Ложь может быть мыслью, словом или жизнью

Друзья!
Из Сети.

"Ложь – неправда, намеренное искажение истины, обман. Некоторые люди считают грех лжи маловажным, несущественным грехом, но Священное Писание и Святые отцы говорят совершенно иначе. Преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Никто из благоразумных не сочтет ложь за малый грех; ибо нет порока, против которого Всесвятой Дух произнес бы столь страшное изречение, как против лжи. Если Бог погубит всех говорящих ложь (Пс. 5, 7) то как пострадают те, которые сшивают ложь с клятвами?» (Леств.12:3). По объяснению святых отцов, ложь может быть мыслью, словом или жизнью. Хотя сегодня мы видим еще один вид лжи – ложь в своей внешности – косметика.

Ложь мыслью
Человек лжет мыслью, когда по глазам, по походке или по одежде делает вывод о том, о чем думает человек или пытается судить о его намерениях. Этот вид лжи можно назвать ложными помыслами.

Авва Дорофей об этом пишет следующее: «Некогда в бытность мою в общежитии, было мне такое дьявольское искушение, что я стал было по движениям и по походке человека заключать о его душевном устроении и со мною встретился следующий случай. Однажды, когда я стоял, прошла мимо меня женщина с ведром воды; сам не знаю, как я увлекся и посмотрел ей в глаза, и тотчас помысел внушил мне, что она блудница; но лишь только пришел мне сей помысл, я стал очень скорбеть и сказал (о сем) старцу, авве Иоанну: "Владыко, что я должен делать, когда я невольно замечаю чьи-либо движения и походку, и помысел говорит мне о душевном устроении сего (человека)?” И старец отвечал мне так: "Что же? Разве не бывает, что иной имеет естественный недостаток, однако с великим усилием и трудами исправляет его? Потому и нельзя из этого заключать чьего-либо душевного устроения. И так никогда не верь своим догадкам, ибо кривое правило и прямое делает кривым. Мнения (человеческие) ложны и вредят тому, кто предается им.” И так с тех пор, когда помысел говорил мне о солнце, что это солнце; или о тьме, что это тьма, я не верил ему, ибо нет ничего тяжелее, как верить своим мнениям. Это, если укоренится в нас, то доводит до такого вреда, что мы думаем действительно видеть вещи, коих нет и быть не может. И скажу вам о сем удивительный случай, который произошел при мне, когда я еще находился в общежитии. Там был у нас один брат, которого очень беспокоила сия страсть, и он так следовал своим догадкам, что был уверен в каждом предположении своем; ему казалось, что (дело происходит) непременно так, как представляет ему помысел его, и не может быть иначе. Зло со временем усилилось, и демоны довели его до такого заблуждения, что однажды, как он, вошедши в сад, высматривал, – ибо он всегда подсматривал и подслушивал, – ему показалось, что он видит, будто один из братии крадет и ест смоквы; а была пятница, и еще не было даже второго часа. И так, уверив себя, что он действительно видел это, он скрылся, и ушел молча. Потом, в час литургии, он опять стал замечать, что будет делать во время причащения брат, только что укравший и евший смоквы. И когда он увидел, что тот умывает руки, дабы войти приобщиться, он побежал и сказал Игумену: "Посмотри, такой-то брат идет приобщаться Божественных Таин вместе с братьями, но не вели ему давать (Св. Даров), ибо я видел сегодня утром, как он крал смоквы из сада, и ел.” А между тем брат оный вошел уже к святому Причащению с большим благоговением и умилением, ибо он был из благоговейных. Когда же Игумен увидел его, то он подозвал его к себе, прежде чем тот подошел к священнику, преподающему Св. Дары, и, отведя его в сторону, спросил: "Скажи мне, брат, что ты сделал сегодня?” Тот удивился и сказал ему: "Где, владыко?” Игумен продолжал: "Когда ты утром вошел в сад, что ты там делал?” Брат, удивленный этим, отвечал ему опять: "Владыко, я сегодня и не видел сада, и даже не был утром здесь, в киновии, но теперь только возвратился из пути, ибо тотчас по окончании (всенощного) бдения эконом послал меня на такое-то послушание”. А место того послушания, о котором он говорил, было очень далеко, и брат с трудом поспел к самому времени литургии. Игумен призвал эконома и спросил его: "Куда ты посылал этого брата?” Эконом отвечал то же, что и брат сказал, т.е. что он посылал его в такое-то село. Игумен спросил: "Почему же ты не привел его принять (от меня) благословение?” Тот, поклонившись, отвечал: "Прости меня, владыко, ты отдыхал после бдения, и потому я не привел его принять от тебя благословение.” Когда Игумен таким образом удостоверился, то он отпустил сего брата идти причаститься, и призвав того, который верил своим подозрениям, наложил на него епитимию и отлучил его от святого Причащения. И мало того, но, созвав всю братию, по окончании литургии, со слезами рассказал им о случившемся и обличил брата пред всеми, (желая) достигнуть сим троякой пользы: во-первых, посрамить диавола и обличить сеющего такие подозрения; во вторых, чтобы через сие посрамление был прощен грех брата и чтобы он получил от Бога помощь на будущее время; и, в третьих, чтобы утвердить братию – никогда не верить своим мнениям. И много поучив о сем и нас, и брата, он сказал, что нет ничего вреднее подозрительности и доказывал это случившимся примером. И много подобного сказали отцы, предохраняя нас от вреда верить своим подозрениям. И так постараемся же, братия, никогда не верить своим самомышлениям. Ибо поистине ничто так не удаляет человека от Бога и от внимания к своим грехам и не побуждает его всегда любопытствовать о неполезном ему, как сия страсть: от сего не бывает ничего доброго, а множество смущений; от сего человек никогда не находит возможности приобрести страх Божий. Если же по причине порочности нашей посеваются в нас лукавые помышления, то тотчас должно обращать их в добрые, и они не повредят нам; ибо если верить своим догадкам, то им и конца не будет, и они никогда не попустят душе быть мирною. Вот это ложь мыслию» .

Ложь словом
Лжет словом тот, кто из-за лени не сделает какого-либо дела, а пытается оправдать себя ложью.

Ложь жизнью
Жизнью лжет тот, кто, будучи блудником, притворяется воздержанным или, будучи сребролюбцем, говорит о милосердии. И такой лжец делает это по причине того, чтобы прикрыть свой грех или обольстить чью-то душу добродетельным видом.

Священное Писание о страсти
«Участь всех лжецов в озере огненном» (Откр.21:8).

«Дьявол лжец и отец лжи» (Иоан.8:44).

«Бог есть истина» (Иоанн.14:6)".https://happy-school.ru/
...Други!
Вселенское сражение лжи и правды закончится ПОБЕДОЙ ВОИНОВ СВЕТА!
Таково веление Сил Высших, стоящих на страже России.
Вл.Назаров
***************
1.МЕДИТАЦИЯ В ЭПОХУ ОГНЯ: АГНИ ЙОГА О МЕДИТАЦИИ

Наше последнее апокалиптическое время было определено Спасителем как эпоха весьма опасная для всех духовно слабых и неустойчивых людей, как время полное соблазнов и лжепророков. Реальность подтверждает это великое предсказание, сделанное два тысячелетия тому назад. Действительно, сегодня, когда наша страна и весь мир переживают, может быть, наиболее мощный за всю историю человечества всплеск интереса к духовно-мистической сфере, отчетливо вырисовываются тупиковые пути и ловушки духа. Попробуем разобрать наиболее типичные заблуждения в области духовного совершенствования человека, раскрытия его тонких способностей и сил, ограничив поле зрения проблемами нашей страны.
Первым, наиболее бросающимся в глаза небезопасным для духа подходом является распространившееся повсюду увлечение чисто экстрасенсорными методами развития человека. Было бы глупо выступать против экстрасенсорики огульно, поскольку за ней стоит не мираж, а реальность существования в человеке и реальном мире пока еще неизвестных науке тонких энергий и сил. Более того, рост числа людей, обладающих экстрасенсорными способностями, не случайность, а отражение глубинных процессов эволюции планеты, вступившей, согласно серьезным эзотерическим представлениям, в новую фазу, суть которой — сближение плотных, видимых форм материи и жизни с невидимыми, космическими. Однако, те конкретные формы, которые в нашей стране принимает массовое увлечение экстрасенсорикой, зачастую не имеют ничего общего с подлинной духовностью. По сути дела, это — черно-белая, а чаще всего темная и даже черная экстрасенсорная магия. Люди бросаются к упрощенным методам развития скрытых психических сил, не оснастив себя знанием подлинных религиозно-мистических или эзотерических традиций. Между тем, любая серьезная традиция утверждает, что процесс раскрытия дремлющих психоэнергетических сил и ресурсов всегда имеет прочную опору на нравственность. Без предварительного этического преображения пробуждение психоэнергетики невозможно. Более того, оно опасно. Еще древнегреческая неоплатоническая традиция говорила о двуедином характере процесса совершенствования: с одной стороны, катарсис, моральное очищение, а с другой стороны, экстазис, выход за пределы себя к другим, более высоким духовно-энергетическим возможностям. Опасность чисто энергетического подхода — в его искусственности, в незнании глубинных законов духовной алхимии человека, в неподготовленности большинства людей к восприятию высоких энергий. Когда человек подходит к проблеме психоэнергетики, как культурист к штанге, с желанием «накачаться», «увеличить биополе» или, что еще хуже, стремится с помощью этого самоутвердиться в обществе, это кристаллизует в нем психологические недостатки и затрудняет его дальнейшую эволюцию. Попросту говоря, если человек, развивающий психоэнергетику, ленив и одновременно не борется с ленью,то в результате механической накачки энергия начинает «подпитывать» его отрицательные свойства, и он становится еще более ленивым, внутренне тяжелым, неподвижным. Если человек раздражителен, он становится еще более вспыльчивым и неуравновешенным. Кроме того, искусственные, не подкрепленные глубинными знаниями экстрасенсорные методики развивают в человеке наиболее грубые виды психической энергии, которые деформируют тонкие структуры тела и центры такого неудачного ученика.
