Продолжение "Всемирных хроник"
Список цитируемой литературы в файле «Всемирные анналы. Том 2. Годы 901-950".
ОГЛАВЛЕНИЕ
Западная Евразия и Средиземноморье на рубеже I и II тысячелетий от Р. Х.
Исламский мир
Общественное устройство
Цивилизованность
Торговля и финансы
Гана
Передвижения тюркских народов
Византийский мир
Управление
Города
Государственный контроль в экономике
Самобытность византийской церкви
Западная Европа
Уровень экономического развитии
Европейское общество
Право и справедливость
Сеньоры и вассалы
Система держаний
Правящие сословия
Крестьяне между рабством и свободой
Города
Распорядок жизни
Христианская церковь под знаком обновления
Франция – страна «образцового феодализма»
Резюме: цивилизации Средиземноморья в развитии
Торговля в Северной и Восточной Европе
Американские предцивилизации на рубеже I-II тысячелетий от Р. Х.
Западная Евразия и Средиземноморье на рубеже I и II тысячелетий от Р. Х.
К концу I тысячелетия от Р. Х. пространства вокруг Средиземного моря были поделены между тремя цивилизациями: западноевропейским христианством с центром в Риме, восточным христианством с центром в Константинополе и миром ислама, не имеющим единого центра, но с более-менее одинаковым образом жизни. Сообщества, исповедующие другие религии (христиане-монофизиты, христиане-несториане, карматы, различные виды манихейцев, зороастрийцы и пр.) представляли собой незначительные вкрапления в этих огромных мирах.
В Западной Евразии уже сложился костяк (хотя и очень непрочный) ряда современных государств: Греции, Болгарии, Англии, Франции, Германии, России, Норвегии, Швеции, Дании, Польши, Чехии, Сербии, Венгрии. Однако это не значит, что во всех этих государствах уже сложились единые нации. Так, французами применительно к этому времени можно назвать жителей Иль-де-Франса, но не гасконцев, провансальцев, бретонцев или нормандцев. Национальности «русские» ещё не существует: империю «Рюриковичей» населяют русины (поляне и прочие южные племена), словене (жители Новгородской земли), кривичи (полочане), скандинавы-варяги, колбяги (если верить «Гази Барадж тарихы», выходцы мз польских земель), чёрные клобуки (кара-колпаки), ковуи, берендеи и т. д. Швабов, баварцев и саксонцев также вряд ли можно отнести к одной нации. Тем более не существует понятия «испанец» или «португалец». Напротив, итальянская нация (на севере Апеннинского полуострова) давно сформировалась, но это никак не препятствовало государственной раздробленности Италии.
Венгры были последним кочевым народом, осевшим в Европе. Завоеватели-скандинавы и в Европе, и на Руси растворяются среди завоёванных народов. «Несколько дольше, чем на Руси норманноязычная династия, продержалась булгароязычная (тюркская) на Балканах; как и норманнская Русь, булгары передали своё имя стране и народу, оставшемуся славяноязычным. На Западе лишь Британия и Паннония сменили язык (соответственно на англосаксонский и венгерский). А франки, бургунды, визиготы, лангобарды влились в население, говорившее на “народной латыни” Римской империи. В пределах Византийской империи, напротив, кроме румын и греков, население славянизировалось. Письменным языком на западе Европы оставалась латынь, на востоке – по большей части греческий, хотя готы, а с IX в. и славяне создали свои письменные языки» [87].
Язык завоевателей-арабов исторически быстро утвердился в странах Северной Африки и Юго-Западной Азии, население которых говорило на сходных семитских языках. Но ни в Иране, ни в Средней Азии арабский язык не привился в качестве народного. С востока к Средиземноморью продолжали двигаться носители тюркских языков.
По мнению Ф. Броделя, примерно с конца X в. в странах, расположенных вокруг Средиземного моря, начинается общее оживление экономики – «благодаря всем пограничным с ним странам и в пользу их всех, равно как латинян и греков, так и мусульман. Примерно в 970–985 гг. начинается приток мусульманского золота в Барселону. Конечно, не само появление золота меняет экономическую атмосферу. Оно – лишь признак того, что длительная вековая тенденция (trend) изменила своё направление, растёт отныне вверх и вскоре даст мощный подъём всей жизни в Средиземноморье и в Европе» [88].
