Башенная, 14

 В густом осеннем  смешанном лесу стояла необыкновенная сырая тишина. Солнце клонилось к закату, его лучи уже не пробивали кроны деревьев. На полусгнившем пеньке задумчиво, и в то же время торжественно сидел старый худой мужчина, с остатками седых, с рыжиной, волос на непокрытой голове. В руках он держал шляпу и охапку полевых цветов. В больших, некогда ярко-зелёных  глазах, стояли слёзы. Рядом, метрах в пяти, возвышалась терацевая стела-надгробие с вмурованными коричневыми гранитными плитами. На плитах выбиты надписи на двух языках – литовском и еврейском, причем на еврейском  текста заметно больше. Правее стелы на земле контуры огромной канавы, давно засыпанной, обрамлённой редкими валунами, и  обросшей кустами и подлеском.

Мужчину звали Яном, Яном Барковским, 1936 года рождения, проживающего во Вроцлаве, Польша, так значилось в паспорте. Но его сознание никак не хотело и не могло, вычёркивать из памяти страшную трагедию далёкого 1941 года.

                *  *  *

Семья Капланов проживала в Вильнюсе, в  старом городе на улице Башенной 14, в древнем кирпичном доме со всеми удобствами в большом дворе, куда выходили фасады ещё трёх домов. Глава семьи, Иосиф слыл в округе хорошим ремесленником – сапожником, но мог при необходимости и залудить кастрюлю, приклепать ручку к сковородке, заточить ножи, заправить косу. Соседи на него не нарадовались, всегда хорошо иметь рядом мастера на все руки, да и оценивал свою работу Иосиф недорого. Жена Анечка в основном хлопотала по хозяйству и воспитывала троих детей, двух дочек восьми и десяти лет, и гордость семьи пятилетнего Иеронима, которого все звали Ёриком.

Младшенький отличался чистейшим ангельским личиком, огромными, опушенными длинными ресницами, ярко-зелёными глазами и густой копной вьющихся светлорыжих волос. Мать иногда его ласково называла – мой зелёный огонёк. Кроме внешних данных, Ёрик обладал ещё феноменальной памятью и логическим складом ума. В свои пять лет знал русский, польский и еврейский алфавит, читал и легко изъяснялся во дворе на всех трёх языках.

Безоблачное детство закончились как-то вдруг и сразу в конце июня. Вильнюс заняли гитлеровцы. Для евреев начались регистрации, обыски, ограничения в передвижении, нагрудные знаки, открытые грабежи, облавы, аресты, расстрелы и наконец переселение в гетто, где в одной комнате могло ютиться до четырёх-пяти семей. К этому можно добавить ещё и голод. Но как оказалось, худшее ещё впереди.

В середине июля из гетто около двух тысяч человек вместе с семьями переселили в торфяной лагерь Реше, в тринадцати километрах к северу от города. Там понадобилась рабочая сила. Условия ужасающие. Четыре огромных сарая-барака с трехъярусными деревянными нарами. Работа для всех взрослых, с пятнадцати лет, по двенадцать часов в день без выходных. Кормили два раза. Утром жидкий суп - практически тёплая вода с плавающими в ней несколькими крупинками, а вечером кофе, то есть мутная вода без цвета и запаха, и кусок хлеба в 125 граммов. В первую же неделю появились умершие от истощения и непосильного труда. Их хоронили здесь же, за торфяным болотом. Там же хоронили и пытавшихся бежать.

Лагерь охраняла одна из рот 14-го литовского шуцманшафтбатальона добровольцев, которые сентиментальностью не отличались. Во время работы одна из юных девушек повредила себе ногу и не могла самостоятельно возвратиться в лагерь, сидела на земле. Начальник конвоя, здоровый краснолицый унтер, постоял, покурил возле неё, потом снял с плеча винтовку и с размаху воткнул ей штык в грудь, норовя попасть в сердце. Но видимо промахнулся, девушка умирала ещё минут десять, хрипя и пуская ртом кровавые пузыри.

К середине сентября многие лагерники трудоспособного возраста походили на ходячие скелеты, с трудом вставая утром на работу. Тех кто уже не мог подняться забирала охрана, и через полчаса, за болотом,  у кромки леса звучали выстрелы. У Капланов хуже всех выглядел и чувствовал себя Иосиф, таял с каждым днём, отдавая последние кусочки хлеба детям. Восемнадцатого сентября, утром, он уже встать не смог, как ни старалась ему помочь жена Анечка и старшая дочка. Так семья лишилась отца. Работоспособной осталась одна Анечка. В других семьях, лишающихся трудоспособных членов, детей забирали и увозили в неизвестном направлении, больше о них никто и ничего не слышал.