Другой небезопасной тенденцией для духа является некритическое, с элементами фанатизма погружение в современные модернизированные виды йоги, психотехнические методы и неомистические культы (сахаджа-йога, мантра-йога, кришнаизм, движение трансцедентальной медитации, ребефинг и т.п.). Многие из данных методов, претендуя на якобы присущую им древнейшую посвятительную традицию, на самом деле являются эклектическими псевдорелигиями, созданными для облегчения европейского восприятия, и потому, безблагодатными системами. Как правило, они не имеют хотя бы каких-либо общих идей и соединительных звеньев с национальными традициями и культурами народов нашей страны и в силу своей беспочвенной природы не могут быть усвоены глубоко и органично. Кроме того, большинство подобных методов построены на каком-либо одном приеме или методе, применение которого должно привести, по замыслу учителей этих учений, к состоянию озарения и сверхсознания. Но серьезные школы духа, напротив, утверждают, что богопознание не может быть достигнуто одним-двумя методами или приемами. Бог, Высшее, Абсолют, по представлениям эзотерических доктрин, — это кристалл с бесконечным количеством граней. Достижение полноты слияния с Высшим невозможно без «напряжения всех сил», как утверждала Е. И. Рерих, и предполагает многосторонность усилий. Выдающийся мудрец и подвижник Индии Рамакришна говорил, что нельзя быть узким при постижении Творца, что он сам хотел бы познавать Бога разнообразными методами и способами и в разных формах. Даже строгое православие имело многообразие молитвенных методов в общении со Всевышним, «художество из художеств», как называли византийские отцы церкви практику умного делания. Подобное многообразие не есть размытость духовных критериев, а мудрость, подкрепленная опытом тысячелетий. Когда человек следует лишь одному приему общения с Высшим, это быстро приводит к стереотипу духовной работы. Ученик научается управлять собой в каком-то одном аспекте и, думая, что он уже достиг совершенства при помощи данного метода, прекращает внутреннее движение, критерием истинности которого обязательно будет постоянная самопроверка: а правильно ли я двигаюсь? Не забыл ли я о главном в самодовольстве или в ошибочности подхода?
Схожесть двух описанных тенденций духовного совершенствования (вульгарная экстрасенсорная магия и современные псевдорелигии Востока и Запада) состоит в механичности подхода к Просветлению. Но каковы же тогда наиболее высокие и наиболее истинные пути совершенствования для тех, кто интересуется духовной работой, молитвенно-медитативной практикой, психоэнергетикой? Во-первых, к таким наиболее надежным путям, правильность которых проверена тысячелетиями, следует отнести пути религиозных традиций. Прежде всего, это христианство, ислам, буддизм в своих классических формах. Конечно, для нашей страны такую роль играет православие — надежный органичный путь духа, истинность которого подтверждена всем ходом нашей истории и духовным подвигом многих тысяч отечественных подвижников. Этот путь вмещает в себя и улучшение нравственных сторон человека, и прикосновение к духовным силам благодати. Другой путь, появление которого обусловлено кризисными условиями настоящего времени, связан с огненным провозвестием XX века Учением Живой Этики (Агни Йоги), синтезирующим сокровенные древние знания Востока с научными достижениями Запада. Об Агни Йоге, учении, возникшем в результате сотрудничества Н.К. и Е.И. Рерихов с Великими Учителями Востока — Гималайскими Махатмами, сегодня написано достаточно много. Мы подробнее остановимся на определенном аспекте учения: проблемах духовного пути, особенностях духовной работы человека над собой в апокалиптических условиях последнего столетия, специфике агни-йогической медитации и методах развития психической энергии. Ведь учение носит двойное название, а значит, продолжает уже обозначенную ранее древними традициями линию на двуединый процесс совершенствования — этику и психоэнергетику.
Многие люди, искренне интересующиеся рериховским наследием и прочитавшие о вреде чисто механических способов повышения психоэнергетического потенциала, нередко ограничивают свою работу с учением чисто культурной, пропагандистской программой — показом слайдов и выставок, беседами на этические темы. Конечно, и это приносит большую пользу, но один лишь культурологический подход не может объединить высокое учение. В точности так же, как представители православия всегда выступают против попыток свести его значение к культурному наследию, настаивая на богооткровенном характере этой религии, серьезные последователи Живой Этики не должны представлять это учение людям в виде культурно-морализаторской доктрины. Эту мысль неоднократно выражает и само учение, утверждающее, что оно не отвлеченная этика, а Огненная Йога, предполагающая овладение высокими тончайшими энергиями, детальную духовную практику, психотехнику и психомеханику (совокупность методов внутренней работы человека над собственной психикой). Все эти цели недостижимы без воспитания мощного, йогически организованного, способного к управлению собой сознания Агни Йога. Важнейшее ядро духовной практики, ведущее к подобной йогической организации сознания во всех эзотерических учениях (и Огненная Йога здесь не исключение), составляет медитация.
Вокруг отношений Агни Йоги к медитации сформировался достаточно устойчивый миф, основанный на невнимательном изучении рериховского наследия. Его суть состоит в том, что Агни Йога отрицает медитацию, что медитация вредна и бесполезна. При этом приверженцы подобной точки зрения само понятие медитации трактуют либо в зауженном виде, как классическое отключение от мира с закрытыми глазами в статической позе, либо, наоборот, чрезмерно расширенно, включая в него такие оккультные процедуры, которые по сути не имеют ничего общего с серьезной медитативной практикой (например, выход в астрал, суггестивно-гипнотическая или экстрасенсорная магия, медиумические сеансы и т.д.). В действительности, вопрос об отношении Агни Йоги к медитации неизмеримо сложнее. Медитация — слишком серьезное понятие, имеющее многотысячелетнюю историю, чтобы вычеркивать его из духовного арсенала или просто списывать в архив. Известно, что при оценке серьезных явлений Агни Йога никогда не пользуется одномерной догматической логикой, утверждающей только восторженное «да!» или говорящей гневное «нет!». Напротив, логика учения диалектична и включает в себя всю необходимую сумму «да» и «нет» в конкретной определенной пропорции применительно к конкретному явлению. Чтобы разобраться в оценке медитации, предоставим слово самой Агни Йоге, приведя несколько цитат из учения и писем Е.И Рерих.
1. Общее отношение к медитации.
«Вы спрашиваете, продолжать ли вам медитации. Все, что способствует концентрации мышления, очень полезно и следует всячески поощрять к четкости и кристаллизации мысли. Именно сейчас столько хаотического мышления, и нужно всеми способами научиться собирать свои мысли, не допускать непроизвольных скачков их. Последовательность в мыслях и действиях так необходимы для расширения сознания. Прочла вашу медитацию. Тема о мысли так обширна, истинно мысль есть Вселенная. Поэтому хорошо развивать эту тему во всей ее всеобъемлемости, стараясь ее как можно больше конкретизировать. Также полезно размышление, насколько мысль есть творец Кармы». (Е.И. Рерих, 26.04.34.).
«Также понимаю, что вы придерживаетесь избранного вами метода для подготовления себя к медитации. Все духовное настолько индивидуально, что именно каждый должен почуять сердцем, что ему ближе и следовать ему» (Е.И.Рерих, 11.09.37.).
2. Молчание как вид медитации.
«Урусвати понимает значение молчания. Но какое это должно быть молчание? Люди думают, что не произнесение звука уже есть молчание. Но для истинной мощи молчание должно охватывать и наполнять все существо, тогда приходит общение с Высшим Миром, и образуется усиленная энергия. Мы знаем эти часы прилива энергии. Можно утверждать, что такое молчание есть самое высокое напряжение.
Следует приучаться к такому качеству, каждый постепенно приобретает его. Можно проследить в разных жизнях, как накопляется познание энергии. Человек от любого своего состояния может начать углублять свои возможности. Чем скорее он приступит к умножению своих познаний, тем лучше.
Когда в Нашей Башне царит молчание - значит, происходит особое напряжение. Общение с Высшим Миром есть почерпание новых сил. И Нам, и всему сущему нужно такое накопление. Ошибочно полагать, что Нам не нужно обновление энергии. Уявляю Нас с человеческой стороны, чтобы тем более скрепить связь с человечеством. Мы вовсе не желаем представиться заоблачными Существами, наоборот, Мы хотим быть близкими к людям Тружениками. Так пусть складывается близость, которая может быть преддверием
3. Отключение от мира (ступень пратьяхары в традиции Раджа Йоги) как вид медитации.
«Еще один значительный опыт. Приучайте себя не видя смотреть и не слыша слушать. То есть, умейте настолько устремлять взор в духовные области, что даже несмотря на открытые глаза, не видеть стоящего перед вами. Или несмотря на явный шум, через открытые уши не слышать его. Этим физическим испытанием можно много продвинуться в психическом зрении и слухе™» (Агни Йога «Иерархия», 68).
4. Медитации на образ Учителя.
«Когда сознание ваше подскажет вам необходимость иметь постоянное Изображение Владыки, сядьте тогда в покойном месте и устремите взор на избранное Изображение. Но помните, что следует решиться бесповоротно, ибо постоянное Изображение в случае предательства будет постоянным укором. После пристального смотрения на изображение закройте глаза и перенесите Его в третий глаз. Так, упражняясь, получите живое Изображение и будете ощущать особенное трепетное нагнетание сердца. Скоро Изображение Владыки будет неразрывно с вами. Можете испытать себя против солнца и также будете видеть Владыку перед собой, иногда без красок, но потом жизненно и даже в движении. Молитва ваша потеряет слова, и лишь трепет сердца наполнит ваше понимание™» (Агни Йога «Иерархия», 89).
«™ Многие чудные вещи близятся. Можно понимать их по желанию и по сознанию, но еще легче понимать их через Лик Учителя. Если можете представить в сознании своем Лик Учителя до полнейшей отчетливости, то можете перенести свое сознание в Его сознание и как бы действовать Его силою. Но для этого нужно видеть Лик Учителя отчетливо до малейших подробностей, чтобы Изображение не дрожало, не искажалось, не меняло очертаний, что часто бывает. Но если после упражнений сосредоточения удастся получить стойкое Изображение Учителя, то можно иметь через это достижение большую пользу и себе, и ближайшим, и делам.™» (Агни Йога «Иерархия», 90).
«...Нужно мысленно устремляться ко Мне, это самое необходимое стремление. Учитесь не только постоянно иметь перед собою Мое Изображение, но и толкать мысли по линии Иерархии. Как на лодке закидывают якорь, чтоб подтянуться к нему, так и, закидывая мысли по линии Иерархии, мы двигаемся неуклонно. Никто не явит сомнения, что лучший путь - спешить к лучшему» (Агни Йога «Сердце», 217).
«Нужно полное очищение внутреннего существа, ибо только при полном очищении возможна усиленная деятельность этих центров. Главное — нужно очиститься от лукавства, самомнения и обиженности и утвердиться на спокойствии и отсутствии страха. Последнее так легко, когда в сердце живет страстная любовь к Нашему Владыке. ... После краткой молитвы или сердечного устремления к Владыке начать прислушиваться к встающим мыслям в мозгу и немедленно записывать их. Необходимо приучить себя к полной концентрации на Облике Владыки, без этого нельзя ожидать скорого успеха. Если трудно сконцентрироваться продолжительное время, пробуйте хотя бы десять минут, постепенно удлиняя время. Мысли будут вставать четко и безостановочно. Все могут приобщиться к такому упражнению, даже недолгая концентрация, но полная, на Облике Владыки уже многому поможет. Конечно, необходима некоторая воздержанность от обильной пищи и, главное, от жирной пищи, от масла и сахара. Также лук нежелателен» (Письма Е.И.Рерих, 10.08.52.).