Самыми развитыми регионами Средиземноморья оставались Византия и исламский мир. Крупнейшими городами в X в. были Константинополь, Фессалоники, Адрианополь, Кордова, Гранада, Барселона; по сравнению с ними Рим, самый большой город Западной Европы, имевший на рубеже X–XI вв. около 30 тыс. жителей, выглядел скромно. «В X веке университеты были только в главных городах великих просвещённых держав: в Константинополе, Кордове, Барселоне, Фессалониках» [67].
Исламский мир
Общественное устройство
Религия ислама внедрялась в завоёванных арабами странах довольно медленно. «Вплоть до середины XI в. страны Северной Африки представляли собой христианские страны, находившиеся под властью мусульман. Последние составляли около 10 % в начале IX в., 50 % — в начале X в. и около 80 % – к концу первой четверти XI в... Основную массу мусульман составляли плебейские слои города. По некоторым подсчётам, 66% служителей мусульманского культа в IX–XI вв. являлись выходцами из торгово-ремесленного населения, далее шли лица наёмного труда, учителя и т. п. Почти совсем не было выходцев из земледельческого населения и представителей интеллигентных профессий, служащих государственных канцелярий. Среди последних мусульман было около 3%» [4]. В X в. зороастризм ещё был очень распространён во многих областях Ирана и в кавказской Алвании (Арране). Но большая часть иранского населения исповедовала ислам суннитского толка.
Сами арабы, навязавшие свою религию и язык населению огромных территорий, довольно медленно осваивали достижения цивилизации, особенно на западе, в Магрибе. По словам Ибн Хальдуна, «после проповеди ислама арабские армии проникли вглубь Магриба и захватили все города страны, но они не чувствовали потребности жить в магрибских городах. Вплоть до пятого столетия Хиджры (т. е. до XI в. от Р. Х.) они кочевали по стране, разбивая повсюду свои лагеря».
К началу IV века Хиджры (X в. от Р. Х.) аббасидский халиф формально ещё оставался для всех мусульман императором и папой одновременно, а эмиры получали от него грамоты на свои владения. Но в 909 г. Фатимиды, захватившие Кейраван, присвоили себе титул халифа; власть Фатимидов признавалась, помимо Африки, в Йемене и Сирии. «С тех пор значение этого титула стало так быстро падать, что в 342/ 953 г. (далее таким образом указываются соответственно год или век от Хиджры Мухаммеда и от Рождества Христова. — А. А.) даже мелкий суннитский владетель Сиджилмасы, расположенной южнее Атласа, присвоил себе некогда вселяющий страх титул “повелителя правоверных“» [13]. В 1048 г. правители из династии Зиридов восстановили независимое государство в Ифрикийе (Тунис).
Если в большинстве районов исламского мира феодальная раздробленность не мешала утверждению исламской цивилизации, то в Испании христиане активно противостояли местным мусульманам, которых они именовали маврами. «Латинское “маурус” восходит к финикийскому названию древнего бербера – “махур”. Римляне и вестготы так именовали всех жителей севера Африки (берберов, пунийцев, т. е. потомков карфагенян, чернокожих африканцев). Впоследствии испанцы распространили название “мавр” и на арабов, а ещё позднее – вообще на всех мусульман» [28].
«Мы видели уже, что в X в., когда Кордовский халифат был на вершине своего могущества, северные королевства были отодвинуты вплотную к прибрежным горным хребтам, да и там не чувствовали себя в полной безопасности. Однако в XI в. в соотношении сил на Пиренейском полуострове стали происходить крупные изменения. На территории бывшего Кордовского халифата в это время было уже 23 отдельных мусульманских государства, находившихся между собою в состоянии непрерывной войны, между тем как северные христианские государства начинают медленно, но неуклонно расширять свои территории по направлению к югу*» [11].
Внутри самого исламского аль-Андалуса вражда между арабами-кайситами и арабами-кальбитами, занесённая с Востока, постепенно сменилась новым противостоянием уже на местной основе: «старожилам (баладийун) стали противопоставлять более поздних пришельцев — сирийцев (шамийун). Этнически те и другие интенсивно смешивались как между собой, так и с берберами, а все они вместе – с местными мусульманами, которые, приняв ислам, назывались “мусалимы” («замирённые»), а их потомки — “муваллады” (урождённые). Постепенно среди мусульман аль-Андалуса муваллады (или ренегаты, как потом именовали их католические авторы) стали составлять большинство» [28]. Постоянные заботы доставляли кордовским правителям большие города, и прежде всего Толедо (по-арабски Тулайтула).
