Конец века. Борьба за свободу. Книга 2. Часть 8

 
                Часть 8.  «Katharsis». (очищение)

                Дом разграблен. Стада у него -  свели.
                Сына прячет пастух в глубине пещеры.
                И теперь перед ним – только край земли,
                И ступать по водам не хватит веры.

                И. Бродский.  Palangen.  Паланга ( нем.)


        Семин Саша стоял, в проходе между рядами кресел и громко, твердо, - во весь голос, – требовал:
                - Уберите Ленина со сцены!
          Актовый зал городского совета, наполненный депутатами и приглашенными – шумел как потревоженный улей. Но, требовал убрать громадный, гипсовый бюст Ленина, только один человек - это был единственный рабочий из полутора сотенной массы депутатов Совета.
           Судя по возмущенному шуму, многие были против этого, но открыто выступить не решались, - ждали, как решит президиум.
           Картина, конечно, была впечатляющая: за длинным столом, на сцене разместился президиум городского совета, сзади, на высокой подставке, обтянутой красным кумачом – гипсовый бюст вождя; на белом экране, позади бюста, - громадное полотнище российского триколора.
            Надо понимать, что это была первая думская сессия после августа 1991 года, и уже был издан указ о флаге России…
      
            …Но, в тот август Евгению было не до флага и не до путча: Насте делали тяжелую и опасную операцию. Первые признаки болезни проявились еще во время первой беременности.
         
             Потом, когда переехали в Тешинск, и побывала в больнице, приступы боли прекратились. Когда  родился Степан, - особых проблем со здоровьем не было.
             А потом, приступы острой боли в животе стали повторяться чаще и чаще. Обследования показали – желчекаменная болезнь. Врач объяснял Нине Ивановне: « У вашей дочери в желчном пузыре полно мельчайших камешков, именно они, попадая в протоки, вызывают невыносимую, опоясывающую боль, поэтому, если хотите, чтобы ваша дочь жила, - надо соглашаться на операцию».
            Настя положили в хирургическое отделение и стали готовить к операции. Детей пришлось поделить: Катя осталась с тещей и тестем, а Степан находился с отцом.
             Кобрин с мальчиком проживали на даче и в Тешинск приезжали через день. В начале августа назначили день операции и Кобрин, смутно понимая, какая беда грозит им всем, в случае неудачной операции, решил встретиться с хирургом.
              Никакого опыта общения с врачами у него не было, кроме того, уже далекого языковского прошлого. В чистой и белой ординаторской стоял молодой, полноватый мужчина, с белым круглым лицом, - высокий и представительный.
               Про него говорили, что он хороший хирург и работает над кандидатской диссертацией. При первом взгляде Евгений понял, что перед ним представитель не очень распространенной, но выделяющейся из среды эскулапов, группы.
                « Ну, этот со мной говорить много не будет, - думал Евгений, - слишком о себе мнит, может и знает, и умеет много, но уж – точно – тщеславия ему не занимать.
                Кобрин всегда дивился на таких представителей интеллигентных профессий: смотрят на тебя академиками из научных заоблачных высот. Даже среди учителей попадались такие, но – реже. Так размышлял Женя и не ошибся.
                Ответ на простейший и невинный вопрос, который по глупости задал, в надежде получить хоть какую-то толику уверенности, именно для себя, - поверг его в отчаяние.
               