5. Медитация на предмет. Концентрация на предмет.
«Если ясность Лика Учителя ставит нас в ближайшее с Ним сотрудничество, то и каждое яркое изображение предмета в нашем третьем глазу делает его близким и доступным. Одно из условий древней магии было научить яркости предметов, вызываемых нашим внутренним представлением. Если предмет вызван с полностью всех линий и красок, то его можно применить для ближайшего воздействия. Можно как бы владеть им. Независимо от расстояния можно управлять им и приближать его возможности. От самых обыденных предметов до далеких планет можно употреблять это воздействие. В нем нет ничего сверхъестественного, но как бы отождествляется двойник и притягивается живая соединительная нить. Можно постепенно развивать в себе эти способности на обычных предметах, замечая при этом, что когда создается ясное воображение, то получается особенная трепетная вибрация, подобная воздействию магнита™» (Агни Йога «Иерархия», 91).
6. Отношение к динамической жизненной медитации.
«Еще одно полезное упражнение. Попробуйте писать двумя руками и одновременно разное. Или попробуйте одновременно диктовать два письма и вести два разговора. Попробуйте одновременно управлять мотором и вести беседу о сложных решениях. Пробуйте не начинать ссоры, когда неустойчивое настроение вашего собеседника требует вашего раздражения. Пробуйте многие примеры раздвоения вашего сознания. Пробуйте, чтобы ваша энергия могла свободно «проливаться в нескольких направлениях™» (Агни Йога «Иерархия», 69).
Цитаты на данную тему можно множить до бесконечности, но и приведенное показывает, что Рерихи и сама Агни Йога понимали медитацию весьма широко, в ее многих разновидностях и что отношение учения к приведенным видам медитативной практики самое положительное. Можно найти в учении и другие свидетельства положительного отношения к медитации, например, высокая оценка духовно-мистических систем, основу которых составляет медитативная практика. Агни Йога советует обратить внимание на дзенские монастыри, сохранившие остатки высокой дисциплины, существеннейшей составляющей которой является, как известно, медитативная практика: и статическая, и динамическая.
«Полезно наблюдать всюду следы дисциплины. Среди коллективной, сознательной дисциплины нужно обратить внимание на японские монастыри Дзен. Редко где сохраняются без принуждения Иерархия и сотрудничество. Нужно понимать дисциплину как организованное, свободное сотрудничество. Среди приемов воспитания сердца свободная организация сотрудничества имеет значение. Но пока притаится где-

 Е.И.Рерих в письмах давала высокую оценку медитативным методам тибетского буддизма, относя их к области «высшего психизма». Она писала, что если в тибетской традиции встречается «ученик, обладающий сильной волей и чистотой сердца, то его достижения бывают значительны. Особенное внимание обращается на развитие сосредоточенного мышления, на полную концентрацию мыслей на избранном предмете. Такие концентрации и медитации составляют самую важную часть духовного воспитания».
«О необходимости сосредоточения Говорил часто. При проблемах сосредоточение является необходимым качеством сотрудников. Являть сосредоточение нужно во всех малых делах. Явление сосредоточения в древности считалось явлением первостепенной важности. Все Учения твердят о явлении сосредоточения, считая его необходимым качеством» (Агни Йога «Мир Огненный» 3, 430).
И наконец, четвертая книга Учения — «Знаки Агни Йоги» — начинается с приветствия «старшей Раджа Йоги», матери всех медитативных методов, и подчеркивает, что правильное естественное развитие сил духа у Агни Йога неизбежно делает его Раджа Йогом.
Есть мнение, что Агни Йога выступает против коллективной медитации. Однако, и это мнение основано на недоразумении. Уже говорилось о положительной оценке учением дисциплины дзенских монастырей, одним из существеннейших стержней которой была практика коллективных медитаций дзен-буддистов, проводимых в одном зале. Учение утверждает, что совместная мысль двух родственно настроенных людей оккультно увеличивает свою силу в семь раз и рекомендует создавать духовное содружество, занятое ростом психической энергии и силы очищенной мысли. Оно рекомендует изучать также опыт групп, сгармонизированных какой-то творческой деятельностью (например, певческие народные хоры) и тем накапливающих психическую энергию. Опыт таких групп, чья деятельность представляет собой неосознанную динамическую медитацию, очень полезен для общин, ведущих духовную работу. Подобное изучение и гармонизация медитации могут достигать колоссальных результатов. Агни Йога утверждает, что «систематически спаянная группа из 12 человек может управлять галактическими процессами». И наконец, важнейший метод коллективной медитации, принимаемый и приветствуемый в Агни Йоге, — совместные мысленные посылки, осуществляемые гармонизированной группой людей для очищения пространства.
«Урусвати знает, насколько Мы настаиваем на единении. Люди думают, что это наставление имеет лишь нравственное значение, но они не понимают, что единение есть умножение энергии. Можно представить, насколько Нам легче помогать, когда имеется дружное единение, ведь происходит сбережение энергии. Она напрягается в одно место, и такая концентрация дает яркое усиление энергии.
Пусть люди приучатся понимать, что каждое нравственное указание есть и научный совет. Повторяю эту истину, ибо вижу, что даже читающие Учение не применяют это к жизни.
Но, кроме умножения Нашей помощи, единение есть как бы насос пространственной энергии. Люди забывают, что их энергия при сотрудничестве увеличивается в несколько раз. Такая прогрессия может быть вычислена, и люди еще раз могут убедиться, что доверено им в земной жизни. Убедить можно лишь научным путем. Пусть ученые покажут, как возрастают сложенные силы. Явно пусть убедятся, что сотрудничество есть лучшая магия. Но пусть даже незнающие о Нас подумают - может быть, где-то находится ценный источник энергии, который можно приложить к жизни. Каждое такое допущение уже будет приближением к Нам.
Мыслитель понимал, что сила человека не может быть исчерпана, если он помыслит о высшем Источнике» (Агни Йога «Надземное», 385).
Все вышеприведенное свидетельствует о том, что и сами Рерихи, и Великие Учителя Востока блестяще знали медитативные традиции различных времен и народов, признавали полезными многие виды медитации, не ограничивая свой взгляд классической сидячей позой. В то же время было бы неправомерно утверждать, что отношение Агни Йоги к медитации однозначно апологетическое. Есть такие виды медитативных практик, которые оцениваются Учением либо как вредные, либо как недостаточно эффективные методы. К вредным видам Учение относит: 1) всевозможные психотехники, искусственно облегчающие выделение астрального тела; 2) усиленную пранаяму и медитацию, связанную с задержками дыхания; 3) механическую концентрацию внимания на тех или иных чакрах или центрах без высоких духовных установок; 4) подъем энергии Кундалини без предварительного нравственного очищения, развития воли и самопознания; 5) медитации, основанные на чисто умственных мозговых образах Высшего без участия сердца и проводимые в отравленной тонкой атмосфере больших городов. Согласно Агни Йоге, вредными эти медитации считались потому, что они основаны на подмене естественного духовного пути механическими искусственными упражнениями, что нарушает психологическое равновесие человека и, в условиях загрязненной психосферы мегаполиса, может пагубно отразиться на его здоровье и психике.
«...Каждый понимает, что естественное действие выше искусственного. Но именно об искусственном действии написано гораздо больше, нежели об естественном. Нельзя отрицать, что искусственное проявление изучено подробно, начиная от времен древних. Но теперь, на границе двух эпох, пора обратиться к естественному методу проявления всеначальной энергии.
Человек древних времен был много грубее, и для касания тонких энергий требовались механические ритмы и ритуалы. Теперь же, когда нервная система значительно утончилась, можно вспомнить, что воля и мысль суть естественные атрибуты человека - так они должны быть использованы естественно» (Агни Йога «Надземное», 209).
«Вы не будете изумляться Моему подтверждению, что черная магия необычайно развивается. Конечно, это одно из оружий противников Света. Они собирают сознательных и бессознательных сотрудников. Заклинания, гримуары и все накопления темных применяются широко. «Мы не одобряем искусственных и механических достижений. Все лучшее приходит естественно. В древности, когда природа человеческая была грубее, нужно было допускать искусственные способы, чтобы поддержать связь с Высшим Миром и дисциплинировать свободную волю. Но ясно, что человек может знать все числа, запомнить все священные имена, может знать все тайные значения алфавита и все-таки мало сделать для эволюции человечества...» (Агни Йога «Надземное», 246).
«На Западе появилось множество йогов, престидижитаторов, учителей, магнетизеров, оккультистов, которые вращаются около явлений воли. Прекрасно умножая свои монеты, они за сходную плату каждого учат, как улучшить материальные условия, как располагать к себе людей, как приобретать влияние в обществе, как вести дела, как диктовать множество приказов и как делать из жизни подкрашенный сад. Развивая волю, некоторые из этих учителей как бы следуют по правильному пути, но они не указывают цель этого странствования и тем служат лишь ухудшению безобразных условий жизни.
Сильная воля, работающая на усиление ветхих предрассудков, не есть ли истинный ужас? Сколько напряжения потрачено будет на этих неооккультистов, чтобы уничтожить вред их духовного разврата! Имитаторы Хатха Йоги еще будут наименьшими по вреду.
Учение, прежде всего, не продается — это древнейший закон. Учение дает цель совершенствования, иначе оно лишено будущего. Учение минует личные удобства, иначе оно будет себялюбием. Учение предусматривает украшение бытия, иначе оно потонет в безобразии. Учение всегда самоотверженно, ибо оно знает, что есть Общее Благо. Учение почитает знание, иначе оно есть тьма. Явление в жизни Учения происходит не среди выдуманных обрядов, но по основанию опыта. Считаю, Учение проходит путь вне шелухи пережитков.
Радость есть особая мудрость». (Знаки Агни Йоги, 404)
К недостаточно эффективным для изменяющейся эпохи медитативным методам Учение относит западные приемы суггестии и гипнотического внушения, основанные на жесткой мозговой воле и сверлящем взгляде гипнотизера (что уступает восточной целительной науке сердца), а также длительную классическую медитацию в неподвижной позе. Причина устарелости этих методов — в недооценке новой эволюционной роли сердца, а также в уходе от жизни, между тем как нынешний этап эволюции планеты предполагает активное созидательное участие Агни Йога в делах мира.
«Понятия воли должны быть твердо осознаны и разграничены. Мозговая воля сделалась оплотом Запада, тогда как Восток остался в твердыне сердца. При внушении гипнотизер Запада употребляет волю, напрягая центры конечностей и глаз, но эта эманация не только скоро исчерпывается, но и приносит утомление и, главное, действует на очень незначительном расстоянии. При волевых посылках невозможно пространственное достижение. Но сердце Востока не нуждается в напряжении конечностей, не нагнетает без нужды энергию, но шлет свои мысли без ограничения места. Сердечное внушение, как естественный канал сообщения, не наносит вреда внушающему и принимающему. Западный способ постоянно заметен извне, но восточное делание не имеет ничего внешнего, наоборот, внушающий не смотрит на получающего, ибо в сердце имеет образ назначения. Много несомненных преимуществ сердечного делания, но для него нужно прежде всего осознать значение сердца» (Агни Йога «Сердце», 74).