В правление халифа Хишама II (976–1009 гг.) реальная власть в Кордовском халифате принадлежала везиру Мухаммеду ибн Абу Амиру, по прозванью аль-Мансур би’лляхи («Победоносец милостью Аллаха»). 57 победоносных походов против северных христиан, пышное строительство, сожжение «недозволенных» книг из библиотеки Хакама II в 976 или 978 г. (эта библиотека считалась крупнейшей в аль-Андалусе, а возможно, и во всём Средиземноморье: она насчитывала свыше 400 тысяч томов), а также сожжение в 985 г. Барселоны, чей граф Борель II попытался выйти из-под власти халифа, – таковы важнейшие деяния «великого канцлера из Кордовы», как называли его в Европе. «Наварра, Кастилия и Леон вынуждены были признать его власть. Их правители, как сообщает андалусийский историк Лисан ад-Дин Ибн аль-Хатиб, “дошли до того, что дарили ему своих дочерей как наложниц”. На одной из них он женился, и она родила ему сына по имени Абд ар-Рахман, которому дали прозвище Санчуэло (Маленький Санчо), поскольку его дедом был король Санчо (Санчо II Абарка, король Наварры с 970 по 994 гг. — А. А.). Говорят, что когда этот Санчо приезжал к Санчуэло, то дед целовал внуку руку, а не наоборот.
...Поскольку в испанском твёрдое арабское “с“ передавалось через “зет”, то в Европе Аль-Мансур читалось как Альманзор. Это имя произносилось не только на полуострове, но и по всей Западной Европе почти с суеверным ужасом, ибо то, что обладатель этого имени сделал с Барселоной, он сделал также с Памплоной, Коимброй, Асторгой и даже “обратил лик к завоеванию пограничных земель Франции и Рима“» [28]. Под Римом в данном случае имеется в виду Византия.
«Поскольку аль-Андалус был интегральной частью мира ислама, его жители свободно мигрировали во все мусульманские страны. Но особенно в ближайшие к ним (всего через 14-километровый пролив Гибралтар) государства Магриба, где их можно было встретить уже в IX в. от Феса до Кайруана... И сегодня их потомки составляют значительную часть горожан Магриба» [28].
На государственную раздробленность исламского мира накладывалась религиозная пестрота. Так, шииты – приверженцы Али, но Али почитался и суннитами (цвет суннитов — чёрный, шиитов — белый; зелёный стал цветом шиитов лишь в XIV в.). Часть шиитов придерживалась учения исмаилитов; «в основе исмаилитских социальных доктрин лежали уравнительные общинные идеи, мессианское учение о пришествии имама (махди) и установлении “царства справедливости”» [4]. Мутазилиты не противопоставляли себя суннитам, шиитам и другим школам, а действовали внутри них, различаясь по взглядам, но придерживаясь единых методов; так, зайдиты – это шииты, придерживавшиеся учения мутазилитов во всём, кроме имамата. «Ал-Мукаддаси считал, что характерными для мутазилитов являются мелочность, знание, бесчестность и страсть к иронии. То, что этот толк считался особо склонным к полемике, объяснялось всей их системой, целиком базирующейся на диалектике. “Мутазилиты говорят: “Когда спорят учёные, то правы обе стороны”» [13]. Мутазилит Али ибн Иса ар-Руммани, умерший в 995 г., написал подробный комментарий на Коран; комментарий Абу Бакра (умер в 998 г.) насчитывал 120 томов. Но в XI в. Абд ас-Салам аль-Азвини (умер в 1090 г.) написал уже 300-томный комментарий.
Несмотря на всё это, на огромной территории исламского мира к этому времени в основном сложился более-менее единый образ жизни. «Мусульманская империя простирается от самых крайних пределов на Востоке у Кашгара и до крайних пределов Суса (на Атлантическом океане) – на целых девять месяцев пути. Согласно Ибн Хаукалу (географ и путешественник, живший в X в. – А. А.), империя была ограничена на востоке Индией и Персидским заливом, на западе — народами Судана, населяющими побережье Атлантического океана (имеется в виду т. н. Западный Судан, а не современная страна Судан. – А. А.); на севере граничила со страной румов (Византией. – А. А.), Арменией, аланами, Арраном, с хазарами, русами, булгарами, славянами, тюрками и с Китаем; на юге границей служило Персидское море. В этих пределах мусульманин, совершая путешествие, находился под сенью своей веры, встречал того же бога, те же молитвы, аналогичные законы и схожие обычаи. И в этом смысле существовало некое практическое право гражданства мусульманской империи, когда мусульманин был уверен в личной свободе во всех областях своей страны и никто не мог сделать его рабом» [13].