                - Скажите, пожалуйста, - тоном обреченного кролика, что на него совсем не было похоже, но сделав над собой усилие, проговорил вторую половину фразы, - а операция у Кобриной -  опасная?
             Хирург посмотрел на него усталым взглядом многоопытного профессионала и ответил кратко, чтобы отвязаться от дилетанта.
                - Любая операция опасна.
              Евгений, прикрывая дверь ординаторской, смятенно думал: «Ну, спасибо – успокоил, - и тут же оправдывал врача, - а что, он должен еще и мужей своих пациенток успокаивать? Это учителя всем должны потрафлять: ученикам, родителям, дедушкам, бабушкам. Да еще каждому все объясни…»
               Но хирург с ним не шутил, - операция была на самом деле опасной. Кроме всего, во время операции начала воспаляться поджелудочная железа и опасность неудачного исхода сильно возросла.
                Это объяснили, уже после операции, Нине Ивановне. Два послеоперационных дня были очень тяжелыми.  Настя так нервничала, особенно до операции, что не могла уснуть и после всех перенесенных страданий.
                Медсестра, видя, что молодая женщина мучается от бессонницы и боли принесла две таблетки и тихо сказала:
                - Выпейте одну, если не подействует, - то и вторую.
                Настя приняла лекарство и, наконец – уснула. Спала долго и спокойно. После этого быстро пошла на поправку. Через десять дней её выписали. Дома, переодеваясь, сняла рубашку, и Женя увидел страшный послеоперационный шов, которые еще не зарубцевался: казалось, - половина туловища было перерезано острым скальпелем.
                Страшное нервное напряжение, которое не отпускало Евгения все эти недели и делало его нечувствительным и деревянным, как робот, который, по какому-то приказу выполняет нужные действия, не осознавая суть происходящего – спало. Тогда он по-настоящему понял, насколько зыбко все в этом мире и непостоянно…
                И, когда начались удивительные события в столице, которые назвали – путч, хотя ничего похожего на путч не было, Кобрин, еще не отошедший от страшного напряжения, воспринимал все отстраненно и без особого энтузиазма…
           … И вот сейчас депутат требовал – убрать Ленина со сцены. Кобрин только подумал: « Ага, это уже победа демократии начинает доходить до провинции, - долго же они чухаются. Посмотрим, чем все это сейчас кончиться, - хватит ли духу у коммунистов, и насколько -  держаться? Сейчас, или через час надумают?»
             Кобрин понимал, что радоваться нечему, не было какой- то реальной силы, способной повести общество к тому, к чему призывали. Перемена формы, и даже действующих политических лиц, в этом случае ничего не решает…
             Поэтому, та реальная картина, что он наблюдал, вполне соответствовала мыслям тех людей, что сидели в президиуме.
             Тем временем, Саша Семин продолжал бросать вопросы в президиум:
                - Петр Иванович, - в государственной атрибутике не предусмотрен бюст Ленина!
               Люди в президиуме о чем-то переговаривались, но ответа или каких-либо действий не было. Зал продолжал неодобрительно гудеть. Поднялся со своего места Федосов и язвительно добавил:
                - Ну, и чего возмущаетесь, на следующей сессии этого бюста все равно не будет, так не лучше ли его убрать сейчас!
                Зал загудел на тон выше. Петр Иванович бубнит что-то невнятно, - для него положение очень щекотливое, - мол, получим указание, то – уберем.
               Женя печально думает: « Какие тебе указания нужны? Это удивительно: простой рабочий понимает ситуацию, а ты ждешь указаний. Указом президента распустили КПСС, -  да, трудно доходит истина до некоторых. Хотя, видно, что председатель Совета мужчина неглупый, но извилист, сильно извилист, - пожалуй, похлеще Говорова будет».
                Много позже, вспоминая то время – утверждал:
                - Тогда, мне казалось, что он на голову выше тех руководителей, что мне приходилось наблюдать. Конечно, исключая директоров крупных заводов, тех -  еще советских, ну, и Говоров в их числе: эти мужчины были пограмотнее.
              Конечно, нельзя принимать суждения историка за последнюю инстанцию: у Кобрина были специфические критерии оценки личности, - важнейшей он считал – образованность.
               …Тем временем, Семин, видя, что его требования не выполняют, - заявил:
                - Я, в знак протеста, отказываюсь участвовать в работе пленума Совета!
              Разъяренный рабочий депутат резко разворачивается и уходит. Кобрин поднимает руку и просит слова по  «обсуждаемому вопросу». Милов предоставляет слово и Евгений занимает место на трибуне, по левую сторону от президиума. Начал так:
                - Граждане!
               Зал взорвался от громового хохота. Кобрин не сконфузился, хотя такой реакции не ожидал. Он знал заранее, что именно так нужно в этот момент обратиться к людям, сидящим в зале.
               Сказать – товарищи, – уже мешала политическая ситуация; сказать – господа, – было непривычно,  да и глупо. Как же еще? Конечно – граждане. Только гражданское чувство, в данный момент, должно объединять людей.
                Но, большинство депутатов так не считало. У большинства, со словом – гражданин, возникали следующие ассоциации, - гражданин начальник, гражданин судья. Только в двух таких случаях, принято было упоминать слово – гражданин, и в обоих эпизодах, человек являлся или осужденным или судимым.
А об истинном значении этого слова, никто из находящихся в зале, или не догадывался или не думал.
                Именно, в эти секунды, стоя на трибуне и видя перед собой искаженные хохотом лица, Кобрин понял, что все высокие слова о правовом государстве, гражданских свободах и так далее – не более чем блеф.
                Не будет ничего, о чем мечтали честные, умные, грамотные интеллигенты, ничего не будет, а главное – может быть еще хуже. Над этим словом смеялись не пьяные балтийские революционные матросы. Над ним смялись самые уважаемые, солидные, авторитетные горожане-депутаты.
                Евгений, стоял молча и ждал, когда хохот закончится. Заговорил спокойно:
                - Если в Москве и в области существует эйфория от победы демократии, то никак уж не в Тешинске. И у нас, у демократов, кто выступал за действительную народную власть, этой эйфории – нет! Демократия в Тешинске не победила! Это – факт, и это надо признать.
                В зале воцарилось гробовое молчание. До многих стало доходить, что перемены могут коснуться Тешинска и дело намного серьезнее, чем кажется. И чего смеялись – этот парень совсем не шутит.
                А Кобрин продолжал:
                - Я, конечно, понимаю чувства многих здесь сидящих, воспитанных на любви к Ленину. Тогда – пожалейте Ленина: ведь под этим флагом выступало Белое движение – это белогвардейский флаг! Белогвардейцы боролись с Красной Армией! Это флаг российской империи, что существовала до 1917 года! Подумайте, вообще-то, этим флагом вы предаете память о вожде и его идею, за которую боролся Владимир Ильич.
                Кобрин спускался с трибуны, шел в проходе между стульями и угрюмо-злорадно проговаривал про себя: « Что-то сразу замолчали. Пусть проглотят и пусть маленько подумают. Господи, чему учились в школах эти люди? – а ведь многие институты окончили».
                Что подействовало на членов президиума, никто не знает, но после первого же перерыва – бюст убрали. Женя еще подумал: «Эх, не догадаются ведь, в музей этот бюст отдать: придет время, это будет раритет».