Командир Айзацкоманды 3, Карл Егер стоял у открытого окна своего кабинета и сердито смотрел на Ратушную площадь Каунаса. В петлицах у него поблескивали серебром дубовые листья штандантенфюрера СС. В руках скомканный рапорт начальника торфяного лагеря Реше оберштурмфюрера Грауверга, в котором тот извещал, что трудовой ресурс лагеря выработан и он ждет указаний. Какие могут быть указания, - думал Егер – тут всё напрашивается само собой, выработанный ресурс ликвидировать, а из переполненного вильнюсского гетто завезти новый, без семей, чистую трудовую силу. Хотя Грауверг прав, транспорта у него нет, а сил для перевозки и ликвидации – только одна охранная литовская рота – маловато. Да и согласовать вопрос получения свежей рабочей силы из гетто, это не его уровень. Придется самому звонить Муреру, коменданту Вильнюса. Егер вызвал помощника и продиктовал распоряжение о выделении Граувергу еще одной роты шуцманшафта,  десяти грузовиков и установил срок исполнения – 24 сентября 1941 года.

Дисциплинированный Грауверг, получив приказ, достал карту и занялся арифметикой. Удалённость места акции, по прямой должны быть не менее пяти-шести километров, тогда в лагере не будет слышно выстрелов и не начнётся преждевременная паника. Дальше. Шесть рейсов по триста человек. Значит нужна канава, примерно, метров пять на шестьдесят и глубиной не менее трёх с половиной метров. Это с учетом того, что каждые триста трупов надо присыпать, хотя бы 20-ти сантиметровым слоем земли. За ночь, поочерёдно, сто доходяг должны вырыть такую канаву и первыми туда лечь. А закидают землёй сами литовцы, из  дополнительно приданной охранно-полицейской роты. Чтобы не расслаблялись – постреляли, надо и землю покидать. Поэтому необходимо  вызвать их командира капитана Линкявичуса и объяснить задачу.

По лагерю поползли слухи о переезде на работу в Эстонию. С трудом верилось, что вконец изможденные люди могут где-то понадобиться в качестве рабочей силы. 23-го вечером из оставшихся мужчин были отобраны сто наименее истощенных, буквально запиханы стоя в три грузовика с высокими бортами и под охраной вывезены из лагеря. На вечерней проверке было объявлено, что общий переезд назначен на рассвет следующего дня, причем поэтапно, по триста человек каждые полтора-два часа. Лагерные мудрецы сразу подсчитали, что этого времени как раз хватает, чтобы машинам доехать до вильнюсского вокзала, разгрузиться и вернуться.  Анечка этот оптимизм не разделяла, поэтому забралась с детьми в самый дальний угол барака на недавно освободившееся место. Спрятаться всё равно было негде.

С рассветом, как и планировалось, началась эвакуация. Машины первого рейса действительно вернулись менее, чем через два часа. С каждым рейсом бараки всё больше пустели. Капланы попали на последний шестой рейс. Ехали минут тридцать, очень медленно, по ухабистой лесной дороге. Разгружались на краю большой поляны, вечерело, низом начинал стелиться лесной туман. Всех людей солдаты, а их было много - более сотни, сместили в одну кучу и окружили. Силой отделили первых пятьдесят человек и повели к середине поляны. Вдруг со стороны первой полусотни послышались крики, истошные вопли, громкий детский плач. Воздух резко всколыхнули первые выстрелы, потом дружный залп и опять отдельные выстрелы.

Солдаты вернулись за следующей полусотней. Люди от ужаса оцепенели и почти не сопротивлялись, некоторые прощались друг с другом. Анечка с детьми инстинктивно отступала, пятилась и оказалась в последней партии. Их вывели на середину поляны и выстроили лицом к краю огромной канавы,  почти доверху наполненной людскими телами. По этому месиву из тел и крови, чавкая сапогами и запинаясь бродили несколько унтеров с пистолетами выискивая ещё подающих признаки жизни. Анечка схватила Ёрика на руки и прижала к себе. Раздался залп.

Большая семья Барковских жила на хуторе, рядом с обширным лесным массивом Ионишкес. И хотя со стороны леса весь день вчера раздавались далёкие выстрелы, поход за грибами решили не откладывать. Каждый знал своё заветное место, откуда с пустой корзиной не возвращался. Ванда с Яцеком – только что поженившаяся молодая пара, держались вместе. У Яцека было своё заветное грибное место рядом с большой поляной в центре лесного массива. Приближаясь к поляне у молодых возникло чувство внутреннего беспокойства, что то тут было не так. Поляну перегораживала большая насыпь свежевырытой земли. Обойдя насыпь, пара увидела огромную, не до конца засыпанную бугристую канаву. В свете прохладного осеннего раннего утра, от неё поднимался пар - канава была  тёплая! Молодые оцепенели, чувствуя, ощущая и почти осязая витающий по поляне ужас.

В дальнем от них углу канавы белел какой-то небольшой крючок. Подошли ближе. Ванда нагнулась разглядеть  ... и с громким сдавленным криком отпрянула, упала на спину, стала медленно отползать, не сводя сумашедшего взгляда с белеющего крючка. Крючок оказался полусогнутой кистью детской ручки. Яцек дрожащими руками достал кисет с табаком, нервно закурил и тут же выбросил самокрутку. Аккуратно встал на краю канавы на колени и дотянулся кончиками пальцев до ручки – она была ещё тёплая!