Ислам принёс людям высокую степень социальной защищённости, неизвестную в Европе. Каждый мусульманин должен был отдавать ежегодно на нужды благотворительности 2,5 % своего состояния (именно состояния, а не дохода!). На эти деньги устраивались, в частности, сиротские дома – ведь сам Пророк был сирота. В то же время организация больниц не входила в понятие благотворительности и была делом светским.
Несмотря на огромную роль ислама, образ жизни в мусульманских странах Юго-Западной Азии и Северной Африки в значительной степени основывался на тысячелетних местных традициях и обычаях.
Налоговая система халифата была очень неоднородной и также строилась с учётом местных традиций; попытки вводить новые, не соответствующие древним обычаям налоги предпринимались довольно часто центральными и особенно местными властями, вызывая сопротивление населения вплоть до восстаний. «Более или менее равномерно в пределах империи производились только чисто мусульманские поборы: подушная подать с христиан и иудеев и налог в пользу неимущих с мусульман» [13]. В X в. сбор налогов стали сдавать в откупа. В 968 г. некий Ибн Фадл взял на откуп Вавилонию за 42 млн. дирхемов (2,1 млн. динаров по тогдашнему курсу).
На территории современного Ирана в IX–X вв. на основе главным образом древнего персидского населения сложился народ персов. В представлении писателей-арабов X в. «персы (аль-фурс) были единый народ (уммат), с единым языком, хотя и разделённым на диалекты, с территорией, включавшей помимо областей современного Ирана также часть (восточную)Закавказья, Хорасан (куда входили и Мавераннахр, и часть современного Афганистана). Этот народ первоначально чаще называли аджам, букв. ”неарабы”, или, точнее, ”говорящие на непонятном (для араба) языке” (ср. слав. ”немцы”). Позже, где-то с X в., на них постепенно перешло название тазики, таджики, как прежде называли сначала арабов (от племени тай), а потом мусульман вообще» [4]. Фарс (Персия) был одной из наиболее бесправных областей исламского мира; «из-за его запутанной налоговой системы он являлся высшей школой для правительственных чиновников. ”Не спрашивай о бремени и множественности их налогов! ” — говорит ал-Мукаддаси. Он заявляет, будто прочёл в одной из книг библиотеки ‘Адуд ад-Даулы следующее: ”Персам, населяющим Фарс, больше, чем всем прочим людям, вдалбливается покорность правительству, они терпеливее всех терпят бесправие, тяжелее всех обложены налогами, а образ мышления у них самый низменный; они никогда не ведали справедливости”» [13]. Таким образом, арабский учёный X в. подтверждает древнегреческую характеристику персов как рабов от природы, хотя, в отличие от греков, говорит о справедливости, а не о свободе.
В странах ислама широко распространилась икта — пожалование (бенефиций, лен). «Ленные земли постоянно возвращались в руки правительства либо через конфискацию, либо из-за запустения, причём последнее чаще всего происходило как следствие невыносимого налогового бремени...
Чтобы избежать налогового гнёта, мелкие землевладельцы отдавали свои поместья под покровительство более могущественных, и тогда они писались на их имя и вместо земельного налога уплачивалась лишь ленная десятина, но земля оставалась во владении бывшего хозяина, который мог её продать и передать по наследству» [13].
Постепенно исламское общество уходит всё дальше от общины единоверцев, усваивая древние обычаи египетского, вавилонского и персидского бесправия. Мусульманские правители – халифы, султаны, эмиры и пр. – гораздо более беззастенчиво и безнаказанно, чем европейские, обирали своих богатых подданных, особенно при передаче наследства. «Начиная с ранней эпохи ислама, когда ещё серьёзно считали, что империя принадлежит верующим, существовало разделение между государственной казной (байт ал-мал) и личной кассой правителя (байт мал-ал-хасса). Но так как один и тот же человек черпал и оттуда, и оттуда, не давая никому отчёта, то в конце концов стало зависеть от его совести, насколько он хотел различать оба этих кошелька» ]13]. Впрочем, в христианской Византии ситуация с казной была практически такой же.