                … Перед заседанием совета, Кобрин побывал в редакции газеты. Еще в начале лета, он отдал тексты маленьких зарисовок из училищной жизни редактору – Дееву. Игорь Александрович принял эти тетрадные листочки, скрепленный канцелярской скрепкой .
          В этих маленьких рассказиках не было ничего такого, чтобы могло встревожить партийную совесть редактора. Их публикация ничем не грозила никакому авторитету, просто не было обычного нравоучения, без чего не обходилась ни одна заметка на тему воспитания.
          Этот прожженный партийный журналист стал по другому относиться к Кобрину, казалось, что более лояльно. Евгений, понимал, что такие люди всегда держат «нос поветру»: иными словами – чутко улавливают тенденции политики. Потом стал сомневаться, что-то не похоже, чтобы Деев стал улавливать «ветер перемен». «Нюх что ли ослаб у Игоря Александровича?» - гадал историк.
        Иногда Евгению приходила в голову странная мысль: « А может у редактора убеждения есть, и он их, по своему – тайно проводит в жизнь?»
         Деев обещал посмотреть написанное, потом, даже согласился – напечатать. Но все время находил какие-то отговорки и постоянно «кормил завтраками», -  и при встречах, и по телефону. Женя стал подозревать, что таким образом хочет, чтобы автор сам отказался от этой затеи и от него отстал.
          Наивный историк и не догадывался, что за тайные дела творились  (под большим секретом) в горкоме и редакции газеты этим страшным летом.
          Кобрин, думая, что редактор «потерял нюх» - ошибался. В газете были опубликованы все документы ГКЧП – так выглядела знаменитая аббревиатура государственного комитета по чрезвычайному положению, а по сети городского радио, -  Кирилов -  прочитал эти тексты.
            Кобрин нисколько этому не удивился и не считал это каким-то нарушением. В принципе, в то время, трудно было разобраться, - кого надо слушаться и кому подчиняться. Основная борьба за власть шла в верхах и, как всегда, в условиях фактического двоевластия. Двоевластие существовало в головах, а реально, в этой небольшой группе людей, которые нашли в себе силы противостоять власти.
            Евгений  поразился, когда узнал, что главными пособниками «путчистов» оказались оба редактора, - Деев, и с городского радио – пенсионер-журналист – Кирилов.
               Он, впоследствии, говорил Догадову, который кипятился на Деева.
                - Я ведь не был на том собрании Совета, который состоялся после путча. Кто же редакторов поснимал? Они-то в чем виноваты? Ведь, всем же ясно, что Игорь Александрович, не мог без санкции Милова напечатать документы ГКЧП?
              Николай активно возражал:
                - Нет, это его личная инициатива, мне рассказывал знакомый журналист с газеты, что редактор не имел право печатать, когда еще не вышли центральные газеты!
              Евгений парировал:
                - Как это? - не вышли центральные газеты, они то и вышли в понедельник девятнадцатого августа.
               Догадов, явно, гордясь собой – сообщал:
                - Я, лично -  Дееву, на собрании задал вопрос: « Как же, вы, не дожидаясь публикации документов в центральных газетах, решились опубликовать материалы незаконного комитета?
                - Ну, и что он ответил?
                - Ответом было – молчание, - было сказано таким тоном, как будто Догадов имеет великую заслугу в борьбе за демократию, -  сумел прижать редактора и доказать его вину.
              Кобрин все же заметил:
                - В принципе, эти редакторы ни в чем не виноваты – они выполняли распоряжение.
               Сам же про себя  подумал: «Э, друзья, что-то вы темните. Ведь, тем самым выводите из под удара Милова».
               Догадов, чувствуя слабость своей позиции, продолжал доказывать необходимость такого шага:
                - Их сняли по распоряжению Немцова, он был назначен представителем президента в нашей области. А Кирилов – верный сталинист, он от своего отца отказался, когда его объявили врагом народа.
                Женя поразился такому факту. Он частенько встречал редактора тешинского радио в коридорах совета, но лично знаком не был. Он живо представил высокую и тонкую фигуру Кирилова, с аскетически-худым лицом.
               Этот образ никак не вязался с тем, что утверждал товарищ. Видя, что Кобрин не очень верит этому, Догадов привел неоспоримый факт:
                - Это было в конце  тридцатых годов, в газете было напечатано это отречение, - мать моя помнит эту публикацию. Она его хорошо знала, ведь они ровесники…
               В свою очередь, Кобрин рассказал другу свои впечатления от того, что увидел:
                - Ты, понимаешь, я приехал с дачи, решил сходить в Совет, посмотреть – как и что. Там наших не было, только Розов попался. С ним мы и поднялись на третий  этаж, там, где находился горком партии. На этаже милиционер стоит, кабинеты опечатаны. И, такое ощущение – как будто покойника вынесли из избы. В коридоре пыльно, нет – не грязь, а пыль, - когда в помещении долго никого нет – такая же пыль. Какие-то бумажки мелкие валяются. Спрашиваю Дениса: « А почему бумажки лежат, архивы, что ли вывозили?» Он говорит: « Нет, у них -  оказывается, были специальные машинки для уничтожения бумаг, так, горкомовцы много каких-то документов уничтожили». Вот тогда я понял – откуда пыль. Меня это так поразило. Все же мы очень наивными были, совсем глупые. Нам твердили – народная власть, народная власть… А на самом деле, любая власть – она такая… Долго еще этого не поймем.
                - При настоящей демократии, такого не должно быть. Все должно быть прозрачно, - возразил Николай.
             Кобрин на это ничего не ответил и продолжил разговор:
                - А вот перед сессией Совета зашел в редакцию газеты. Деев -  один и весь растерянный, сломленный, похож на растрепанную женщину, только, что руками не хлопает. Я ему говорю: « Игорь Александрович, выступи на сессии – расскажи, как все было с этой публикацией, - мы тебя поддержим». А он сказал, со слезой, - артист, конечно хороший: « Они меня затопчут». Вот и вся разгадка, и я уверен – с Кириловым так же было. Каких бы убеждений они не были, но это дисциплинированные люди, без ведома вышестоящих ничего делать не будут. Да, в конце концов, их не уволили до конца. Все, в тех же редакциях остались, только рангом пониже.
           На самом деле великая опасность была над головой Милова, если бы хоть намеком, было указано на его роль в этом деле, то мог так загреметь с поста председателя Совета, то никогда бы ему не подняться. Но не случилось, и судьба ему готовила другое, более высокое поприще…
             Тем не менее, перемены произошли большие, только эти перемены никто особо не заметил. Рухнула окончательно власть горкома, а с работниками поступили бережно: всем были предоставлены новые должности, только не при властных структурах.
              Впоследствии, Кобрин, вступая в полемику со своими оппонентами – говорил:
                -   КПСС уже не являлась политической партией в истинном смысле этого понятия, она была обыкновенным государственным органом, с тем отличием, что никем не контролировалась. Её спокойно распустили, и никто не возразил. В Тешинской парторганизации числилось пять тысяч коммунистов. Хоть бы один, - для хохмы, пришел к горкому с маленьким плакатиком в защиту КПСС. Мне даже как-то обидно за товарищей. А как кричали семьдесят лет: « Слава КПСС!»  Докричались, а честным коммунистам рот затыкали. Вот и получили, что получили…
      
