Красавица и поэт12. Леди Байрон по-русскиI

       Ну что ж, не он первый, не он последний женился с тоски. Ночью наконец они остались вдвоем. И - девственница в постели, эта девочка в чепчике, стыдливо прижимающая оборки ночной рубашки к груди – зачем она здесь?..Не та, не та… Зажата - все его ласки, поцелуи – маменька и Полотняный завод… Опять накатила тоска, ночью она спала, а он смотрел на съежившуюся, замороженную луну за окном и думал о женщине, которая никогда не будет лежать у него на руке.
       Утром сбежал из комнаты, когда «женка» еще спала; к счастью, пришли друзья, он заболтался, он забыл, напрочь забыл, что женат, что где-то там ждет его девушка, брака с которой он добивался два года! Мудрый старик Фрейд грозит пальцем… Но грозить он может сколько угодно – 13 февраля в воюющей Польше произошло Гроховское сражение, самое кровопролитное со времен наполеоновских войн. Девять с половиной тысяч погибших русских, поляков – от 6 до 12-ти. Планировали взять Варшаву – с наскока, но сорвалось. Учитывая скорость передвижения фельдегерей в те дотелеграфные времена, Москва узнала о первом крупном поражении повстанцев как раз к женитьбе Пушкина. В числе отличившихся – он командовал кавалерией – был генерал де Витт… «Нос и плечи поднимал…» - боевой генерал… ах, как он, Пушкин, знал, как понимал эту молодческую удаль и опьянение в бою, которые ему не достались… Он слушал о битве, о сопернике и кусал дьявольские когти на руках, те, которыми когда-то расцарапал Аграфене предплечье; друзья гудели, это был маленький растревоженный улей…

       Ближе к обеду (по тогдашним распорядкам – часам к четырем-шести) он вернулся домой – одинокий, потерянный. Наташа проплакала полдня - и вот тогда его ударило в сердце. Это полудетское личико, зареванное, опухшее – он утешал ее нежно, как ребенка, и родилась в нем жалость к той, которая была ни в чем не повинна. Она лежала, прижавшись к его плечу; кому она была нужна, кроме него, и кому он, кроме нее, был нужен?.. Он тихо гладил чепчик, рядом с ней Пушкина отпускало, она что-то лепетала, он улыбался, слушал, как ребенка, он привыкал, что она рядом. Та тихая радость, что всегда бывает у молодоженов, даже если нет страсти, но ведь у любви 113 оттенков, та тихая радость понемногу пришла к нему. Через неделю он напишет Плетневу: «Я женат – и счастлив… Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».
       Те же слова он вкладывал в уста Дон Жуана, когда болдинской осенью вызывал призрак шпионки, но там «переродился, вас полюбя». Сейчас он не говорит о любви, чувство его спокойно, тихо. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Милая, веселая, жалкая – эти ее печальные глаза, - он привязывался к девушке сострадательной любовью. Его полуотцовское чувство к Натали не имело ничего общего со страстью. Он умилительно ласков, и вот теперь нежное его отношение к жене замечают посторонние; тот же Булгаков, оставив саркастический тон, замечает, что Пушкины – как два голубка.

       «Одно желание мое, - чтоб ничего в жизни моей не изменилось».

       Он ничего для нее не жалеет, она неумело пытается хозяйствовать. Приятель Пушкина Туманский отмечает, что в в этой «чистенькой девочке» нет ничего особенного (знаменитая «мадам Пушкина» еще впереди), отмечает «лукавые глаза гризетки» (ох, не зря супруг ее притормаживал: осторожней кокетничай) и нечистые салфетки. Нет, никакой практической сметки у Натальи Николаевны не было. Еще раз отмечу, решала жена поэта насущные задачи, не более, и частенько – весьма неумело. Но понемногу она привыкала распоряжаться небольшим пока домом, а Пушкин привыкал жить на двоих, и стал находить прелесть даже в ее стыдливой холодности, и даже какую-то мучительную отраду испытывал в предварительных уговорах, предшествующих предварительным ласкам, когда бестемпераментная и неопытная хорошенькая жена наконец уступала его желаниям. В то время нарушала покой только тещинька, которую поэт как-то выгнал взашей, когда мотала кадилом перед по-прежнему запуганной призраками Полотняного завода Натальей Николаевной. Пришлось рвануть в Петербург.