«Отсутствию какого бы то ни было чувства собственной чести соответствовало ничтожное понятие о чести других. В 268/881 г. Ибн Тулун вынужден был покарать своего сына ‘Аббаса за поднятое им восстание. Был сооружён высокий эшафот, где на высоком сидении помещался сам эмир, а перед ним – его сын, в полосатом кафтане, с повязкой на голове, в туфлях, и в руке – обнажённый меч. Против него были выстроены в ряд его друзья, его пособники во время восстания, попавшие теперь в плен. И наследник эмира должен был сам отсекать им руки и ноги, а тела их сбрасывали с эшафота.
Сыну везира Ибн ал-Фурата попался в руки предшественник его отца по должности, и ”он учинил над ним нечто такое бесчеловечное, что ни благочестивый, ни даже просто здравомыслящий человек не мог счесть это за правильное”: он натянул на него обезьянью шкуру и заставлял плясать во время своих попоек.
...В эту эпоху (т. е. IV/X в.) телесное наказание вряд ли считалось чем-то бесчестящим. Во второй половине IV/X в. впервые один везир в Багдаде был подвергнут телесному наказанию и преспокойно остался на своей должности. А в V/XI в. в Каире везиром даже был человек, которому ранее за растрату были отсечены кисти обеих рук» [13].
Следуя традициям Ирана и Византии, мусульманские правители прибегают к ослеплению своих соперников. В X в. мусульмане начинают ставить памятники – обычай, совершенно чуждый исламу. Первый памятник поставила самой себе мать халифа аль-Муктадира, гречанка, затем халиф ар-Ради (ум. в 940 г.).
«Мусульманское каноническое право рассматривало как незаконное признание, выжатое под пыткой или хотя бы при помощи крика и запугивания. Напротив, светский суд имел право вести допрос с пристрастием, применяя ”плеть, кусок каната, палку, битьё ремнём по спине, животу, затылку, заднему месту, по ногам, суставам и мышцам”, причём палка считалась более милостивым орудием, чем плеть. Другие способы пытки применяли только налоговые и правительственные чиновники, чтобы выжать деньги... Самым суровым наказанием, к которому мог приговорить мусульманский судья, было побитие камнями за разврат. Затем шло отсечение руки и ноги за грабёж на большой дороге и отсечение руки за кражу» [13].
Цивилизованность
Если в повседневной жизни стран исламского мира наследие эллинизма было сведено к нулю, то на исламскую культуру европейская античность оказала очень большое влияние. «От античности в исламскую цивилизацию перешли рациональные формы мышления. Она научила ислам умению систематизировать знания, передала устоявшиеся логические процедуры и способность обсуждать общие проблемы на должном уровне абстракции. От неё были, в ряде случаев, заимствованы и готовые наборы понятий и принципы их классификации...
Одной из важнейших функций эллинизма была передача исламу огромного количества знаний, большей частью в уже организованной форме. Мусульмане ревностно впитывали, а в ряде отношений и обогащали это достояние. Богатство новых знаний было наибольшим в сфере медицины и в естественных науках, которые продолжали культивироваться, без особого перерыва, в сирийском и персидском мире.
В X в. античность как вдохновляющая сила и методологическое орудие в руках инакомыслящих и философов стала угрожать устойчивости исламской доктрины. Отходя от учения основателя, шииты отвергли значимые части вероучения, мистики подрывали правоверность закона, а философы выявляли научную неприемлемость фундаментальной догмы. Под давлением таких тенденций ортодоксия провела колоссальную работу по восстановлению наполовину утраченных позиций. К 1100 г. были заложены теоретические основы для удержания мистиков в рамках веры» [89, с. 494–495).
Во многих регионах древних цивилизаций, куда теперь пришёл ислам, сохранился высокий уровень хозяйственного и технического развития. Широко применялись водяные мельницы: самая крупная мельница в Багдаде имела 100 жерноставов и давала ежегодный доход в 100 млн. дирхемов. В IX–X вв. бумага, изготовлявшаяся в Китае и Самарканде, вытесняет египетский и сицилийский папирус. При этом мусульмане научились делать бумагу из тряпья, в то время как китайцы изготавливали её из тутового дерева и бамбукового тростника.