   Путч проходил в Москве, а в Тешинске наблюдали то, что в свое время называли во всех советских учебниках: триумфальное шествие Советской власти. Через семьдесят три года Советская власть вновь триумфально шествовала, только на этот раз победа была не над Временным правительством Керенского, а над правительством Советского Союза…   

          Читатель вправе задать вопрос: что же, неужели никаких массовых выступлений в Тешинске не было? Спешу успокоить – были…
          …Сразу же после принятия закона о государственном флаге, толпа – человек сорок -  во главе с известным читателю Юрием Дымовым,  двигалась  по пыльным улицам Тешинска. Шествие направлялось к зданию городского Совета.   
             Это был звездный час Юрия Алексеевича, вершина его политической деятельности. Впереди этой разнородной группы -
рядом с Дымовым -  шел полный, круглолицый человек, держа в руках древко, на котором развевалось трехцветное полотнище российского флага.
              Сколько раз в туманных грезах и обрывках запутанных снов, Дымов представлял именно такую картину.
              Спокойно и скромно, - без крика, но серьезно и внушительно шагать впереди массы людей и воображать себя радетелем за угнетенный народ.
              А сейчас, именно он, является победителем и торжественно шествует впереди толпы. Может быть, предпочитал, если бы за ним маршировали стройные шеренги солдат? Нет, читатель: Юрий Алексеевич – лидер, именно – толпы. (Хотя, при благоприятных обстоятельствах, которые не случились, мог бы и парады принимать…)
               Все дело в том, что Дымов был артистом не только в мечтах, но и в жизни. Неужели театральный артист стал лидером демократического движения в Тешинске?
                Нет, конечно, – Юрий Алексеевич по типу личности или, как у нас говорят – по жизни – был артист. А в обыденной жизни он был начальником цехового,  технического отдела на машиностроительном заводе. И ничем не выделялся из серой и безликой массы заводских инженеров рядового завода.
               Для таких, как он, и существует тот самый, заветный – звездный час. Нужно лишь немного, что бы мир стал театром и, в  таком театре, начали  разыгрывать страшные драмы.
               Только при таких условиях, эти незаурядные натуры могут зажигать и воодушевлять и вести людей. Но, надо понимать – эти герои, не горьковские Данко, хотя и не прочь примерить такую роль.
               Такие вожаки появляются в самые драматичные моменты народной жизни. Юрий Алексеевич очень хорошо чувствует, чего хочет масса населения и смело становится проводником сиюминутного требования, особо не задумываясь, как будут выполняться и возможно ли, вообще -  выполнить.
                Они не бояться рисковать, даже могут пройти по краю. Почему?  Дымов, как никто, обладал способностью выходить сухим их воды: свалить вину на других, отказаться от своих слов и обещаний.
                Потом, нужно учитывать, что в такие времена общая моральная планка понижена, и, обман, нечестность и даже подлость не так остро воспринимается, как в спокойные времена.
                Потерпев сокрушительное поражение, они пытаются собрать оставшихся верных соратников и вновь начать борьбу под другими лозунгами,  но, с теми же целями.         
                Пока общество корчится в муках и пытается приспособиться к новой, -  возникшей непонятно как, жизненной ситуации, эти люди будут востребованы и выходят в первые ряды.
                Выходят, но не для того, чтобы как-то способствовать уменьшению массовых бед, а – наоборот – подлить масла в тлеющий огонь. Это люди крайних ситуаций и крайних партий экстремистской направленности. Идти впереди маргинальной толпы – это их призвание, здесь они – короли.
                К этому времени, Юрий Алексеевич разошелся по всем позициям со своими либеральными товарищами по политическому клубу «Позиция».
                Были нетерпимы его манера выступать от имени клуба, не согласовав тексты своих заявлений с соратниками и не заручившись их поддержкой. Самовольно писать, печатать и расклеивать листовки без согласия, не выполнив обязательных демократических процедур. И, в конечном итоге, абсолютного лидерства добиться не удалось. Его поддерживали единицы и то, только со стороны новых участников клуба.
                У него сложился другой круг соратников – попроще. Ближним его поклонником стал Антипов Анатолий, который стал играть при Дымове роль первого адъютанта.
                Сама история появления Толика в клубе – примечательна. Его привела супруга, которая хотела, чтобы он освободился от пагубной привычки – алкоголизма.
                Антипов, родом из старинного сибирского города Олекминска.  Забайкальский городок стоял на пологом берегу великой реки – Лены. Эту территорию, еще в царские времена, называли сибирской Швейцарией. Там, где  существует вечная мерзлота, выращивали пшеницу и даже – арбузы.
                Толик, после учебы в средней школе, продолжил образование в Якутском техникуме электрификации. На сохранившихся детских и юношеских фотографиях, на нас смотрит любознательный мальчик, с круглым, добродушным лицом, с милыми ямочками на пухлых щечках.
                Но, мало заметная ямочка на подбородке, говорила о незаурядной силе воли и вольнолюбии. Когда, Кобрин впервые увидел эти фото, у него сразу мелькнул персонаж, которого часто изображали: ба, да это же – Знайка, именно так звали одного из героев детского, советского мультфильма.
                Так почему же, Антипов Анатолий, не пополнил ряды советских научных работников? Все дело в том, что область любознательности Анатолия, не касалась наук естественных, а скорее практических умений во всем разбираться самостоятельно, что очень ценилось в суровом северном краю.
                В итоге: из Анатолия получился хороший механик и электрик, который, к тому же многое знал и умел работать, как у нас говорят -  с «железками».
                После окончания техникума – женился и уехал в далекий северный поселок – Черский, что расположен недалеко от впадения реки Колымы в воды Ледовитого океана.
                Пятнадцать лет жизни были отданы самому крайнему Северу, чукотским приискам. Пережил семейную драму: его жена ушла к другому, забрав дочь.
                К этому времени родители Антипова перебрались в Тешинск, за тысячи верст от Якутии, где был построен пятиэтажный, кооперативный дом для бывших работников алмазных приисков. В городе, этот дом, по русской привычке все конкретизировать,  так и назвали – «алмазный».
                Толя уже сильно пил и уехал к родителям. В Тешинске, на работах, тоже долго не задерживался, хотя был неплохой механик по электрическим сетям и разбирался в теплосетях.
                Здесь его подобрала одинокая,  русская женщина, которая не побоялась его пагубной привычки и решилась бороться за него. Ей удалось уговорить Анатолия, и он кодировался.
               Понимая, что этого недостаточно и думая, как уберечь мужа от срывов, придумала сыграть на таких заметных чертах натуры Анатолия, как любопытство и любознательность. Что не сделаешь ради понравившегося мужчины, да и собственную судьбу хотелось изменить…
               Толя, как многие выросшие в глухих и отдаленных местах Сибири, сохранил детскую непосредственность и природное, неистребимое стремление к справедливости.
                Валя, так звали супругу, специально стала гулять возле здания старого тешинского театра, где стали собираться участники  политического клуба. В один из походов уговорила мужа, - зайти – послушать.
                Толя послушал, достаточно прямые и резкие выступления участников, в которых критиковались недостатки системы и поминали все грехи правящей партии.
                Анатолий обладал скромным и достаточно узким политическим кругозором, но,  своими глазами видел многочисленные остатки гулаговских лагерей, узники которых осваивали крайний Север, и своими ушами слышал рассказы о жизни заключенных в лагере, который находился рядом с городком.
                Его неиспорченная, сибирская натура – возмутилась и одновременно возликовала, и с того момента он стал верным помощником Дымова.
                Так сложилось, что не только Антипов нуждался в Дымове, который объяснял ему сложные перипетии современной политической ситуации и открывал новые практические горизонты, и тем самым, того не ведая, способствовал возрождению своего соратника к новой жизни и освобождению от алкогольной зависимости.
                Анатолий, так увлекся новым открывшимся поприщем, что все свободное от работы время занимался разными политическими делами: то листовки раскладывал  по почтовым ящикам, то участвовал в очередном митинге или заседании. Некогда было думать о собутыльниках и о выпивке, - ветер революции кружил ему голову.
               Дымов тоже нуждался в таком товарище. Толя со своим спокойным характером охлаждал неумеренный пыл и горячность Юрия Алексеевича. Мало кто мог выдержать холерический темперамент и нервный, взрывной характер тешинского народного вождя, а Толя -  выдерживал и остужал.
               Кроме всего, Антипов был незаменим при организации мероприятия, брал на себя, с виду незаметную, но важную техническую часть. На митингах обыкновенно готовил микрофон, который тогда достаточно точно называли – матюгальник.
                Дымов так наловчился  громить власти, привилегия правящей верхушки, перечислять беды народные, что не мог долго остановиться. Когда рука уставала держать тяжелый микрофон, он передавал матюгальник стоящему рядом Анатолию и продолжал перечислять, что же нужно сделать для утверждения справедливости. Толя, как стойкий оловянный солдат продолжал держать микрофон.
             А когда Юрий Алексеевич доверил Анатолию руль своего белого «Запорожца», то за ним прочно утвердилось место главного помощника народного трибуна. Толя развозил главного революционера по Тешинску, он же его и послал в Москву, когда начались события путча.      
             Наказ был следующий:   
                - Утром, во вторник, будешь уже в столице. Звони мне на заводской телефон, рассказывай – как и что. А я буду стараться здесь поднимать людей, -  время горячее наступает. Я постараюсь напечатать листовки с обращением Ельцина и будем распространять.
              Толя приехал в Москву и сразу попал в водоворот событий. Побывал у здания правительства, видел баррикады, танки. Потом войска ушли из города. Всюду распространяли указ о государственном флаге.
              Новые флаги появились везде. Он даже сумел раздобыть новенькое полотнище трехцветного, еще непривычного государственного символа, и привез его с собой.
               … И сейчас, он гордо держал на длинном свежеструганном древке это флаг и шел во главе массы людей, которые собрались на привычном месте, где проводились митинги, - у летней эстрады.
                Прошли по улице Калинина, свернули налево и двинулись по Советской, там, в конце этой идущей вверх улице находилось здание исполкома городского Совета.
                Впоследствии, Анатолий рассказывал:
                - Шли молча, но у всех было такое приподнятое настроение, как будто мы какое-то великое дело делаем. Люди нам навстречу попадаются – удивляются и тоже веселые.
                Ему вопрос задают:
                - А что, уж оркестр-то вам бы не помешал?
                - Как-то об этом никто не думал, наверное, надоели оркестры и славословия всякие при коммунистической власти. Да, вообще, какую музыку играть… Что точно знали – власти коммунистов пришел конец и Советскому Союзу – тоже, Россия матушка - возрождается…
                Масса шагающих людей испытывало доселе небывалое чувство освобождения. Можно было говорить никого не опасаясь. Люди шутили, смеялись. Тягостное напряжение от тревожных дней путча – спадало…
                Если бы они знали, что задолго до этого дня русский философ написал такие слова про это:  Революция уничтожила всякую свободу, и потому контрреволюция в России должна быть освободительным процессом, должна дать свободу, свободу дышать, мыслить, двигаться, сидеть в своей комнате, жить духовной жизнью. Вот парадокс, который нужно осознать до конца.
                Здесь прозвучало слово -  контрреволюция? Да, прозвучало. Именно так называется процесс, который пережила страна в это описываемое автором время.
                …Толпа достигла здания Совета и запрудила, как живой плотиной, узкою проезжую часть и выплеснулась на зеленую лужайку сквера на другой стороне дороги.
                У входа стояла небольшая группа и среди них председатель тешинского исполкома Совета  Метлов Трофим Сергеевич, - небольшого роста, но широкий мужчина, сорока лет. Крупная голова на короткой шее была абсолютно голой, - глянцево блестела лысина.               
                И тут наступил момент торжества Дымова. Он протянул руку и Толя передал ему древко с флагом, и театрально, хорошо поставленным баритоном, проговорил, обращаясь к председателю исполкома:
                - Так, красный флаг со здания Совета снять и повесить российский триколор!
                Уже который раз звучит это странное и непривычное слово – триколор. Почему-то сразу закрепилось за новым государственным символом такое словесное оформление, и никто не называл символ -  традиционный национальный флаг. Никого это не насторожило, только потом стало ясно – почему…
                Дымов протянул флаг Метлову, видимо рассчитывая, что тот сразу отдаст команду – исполнить требование. Но, не на того нарвался тешинский трибун.
               Трофим Сергеевич чувствовал себя вполне уверенно. Метлов представлял собой  другой тип руководителя, который хоть и прошел школу партийного руководства, но был чужд всяких интриг и, не особо стремился бороться за власть.
               Эти люди уже понимали, что власть там, где контролируют и распоряжаются денежными потоками и не верили ни в какой энтузиазм и лозунги. Поэтому простым нахрапом с этим человеком говорить было нельзя.
               Чувствительный Дымов это сразу понял, и тут председатель исполкома, не желая этого, спасает репутацию Дымова. Он просит исполкомовского завхоза принять флаг, и в свою очередь, обыденно сказал:
                - Что же, мы и без вас российский флаг повесим, но у нас не анархия. Завтра соберутся депутаты Совета, они, вероятно, все решат.
              Дымов попробовал возражать:
                - Есть указ президента!
               И вот тут, Трофим Сергеевич преподал Юрию Алексеевичу урок политической грамоты:
                - А местные Советы никому не подчиняются, -  они власть на местах. А ты, господин Дымов, никакого отношения к Совету не имеешь. Может ты Совет собрался свергать?
                …На следующий день, над четырехскатной крышей бывшего реального училища весело полоскался трехцветный флаг российской империи, как доказательство того, что унылая и серая полоса жизни закончилась, и впереди жизнь -  разноцветная и полосатая…

