                - Понимаешь, мне уазик райкомовский ремонтировать надо, а денег на это не выделяют. Вот и приходиться выкручиваться.
        Говорил, как о каком обыкновенном мероприятии: стало ясно, что для бывшего инструктора райкома партии – это дело привычное.
По его выходило, что это обычная практика – так всегда и все делают. Конечно, Кобрин прекрасно знал, что это не так.
        Мелькнуло в голове: « Отказаться, да как откажешься? К нему же придется ездить по разным школьным делам, - просить».  Сказал просто:
                - Хозяин-то, уж в Засурск переехал, я даже адреса его не знаю.
                - Узнаешь, наверняка в селе родня осталась.
       На том и расстались.
       Евгений рассказал об этом разговоре Насте. Жена испуганно посмотрела на него. Супруг, -  рассуждающе:
                - Нехорошо, конечно, но у меня такое ощущение, что в районе этими делами постоянно занимаются, помолчал и сам себе задал вопрос, - только, зачем меня втягивают?
       Понимал молодой директор – зачем: с волками жить -  по- волчьи выть, - эта русская пословица точно отражала ситуацию…
       … Когда Кобрин позвонил Бобину и сказал, что деньги у него, он не ожидал никакого подвоха, просто спокойно стало, что развяжется с неприятным для него делом.
       К приезду начальника Настя приготовила обед – уху из свежей рыбы. Сидели за столом, пили водку, хлебали уху, - разговор не клеился: еще мало были знакомы или, что вероятнее всего, чувствовали себя «ягодами с разных полей».
        Когда встали из-за стола, Евгений отдал деньги и пошел проводить, вышли на крыльцо и тут Бобин достает из пачки двадцатипятирублевку и дает Кобрину:
                - Это тебе за хлопоты.
        Женя машинально взял, понимая, что отказаться – нельзя, - таков не писаный порядок. Одновременно понял, что никто «уазик ремонтировать» не собирался. Стало обидно, что стал винтиком в нечестной игре.
        А еще горше стало, когда через три дня стало известно, что Бобина уволили с должности: на его место назначили порядочную женщину – Галину Евдокимовну Репову, которая давно работала в системе образования.
       Женя только сказал Насте:
                - Вот почему, он так скованно вел себя за столом: знал, что приказ на него написан и только опасался, что я тоже знаю…
       Через десять лет, на уроке обществознания Кобрин читал лекцию на тему нравственности и вместо прежнего объяснения норм коммунистической морали, объяснял взгляды на нравственность и сам же отвечал на поставленный вопрос: как измерить уровень нравственного начала в человеке?
                - Великий, русский христианский философ В.С. Соловьев отмечал три уровня нравственного начала в человеке.
      Первый, - это когда тебе стыдно. Человеку может быть стыдно, не только за самого себя, но он может испытать чувство стыда за другого человека, если он поступает безнравственно.
      Второй, - это когда тебе жалко, и ты помогаешь человеку или даже животному, попавшему в беду или в неприятную ситуацию.
       Третий, - это когда у человека есть ценности, перед которыми испытывает чувство благоговения, и может даже жизни не пожалеть ради них.
       Тогда услышал вопрос:
                - А какие же это ценности?
                - Какие?  Это может быть любовь к матери, к семье, к родине… Но, это высший уровень, он присущ высоконравственной личности. В принципе, достаточно первого уровня, чтобы понять, что совесть у человека не потеряна…
         Учитель знал, о чем говорил…

         Тогда же, на лекциях по атеизму, начинал понимать Евгений, что спор о первичности материи и вторичности сознания, очень похож на бесконечное и бессмысленное рассуждение о курице и яйце.
           Преподаватель приводил средневековое утверждение: верую, ибо абсурдно. Но и научные предположения поначалу кажутся абсурдными. Молодой человек начинал догадываться, что кроме научной картины мира существует и мистическая, - она тоже имеет право на существование.
          В основе науки и в основе религии лежит одно основание – интуиция. Только наука проверяет свои предположения опытным путем, а религия – верой, которая переживается, как встреча с Богом.
           Именно, о таком рассказывал Евгений Насте, когда прочитал книгу С.Н. Булгакова «Свет невечерний», а до этого он всегда «носил это в себе».
                - Знаешь, когда десять лет тому назад, когда слушал лекции по атеизму, я никак не мог объяснить случай, который произошел со мной примерно в это же время.
        … Колхозный грузовик, в кузове которого стоял Евгений, держась за деревянную решетку перед кабиной водителя, мчался по узкой трассе по направлению к Сергачу.
        Кобрин должен был погрузить вещи сестры Лары, которая прислала их в железнодорожном контейнере.