Семейный совет Барковских состоялся в большой комнате у печки. На прислонённой к печи лавке лежал и сладко посапывал златокудрый ангелочек с перебинтованной головой, заботливо укрытый тёплым одеялом. Ёрика от смерти спасла уже мёртвая мама. Пуля раздробила её шейные позвонки и лишь чиркнула сына по голове, от чего тот потерял сознание. При падении в канаву, лицо мальчика накрыли её густые, пышные чёрные волосы, которые хоть как то позволили дышать под слоем земли.

Барковские долго судили-рядили и решили, что мальчика на хуторе оставлять нельзя. Рано или поздно прознают соседи, а там и полицаи заинтересуются. Глава семейства, старый Тадеуш, кстати вспомнил, что у него двоюродная сестра Анна в Вильнюсе служит настоятельницей Доминиканского женского монастыря. Поэтому ангелочка решили переодеть девочкой, окрестить Яниной и отправить в город. Анна не откажет, да и вера не позволит.

Карл Егер сидел в своем служебном кабинете за письменным столом и внимательно изучал рапорт Грауверга.  Закончив изучать, удовлетворенно хмыкнул и подумал – исполнительный австриец, надо представить к поощрению, да пожалуй не забыть этого литовского капитана с трудной фамилией Линк... Линкявичус кажется. Не торопясь достал из стола общую тетрадку в коричневом переплёте, открыл на нужной странице и записал в одну строчку: 24 сентября 1941 года, Реше, мужчин 512, женщин 744, детей 511, всего 1767, все евреи.

Егер встал, потянулся, зевнул, подошел к окну и удовлетворенно взглянул на растущий на площади могучий дуб с начинающими желтеть листьями. Листья навели его на мысль, что и он достоин железного креста, пусть даже без мечей или дубовых листьев. Надо только как то изящно об этом намекнуть в Ригу, своему непосредственному начальнику – командиру айзацгруппы А,  бригадефюреру СС Вальтеру Шталлекеру.

В монастыре Ёрик оказался самым младшим послушником, точнее послушницей Яниной. Ближайшей по возрасту девочке было уже двенадцать лет. Все его любили и по возможности баловали, настолько, насколько это позволяли условия монастыря. Старших монахинь, особенно игуменью, благочинную и духовницу радовали успехи маленькой Янечки в обучении и изумительная память. И это при том, что обучение и службы велись только на польском языке и латыни. Младших послушниц умиляла Янечкина покладистость, добрый нрав, желание всегда помочь другим.

Так прошло три года. Власть сменилась, немцы ушли, вернулись Советы. Необходимость скрываться отпала. Янечке выправили документы на имя Яна Барковского и определили в детский дом по улице Костюшко. В 16 лет  Ян с отличием заканчивает школу и по лимиту направляется во Вроцлавский университет имени Болеслова Берута.

                *    *    *

Ян встал с пенька, достал из кармана плаща сложенный вчетверо лист бумаги запаянный в целлофан, вздохнул и опять задумался. Ему уже 77 лет, ни жены, ни детей, ни внуков нет, как то всё не получалось, может на это повлияли годы проведенные в женском монастыре, а может просто не судьба. Зато есть кафедра филологии во Вроцлавском университете, должность профессора и ученая степень доктора наук. Есть фундаментальные научные труды, государственная премия, признание зарубежных коллег, награды, почетные звания других университетов. Но всё это, он бы не колеблясь отдал, за один мамин ласковый взгляд, за улыбки сестёр, за снисходительный шлепок отца. Увы, этого не вернёшь, а в памяти они все как живые стоят перед глазами. На лист что-то капнуло, один раз, второй, третий – это его слёзы льющиеся без надрыва и усилия, они приносят облегчение и опустошают.

Каждый год Ян в сентябре приезжает сюда на два дня. Первый день сидит у захоронения, вспоминает, переживает всё снова, в волю плачет. И в конце разворачивает принесенный с собой лист. Этот клочок бумаги – копия шестой страницы известного в истории холокоста документа «Отчета Егера», которую по его просьбе прислал Центральный государственный архив Литвы. Пятая строчка страницы гласит: “24.9.41  Riesa   512 Juden.  744 Judinn.  511 J.-Kind.  1767”. Завтра Ян снова придёт сюда, будет приводить захоронение в порядок, убирать, расчищать, отмывать. Настолько, насколько хватит старческих сил. Но эту работу он всегда делал сам и только сам, это его крест. И с горечью удивляться варварам, периодически пытающимся разрушить памятник. Закончив работу, устав до изнеможения, как правило перечитывал вырезанные в граните слова: «Здесь 1941.IX.24 гитлеровцы и их местные пособники убили 1767 евреев». Так звучит в литовском варианте. На еврейском же написано « ... и их литовские пособники ...». Ну что ж, историю пишут люди, а правда памяти остаётся.

Вильнюс, 30 августа 2013 года.