            Много за эту тревожную осень, под рефрен известной песни – «…что же будет с родиной и с нами…» - переговорили  друзья – Кобрин и Догадов.
               Они уже основательно сдружились, и политика захлестнула обоих. Николай устроился еще на одну работу: ночным сторожем в центральную детскую библиотеку.
              Работа простая: после закрытия, в шесть часов вечера, сторож оставался один в просторном холле культурного учреждения. В его распоряжении был широкий диван, телевизор, стол с телефоном.
              Никаких особых действий производить не требовалось. Просто следи, чтобы нигде не протекло и не загорелось. Самое ценное – стеллажи с потрепанными детскими книгами.
              Тешинские демократы стали там собираться, и это помещение превратилось в своеобразную резиденцию. После шести вечера им никто не мешал.
             Часто Евгений приходил туда один, по звонку Николая, которому просто было скучно и они подолгу беседовали.                Догадов, который был склонен вести предельно аскетическую жизнь, уже тогда начинал ограничивать себя в питании и сам штопал застиранные футболки и бумажные носки, чему предельно удивлял Кобрина.
             Но открыто высказываться не решался, только заторможено наблюдал, как товарищ, ловко, при помощи электрической лампочки, штопает спортивные трико, в котором играл в волейбол.
              Точно так же поразилась Настя, когда однажды пришла с мужем в библиотеку и воочию увидела, как ловко обходиться с иголкой и лампочкой тешинский демократ, - дома заявила Жене:
                - Я что-то не понимаю твоего Догадова, что уж, неужели, не на что носки и трико с футболкой купить, - не так дорого все это стоит.
                Евгений, подозревая, что все эти выкрутасы его друга носят нарочитый и показательный характер, попытался как-то оправдать соратника:
                - Как сказать, - он ведь алименты платит…
               Настя, которая была в курсе семейных обстоятельств мужнина друга, резко парировала:
                - Так, у него Нина Николаевна нормальную пенсию получает, да, кроме, того алименты  берут с зарплаты, а ночным сторожем оформлена его мама и с этой зарплаты алименты не берут, - помолчала и добавила, - да, на одну получку сторожа можно все это купить.
              Кобрин ничего не возражал. Ему было неинтересно разбирать эти дела, и все это считал несущественным, хотя самому было небезразлично, во что сам одет и что кушает.
               Эти разговоры всегда сходили на исторические темы, их питали публикации «Огонька», «Нового времени», газет, которые стали интереснее, многообразнее.
               Кроме того, на прилавки книжных магазинов буквально хлынула литература ранее запрещенной русской эмиграции, писателей бывших, советских, философов, которых выслали или вынудили уехать.
                Вся советская интеллигенция,  как живительную влагу из губки всасывала новый взгляд на привычные вещи. Пыталась как-то осмыслить и составить новую картину мира, который оказывался намного сложнее и интереснее, как его рисовала партийная пропаганда и тексты в институтских учебниках.
                Несомненно, это было время осмысления, поиска новых смыслов жизни и оно еще растянется на несколько десятилетий и выводы из всего будут сделаны разные…
                Неожиданно для Догадова, в их разговорах, у Кобрина стали звучать новые нотки, особенно после событий августовского путча. Все чаще и чаще историк стал оправдывать политику Ленина и большевиков, даже Сталина. Этот перелом был непонятен, но до раздоров еще не доходило.
               Обычно разговор начинался с событий 1917 года, потом,  незаметно для самих говорящих перекидывался на современные дела и обратно.
                - Если мы не поймем, что на самом деле случилось в 1917 году, - начинал Евгений, - то никак не сможем объяснить сегодняшние события.
                - Как, - что? – удивлялся Николай, - большевики обманным путем захватили власть.
                - Да, ты так считаешь? – в свою очередь вопрошал Кобрин.
                - Конечно, германцам было выгодно, чтобы в России произошла революция, - утверждал товарищ.
                - А германцам ли, вернее только германцам?
                - В основном -  германцам.
                - Не все так однозначно, Великобритания, не меньше Германии желала, чтобы Россия вышла из войны. Надо признать: царское правительство позорно проиграло по всем пунктам. Итог войны удовлетворил всех, кроме России, ну и Германии, конечно.
                - Ну, хорошо, -  соглашался Догадов, - какое отношение это имеет к большевикам?
                - Самое прямое. Россия войну проиграла уже в 1916 году. Вначале, – была, как обычно – эйфория, мол – шапками закидаем, а потом, когда поняли, что тут дело не в шапках…
                - А в чем? – перебивает Николай, - в нехватке оружия, снарядов?
                - Да, - нет, к шестнадцатому году со всем этим все более или менее – наладилось. Как бы поточнее выразиться – пропал запал, - кончился запас патриотизма. Незачем стало воевать. Для русских это очень важно, важнее всего. Вообще, надо признать, что мы просто не выдержали. Все не выдержали: и – правительство, и – народ.
                - Ну не скажи, офицеры, солдаты храбро сражались.
                - Значит, недостаточно храбро. Ненависти не было. А в последнюю войну ненависть к фашистам была всеобщая. Даже Твардовский писал, когда советские войска приблизились к границам рейха – «дрожи Германия!» А тогда даже дело до братания доходило. Понимаешь? Как в таких условиях воевать?
                - Ну, и к чему ты ведешь, - вопрошал товарищ.
                - А к тому, что впервые за всю историю России, повторяю – за всю нашу тысячелетнюю историю, возникло явление, которое мы называем – советский патриотизм. А по сути – это – русский, народный патриотизм.
                - Ну, ты даешь -  историк, с чуть заметной издевкой заявил Догадов, - а Куликово поле, Бородино…
                - Не суди опрометчиво, а послушай. Еще в двадцатые годы Демьян Бедный – писал – «не ходил бы ты Ванек во солдаты», так уговаривала родня молодого парня, и это именно так было. Вообще – рекрутчина, считалась самой тяжелой повинностью на Руси. Так было и прежде – в семнадцатом веке, в веке девятнадцатом. А вот при советской власти, служба в армии стало почетной, и молодые ребята стремились служить. Как пели девчонки на проводах в армию – «вы служите – мы вас подождем». А сейчас уже все это пошло на убыль…
           Догадов, вообще не хотел видеть ничего позитивного в прежней системе и полностью все отрицал, - разгорячился сразу после этих слов и с сарказмом -  заявил:
                - Ага, у нас выработался – советский патриотизм, а понятие – гражданственность – не выработалась? Как зал засмеялся на твое обращение – забыл?
                - Нет, не забыл и могу объяснить, почему смеялись, и почему мы, в большинстве случаев, не можем называться – гражданами.
                - Ну, ну – попробуй, - подначивал собеседник.
                - Сейчас, на самом деле пришло время осмыслить то, что произошло с нами за семьдесят три года, иначе будем блуждать в потемках и спорить друг с другом, - серьезно начал Кобрин.
                - Что, все должны осмыслять, так прямо сразу?
                - Да, нет, конечно. Сейчас еще действует инерция отрицания, но она пройдет и тогда кто-то должен будет объяснить массе все эти дела. Вот ты говоришь о гражданственности, так для этого нужно еще просветить народ элементарной грамотностью. Как человек поймет разницу между государством и обществом, если он читать и писать не может. Большевики ведь были крайние рационалы в этом плане. Поставили задачу – ликвидировать безграмотность – выполнили.
Они сумели привить любовь к социалистическому государству, это почти не по силам никому. Пусть на уровне веры, но – привили. Я прекрасно помню, по детству, -  это чувство гордости, что живу в могучем и справедливом государстве. Хоть формально, но люди познакомились с демократией. Постоянно собирали собрания и хоть как-то, но все же пытались спрашивать мнения массы…
                - Так, ты это считаешь заслугой большевиков? – удивился Николай.