        С грузовика открывался обыкновенный вид: чуть холмистая местность, зеленеющие июньские поля, низенькие посадки вдоль дороги, и – чувство простора. Редкие облака, лучистое солнце, теплый ветер в лицо…
        И тут, с одиноко стоявшим в кузове грузовика молодым человеком, что-то произошло. Кобрин потом рассказывал жене:
                - Понимаешь, накатило, именно – накатило, не могу найти другого слова, такое чувство: люблю весь мир. Я един с этой природой, со – всем, что есть и такое блаженство и -  нечеловеческая любовь. Трудно передать словами это состояние, как будто попал в другую ауру или место не на земле. А грузовик мчится, кузов трясет, а я ничего не замечаю, и – начинаю говорить стихами. Откуда слова взялись, как будто не из моего сознания. Ветер в лицо, а я вслух читаю стихи о любви не своего сочинения. Так хорошо, так уверенно себя чувствовал: в мире -  ни беды, ни печали, - ничего такого нет: одна всеобъемлющая любовь неземная. Я понимал, что на земле такая любовь – невозможна. Она возможна только вот так, на какие-то мгновения. Одновременно у меня свои мысли проскальзывают, думаю: «Откуда такие слова у меня берутся, неплохо бы записать. Да, нет – не забуду». И такая радость, такая радость – словами не передать и не было чувства одиночества. А слова стихов – забыл, - как отрезало: значит, это не мои стихи – это, как во сне пригрезилось, а потом сон исчез из памяти. Но только слова стерлись, а чувство осталось во мне навсегда. Я вообще, про это никому не рассказывал, да и не хотелось рассказать, понимал, что не поймут…
      Женя пояснял Насте:
                - Это я сейчас понимаю, что примерно так, только более убедительно, описывал христианский философ Булгаков встречи с Богом. Такие «встречи» происходят с каждым человеком, только об этом надо догадываться. На этом, на реально переживаемом опыте, а не на словесном убеждении строится вера христианская. А от нас – атеистов требовалось, что бы выступали против этого живого религиозного опыта: бессмысленное дело…
 

         …За столом у Кобриных сидел несколько мужчин. Ворота двора – распахнуты. У палисадника стоит грузовик, в кузове – все вещи директора школы. Вернее, Кобрин уже сдал все дела молодому парню, которого прислали из областного центра,  и был свободен, как птица. Только это, грело его измученную душу.
        Евгений понимал, что рано или поздно должен покинуть  свою родину, где родился и вырос. Как далеко время, когда он, по непонятному зову, возвращался после армейской службы домой.
       В последний месяц написал стихотворение: « Скоро вновь я увижу родные края, ту сторонку, где жил я и рос, возвращаюсь опять, дорогая моя, в край метелей и летних гроз…».  Дорогая моя – это о матери. Мама и сторонка – навсегда связались в сознании.
      С тех пор прошло девять лет… Настя с дочкой уже в Тешинске. И ему осталось только перевезти вещи. Найдена работа и выделена комната в общежитии. Кончалась его последняя, непонятная ему попытка – пригодиться там, где родился.
       Этот выбор, несомненно, изменит его судьбу. Что приобрел и что потерял за это время? Опыт был негативный – это угнетало.  Потерял перспективу жизни, то, что называют – смыслом…
        И сейчас, когда угощались его знакомые, помогавшие грузить и укладывать вещи, взгляд Евгения блуждал по стенам пустой комнаты и останавливался на большом фотопортрете Ленина. Этот портрет принес из школы, прикрепил простыми кнопками к перегородке, которая отделяла комнату от небольшой кухни.
       Ему всегда казалось, что сквозь хитрый прищур, глаза вождя смотрят ласково и ободряюще. Приходили на память строчки детского стиха: « Это Ленин на портрете, в рамке зелени густой, все его любили дети: был он добрый и простой».
       Но, в момент отъезда, когда он обостренным зрением вглядывался в знакомые черты на глянцевой фотографии, неожиданно пронзила догадка: « С чего взяли, что Ленин на этом ретушированном фото – добрый и простой?»
         На него смотрел, жестко и требовательно, неумолимо жестокий человек. Наклон головы и туловища – чуть влево и вниз, как будто вождь желает приблизиться к собеседнику, понимает его и требует выполнения какого-то страшного, кровавого дела. Что-то подобное хитрой улыбки таилось в уголках губ. Брови – вразлет, широко расставленные глаза с прищуром  выдавали наличие восточной крови и неукротимой жажды власти. Высокий лоб мыслителя, говорил о силе и изворотливости ума.
       Фотограф поймал редкий момент, когда выражение глаз и все лицо, на какой-то короткий миг, отражает истинную сущность этого человека: волю, жестокость, неумолимость и непреклонность. Казалось весь ужас происходящего на земле насилия, - прошлого, настоящего и будущего, отразил бездушный объектив фотоаппарата и запечатлел на фотопластинке. Потом этот облик перешел на бумагу и художник, применив технику ретуши, попытался сгладить, -  притушил эти черты, сам испугавшись правды.
       У Кобрина, как будто спала пелена с глаз, и увидел все в истинном свете. Неожиданно подумал: « Если бы художнику понадобилась натура, для написания облика дьявола, - лучше лица нашего вождя – не найти».
       Он вспомнил документальную ленту, где показан редкий момент, когда Владимир Ильич, шагая, - туловище чуть внаклон, неожиданно повернул голову в сторону оператора, и кинопленка запечатлела дьявольско-синий высверк его глаз. Именно – синий, так тогда подумал Евгений и содрогнулся, как будто увидел маленькую частичку адского пламени.
      Сквозь шум мужских голосов услышал вопрос соседа – Виктора Рябова:
                - Евгений Валерьевич, возьмешь портрет-то, - видимо заметил направление его взгляда.
      Кобрин, как очнулся и ответил коротко:
                - Нет, - и добавил, - хочешь – возьми себе.   
      …Через десять минут грузовик отъехал от дома. В пустой комнате, ставшей неуютной,  на стене одиноко белел фотографический портрет вождя…