Мощь сердца преодолевает решительно все. Сердце может знать смысл событий дальних. Сердце может летать, укрепляя нужные союзы. Сердце может приобщиться к дальним мирам. Пробуйте это лишь посылкою воли и познаете разницу воли и сердца. Майтрейя есть Век Сердца! Только сердцем можно оценить сокровища Майтрейи! Лишь сердцем можно понять, насколько все накопления, все чувствознания нужны для будущего.
Но означает ли, что заповеданный Живой Этикой естественный духовный путь сердца и устремления к Высшему вообще не нуждается ни в каких видах медитации, сосредоточения и специальной сознательной работе над мыслью и сознанием? Со всей определенностью необходимо сказать: нуждается! Утверждать обратное — значит искажать учение, выхолащивать из него высокий Гнозис и смысл. Огненная Йога Жизни — это не простое продолжение Карма Йоги, но переустройство бытия, предполагающее выход на новый уровень напряжения мысли и духа. Огненная Йога Сердца — это не просто продолжение Бхакти Йоги, но трансформация чувства любви в изменившихся космических условиях до вселенских масштабов. Огненная Йога Духа — это не просто романтическое устремление к абстрактным светлым идеалам без знания законов духовной алхимии. Естественность пути Агни Йога к Огненному Миру не значит, что это возможно само собой, без прекращения суеты внешней жизни и ее продолжения во внутреннем мире. Чтобы остановить этот типичный для горожанина разрушительный ритм действий и внутренних психологических реакций и настроиться на ритмы огненной эволюции, необходимы и моменты уединения, и отключения от мира, и серьезнейшая наука духа, включающая в себя новые методы медитации.
Говоря об опасности искусственных медитаций в условиях больших городов и трудности существования в них, Агни Йога нигде не утверждает, что в городах вообще нельзя жить. Но для того, чтобы жить и выживать и даже эволюционировать в удушливой атмосфере, нужно знать, как, хотя бы иногда, можно добывать в ней глоток чистого свежего воздуха. Медитативные методы Агни Йоги, специально предназначенные для нашего времени, позволяют не только добыть эти чистые порции духовного воздуха, но и превращать эти отдельные порции в сплошной поток освежающей высокой энергии, тем самым создавая оазисы живой жизни среди современного хаоса. Каковы же отличительные моменты и специфика этой агнийогической медитации? В чем состоят ее конкретные методы?
Прежде всего, подобная медитация представляет собой постоянное жизненное устремление к Высокому, думающую, размышляющую медитацию с открытыми глазами, в которую органично включены проблемы окружающей жизни. Основанная на теплоте пробужденного сердца, такая динамическая медитация Агни Йоги продолжается «во время повседневных забот» и дел ученика, и в процессе общения, и наедине с собой.
Среди этих методов и медитация на сердце и высоких эмоциональных переживаниях, и дисциплина хаотического мышления вплоть до его полной остановки (учение применяет здесь термин Раджа Йоги «огонь ваирагья» — особое состояние сознания, высокая энергетическая вибрация, достигаемая при полном отключении мыслей от внешних объектов). Медитация Агни Йоги — это богатейшая практика мыслетворчества, воспитание красоты и силы мысли, и дисциплина внимания, воли и воображения, и воспитание космического сознания, и достижение постоянного внутреннего бодрствования — умения наблюдать себя во всей глубине и полноте положительных и отрицательных свойств. Это овладение так называемым ментальным дыханием, основанным на умении подолгу наблюдать за каждым вдохом и выдохом, сознательно впитывая во время данного процесса тонкие энергии и силы, разлитые в пространстве. Это мысленное и сердечное предстояние человека перед самым Высоким для него — духовным Учителем, Иерархией Света и Абсолютом. Это овладение мастерством в самых разных видах деятельности с помощью медитации, основанное на умении «приложить к действию мысль». Наконец, это умение объединять психическую энергию в коллективную и совершать «мысленные посылки», очищающие психосферу планеты. Конечно, последний метод обязательно предполагает известную сгармонизированность людей, объединенных в группу или общину и ведущих подобную благородную и необходимую духовную работу. Сегодня это особенно трудно, поскольку большинство человеческих объединений в нашей стране строят свои союзы на разрушительных программах митинга, агрессии или наживы.
Освоение медитативной части Агни Йоги, нацеливающей на овладение психической энергией, — это выход на более глубокий срез учения, нежели пропагандистская деятельность. Осуществить его не просто — необходимы терпение, культура, образованность, знание многих духовных традиций и, наконец, бесстрашие. Многие, почитающие себя рериховцами, боятся мира огня, высоких огненных энергий, ибо познание этого мира требует от человека необычайно высокого накала внутренней жизни и напряжения сердца. Но время для чисто внешнего занятия Агни Йогой стремительно сокращается — пора заходить внутрь храма, пора входить в этот огненный эволюционный поток. «Хотящий научиться плавать должен бесстрашно бросаться в воду», — говорит само учение. Такая стремительность связана с самим характером того времени, в котором мы живем. Все религии мира, эзотерические доктрины, мистические учения, древние и современные пророчества сходились на том, что прежняя эпоха, прежний цикл истории человечества завершается. Наступает Новая Эра, переход к которой невозможен без потрясений и катаклизмов, причем, их сила может оказаться роковой для планеты. Агни Йога как эсхатологическое учение обобщает весь прежний эсхатологический опыт и дает ясную и четкую стратегию выживания на будущее. Что такое эсхатология? «Эсхато» — последний, «лог» — логос, т.е. последний порядок, последний мировой цикл, в котором мы с вами живем. Приход Новой Эры, наступление заповеданных Иоанном Богословом «Новой земли и Нового неба», связан с приближением к земле пространственного огня, накоплением планетной аурой высоких космических энергий. Этот приход огня знаменует собой восстановление божественной справедливости, торжество Истины, что будет крайне болезненно для всех, ее нарушающих. Кризисная ситуация мира может быть сопряжена с экологическими бедствиями, катастрофами, землетрясениями, извержениями вулканов, массовыми вспышками известных и неизвестных эпидемий, перепадами температуры, социальными смутами, увеличением интенсивности жесткого рентгеновского излучения космоса. Выжить и духовно развиться в такой тяжелой ситуации может лишь тот, кто очистил свою ауру от всего хаотического и болезнетворного, и достиг высокой духовной мощи, высокого уровня овладения психической энергией. Великий отбор достойных войти на следующую эволюционную ступень будет производиться на уровне духа, его высоте и мощи, по интенсивности внутренней жизни и чистоте сердца. И конечно, само чисто внешнее поведенческое выполнение основ учения будет недостаточным. Мало сегодня быть просто хорошим человеком, необходимо огненно воспламенить и преобразить все свои лучшие духовные свойства. А одним лишь показом слайд-программ или пропагандистской деятельностью в учении, говоря христианским языком, не оправдаешься. Нет большой надежности и в пути чисто книжного изучения эзотеризма.
«Не «эзотерики», а подвижники духа, полагающие свою жизнь на спасение мира, будут определять будущее» — в этом убеждена Е.И. Рерих.
Рекомендуемая литература:
1. Агни Йога.
2. Письма Е. И. Рерих.
3. Трунгпа Ч. «Шамбхала: священный путь воина».
4. Вивекананда С. «Раджа-йога».
5. Вуд Э. «Сосредоточение».
6. Тартанг Тулку, «Основы релаксации», Киев, 1994.
7. Ключников С. «В поисках безмолвия: практика медитации и преображение сознания» — «Беловодье», 2005.
8. Бхикку Кхантипалло «Секреты медитации. Спокойствие и прозрение» — «Беловодье», 2005.
9. Вивекананда С. «Практическая медитация».
https://teros.org.ru/
****************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
16 апреля 2024 года.
************
ПРИЛОЖЕНИЕ
При дворе торжествующей лжи

Я нашла эту статью в бумагах Генриха Орлова 10 лет спустя после ее написания. Генрих о ней забыл!
Он перестал писать после довольно грубого отказа со стороны нескольких американских издательств опубликовать его фундаментальную книгу «Древо музыки» (изданную позже на русском языке в авторском переводе с английского в издательстве «Советский композитор»).
Статья, предлагаемая сейчас вниманию читателей «Этажей», была написана в 1975 году по просьбе Ефима Эткинда сразу же после смерти Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Но по многим причинам она так и не была сразу опубликована.
С большим трудом я смогла уговорить Генриха отдать (найденную мной десять лет спустя) рукопись в немецкий журнал «Время и Мир». Генрих согласился с условием, что я сама статью перепечатаю и сделаю всю необходимую корректуру. Я с энтузиазмом принялась за работу и первое, что я сделала - напечатала заглавие статьи «Звено в цепи» вместо авторского «Звено цепи». К счастью, редакция журнала изменила название статьи на «При дворе торжествующей лжи». Новое название Генриху понравилось...
Я не помню, какое впечатление произвела статья на музыкальную общественность, но, скорее всего, сильное. Первым человеком, который опубликовал статью в советской прессе, был композитор Андрей Петров. Опубликовал с купюрами. Статья получилась не антисоветская, но антисталинская, что тоже было неплохо. Благодаря этой публикации, Генриха нашёл его старший сын Григорий. Они не общались 16 лет.
У статьи счастливая жизнь: она была опубликована в нескольких солидных изданиях и даже переведена на английский язык.
Сегодня, когда автору Генриху Орлову исполнилось бы 90 лет (а Д.Д. Шостаковичу в сентябре - 110), я думаю, что важно напомнить об этой статье заинтересованному читателю «Этажей».
Шостакович умер 9 августа 1975 года. Весь мир узнал об этом спустя несколько часов, но советским гражданам печальное известие было сообщено лишь через два дня. В некрологе — набор дежурных фраз: "Верный сын Коммунистической партии, видный общественный деятель, художник-гражданин, всю жизнь отдавший..." Под некрологом несколько десятков подписей: Политбюро во главе с Брежневым в начале, музыканты, композиторы и прочие — потом. Шостакович словно знал все это, когда двумя годами ранее положил на музыку стихотворение Марины Цветаевой:
Теперь это звучит откровенным вызовом. Но кто мог бы подумать, что стихи о Пушкине, до смерти заласканном царем, окажутся бомбой замедленного действия! Сходство между двумя судьбами, действительно, немалое. Однако, чтобы выразить себя, Пушкину не приходилось занимать и перефразировать чужие слова. Для Шостаковича это стало едва ли не главной возможностью высказаться о насущном. Прямые и скрытые цитаты — стихотворные и музыкальные, ссылки на свои прежние и чужие произведения, иносказания и намеки образовали за десятилетия особую технику самовыражения, тайный язык, которым он научился пользоваться с необыкновенной изобретательностью.