                - Да, именно заслугой коммунистической власти, - твердо ответил Евгений, и продолжал с возрастающей убежденностью. – Ты, читая произведения русских классиков девятнадцатого века, начиная от Пушкина и кончая Львом Николаевичем, не обращал внимание, на то, что герои из народа, вообще слабо «прописаны», то есть характеры слабо обозначены, да и их, как таковых – мало? Почему?
                - Ну, я не знаю, может быть и не обращал, а писатели и писали не про простой народ, - Догадов, когда затрагивали область, где он слабо ориентировался, старался не показать своего незнания.
                - Вот именно, – «не про простой народ», - повторил Женя слова приятеля, - а потому, что народ не приобрел своего осознанного лица, не осознал себя как народ, в полном смысле этого слова, или как мы сейчас говорим, не стал – субъектом права, а…, -  Кобрин прервался и достал из дипломата книгу Гоголя, - я тебе лучше из Гоголя зачитаю, все равно лучше Николая Васильевича не выражу, - стал читать отрывок из знаменитой гоголевской поэмы: «… Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные…» - оторвавшись от книги, продолжил говорить. – Вот эти «известные виды» у Гоголя на каждом шагу. У Пушкина красочно нарисован разбойник Пугачев, а простые люди – мелкими мазками. Тургенев делает попытку в своих рассказах охотничьих, нарисовать крестьянские характеры, но не совсем удачные. А у Толстого -  Платон Каратаев, вообще – лубочный мужик, который сыпет пословицами в дело и не в дело. Я задаю сам себе вопрос? – Кобрин увлекся и говорит, как будто с собой разговаривает, - почему,  русские знаменитые писатели не могли описать простого мужика из народа? У меня ответ только один: этот мужик существовал в сознании Льва Николаевича, но в реальности он его «не видел» и не мог увидеть. Не мог он поставить себя на одну доску, на один уровень с безграмотным мужиком, пусть он хоть из самой гущи народной. У Некрасова – примерно так же, да и у других. У Лескова показаны русские характеры в разных пограничных ситуациях. Но, эти люди – просто жертвы обстоятельств и сами никакой идеи не несут, кроме одной, - идеи великого терпения.
            Николай возражает:
                - Ну, были герои и из простых людей, - Желябов, например.
                - Желябов, согласен – фигура могучая. Но, направлен не на позитив, и тоже – пограничная ситуация. Да, конечно – это – предтеча революции, - Женя задумывается и утишается.
             Догадов подкидывает дрова в костер разговора, ему становится самому интересно, какие фантазии разовьет его товарищ:
                - А что, у советских писателей много ярких народных характеров показано?
                - Много? – задумывается Кобрин, - я бы не сказал, и – оживляется, -  но, вот Теркин, у Твардовского – многих стоит. Это – могучий характер. Через сто лет – поверь мне – характер советского человека будут изучать «по Теркину», - продолжает еще оживленнее. – Вот такой герой невозможен в девятнадцатом веке, он и не случился, хотя войн, тоже было – достаточно.
                - И, что – появление «теркиных» - это заслуга большевиков?
                - Да, несомненно, - твердо проговорил Евгений.
          Потом, как-то неожиданно перевел разговор на темы, которые его тогда занимали более всего:
                - Мне даже кажется, что сам Твардовский фигура крупнее и сложнее, чем Солженицын.
                - Чем, -  крупнее и сложнее? Тем, что благодаря Твардовскому, «Один день Ивана Денисовича» увидел свет? – взметнулся Догадов: товарищ затронул «святое» для тешинского демократа.
                - Нет, не поэтому, хотя и это немаловажно. Солженицын считал себя тогда мессией, который один знает, как бороться с тоталитарной системой, а Александра Трифоновича считал – дремучим человек, который даже сборник статей о русской интеллигенции - «Вехи» -  не читал.
                - И это правильно – дремучий, и многие советские писатели – были дремучие. Произошел разрыв с традицией. Их можно считать советскими, а не русскими…
                - А вот это – ошибка и очень большая, которую придется исправлять. Не надо забывать, что советским писателям приходилось работать в условиях жесткой цензуры, но, тем не менее, я не думаю, что традиции оказались прерванными. И Твардовский – тому пример.
                - Твардовский -  пример сотрудничества с системой! – запальчиво высказался Николай.
           Женя неожиданно улыбнулся, как будто нашел удачное сравнение и заявил неожиданное:
                - Николай Серафимович, ты знаешь, наш спор сейчас похож на диалог русской православной церкви с такой же церковью за рубежом. Вторые обвиняют первых в сотрудничестве с безбожной власть, а первые говорят, что мы церковь и веру православную спасали. Вот так же и с писателями. Но мне не это интересно…
          Догадов перебил собеседника:
                - Мне тоже. А вот, что Солженицын значением помельче будет, чем автор «Василия Теркина» - это надо доказать. Да и сам образ русского солдата – Теркина, скорее похож на мифологического героя, - ты так не считаешь?
            Женя подхватил, как эстафету:
                - Молодец, что догадался. Вся наша история и литература – великий русский миф. Миф и только миф остается в сознании народа и делает народ единым. Детали исчезают – миф остается.
                - Так миф – это сказка! – опять удивляется Догадов, - что, народ сказками питается духовно?
                - Миф – это не сказка, сказка – это фантазия, выдумка, хотя в основе могут быть какие реальные образы, да и в сказках есть толк. А миф это обобщенный образ исторического события, периода. Все что угодно, но это не ложь. В основе мифа – реальные факты, но они так причудливо переплетаются и откладываются в сознании, что впитываются с молоком матери и становятся одним их основных исторических представлений о собственной истории.
                - Так это же ненаучное мышление? Так люди в древности мыслили, - возражает Николай.
                - Ненаучное? Да, не было такого конкретного солдата – Василия Теркина. Это обобщающий образ, так это-то и ценно. Каждый себя может представить этим солдатом. В этом и состоит смысл и задача литературы. А научное мышление… - Женя вздохнул и перевел дух, - кто запрещает изучать в школе ход и значение тех или иных исторических событий. Это задача науки, а литература – дело духовное…
                - Твардовский не хотел видеть недостатки системы и даже не хотел критиковать власть, а Солженицын бил в самое гнилое нутро сталинщины! – перешел на повышенный тон Догадов.
                - Николай Серафимович, - тут ты опять ошибаешься. Поэма «Теркин на том свете» написана раньше «Одного дня…» и там поэт утверждает то, что Солженицын приписал себе – «нам только правда ко двору…», а уж потом появилось солженицынское – «Жить не по лжи».               
 Вообще-то, именно по- христиански получилось у Твардовского, - на заклание пошел, хотя и был коммунист…  - Женя приостановился, призадумался и продолжил, - может он более в русской ситуации понимал, чем Александр Исаевич…
                - Так, что же он прозревал, что другие не видели?
                - Ну, почему не видели, Бердяев, например – видел, еще до войны. – Кобрин внимательно посмотрел на друга и, разделяя слова, четко заговорил:
                - У нас ведь не революция демократическая произошла…
                - А что же?
                - Контрреволюция, и сдается мне, что вновь победили большевики, только со знаком минус и опять, как в песне пелось – « только в борьбе можно счастье найти - Гайдар шагает впереди…»
                - И о чем это говорит?
                - О простом: будут делить собственность, как это произошло 1917 году.
                - Ну, правильно. Частник, эффективнее, чем государственное предприятие, -  повторил Николай мантру демократии.
                - Вот этого я не знаю, это еще проверить надо. Только сдается мне, что нас – демократов, далеко, далеко задвинут. Ты по Тешинску это не чувствуешь?   
                - Нет, не чувствую, мы на подъеме, народ за нас и нам доверяет.
                - Только надолго ли? Вот поэтому, пока не начали реформы, надо перестать критиковать старые порядки, - и, неожиданно добавил, - мы стоим на плечах коммунистов, на их фундаменте.