Жизнь в мусульманских городах той эпохи была гораздо более утончённой и цивилизованной, чем в европейских. В Багдаде с его жарким климатом для охлаждения домов использовался грубый войлок, по которому пускали воду из труб. В начале X в. в Багдаде было 10 тысяч бань, но к концу века в связи с упадком города количество их сократилось вдвое. К 1000 г. Багдад опустел, в нём появились пустыри.
Высоким уровнем развития отличались земли бывшей римской провинции Африка (по-арабски Ифрикийя) – регион древних финикийских и греческих колоний. Арабов в Ифрикийе было всего 7–8 %; до четверти населения составляли рабы, привозимые из варварской Европы. «Для IX-XI вв. характерен высокий уровень урбанизации. В Ифрикийе при 8 млн. населения (X в.) около 30-50 % проживало в городах... Города Ифрикийи вывозили шёлковые ткани, шерстяные плащи, льняную одежду, изделия из стекла, кожи, дерева и различных металлов. В Тунисе, Сусе, Махдии (с X в.) существовали крупные судостроительные верфи; изготовлялись оружие, доспехи, осадная и баллистическая техника. Добывались железо, медь, олово, свинец, ртуть, в некоторых районах серебро и даже золото (Сиджильмаса)» [4]. Урожайность зерновых в Ифрикийе была в 5–6 раз выше европейской.
Благодаря исламу достижения цивилизаций Восточного Средиземноморья проникали на запад, прежде всего в Кордовский халифат (аль-Андалус). «Столица халифата Кордова по своему богатству, пышности, красоте своих строений, мечетей, дворцов, фонтанов, по стилю своей повседневной жизни представляла собой мировое чудо, с которым тогда можно было сравнивать только Багдад. Население её равнялось, по сообщениям писателей того времени, 500 тысячам человек. В ней было 13 тысяч домов, сотни мечетей и дворцов, общественных бань, 28 предместий. Но особенной славой пользовался кордовский университет, в котором учились десятки тысяч студентов, в том числе и многие видные представители западноевропейского феодального мира» [11]. В библиотеке Хакама II в Кордове, , как отмечено выше, было 400 тысяч рукописей.
«В то время как Кордова считалась центром науки в аль-Андалусе, Ишбилийя (совр. Севилья. – А. А.) считалась центром искусств, в частности музыки, танца и пения... Поэтому если в Севилье умирал учёный, то его книги везли продавать в Кордову, а если в Кордове умирал музыкант, то его инструменты отправлялись в Севилью» [28].
«В 951 г. в Кордове христианский монах, испанский еврей и несколько врачей-арабов объединили свои силы для пересмотра хунайновского перевода сочинения Диоскорида по фармакологии. Тридцать лет спустя другой арабский врач в Испании внёс дополнения в этот труд» [90]. Еврей, о котором в данном случае говорит Уотт, – это тот самый Хасдай ибн Шафрут (915–970 гг.), который отправил письмо с вопросами кагану Хазарии Иосифу. Хасдай стал сначала придворным врачом и казначеем, а затем первым министром халифа Абд ар-Рахмана III ан-Насира. Учёным евреям неплохо жилось в аль-Андалусе. «Такую же роль, как Хасдай при халифе, играл Самуэль ибн Нагрелла (ум. 1055) при берберском эмире Гранады Бадисе. Знаток семи языков, математик, астроном и философ, он также писал стихи по-арабски и по-еврейски... По мнению Ю. Крачковского, из евреев в аль-Андалусе “слагался “мосарабами и другими они многое сделали для аль-Андалуса. Достаточно назвать имена философа и поэта Соломона бен Габироля (1021-1070) – автора книги “Источник жизни”, оказавшей большее влияние на христиан, нежели на его единоверцев; философа и астронома Абрахама бен Дауда, пытавшегося в своём сочинении “Возвышенная вера” примирить религию и свободу воли; философа и поэта Иегуду бен Галеви и, наконец, наиболее разностороннего из еврейских учёных аль-Андалуса — Моисея ,бен Эзру (1070–1139). Заметим, что трое последних были уроженцами Толедо» [28].
Арабоязычным учёным мы обязаны десятичной системой счисления. «Происхождение десяти знаков цифрового обозначения достаточно туманно. Арабские авторы называют их индийскими, но ни у одного из этих авторов до сих пор не было обнаружено отсылки на какую-либо индийскую работу или автора» [90]. С арабского математические труды переводились на латынь.