Незачем повторять общеизвестное о том, насколько могуч и громаден Шостакович как музыкант. Однако жить в музыке и музыкой, пользоваться ею как естественным языком, таящим в себе неисчерпаемые возможности красоты, стройности, не было его главной целью; красота, стройность, оригинальность стали свойствами его шифрованных посланий, источником наслаждения даже для тех, кто не искал шифра в его
музыке. Таковы многие из его поклонников на Западе, которые восхищаются
богатством и силой его речи и даже не догадываются, что это именно — речь. Даже в России художественная мощь музыки Шостаковича играет двойственную роль:
она дала ему возможность высказывать запретную правду, и она же позволяет
воспринимать душераздирающие признания, агонию мысли — как просто искусство. Здесь даже высокопоставленные слушатели предпочитают притворяться непонимающими эстетами. Композитор как может содействует этой обоюдно удобной близорукости. Он всегда находит приемлемый предлог, всегда подсказывает возможность вполне лояльного истолкования. Как мог бы он изобразить расправу над венгерскими повстанцами 1956 года — с грохотом танков и артиллерии, создать посредством одних мелодий старых революционных и каторжных песен образ страны-тюрьмы, если бы не позаботился связать свою 11-ю симфонию с восстанием 1905 года и приурочить ее к 40-летию советской власти! Он хорошо научился делать успокоительные жесты надзирателям, тайно передавая на волю свои истинные мысли. Он действительно художник-гражданин: мыслитель, философ, публицист, фельетонист, поэт, проповедник в музыке, живущий бедами и надеждами этого мира, старающийся понять, объяснить, потрясти, заклеймить, поддержать.
Где же выражено его кредо, сформулированы его взгляды? Не в многочисленных ли статьях, подписанных его именем, не в публичных ли выступлениях, произнесенных не его голосом? Предположить такое было бы слишком уж простодушно. Будущим исследователям предстоит выяснить, какие из этих статей и выступлений отражали его действительные взгляды, а какие были подсказаны с веской аргументацией "так надо", инкрустированы чужими идеями или просто написаны чужой рукой, как (по собственному признанию Шостаковича автору этих слов) его хрестоматийно знаменитый "Мой творческий ответ" — ответ на издевательские редакционные статьи "Правды" в 1936 году — и его покаянная речь на Первом съезде советских композиторов в 1948. "Так надо". Эта магическая формула, хорошо знакомая советской интеллигенции, не раз заставляла Шостаковича выступать как бы заодно со своими партийными опекунами и наставниками. Не удивительно ли, что именно ему, только что объявленному "формалистом № 1", было поручено отправиться в 1949 г. в США делегатом на Международный конгресс мира, чтобы лично рассказать о мудрой отцовской заботе партии и правительства, о процветании советской музыки. Лишь статьи и заметки, напечатанные до 1937 года, не вызывают сомнений в авторстве Шостаковича. И по содержанию, и по стилю они напоминают его музыку — угловатые, колючие, откровенные без оглядки, агрессивные и простодушные. Позже мы уже не найдем этой неповторимой, только ему присущей интонации: мысли сглажены, сбалансированы, фразы почти безразличны по тону. Литературное наследие художников, особенно крупных, незаменимо для понимания их времени, биографии, личности. Музыканты прошлого и наших дней, от великих до малозаметных, участвовали в создании гигантского собрания документальных свидетельств об их творческом опыте и отношении к различным сторонам жизни. Шостаковичу было бы что рассказать; однако среди авторов многочисленных "Летописей", "Хроник", "Мемуаров", "Дневников", "Переписок", сборников статей, опубликованных лекций мы напрасно стали бы искать его имя. Противоестественное молчание он предпочел опасной откровенности. Замкнутым и неоткровенным он был даже с ближайщими многолетними друзьями. Среди них не оказалось ни Эккермана, ни Роберта Крафта, ни даже Ястребцева. Все, что сохранилось в памяти знавших его людей и передавалось из уст в уста, — случайные или анекдотические эпизоды, отрывочные мысли, мнения, вырванные из контекста, — не дает почувствовать суть его личности. Склеенные вместе, эти осколки рисуют карикатурно однобокий образ — как это и получилось у С. Волкова, автора вышедших на Западе мемуаров, несмотря на его старания представить Шостаковича говорящим и стилизовать его хорошо известную специфическую манеру речи. И все же истинная личность, мысль, характер Шостаковича угадывались современниками. Его имя было окружено особым ореолом. На родине он стал властителем дум и совестью поколений, живших в 30—50-х годах, в тягчайшие десятилетия сталинизма. На Западе он вызывал глубокую заинтересованность и симпатию у миллионов людей. Нелегко определить, чем фигура эта привлекала людей столь разной судьбы, воспитания, культуры, мировоззрения. "Шостакович — гениальный музыкант". Бесспорно, но почему не менее одаренный и более ценимый на Западе как музыкант Прокофьев не стал тем, чем стал Шостакович? "Он всего себя выразил в музыке". Разумеется — где же еще? Однако главные его сочинения обладают почти шоковой силой воздействия, требуют исключительных эмоциональных затрат и интеллектуальных усилий, на которые способен лишь подготовленный слушатель. Их, способных и готовых войти в сложный, неуютный, пугающий мир его музыки, не так уж много; но Шостакович жил и в сознании тех, кто не понимал, не любил его музыку, а порой и вовсе не знал ее.
2.
Часто называют его честным художником. Мало кто из его собратьев по профессии удостаивался такого эпитета. Словосочетание это настолько примелькалось, что уже не кажется странным: с каких это пор честность стала эстетическим определением? И все же именно в этом слове — ключ: Шостакович сумел остаться честным под бдительными взглядами надзирателей, несмотря на вынужденные уступки и компромиссы. Его музыка — исповедь, в которой сквозь пестрые одеяния, иносказания и мыслительные конструкции безошибочно ощущаются личность и убеждения автора. Она также и проповедь, потому что, подобно Достоевскому, Мусоргскому, Чехову, Малеру, он не мог довольствоваться одной правдивостью, но мучился бедами земли и страданиями людей, стараясь раскрыть им глаза на самих себя и на свою жизнь, помочь им додумать мысль до конца, стряхнуть благодушие, вспомнить о человеческом достоинстве и ответственности. Там, где тоталитарная машина превращает человеческое общество в дрожащее стадо, честность важнее хлеба. Даже для малоискушенных слушателей весь строй музыки Шостаковича — серьезный, жестокий, драматичный — был постоянным разоблачением мифа "жить стало лучше, жить стало веселее", придуманного людоедом и столь любезного обывателям. А стране, отсеченной от мирового культурного содружества и традиций, позволившей убедить себя в том, что прошлое полно обветшалых предрассудков, а современность задыхается в миазмах вырождения и духовного распада, музыка Шостаковича напоминала о духовном богатстве и жизненной силе подлинного искусства, о величии старых мастеров, позволяли ощутить пульс современности, который был угадан Шостаковичем еще в молодости и продолжал жить в его музыке, вопреки строжайшему санитарному контролю над духовной пищей, разрешенной к потреблению в советском обществе. Там, где "великое, единственно верное учение" монополизировало истину и самую логику, Шостакович тревожил мысль, предлагал собственный взгляд на вещи, заставлял задаваться вопросами и искать ответы. В современном варианте родового строя, осиянном лучами единственной "великой личности — вождя, отца, учителя", он осмеливался быть личностью, излучавшей собственный свет. Поклонение "великому светочу" было обязательным обрядом государственной религии, результатом промывания мозгов, формой массовой истерии. Свет, излучаемый музыкой Шостаковича, привлекал, как маяк, уцелевших в океане лжи и глупости. Он вовсе не стремился к столь опасной роли: просто не мог быть другим. Тем, кто родился и вырос в свободном обществе, трудно понять, что значит оставаться честным в полицейском государстве, трудно представить себя на месте человека, которому сама мысль о свободе может стоить свободы или жизни. Шостаковичу приходилось быть особенно осторожным.
В. Маяковский, Д. Шостакович, В. Мейерхольд и А Родченко на репетиции
Он чудом уцелел в чистках 30-х годов. Люди беспричинно исчезали, а у него, еще молодого и не слишком заслуженного музыканта, был уже солидный список преступлений: плохая репутация из-за статей 1936 года (после их появления киевская газета предупреждала читателей: "в наш город приехал известный враг народа композитор Шостакович"), сотрудничество с арестованным впоследствии Всеволодом Мейерхольдом, дружба с эмигрантом Евгением Замятиным, с художником Николаем Радловым, вскоре посаженным, с крупнейшим советским военачальником Михаилом Тухачевским, которого ждал расстрел, не говоря уже о многих менее известных друзьях, проглоченных террором. Машина перемалывала жертвы под аккомпанемент внушительных "так надо", тихих "неужели и он?" и яростных воплей деятелей советской культуры: "Собакам — собачья смерть!".
подписывавших кровожадные декларации в газетах. Интересно, что имя Шостаковича не появилось среди них ни разу.
3.