            Догадову только оставалось удивленно крутить головой. Его соратник, который только год назад сдал партбилет, говорит, как твердокаменный большевик, поинтересовался вкрадчиво:               
                - Ну, ну, слышу речь не мальчика, а мужа: расскажи про эти «плечи» коммунистические.
            Догадову на самом деле было интересно, так как трудно было найти человека, который стал опровергать, казалось бы «железные» факты. Кобрин, в свою очередь начал вкрадчиво:
                - Большевики внесли политическое сознание в массы, имея совсем другую цель. Они заставили советских людей стать -  хоть формально -  участниками политических событий. Они, между прочим, были на уровне технического прогресса: в каждой крестьянской избе поставили репродуктор – бесплатно. И заметь, в селе еще электричества не было, а радио уже было.
                - Так, это для собственной пропаганды.
                - Да, конечно, но таким образом каждого делали причастным, хоть на уровне воображения, к великим мировым событиям.
                - Это еще ни о чем не говорит, кроме того, что очень эффективно манипулировали и формировали ход мышления простого человека.
         Кобрин, не смущаясь, говорил, как много раз продуманное:               
                - А далее – телевизор и – одновременно – магнитофонная, великая революция.
                - А причем тут телевизор?
                - Так, коммунисты, между прочим, технику ставили высоко, и народ приучили, даже создали культ техники. При помощи новейшей техники природу покорять собирались. Природу не покорили, а зато мы стали -  технической нацией.
                - Опять скажешь – это заслуга коммунистов? – язвил Догадов.
                - Да, опять скажу – это факты и им приходиться верить. Молодые парни, вместо того, чтобы лошадям хвосты крутить, да в хомутах разбираться, -  трактором, автомобилем овладели.
                - А если бы в 1917 году большевики не пришли к власти, то у нас ничего этого не было? – прозвучал вопрос в лоб.
         Женя не смутился, он предвидел этот вопрос и знал на него ответ. Он только подумал: «Как все же мистически, устроено наше сознание, всегда пытаемся представить то, чего не случилось, мало того выдам это, как за – почти случившееся. Вот только –«не дали». Не понимаем, что какие-то высшие силы или обстоятельства, выбрали другой вариант».
               А ответил так:
                - Вот, чего не знаю – того не знаю. Большевики – пришли, это факт. А рассуждать можно сколько угодно, - язык без костей.   
               Догадов стал злиться: товарищ стал проклятый режим оправдывать.
               Женя догадывался о таких мыслях и примирительно заявил:
                - Ты не думай, что я изменил свое мнение о коммунистической власти. Просто сейчас, когда все рухнуло, появилась возможность взглянуть на все это под другим углом зрения. И получается, что этот тяжелый этап российской жизни был необходим и никаких великих ошибок большевики-коммунисты – не сделали. Все на пользу оказывается.
                - А ты не рассматриваешь возможность реставрации прежней власти? – встревожился Догадов.
                - Нет, это вряд ли. У Ельцина есть одно преимущество перед теми, кто на его власть будет претендовать.
                - Это, какое же?
                - А он вышел из этой среды. Знает их досконально. Ему с Горбачевым было труднее всего бороться, так как, тут были равные по силе соперники. Если бы Горбачев сменил окружение и был более почетче, то ему никогда бы не побороть генсека. Но, Горбачев – роковой человек, он расчистил место для строительства новой России, смел весь идеологический мусор, который мешал. И все – его время кончилось, - Евгений помолчал и добавил тихо, - только это долго не поймут, -  потом воздадут, конечно.
                - Нашу перестройку готовили диссиденты, самиздат, правозащитники, Сахаров, Солженицын, - стал зачем-то перечислять Догадов, наверное, чтобы умалить заслуги Горбачева и Яковлева, и съязвил, - ну уж никак не члены ЦК.
                - Я же сказал, что перестройку, в основном подготовил – магнитофон, - спокойно заявил собеседник.
                - У тебя, – то радио, то – магнитофон, а что – люди уж ни какой роли не играли?- опять кипятился Николай.
                - Почему не играли? Высоцкий пел антисоветские песни, а люди через магнитофон переписывали и распространяли. Он споет – «… вывели болезного, взяли его по руки и с размаху бросили в черный воронок…», на другой день изо всех балконов это раздается.
                - Ничего антисоветского Владимир Семенович не пел.
            Тут уже Евгений Валерьевич стал нервничать, и, чуть не запальчиво, рассерженный, что товарищ не понимает элементарных вещей, начал утверждать:
                - Милый, он стал петь народную правду. То есть ситуацию, как её видел народ, а не официальная пропаганда. А это, в тех условиях – есть антисоветчина, да его родной отец так называл – антисоветчик.
            Догадов все больше и больше удивляется: то так повернет Евгений, то эдак. Создается впечатление, что он ситуации рассматривает, как вещь и примеривает. Получаются суждения противоречивые и не поддаются какой-то логике.
                - Что-то про Высоцкого у тебя непонятно…
                - Что же тут непонятного: у государства свой взгляд на вещи у народа свой. И не всегда у народа -  правильный. Народ понятие – очень растяжимое. Вся проблема русского государства – это негибкость. Дуболомство. Как ты думаешь, - от чего это?
                - Да, тут и думать не надо. Государство наше мыслит категория класса, массы, а не категориями личности, -  здесь Догадов был безупречен.
                - Так Высоцкого любили за его антисоветизм? – пытается добиться ясности Николай.
                -  Не думаю, тогда как-то про власть не рассуждали. Считали – эта власть до бесконечности. Высоцкий, как и Рязанов, например, и другие талантливые деятели искусства не отрицали прошлое. В том числе -  советское прошлое. Времена связываются силой искусства.
                - Правильно, а в произведениях советских писателей, прошлое поругаемо, - заметил Николай Серафимович.
                - Так вот легко впасть в искушение, и начинать поносить советское прошлое, - начал Евгений и, как будто вспомнив чего, продолжил, - в произведениях Белова, Астафьева, шукшинских  рассказах и фильмах, сказано почти все о нашей жизни.
                - Я вот недавно купил «Колымские рассказы» Шаламова, - подхватил нить рассуждений Догадов, - потрясает описание порядков в сталинских лагерях. Начинаешь понимать, каково там безвинному сидеть.
            Кобрин вспомнил, что совсем недавно купил небольшой сборник стихов Иосифа Бродского, небольшая книжечка, - на ладонь умещается. Знал, что это нобелевский лауреат по литературе – пятый по счету среди русских литераторов. В «Юности» было помещено несколько стихотворений и как-то, не совсем ясно, объяснены обстоятельства его переезда в Америку.
            Стихи потрясли, сразу понял, что это необычный поэт. В стихотворных строчках, - ни вычурности, ни напевности русской, привычного лиризма, - не запоминаются с первого прочтения.
            Вначале даже в тупик встал: не мог понять, - чем же привлекают стихотворные строчки – держат, не отпускают. Только потом обратил внимание на даты под стихами: «Боже мой! Больше половины  написаны в 60-е годы. Был поражен: это написал тогда, когда я уже был в сознательном возрасте!
            Как же?  Неужели многое прозревал уже тогда! Только сейчас соединились в сознании слова: поэт и пророк. Можно писать, никого не осуждая, не проклиная, смотря на мир через волшебное стекло, которое помогает осознать истину.
           И – удивился: как же у Бродского не разорвалось сердце. Понимал уже Евгений, что такие прозрения даром не даются и бесследно не проходят.
            Потом уже, после смерти Иосифа Бродского, через несколько лет, в биографии читал – разрывалось сердце, и не раз…
             Так близок этот поэт стал Евгению, и совпадало его чувства с написанным Бродским. Точность восприятия – поражала. Вот, например:         
               