Самое существенное различие в жизни исламского и западнохристианского общества проявлялось в положении женщины, и это различие сохраняется по сей день. В большинстве стран с семитским населением задолго до утверждения там ислама женщина была домашним существом. Женщины из приличной семьи не должны были выходить из дома и даже иметь уличную обувь. «Из обычая благочестия это превратилось впоследствии в аристократический обычай также и в Испании, и через влияние испанцев около середины XVII в. на улицах Италии не было видно женщин» [13]. Порядочная женщина не участвовала в приёме гостей; зато гетеры и танцовщицы (обычно рабыни) принимали участие в пирушках.
Евнухи также с древнейших времён были необходимой принадлежностью знатных домов с их гаремами. Супружеская неверность наказывалась побитием камнями; правда, для этого требовались такие точные доказательства, что приговор почти никогда не удавалось вынести. «Некий путешественник-мусульманин, описывая около 300/912 г. регламентированную законом проституцию в Китае с её специальным на то ведомством и налогом, заключает своё описание следующими словами: “Мы возносим хвалу Аллаху за то, что он избавил нас от подобных искушений“. Однако уже пятьдесят лет спустя Адуд ад-Даула (ум. 372/982) мыслил в достаточной степени чуждо исламу, когда обложил налогом в Фарсе танцовщиц и проституток и сдал на откуп сбор этих налогов. Фатимиды в Египте последовали его примеру» [13].
Гомосексуализму предавались вполне открыто; любовь к юноше была таким же обычным сюжетом поэзии, что и любовь к девушке. Богатый и гостеприимный хозяин предлагал гостям на ночь на выбор юношей или девушек.
Истовые ревнители веры пытались бороться с явлениями, чуждыми исламу. В 934 г. в Багдаде традиционалисты-ханбалиты (самый суровый из четырёх основных масхабов) вторгались в дома знатных особ, выпускали вино из бочек, избивали певиц, разбивали их музыкальные инструменты и запрещали мужчинам появляться на улице с женщинами или юношами» [13]. Исламские правители периодически возобновляли запрет на бурные оплакивания умерших. Считалось, что порядочному человеку неприлично носить пёструю одежду; следовало одеваться в белое. Азартные игры запрещались, но шахматы уже фактически были признаны. «Однако терпеливое сидение друг возле друга и молчаливые игры были чужды арабскому духу и так и воспринимались всеми настоящими арабами. По мнению жителей Медины, “шахматы существуют только для варваров, которые, когда собираются, улыбаются друг другу, как скоты. Вот потому-то и придумали они себе для времяпрепровождения шахматы“. Для арабов же главным продолжала оставаться ритмическая музыка, сопровождающая поговорки, пословицы, шутки и крепкие выражения» [13]. Иными словами, арабы просто не любят задумываться.
Во время застолья кушанья подавали все одновременно. «Запрещалось даже произносить по окончании еды “Хвала Аллаху!”, ибо тем самым принуждали вставать из-за стола тех, кто, может быть, ещё не закончил еду. Ал-Джихаз рекомендовал выбирать себе в качестве сотрапезника такого человека, который “не выковыривает из костей мозг, не хватает первым яйцо, лежащее поверх овощей, не захватывает себе куриную печень и грудку, мозги или почки, глаза... и молодых цыплят“» [13].
«От обычного обеда или ужина резко отличалась весёлая пирушка в прямом значении этого слова. Лишь она начиналась среди бокалов, и даже в самые безнравственные времена во время еды никогда не пили вино. Такая пирушка открывалась острыми закусками, которые назывались нукл, подобно греческим nogalmata и латинским nuclei, игравшим ту же роль. Налегать на них считалось дурным тоном; редьки, сельдерея, чеснока и лука следовало избегать, а также и всего того, что имеет косточки, как оливки, финики, абрикосы, виноград и персики, потому что, когда их едят, это выглядит неаппетитно. Гранаты, фиги, арбузы были слишком дёшевы — их ел простой народ, и из-за этого “благородные” относились к этим плодам с презрением. То же самое касалось кислой пшеницы, чёрного изюма, “похожего на козий помёт“, желудей, каштанов и поджаренного кунжутного семени. У знати пользовались успехом лишь такие дорогие деликатесы, как индийские оливки, съедобная земля из Хорасана, ядра фисташек, вымытый в розовой воде сахарный тростник, айва из Балха и сирийские яблоки. Несмотря на запрет Корана, питьё вина было в то время широко распространено» [13]. Апь-Мукаддаси сетует, что в Каире пьют вино вполне уважаемые люди, а в Марокко много пьют даже женщины. Чай в это время ещё не пили, хотя знали о его существовании в Китае.