Постараемся понять, что это значит — быть честным, поступать по совести под дамокловым мечом страха, когда даже случайное замечание, жест, взгляд могли оказаться роковыми. Поговорка "слово — не воробей: вылетит — не поймаешь" стала звучать зловеще. Цензура делала свое дело — вылавливая неосторожные слова; в некотором смысле она была ангелом-хранителем пишущих, хотя каждое вычеркнутое слово оставляло след в тайных досье. Еще страшнее была цензура неофициальная: неусыпная бдительность несметных добровольцев-энтузиастов, только ждавших повода, чтобы сигнализировать о "нездоровых настроениях", "подозрительных действиях", "идейных ошибках" своих коллег и соседей, — сигнализировать на собраниях и в печати, формируя общественное мнение, а чаще анонимно или по секретным осведомительским каналам, что густой сетью пронизали тело общества. Многоглазый надзор над каждым шагом — в поэзии ли, в музыке, живописи, критике, науке — и страх быть разоблаченным определяли, однако, лишь внешнюю сторону дела. Человек, не разучившийся думать, жил в состоянии хронического внутреннего раздвоения. С глазу на глаз со своими мыслями, он находился во власти самого глубокого страха — страха оказаться в одиночестве, потерять взаимопонимание и общий язык с согражданами. В обществе, которое по любому поводу голосовало только единогласно, любая собственная мысль имела пугающий привкус отщепенства, грозила непониманием и осуждением. Положение интеллигенции было особенно сложным. Эта социальная прослойка, как ее именуют в Советском Союзе, — явление специфически русское. Она унаследовала и продолжила идеи тех представителей дореволюционной России, которые видели свою миссию в служении общественному благу — народу, правде, идеалам лучшего, более разумного и справедливого общества. Это интереснейший феномен: протест и осуждение существовавшего порядка исходили от людей, сформированных этим порядком. Призывая к свободе, они сами были далеко не свободны. Их бунт был попыткой не свержения, а замены авторитета. Отвергая навязанную систему и идеологию порабощения, они всей душой отдавали себя в неограниченное подчинение другой, оппозиционной идеологии. Безразлично, была ли она политической или религиозной, реформаторской или революционной, западнической или славянофильской, теорией террора или "малых дел", — они служили ей жертвенно, бескорыстно, самоотверженно. Даже убежденные атеисты вкладывали в свое служение поистине религиозный жар, и едва ли не высшую награду видели в том, чтобы пострадать за правду, стать мучеником идеи, пасть "жертвой на алтарь свободы". Это было именно самоотречение. Идее они верили больше, чем самим себе. Во имя ее готовы были отречься не только от себя, но и от своих мыслей они ведь так субъективны, переменчивы, ненадежны, тогда как общая идея величественна, а логика ее так неотразимо проста и очевидна! Авторитарность идеи предпочтительнее авторитарности власти лишь до тех пор, пока идея не приходит к власти. Отчужденная, сделанная кумиром, она, облекшись в форму государственности, порождает наиболее бесчеловечные, нетерпимые, насильственные формы тоталитаризма. Она определяет не только новый государственный строй, но и начинает диктовать строй мысли своим подданным. К одному и тому же стволу принадлежат идеи, которые привели к октябрьскому перевороту, и те, что в последующие десятилетия стали знаменем протеста против бесчеловечности победившего режима. Новым мученикам идеи нелегко было осознать, что это их и их предшественников порывами, трудами и жертвами создано и держится слепое чудовище, пожиравшее и создателей своих, и детей.
4.
Шостаковичу была уготована необычная судьба. В отличие от многих художников, ему не пришлось годами завоевывать известность. С того дня, когда 19-летний юноша дебютировал своей Первой симфонией, и в продолжение полувека он оставался в центре внимания — и на родине, и на Западе, как музыкант и как личность.
Природа его таланта сказалась сразу. Несмотря на явные влияния — Прокофьева, Скрябина, Чайковского, Вагнера, даже первым рецензентам не пришло на ум упрекнуть симфонию в подражательности, настолько органично соединялись краски в ее прочно сбитом замысле. Шостакович выступил как художник-эклектик в добром старом смысле этого слова, как тот, кто — по Далю — "не следует одному учению, а избирает и согласует лучшее из многих". Стремясь постигнуть свое время, он, подобно Баху, Моцарту, Малеру, Бриттену, сплавлял воедино многие и разные веяния, нимало не заботясь о чистоте своего стиля. Обе черты — разнообразие источников и свобода от эстетических предрассудков — сохранились у него на всю жизнь. Первая симфония лишь отчасти отразила интересы и возможности молодого музыканта. В ней он с юношеской серьезностью пробовал себя в сфере проблемной симфонической драмы, парил на крыльях символических образов, ничем не напоминавших о событиях, настроениях и красках первых послереволюционных лет. Не забудем, однако, что самые первые, детские еще пьески были написаны им под впечатлением разговоров взрослых о Мировой войне; в 1917 году, двенадцати лет, он видел столкновение демонстрантов с полицией на одной из улиц Петрограда. Сами по себе детские впечатления едва ли смогли бы определить будущего композитора, но они помогли ему осознать свою связь с прошлым — с теми соотечественниками, среди которых был его дед, сосланный в Сибирь за антиправительственную деятельность. Было бы ошибкой думать, что на протяжении многих лет Шостакович только под внешним давлением обращался к темам и идеалам Революции, к мыслям о героях и мучениках борьбы за свободу. Они влекли его к себе. Другое дело, что эти темы не доминировали в его творчестве, а их воплощение нередко раздражало пуритански-нетерпимых блюстителей "идейно-эстетической чистоты советского искусства". Вторая половина 20-х годов совпала с первыми самостоятельными шагами выпускника Ленинградской консерватории. Для молодого и восприимчивого музыканта это было время, полное соблазнов и открытий. После десятилетней изоляции восстановились контакты с европейским искусством. В концертных и театральных залах зазвучала музыка Стравинского, Онеггера, Хиндемита, Шенберга, оперы Берга и Кшенека, несколько позже — симфонии Малера. Шостакович лихорадочно учился, осваивал новую композиторскую технику, экспериментировал в разных стилях, вырабатывал собственный почерк. Этот период был недолгим, но именно тогда его творческая натура получила прививку современности, восприняла гормоны нового художественного сознания и мироощущения. В краткое пятилетие, принесшее 20-м годам репутацию золотого века, искать новые, революционные пути в искусстве казалось не возможностью, не привилегией, а прямой обязанностью. "Октябрь" стал символом и лозунгом новаторства во всех областях жизни и творчества. Этим лозунгом жили и те, кто развернул по всей стране массовую просветительскую работу, и сами массы, пробужденные ими к творчеству, и такие крупные художники, как Мейерхольд и Таиров в театре, Маяковский в поэзии, Эйзенштейн в кино. Жил им и Шостакович. Все они революционизировали искусство, но настоящую свою цель и миссию видели за его пределами: в обновлении жизни, в раскрепощении умов и душ от унаследованного бремени пошлости, холуйства, хамства, в разоблачении лжи прекраснодушия и слепых инстинктов толпы. Они видели в себе могильщиков прошлого, санитаров настоящего и строителей будущего. Искусство было для них в конечном счете лишь средством. Подобно другим, Шостакович хотел быть в гуще жизни, приносить практическую, немедленную пользу, и брался за любую работу: писал музыку к агитационным спектаклям, эстрадным обозрениям на "актуальные" темы, как Маяковский, не жалевший поэтического таланта на сочинение
стихотворных реклам, гигиенических и политических плакатов. Новые краски и музыкальные идиомы вошли в музыку Шостаковича: он пародирует ритмы и мелодии оперетт Оффенбаха, дансинга, цирка, мещанский и блатной фольклор, противопоставляя им шаржированные цитаты из Бетховена, Баха, Гайдна, Вебера. Музыка балетов "Болт" и "Золотой век", опера "Нос" и фортепианный концерт изобилуют такими контрастами, смешат меткостью карикатурных преувеличений, искрятся задорным юмором, веселым сарказмом. Пройдет еще несколько лет, прежде чем весь этот материал станет языком иносказаний, хотя уже и тогда в гротеске Шостаковича мелькали образы холодные, пугающе-бездушные, иррационально механичные. Среди этого пестрого калейдоскопа масок лишь в редкие и короткие моменты проглядывает лицо самого музыканта — серьезное и живое. Позже он нередко будет говорить музыкой о себе; драматически-напряженные созерцания займут важное место в его симфониях и камерных сочинениях. Но пока — он выполняет социальный заказ: вслушивается в разноголосый шум времени, вглядывается в обличья бурлящей вокруг жизни и спешит, как уличный рисовальщик, тут же возвращать ей ее меткие, налету схваченные портреты. В этом ряду стоят две следующие симфонии: Вторая, "Октябрьская", и Третья, "Первомайская". Конечно же они были заказаны, отвечали требованиям агит-искусства, укрепляли репутацию композитора как "революционного художника", но были написаны отнюдь не по принуждению. Едва ли Шостакович мог обойти вниманием тогдашние революционные праздники с их неподдельным массовым энтузиазмом, не вдохновиться их особой атмосферой и звучанием. Он создал два оркестрово-хоровых панно, изобразив в одном митинг с громовыми речами оратора, воспламеняющими толпу, а в другом — праздничную демонстрацию с юной разноголосицей песен и маршей. Еще ярче эти краски заблистали в безоблачно радостной "Песне о Встречном", которая была написана для фильма, немедленно приобрела неслыханную популярность, а в годы Второй мировой войны была даже сделана гимном Объединенных Наций. (Фильм был на так называемую производственную тему, и под "встречным" подразумевался не прекрасный незнакомец, а производственный план: энтузиасты-рабочие вызывались сделать больше, чем от них требовало правительство). В те годы очень немногим художникам удавалось сохранить ясные головы в чаду всеобщего восторга, не забывать, "какое нынче на дворе стоит тысячелетье", разглядеть в медовом месяце революции наступавшее или уже наступившее страшное будущее. Их имена общеизвестны. Они устояли, вовсе не будучи эстетами, не прячась от жизни в башнях из слоновой кости. Если что и сделало их неуязвимыми, то в первую очередь потребность и способность видеть людей и события собственными глазами. Азарт злободневности, отказ от себя во имя "гражданского долга", разменивание таланта на общественное служение погубили многих; Маяковский, наступивший на горло собственной песне, был одним из них. Шостакович скоро пришел к отрезвлению. Уже в 1931 году он дерзко заявил в печати о засилии халтуры и делячества в политическом агит-искусстве, которому сам отдал пять бурных лет. Более того, почти все сделанное им за этот период он объявил не имеющим художественной ценности. Ему предстояло восстановить единство своей творческой личности, преодолеть разрыв между богатством накопленных художественных средств и примитивностью задач, которые он добросовестно пытался решать. Выросла за эти годы не только его композиторская техника, вырос и он сам как личность, углубилось понимание жизни, ее противоречий, сложностей и проблем. Все это требовало выхода.
5.