       В Царском Селе он сорвался. Так близко от Петербурга… здесь все напоминает ему о былом, и вот, разговорившись с ламповщиками, повинуясь порыву, поэт едет вместе с ними в город, где слоняется по улицам, заглядывает в окна, стоит у парапета Невы… словно пьяница, что не может удержаться от первой рюмки. «Прошлое имеет надо мной власть неизъяснимую…»
       Дома мечется Натали, она почти обезумела, когда, нашатавшись по Петербургу, хмельной от воспоминаний, Пушкин через три дня вернулся домой. Что ж, не было у него привычки сказываться перед отъездом. Кого раньше, кроме жандармов, интересовало, куда скачет российский поэт?.. После этой, «ламповщиковой», поездки он стал предупреждать жену, срываясь с места.
       Наталья Николаевна, оказавшись в одиночестве, вне привычного московского круга, скучала. Он работал, после уходил к друзьям, их разговоры были ей сложны и малоинтересны. Чтобы ни говорили о прекрасном воспитании Натальи Николаевны и о навыках стихосложения, коим, судя по ученическим тетрадям, сестер Гончаровых обучали в детстве, есть довольно едкие воспоминания современников, как Натали порою ставила мужа в неловкое положение, с наивным простодушием признаваясь, что ей безразличны дела творческие. Выйдя замуж за поэта, она не рассчитала, что к славе прилагаются еще и стихи.
       Он ее защищал: Натали совсем ребенок, - ему с самого начала пришлось защищать свою Мадонну, но он не мог не чувствовать ни удивления окололитературных приятелей, ни отстраненности жены от того, что наполняло его жизнь. По ехидному замечанию Александры Россет молодую Пушкину, подчас досадующую, что с той же умненькой Сашенькой поэт веселеет и смеется, а с ней зевает, куда больше интересовали платья и выезды. В ней проснулась сдерживаемая доселе маменькой женская любовь к платьюшкам и шелкам, муж потакал молоденькой женщине, ему нравилось ее одевать. Вся в белом, с дорогой турецкой шалью на покатых плечах, невозможно хорошенькая, она шла рядом, когда они гуляли у озера, и царско-сельский народ сходился глазеть на них как на диковинку, что льстило Пушкину и подогревало его тщеславие… Он любил ярких женщин, он всегда выбирал заметных, почти все его избранницы, за редким исключением, были выше ростом. Изругав в свое время Вандикову Мадонну, западал он, тем не менее, именно на этот типаж: большеглазая, овальноликая, тонкий длинный нос, маленькие губы, - европейская дворянка, пышноплечая, с невообразимой ни в какие другие времена талией, женщина-цветок, облаченная в кружева и рюши, не соратница – кукла; предмет роскоши, бесполезный, но великолепный экземпляр человеческой породы. Он мечтал о хозяйке, но подсознательно выбрал ту же Вандикову Мадонну. Где у нас там старикан Фрейд?..