                Я сижу у окна. Вспоминаю юность.         
                Улыбнусь порой, порой отплюнусь.

             Как верно. Две строчки, обыкновенные строчки, но в них все ощущения от прошедшей юности. И горечь ошибок, и стыд за поведение себя юного и злость на непонимание.
              Как-то прочитал в журнале суждение о стихотворении Бродского «На смерть Жукова». Злое, безграмотное суждение. В книжечке было это стихотворение. Внимательно прочитал, - и – ахнул.  Это же памятник Жукову, да какой! И как точно все описано. Попробуйте в одной строфе сказать, то, о чем, потом тома напишут:
               
                К правому делу Жуков десницы
                Больше уже не приложит в бою.
                Спи! У истории русской страницы
                Хватит для тех, кто в пехотном строю
                смело входили в чужие столицы,
                но возвращались в страхе в свою.

        Промелькнуло  это в сознание Кобрина, но ничего не сказал товарищу. Подспудно понимал, что есть человек, который все уже понял про Россию и про мир и так повлиял на Евгения, что ему высветилось, пока неясным светом и засверлила мысль: « А то ли мы, вообще делаем, не с самими собою ли боремся? И есть ли смысл в этой борьбе? В этой возне мышиной…»
       И, неожиданно сам себе задал беспощадный вопрос: « А сам-то ты чего хочешь от всех этих перемен?»  Тут же испугался этого вопроса и понял, что если себе боится отвечать, то своим соратникам и подавно этого не задаст…
        Догадов даже не заметил этой паузы. Да и сходил, в это время в дальний угол помещения, который был закрыт стеллажами с книгами – там что-то подозрительно забулькало в батареях отопления.
        Вернулся, и сразу – к незаконченному разговору:
                - Ты что-то про гражданственность мне хотел рассказать: патриотизм советский выработали, а как же с гражданственностью? Помниться и у Пушкина, что-то было и у Некрасова…
          Жене нравились такие вопросы, тут можно порассуждать, проверить правильность своих наблюдений, - поэтому сходу стал рассуждать:
                - Тут очень интересно. Именно в вопросе о гражданственности надо искать ответ об особенностях нашего государства. Во Франции, во времена великой буржуазной революции сразу стали оперировать этим термином – гражданин. Декабристы, каким-то боком касались…
                - А у большевиков ленинских, как я помню, ни о какой гражданственности речь и не шла, - вставил свою шпильку Николай.
                - А таких речей и быть не могло, они мыслили категориями классов и коллективной ответственности. А по-русски – это круговая порука, - и добавил – когда говорят, что большевизм чужд русскому человеку – ошибаются. Большевизм прямо вписался в русскую матрицу. Стремились слить вместе понятие родина и государство. Это уже много позже, поэт Наум Коржавин напишет свое знаменитое – «…я очень родину люблю, а государство – ненавижу…», вот тогда в головах все встанет на место.
                - Да, мы – рабы - воскликнул Догадов, вдохновленной этой процитированной строчкой.
                - Нет, Николай Серафимович, это не верно: мы – подданные, государевы люди, как в старину говаривали, - ответил на эмоциональный всплеск Кобрин.
                - Но, не граждане!
                - Нет, не граждане и, подозреваю – долго ими не будем, по крайней мере, поколения, родившиеся в СССР.
                - Ты, Евгений Валерьевич, какие-то страшные вещи говоришь, безнадегу разводишь…
                - Такие вещи быстро не делаются, да и не от нас это зависит.
                - А от кого?
                - Я же тебе говорил, что в деле перестройки важнейшую роль сыграл магнитофон, а на последнем этапе – видик, - поправился, -  видеомагнитофон. И я подозреваю, что формирование чувства гражданственности ускорится с массовым появлением компьютеров. В школах уже ввели уроки информатики. Дело за малым…
                - За каким малым? – не понял товарищ.
                - Да, компьютерной сетью, которая, как говорят, опутает весь мир.  Николай, - с воодушевлением закончил беседу Кобрин, - мы на самым деле, живем в удивительное время. А то я детстве сетовал, - все прошло помимо меня: революция, война… Только Гагарин в космос слетал. А оказывается – нет, все еще впереди у нас…
   


                12 апреля 2017 год.
                (конец второй книги)