Решительный поворот скоро принес удивительные плоды. В 1932 году была закончена опера "Леди Макбет Мценского уезда" ("Катерина Измайлова"), а в 1936 — Четвертая симфония. За плечами была лишь одна пятая творческого пути, впереди — множество сочинений, которые принесут автору широкую известность, но вид, открывающийся с этой двуглавой вершины, никогда больше не предстанет нашему взору. Это была первая великая опера и первая великая симфония, появившиеся в России после революции. Оба сочинения поражают широтой охвата жизни, широтой, которую хочется назвать шекспировской, проникновением в сердцевину вечных проблем существования человека в мире. Оба потрясают глубиной трагизма, особенно неожиданной у композитора, известного своим музыкальным остроумием, чувством юмора, талантом карикатуриста. Главное же в том, что они оказались вершинами его внутренней свободы —
концентрированным и неискаженным проявлением того, чем был Шостакович в возрасте 25—30 лет. Теперь нам остается только гадать, каков был бы его дальнейший путь и чем стало бы его последующее творчество, если бы они могли развиваться без помех. Независимость взгляда на жизнь противоречила советской идеологии и эстетике, особенно на фоне уже нараставшей волны чисток, охоты за ведьмами, арестов и репрессий. Опера, два года шедшая при полных сборах на сцене ленинградского Малого оперного театра, удостоилась редакционной статьи в "Правде", где она была "несправедливо ошельмована", как писала та же "Правда" спустя двадцать лет, — снята с репертуара и осуждена коллегами, которые еще вчера восторгались ею. В течение четверти века, никому неведомая, она считалась позорным пятном на советской музыке. Не дожидаясь повторения истории, Шостакович отменил премьеру Четвертой симфонии в самый разгар репетиций, и это сочинение тоже надолго кануло в небытие, сохранившись только в черном списке идейно-художественных ошибок композитора. Этот удар был тем сильнее и болезненнее, что был нанесен отцовской дланью партии и правительства рабочего класса, которым Шостакович так преданно служил и именем которых сам еще совсем недавно обличал своих легкомысленных или циничных коллег. Он не кривил душой ни в "Октябрьской" и "Первомайской" симфониях, ни позже, в 1932 году, когда рассказывал читателям газеты "Советская культура" о своей работе над большой вокально-симфонической поэмой "От Маркса и до наших дней" на тексты документов пролетарского революционного движения на Западе и в России, ни еще позже, в 1938 и 1940 годах, когда сообщил о работе над симфонией о Ленине, задуманной, по его словам, еще в 1924 г., в дни всенародного траура. Все это отнюдь не было отвлекающими маневрами, фальшивыми уверениями в лояльности. Он искренне хотел зажечься идеей музыкального памятника Великому вождю Революции, но не мог. Замысел, который вынашивался более сорока лет, принес мертворожденный плод в Двенадцатой симфонии — вялой иллюстрации событий Октября 1917 года. Годами он внимательно и пытливо изучал музыкальнопоэтический фольклор революции, — здесь было несколько больше пищи для воображения. Он охотно и не без увлечения писал в тридцатых годах музыку к кинотрилогии о Максиме и другим фильмам на темы революции. Появление в 1951 году "актуальных" по теме, но довольно подозрительных по колориту и стилю Десяти поэм для хора без сопровождения на стихи революционных поэтов нельзя объяснить только реакцией на незадолго перед тем полученный новый удар бичом. В Одиннадцатой симфонии он обращает революционный фольклор — в новой, монументальный трактовке — прямо против тех, на кого он и обращен: тюремщиков, жандармов, тиранов, которые никогда не переводились на Руси, но лишь после революции окончательно вошли в силу и во вкус, почувствовали себя хозяевами дома и вершителями мировых судеб. Хотя идеалы революции и обернулись столь мрачной реальностью, Шостакович остался им верен. Он душой с теми идеалистами, которые, по невеселому анекдоту, "сидели и ждали, а потом дождались и сели", искренне полагая себя жертвами недоразумения. Философия революции пленила их стройностью концепции, наукообразием предсказаний, универсальностью истин. Композитор вступил в новый период: после 1936 г. он избирает своим орудием мысль, своей главной формой высказывания — симфонию. За последующие 14 лет из-под его пера вышло шесть симфоний — с Пятой по Десятую. Один за другим, он, говоря словами Малера, "создает миры". Однако, в отличие от малеровских (и его собственной Четвертой) симфоний-исповедей, новые его детища защищены броней логических построений. Каждое из них индивидуально по поэтике, но все они поддерживаются строго рассчитанной системой соотношений, причин и следствий, начал и концов. Речь идет не о музыкальных соотношениях только, но и том, что лежит позади и в основе их стройной музыкальной архитектуры: о соотношениях заложенных в них понятий. Рационалистичность художественного мышления Шостаковича очевидна. Его словам "я отождествляю программность и содержательность" можно было поверить даже в 1951 году, когда беспрограммная "чистая" музыка считалась формалистической; "у меня лично, — продолжал он, — программный замысел всегда предшествует сочинению музыки". Он никогда не излагал свои программы словесно, лишь иногда намекал на них заголовками. Но программа всегда есть — скрытая музыкальной плотью сложная система развивающихся емких понятий: народ и личность, гармония и хаос, человек и природа, человечность и насилие, радость и страдание, жизнь и смерть.
6.
С самого начала Шостакович проявил себя как прирожденный театральный композитор. Судьба написанных им всего за пять лет трех балетов и двух опер оказалась плачевной. Сделавшись симфонистом, он остался театральным композитором. Его симфонии стали музыкальными драмами. Каждая воспроизводит многоактную структуру действия; действие организовано вокруг* центрального события, охвачено единством и развивается в строгой последовательности — от пролога и завязки, через усложнение конфликта и оттеняющие контрастные "сцены", кульминационный катаклизм и очистительный катарсис к развязке и эпилогу. Обобщенность мысли вовсе не ведет к абстракции музыки. Общие понятия становятся зримыми персонажами, ситуациями. Композитор умеет сделать их осязаемо живыми, наделить характерным жестом, интонацией, "осанкой". В толпе тем-"персонажей", в калейдоскопе "сцен" соседствуют и сталкиваются пафос трагедии и площадная буффонада, героика и гротеск, обыденное и иррациональное, ирония и романтическая лирика, инфернальное и буколическое. Именно рационализмом классической драматургии Шостаковичу удалось задержать закат симфонии в XX веке. Он трактует симфонию как "модель мира". В век плюрализма и относительности он формулирует законченную систему миропонимания и глубоко верит в ее объясняющую силу. В этом, думается, и скрыт секрет притягательности симфонией Шостаковича 30—40-х годов и на родине, где официальная идеология забивала умы людей вымороченными схемами и демагогическими "идеалами", и на Западе, внезапно вырванном из викторианского благополучия смерчем двух мировых войн, экономических кризисов и пораженном ощущением растерянности и беззащитности перед лицом непостижимого враждебного хаоса. И тем, и другим симфонии Шостаковича давали надежду, подсказывали выход, помогали увидеть мир с высоты птичьего полета. Конструктивного взгляда особенно сильно жаждали левые силы на Западе. Не случайно Пятая симфония с ее грозной монолитной поступью в финале стала одним из символов международной солидарности Народного фронта в борьбе против фашизма и была поднята на щит французской и итальянской коммунистической прессой. Седьмая, "Ленинградская", и Восьмая симфонии были с еще большим энтузиазмом встречены многомиллионными аудиториями в странах антигитлеровской коалиции. Одна — в тоне героической хроники-репортажа, другая — в ключе символическом, порой сюрреалистическом, они с разных сторон исследовали схватку между человеческими ценностями и развязанными разрушительными стихиями, между силами жизни и смерти, и, каждая по-своему, обнадеживающе говорили о будущем.
События войны послужили для них только толчком. Пробуждаемая ими мысль универсальна, ибо конфликт и борьба вездесущи — не только между армиями и людьми, но и людскими душами. Для человека, ищущего ясности, созданные Шостаковичем "модели" могут ответить на многие вопросы. Помимо же всего, он — редкостно одаренный, истинный художник, чья музыка и сама по себе, независимо от слова, воплощает мысль с полнотой, слову недоступной. Заслуги Шостаковича перед страной, его вклад в борьбу против фашизма не избавили его, однако, от кары: он выбивался из строя, позволял себе слишком многое. Его обвинили в формализме в те годы, когда различия между ошибками идеологическими и политическими почти не существовало и критические выступления выглядели как готовые обвинительные приговоры. Когда и симфония, как способ самоосуществления, стала недоступна, Шостакович не умолк. Неисполненными оставались Скрипичный концерт, 24 прелюдии и фуги, вокальный цикл "Из еврейской поэзии", а в это время он сочинял помпезно-инфантильную "Поэму о
лесах", веселые увертюры, кантаты, песни, пьесы для детей. Писал не только чтобы реабилитироваться, оставаться действующим композитором, зарабатывать на жизнь, наконец. Когда жизнь теряет смысл, работа становится смыслом жизни — наркотиком, лекарством от невзгод, возможностью ощутить себя на что-то еще годным человеком. О себе и от имени множества советских интеллигентов Шостакович мог бы сказать в те и последующие годы: "Пишу — значит существую". После восьмилетнего перерыва — уже после смерти Сталина — он вернулся к жанру симфонии; Десятая, написанная в 1953 году, завершила симфонический период его творчества, который сделал Шостаковича совестью, примером нравственного стоицизма для духовно еще живых соотечественников. То, что для западных слушателей — просто музыка, было чем-то неизмеримо более важным для людей, живших в герметически закупоренной "отдельно взятой" стране, в атмосфере лжи, фарисейства и страха: символом человеческого достоинства.
7.
Наступила "оттепель", время перемен. Преступления минувшей четверти века были наспех объяснены "культом личности": партия отмежевалась от них, как будто гибель миллионов людей была частным делом некоего Иосифа Виссарионовича. Был громогласно провозглашен курс на восстановление ленинских норм партийного руководства, словно кто-то другой, а не сам первый руководитель Страны Советов был создателем Чека и первым проектировщиком массового террора. Место казненного Берии, разумеется, не осталось пустым, но все же репрессии утратили былой размах, и уцелевшие жертвы чисток стали возвращаться из тюрем и лагерей. Граждан призвали высказываться открыто и безбоязненно, и хотя эти поощряющие жесты особого доверия не внушали, часть территории была все же разминирована. С многочисленными оговорками было позволено вспомнить кое-что из прошлого, а в размышлениях о настоящем и будущем рождалось диссидентство, делавшее первые робкие шаги под лозунгом "соблюдайте свою собственную конституцию". О прекращении идеологической войны с прогнившим Западом не было и речи, новое генеральное наступление на этом фронте только начиналось, но в железном занавесе появились первые трещины: впервые за много лет стало возможным познакомиться кое с чем из современного зарубежного искусства, само- стоятельно делать открытия, выбирать и учиться. На фоне этих перемен симфонии Шостаковича виделись и слушались по-иному. Немая многозначительность, жесткая замкнутость их концепции выглядели теперь слишком умозрительными. К концу 50-х годов почти все его многочисленные последователи и подражатели избрали иные направления. Шостакович, должно быть, и сам испытывал потребность в более прямом и непосредственном выражении своих взглядов и позиций. Ему всего пятьдесят пять лет, однако увидеть новую цель, найти себя в новых условиях ему не удается. Последние два десятилетия его творчества — свидетельство растерянности. Готовый поверить, что "оттепель" предвещает весну, он сбрасывает латы симфонических обобщений. Он хочет быть более конкретным, называть вещи их собственными именами, оставить иносказания. Публицистическое слово делается его главным оружием; прежний Шостакович — сатирик, памфлетист, трибун — возрождается, чтобы снова обличать уродства и несправедливости. Это стремление осуществилось в Тринадцатой симфонии (1962), посвященной, как определил сам композитор, проблеме гражданской нравственности. Слова, отвечавшие его собственным мыслям, он нашел в стихах молодого Евтушенко. Это стихи о позоре антисемитизма, о юморе — непобедимом враге деспотов, о жертвенности русских женщин, о ничтожестве карьеризма и торжестве бескорыстного служения истине, об избавлении от страха; последнее звучит прямой декларацией — это стихотворение, единственное в цикле, было написано по просьбе композитора для включения в симфонию:
Умирают в России страхи.