       Летом Царское Село навестила старая приятельница – холера, и если в прошлом году он лицом к лицу столкнулся с «чумой», то теперь воочию мог лицезреть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.
       Известий из армии не было. Царское Село оказалось отрезано от внешнего мира, как в свое время Болдино, но писал он здесь с трудом. «Сказка о царе Салтане», давно чаянная – когда-то в Кишиневе привиделись ему три сестры и царь под окном, да бочка в соленой волне. Бочка плыла по океану, вился неторопливый рассказ, и только одно он добавил к сюжету: Царевну-Лебедь. И связать бы волшебницу с молодой женой поэта, да вот только Царевна по-лебединому величава, выступает, словно пава, и голос ее журчит – мелодично, реченькой… Ох-хо-хо… эти величавые пушкинские героини… словно невольно грезит он об одной и той же… «Прекрасное должно быть величаво…»… Он вынимает рукопись – «Онегин», восьмая глава. Пушкин никогда не публиковал части романа по написанию, всегда годом, двумя позже; сейчас он снова правил и вспоминал… Ему почти не пишется в этот первый супружеский год, словно и прошлогодняя болдинская осень, и спокойное сосуществование рядом с прозаичной, тихой Мадонной отняли у него поэтическую силу. «Если бы я мог еще верить в счастье, я бы искал его в монотонности житейских привычек», - он повторяет эти слова Шатобриана как свои.
       Как мало для спокойствия одного красивого лица и доброй души спутницы, он узнает потом, а пока жмется к жене, он хочет гордиться ею, переживает за ее успех. Все та же Долли с долей (прошу извинения за каламбур) высокомерия спрашивает у него: а умна ли его Мадонна? – и он запальчиво отвечает: конечно!
Но повод гордиться нашелся, и очень скоро. На аллеях Царского Села столкнулись поэт и «поэтша» с императрицей; та очарована, огончарована: какое личико!.. Пушкин, беги!..

       Но пока он рад. Царь принял вольного писаку на службу, разрешил ковыряться в архивах и даже жалованье начислил, чему поэт возрадовался, ибо в долги чета Пушкиных влезла уже к своему побегу из первопрестольной.
       После женитьбы его словно сглазили. Первые звоночки – беспрецедентная критика «Годунова»: слишком далеко в литературные выси шагнул поэт. Его еще любили, но житейские неприятности, как банка жестянок на хвосте у кошки, преследуют, множатся, и внимание императорской семьи к его скромной Натали навлекло на Пушкина столько бед, сколько ни одно из предыдущих событий его жизни. Нужда схватила его за горло – он рассчитывал тратить втрое больше, чем в холостяцком положении, а получилось вдесятеро!
       Пройдемся еще раз по материальному положению поэта.
       Пушкин отнюдь не был бедным человеком. Родители отправили его в Лицей - и отряхнули руки. По выходу из учебного заведения он сильно нуждался, отец держал его в черном теле. Пушкин ввел правило: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», - не на пустом месте, а чтобы элементарно прокормиться. Его собратья по цеху, практически в полном составе принадлежащие к привилегированному обществу, имели побочный доход либо с имений, либо с хорошего места, как Карамзин или Жуковский. И только Пушкин жил писательским трудом. Литератор до мозга костей, дворянин до мозга костей, он бывал оскорблен, когда посылали его в составе летучего отряда обследовать поля, объеденные саранчой, или огорошили в 30 лет камер-юнкерским званием, - и, живя исключительно писательством, был вынужден брать за свой труд наличными. Поскольку все, что он делал, было в новинку и расходилось на ура, и было на вес золота, книгопродавцы золотом ему и платили. После Михайловского он зарабатывал больше 20 000 в год. Только за «Годунова» он получил более 10 000, а ведь продажи упали, публика не оценила драму. За 1831 год Пушкин заработал 35 000 рублей, это кроме денег, взятых под заложенных кистеневских мужиков. А уже в начале следующего года просил своего приятеля Судзиенку о займе в 25 000.

       Пушкин не жаловался, но «домашние нужды имели большое влияние на нрав его», - по словам Николая Смирнова, мужа все той же красавицы и умницы Сашеньки Россет, поэт с самого начала жизни в Петербурге был невесел. Смирнов же вспоминал, как встрепенулась «женка», когда на слова поэта, как славно пишется ему в деревне, Николай Михайлович предложил тому поселиться осенью в своей псковской деревне. Сдержанная до бесчувствия Натали плакала прилюдно, выговаривая мужу: здрасьте! а я-то что там буду делать?? Поэту пришлось утешать ее как ребенка.
       Надо сказать, что при всей своей милоте, Наталья Николаевна проявляла порой маменькину необузданность. Эта тихая девочка оказалась с характером. В пылу ссоры или в припадке ревности и ножкой топнуть могла, и въехать мужу по физиономии, и московщина из нее порой так и лезла. Могла обругать дураками и мужа, и его приятелей, и не только Соболевского, который Мадонну недолюбливал, но и большого ее поклонника Нащокина: «Удостоила ли меня Наталья Николаевна каким-нибудь дураком за обновку новейшего покроя? Уведомь меня, что твое отсутствие ни малейшего вреда не сделало и ножкой топать от нетерпения Нат. Ник. перестала ли, несмотря на то, что это должно быть очень к лицу».
       Пушкину с первых же дней пришлось ее наставлять, но само это стремление бесконечно жену перекраивать, подгоняя под одному ему ведомый идеал, показывает, как мало он был доволен ею, несмотря на заверения: «Душу твою люблю больше твоего лица» и просьбы не переменять «милый простой аристократический тон», - и как стыдился он ее проступков, в общем-то, малозначительных. Проступок, собственно говоря, был один. Несмотря на «аристократический тон», она не была comme il faut.

       Июльская духота закончилась, а с ней стала ослабевать и Cholera morbus, забрав изрядную жатву - в Петербурге в день умирало до 600 человек.
       В августе началось наступление на Варшаву. Пороховой, военный Петербург. Пушкин снова досадует: ах, если бы не женитьба, - и зубоскалит, - разве что взять жену в торока… Всю свою страсть он выплескивает в стихах на польскую свару – ни на один конфликт беспрестанно воюющей России он не откликается так неистово. Он стремится овладеть Польшей как женщиной, ликует по взятии Варшавы, как будто подмял под себя полячку, - навлекая на свою голову гнев и упреки российских знакомцев и обиду польских друзей. «Гоняет за Польшу» Вяземский, перестает здороваться Долли Фикельмон, полным яду стихотворением отвечает Мицкевич. Пушкин было схватился за перо, но осекшись, бросил.
       8 сентября Варшава пала. Паскевич – императору: «Варшава у ног Вашего Величества». И Пушкин – яростно: «Победа! Сердцу сладкий час!» Он торжествует, словно вместе со столицей «кичливых ляхов» побеждена и полячка: «Скажите: скоро ль нам Варшава предпишет гордый свой закон?..» и т.д.
       Польские страсти встряхнули его. Август, сентябрь, октябрь Царское Село бурлило, обсуждали варшавские битвы, осаду, называли громкие имена. 18-го награждали героев этого русо-полонского «домашнего спора», и был среди них граф де Витт.

       Наш славный шпион в эту компанию впервые получил под свое начало кавалерийские полки, царь сомневался, но де Витт действовал успешно(в Гроховском сражении лично водил своих улан в бой, под его началом служил Денис Давыдов); за сей эпизод был награжден Иван Осипович золотой саблей с надписью «За храбрость», украшенной алмазами. Служил в его отряде и Лев Пушкин; по ходатайству командира бравый поручик был произведен в капитаны – «за отличие». Храбрость у Пушкиных была наследственной.
       Но поэту повоевать не случилось (не потому ли он так рьяно рвался на дуэльное поле сражений?) А вот генерал-разведчик и в варшавском бою оторвался; шпион не только вынюхивал и выслеживал, этот человек и на войне был на своем месте. 30 августа в ознаменование «блистательной храбрости, непоколебимого мужества и подвигов, оказанных в делах против мятежников», был Иван Осипович назначен шефом Украинского уланского полка, 31 сентября — «за военные подвиги» во время войны получил орден Белого Орла. Во время битвы за Варшаву де Витт во главе своих полков первым на плечах противника ворвался в город, и за раздавленную польскую столицу получил орден Святого Георгия второй степени с весьма примечательной формулировкой: «За отличное мужество и неустрашимость, оказанные в продолжении войны против польских мятежников, и в особенности при штурме и взятии Варшавских укреплений, где командуя правым флангом действующих войск, быстрыми кавалерийскими атаками и благоразумными распоряжениями, подавая собою пример личной храбрости, много способствовал к успешному окончанию дела». Стоит заметить, что орден сей, учрежденный матушкой-Екатериной в 1769 году, давался исключительно за беспримерную отвагу в бою (лишь четвертую его степень с оговорками можно было заиметь за выслугу лет) и ценился в царской России едва ли не выше всех других орденов. За всю историю этой награды всего 125 человек были награждены Георгием 2-ой степени; среди них звезду и большой крест на шейной ленте получил Иван Осипович. Можно сказать, что по меркам императорской России генерал де Витт был удостоен звания Героя.