Словно призраки прошлых лет...
Я их помню во власти и силе
При дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени скользили...
Где молчать бы, кричать приучали.
И молчать, где бы надо кричать...
Тайный страх перед чьим-то доносом.
Тайный страх перед стуком в дверь...
Страхи новые вижу, светлея.
Страх неискренним быть со страной.
Страх неправдой унизить идеи.
Что являются правдой самой.
И когда я пишу эти строки И порою невольно спешу,
Я пишу их в единственном страхе.
Что не в полную силу пишу.
Совместная рыцарственная декларация была и в самом деле слишком поспешной, а ее оптимизм — преждевременным. Ложь и страхи и не думали умирать в России; по-прежнему "над Бабьим Яром памятников нет"; карьеристы и демагоги благоденствуют, авторам смелого заявления приходится тщательно выбирать выражения, прибегать к умолчаниям и пользоваться хорошо усвоенным эзоповым языком. Даже на разминированной территории передвигаться приходилось с осторожностью. И хотя музыкально-поэтическая декларация была точно настроена в унисон хрущевским разоблачениям и резолюциям XX и XXII съездов партии, она все-таки оказалась слишком свободомыслящей. Поэту пришлось сочинить новую, идеологически более выдержанную версию стихов, а симфония, исполненная с большими трудностями, была весьма нелюбезно встречена в печати и долго не публиковалась. "Поэтом можешь ты не быть..." Там, где звучит проповедь гражданских добродетелей, это не так уж важно.
Подобно многим читателям, Шостакович закрыл глаза на нарциссизм и очевидную фальшь стихов Евтушенко. Он подчинил им свой талант, поставил в центр, возвел на пьедестал, заключил во внушительную раму своей музыки. Он не видел в этом жертвы. Он и дальше готов служить гражданским идеалам любой ценой. Он возвращается к театру только для того, чтобы написать оперетту "Москва, Черемушки", где высмеивает бытовые неурядицы, глупцов и прохвостов. Он пишет романсы на стихи Саши Черного "Сатиры" с осторожным подзаголовком "Картинки прошлого", где издевается над многоликой пошлостью. Он выступает как музыкальный карикатурист — борец с пошлостью в журнале "Крокодил", этом символе и квинтэссенции советской пошлости, кладя на музыку документальные тексты.
взятые из писем читателей в журнал. Если высокое искусство бессильно против "государственно мыслящего" обывателя с его хамством, лакейством, идиотическим энтузиазмом, что ж, тогда он будет разговаривать с противником на его же языке, смешает, как в молодости, искусство с повседневностью — будет "бить врага на его территории". Если эстетика мешает — тем хуже для эстетики.
8.
В этой одержимости было что-то болезненное, горькое, безнадежное. Так зазвучал теперь и юмор Шостаковича. Накануне своего 60-летия он написал нечто, требующее скорее психологического, чем какого-либо иного анализа. Новый опус назывался так: "Предисловие к полному собранию моих сочинений и размышление по поводу этого предисловия для баса и фортепьяно, слова и музыка Димитрия Шостаковича". Сочинение было исполнено в авторском концерте, который стоил автору сердечного приступа, и вошло в список сочинений как ор. 123.
В "Предисловии" он перефразирует в первом лице пушкинскую эпиграмму "История стихотворца" ("Внимаю я привычным ухом свист, /Мараю я единым духом лист; /Потом всему терзаю свету слух; /Потом печатаюсь, и в Лету - бух!"), в "Размышлении" распространяет эту автохарактеристику на творчество "очень и очень многих композиторов" и... заканчивает полным списком своих почетных званий и титулов. Понять причину этого акта публичного самоуничижения и самоистязания так же трудно, как трудно понять, что заставило его спустя четыре года сочинить "Марш советской милиции" для конкурса Министерства внутренних дел, а потом, в качестве победителя, позировать для газетной фотографии рядом с министром Щелоковым, этим потомком шефа жандармов Бенкендорфа. Через два года после Тринадцатой симфонии появилась вокально-симфоническая поэма "Казнь Степана Разина" — снова на тексты Евтушенко. Внешне в ней повествуется о вожаке крестьянского восстания, свободолюбии и самопожертвовании. В действительности акцент смещен: народный герой гибнет под топором палача на глазах у возбужденной, злорадно любопытствующей, глумливой толпы обывателей: "Вы всегда плюете, люди, /В тех, кто хочет вам добра", - и только в последний момент
Площадь что-то поняла.
Площадь шапки сняла.
И сквозь рыла, ряшки, хари
Целовальников, менял.
Словно блики среди хмари,
Стенька лица увидал.
Были в лицах даль и высь...
Стоит все стерпеть бесслезно.
Быть на дыбе-колесе.
Если рано или поздно
Прорастают лица грозно
У безликих на лице.
Можно не сомневаться, что поэма была написана исключительно ради этих слов, важность которых композитор просил меня особенно подчеркнуть в статье к его 60-летию, — во имя надежды, что жертва не напрасна, что если не жизнью, то смертью своей герой сможет пробудить спящие души сограждан. Этот мотив становится ключевым в последующих сочинениях, возвращается во множестве обличий, приобретает отчетливый автобиографический смысл. Создатель монументальных симфонических полотен замыкается в рамках камерности — квартетов и вокальных циклов. Мыслитель и проповедник о судьбах мира, взывавший urbi et orbi остается наедине со своими мыслями, позволяя нам подслушать их: это — мысли о себе и о смерти. Последние струнные квартеты, скрипичная и альтовая сонаты — музыкальный дневник последних пятнадцати лет его жизни. Его начало — своеобразная музыкальная автобиография: Восьмой квартет (1960) соткан из прямых или измененных цитат из собственных прежних сочинений, от юношеской Первой симфонии и "Катерины Измайловой" через Второе фортепианное трио и Восьмую симфонию к виолончельному концерту, "Вечной памяти" из Одиннадцатой симфонии — и заключается мелодией старой
революционной песни "Замучен тяжелой неволей". Композитор оглядывается на главные вехи пройденного пути и подводит скорбный итог. В этой и последующих камерных сочинениях можно найти множество поводов восхищаться красотой музыки, богатством притушенных красок, стройностью формы, глубиной выражения, можно проводить параллели с поздними квартетами Бетховена, — можно, если достанет сил вынести атмосферу удушья, усталой апатии, душевного оцепенения и одиночества, населенного призраками, которая господствует в этих поэмах умирания. В таком окружении Четырнадцатая симфония предстает сгустком того, чем жил композитор в последние годы. Он уже не жил, а медленно умирал — физически, из-за тяжелой, неуклонно прогрессирующей болезни, и духовно, ибо мало что из прежнего занимало его ум. Столь изобретательный в подборе поэтических текстов, он сказал об этом в центральной части (VII, "В тюрьме Санто") словами Аполлинера: "А небо! Лучше не смотреть — /я небу здесь не рад... /День кончился. Лампа над головой /Горит, окруженная тьмой. /Все тихо. /Нас в камере только двое: /Я и рассудок мой". Напрасно критики по инерции говорили здесь о социальном и нравственном обличении насилия. Взор Шостаковича направлен в другую сторону — к плодам этого насилия. Напрасно ссылаются на слова композитора о "Песнях и плясках смерти" Мусоргского, как прототипе симфонии: последняя нигде не соприкасается с христианскими образами на тему memento mori, которые захватили Мусоргского, — с символами смерти, в присутствии которых поступки и жизнь человека предстают в свете вечности и веры. Этого света нет в симфонии: здесь смерть — конец всего, бессмысленное ничто, черная, ужасом притягивающая яма небытия. Не о смерти вовсе, а о бесконечной муке умирания, вновь и вновь переживаемой вместе со всеми убиваемыми, духовно умирающими и самоубийцами, говорит этот антиреквием. Слово и здесь стоит в центре, музыка лишь поддерживает, комментирует, углубляет его смысл и окраску. Ради слов она и написана. Искусно подобранными сюрреалистиче- скими текстами Лорки и Аполлинера композитор говорит о себе и своей судьбе.
Жизнь мне в тягость, епископ, и проклят мой взор.
Кто взглянул на меня — свой прочел приговор...
Сердце так исстрадалось, что должна умереть я, —
говорит Лорелея перед тем, как броситься в Рейн (III, "Лорелея").
Три лилии, лилии три на могиле моей без креста...
Растет из раны одна...
Другая из сердца растет моего, что так сильно страдает на ложе червивом;
а третья корнями мне рот раздирает.
Они на могиле моей одиноко растут, и пуста
Вокруг них земля, и, как жизнь моя, проклята их красота. (IV, "Самоубийца")
Только однажды слышится нечто похожее на решительный протестующий жест: в захлебывающейся ненавистью, вычурно грубой брани по адресу султана (VIII, "Ответ запорожских казаков константинопольскому султану"). Впрочем, вызовом была вся симфония, прозвучавшая столь резким диссонансом в 1970 году, когда страна хлопотливо праздновала 100-летие со дня рождения Ленина. В холодном, опустошенном и беспощадном мире симфонии есть, однако, свой катарсис. Он всегда был непременным элементом драматических концепций Шостаковича. Здесь же он наполнен особым смыслом. Только в обращении к поэту (IX, "О Дельвиг, Дельвиг") и в "Смерти поэта" (X) безотрадная картина смягчается присутствием скорби, жалости и надежды. Это не то очищение страданием, преодоление трагедии, мужественное приятие судьбы, что прежде были у Шостаковича. Это — оплакивание погибшего художника, чьи устремления были так высоки и благородны. Упование на "бесмертие союза любимцев вечных муз" становится главным мотивом в финалах последних опусов Шостаковича, шифрованным в инструментальных сочинениях, иносказательным — в вокальных. Романс "Музыка" заключает блоковский цикл (1967), "Анне Ахматовой" — цветаевский (1973), "Творчество", "Смерть" и "Бессмертие" — вокальную сюиту на стихи Микельанджело Буонаротти (1974). Эта последняя зыбкая надежда на художественное бессмертие — единственное оставшееся оправдание искалеченной жизни — светится, как гаснущий костер посреди мертвых развалин.
1975г.
Генрих Александрович Орлов (1926 — 2007).
Родился в Киеве. До 1976 года жил и работал в Ленинграде. Доктор наук. Музыковед. В 1976 году эмигрировал в США. Работал в Корнельском Университете, Гарварде и Уэслинском Университете. В 1983 г. переехал в Израиль, женился на Ирэне Ясногородской. Работал
плотником (делал мебель) и редактором журнала "Израиль сегодня". В 1985 году вместе с женой переехал в США, в Вашингтон. Работал на радио "Голос Америки", в 1994 году вышел на пенсию. В 2007 году умер от инфаркта.
https://etazhi-lit.ru/