       Самая черная ревность накрыла незадачливого возлюбленного величавой польки. Где-то среди бумаг находит он пару листков: Констан, Эллеонора, «милый демон» - черновики его же старых писем, – и перекладывает в стихи. Онегину не доставало голоса, и вот он заговорил – голосом создателя; Пушкин вновь писал – в стихах – женщине, и как выворачивало, крутило прошлое, как хватало за сердце…
       5-го октября он закончил письмо Онегина. Он расстроен, рассеян, теряет письма, адресованные сестре, на что она с возмущением жалуется мужу. Чаадаев замечает ему: вы нервны... В письме Вяземскому от 15-19 октября поэт неправильно указывает адрес своей будущей квартиры – Воскресенская улица вместо Вознесенской, - словно переезд в новый дом касался его только краем, - описка, как в приглашениях на свадьбу, сделанная небрежной рукой. 19 октября, на следующий после награждения день, его напрасно ждали однокашники – единственная годовщина лицея, которую он, будучи в Петербурге, пропустил, а 20-го Погодин отмечает, как на вечере у Жуковского, где читали сказки – смешные и грязные анекдоты, - был поэт что-то очень расстроен…
       «Я вас люблю».
       «Но я другому…»
       «И нос, и плечи поднимал…»
       Самая черная ревность.
       И что ж так печалило первого поэта России, когда по приезду из Царского Села приходил он к Смирновым и, надув толстые губы, ходил по комнатам, повторяя: грустно, тоска... Ведь жизнь пока ему улыбалась, долги до катастрофической отметки еще не скакнули, под рукой был вожделенный архив, и государь император назначил оклад (хороший, по словам А.И. Тургенева), а в декабре и в чине повысил, и стал Пушкин титулярным советником, а женка – женка в первый раз вышла в большой свет и тут же получила статус «модной женщины». И как волновался он, как хотел, чтобы не ударила в грязь лицом – пусть все говорят, какая у него красавица-умница, пусть та, другая, слышит, и черная ревность оплетет змеей уже ее шею, и пусть не спит она ночами рядом со своим героем, который 29 августа был назначен варшавским военным губернатором... Жизнь пока улыбалась и де Витту, и его полу-жене Каролине Адамовне.

       В большой свет Наталью Николаевну ввела фея Загряжская. Правда, по отзывам эстетки Фикельмон, больше похожа она была на Бабу-Ягу: горбатая, низенькая, с клюкой. За неимением собственных детей привязывалась Наталья Кирилловна к миловидным племянницам, сначала к Марии Васильчиковой, а потом - к Наташе Гончаровой. Пушкин светским знакомствам не радовался: «Я не хочу, чтобы жена моя ездила туда, где я сам не бываю». Но слава о красоте Косой Мадонны разносится по двум столицам; тщеславие Пушкина, гордившимся хорошеньким личиком свой жены, подогревает ее самолюбие. Они вдвоем раздували этот костер.
       Александр Сергеевич, стыдливо прятавший свою наклонность к литературе, тщеславился вещами мелкими, суетными - признаемся. Не гением своим, а родословной, не женщиной, а ее положением в обществе, как было с Воронцовой, как было с полячкой Собаньской. Необыкновенно красивым лицом – жены Натальи Николаевны. Суетность сыграла с ним злую шутку. Запри он красотку в деревне – и обольщала бы Мадонна уездных Петушковых и Буяновых. Глядишь, и получилась бы из нее хозяйка -и щей горшок, и сам большой. Ни чинов, ни милостей царских, ни светского общества, куда вклинивалась, подобно буравчику – жучком этаким, короедом, подтачивая семейное благополучие, - Наталья Николаевна Пушкина, «поэтическая красавица».