Торговля и финансы
Аравийские арабы ко времени возникновения ислама были народом торговым, но занимались они исключительно караванной торговлей. Повозка была им незнакома; когда они заимствовали у индийцев шахматы, то фигуру “ратха“ (повозка) назвали “рух“ (ладья).
Объединение арабами огромных территорий в рамках исламского мира способствовало укреплению и восстановлению древних торговых связей и созданию новых. В Африке, Хазарии, даже в Китае и Корее существовали колонии мусульманских купцов.
В исламском мире X–XI вв., как и у многих народов в разные времена, одни виды торговли и ремесла считались более почётными, другие – менее. Благородным делом была, например, торговля батистом; Ибн аль-Мушахид, умерший в 935 г., говорил: «Кто читает Коран по Абу Амру, в праве следует аш-Шафии, торгует батистом и знает наизусть стихи Ибн аль-Мутазза – тот истинно изысканный человек». Зато презирались ткацкое дело, торговля пряностями и ремесло подметальщика улиц.
Важнейшей, хотя и малопочтенной статьёй тогдашней международной торговли была купля-продажа рабов. Тогдашний рынок рабов (и особенно рабынь) был, как и на протяжении почти всей истории человечества, чрезвычайно разнообразным. Существовали пособия, в которых описывались сравнительные качества рабов и рабынь различных национальностей – «пород», по выражению тогдашних авторов – и возрастов. Считалось, например, что индийцы – хорошие управители и ремесленники, но часто гибнут от апоплексии; индианки послушны, но быстро увядают. Женщины Медины сочетают приятность речи и ум с телесной прелестью и кокетством. Негритянки безобразны, ленивы, зато непревзойдённы в отбивании такта; вообще о неграх говорили, что если негр упадёт с неба на землю, то попадёт в такт. Абиссинки часто имеют сильный характер, но мягкое и хилое тело. Тюрчанки сочетают красоту со способностями к деторождению; они опрятны и хорошо готовят, но расточительны и ненадёжны; их дети обычно хорошие наездники. Гречанки – румяные и белокожие, голубоглазые, послушны, верны и уступчивы. Греки-мужчины – хорошие домоправители, любят порядок и не моты. Армяне – самые плохие рабы из белых: они грубы, вороваты, изящно сложены, но ноги у них безобразные. Идеал рабыни – берберийки: красивые, послушные, хорошо рожают и искусные мастерицы.
Большую роль в торгово-финансовой жизни исламских стран играли евреи. Их позиция была особенно выгодна в работорговле. По мере вытеснения язычества большинство населения Средиземноморья и Юго-Западной Азии оказались либо христианами, либо мусульманами. Тогдашняя мораль не позволяла продавать и покупать единоверцев, поэтому купцы-мусульмане не могли торговать рабами-мусульманами, а купцы-христиане – рабами-христианами; зато купец-еврей мог без всяких угрызений совести торговать и теми и другими (но, естественно, не иудеями).
«Наряду с вавилонянами, персами и евреями наиболее активным торговым людом в империи (т. е. в исламском мире. –А. А.) были также греки и индийцы. Греки просочились вплоть до самых отдалённых областей; так, во внутреннем Кермане существовала колония греческих купцов даже на складочном пункте Джирфуте. Напротив, армянские купцы нигде не играли роли; в Византии мы видим представителей этого народа прежде всего на высоких военных постах. Фатимидам они также поставляли солдат и военачальников...» [13].
Интересно, что Египет, где с самых древних времён торговля была развита слабо, и в рассматриваемое время оставался в том же положении. Немец-востоковед Адам Мец, писавший в конце XIX — начале XX вв., отмечает: «Хотя Египет и был важной торговой страной, однако истинный египтянин, будь то мусульманин или копт, и в наши дни не отличается особыми купеческими задатками. В IV/X в. египтяне были известны тем, что, как и современные французы, очень редко выезжали за пределы своей страны. И сегодня греки, левантийцы, персы и даже индийцы снимают там сливки с коммерческих дел» [13].
«Да, мусульманской торговле IV/X в. была свойственна горделивая осанка! Она была хозяйкой в своём доме, во все стороны шли её суда и караваны, она заняла ведущее место в мировой торговле, Багдад и Александрия устанавливали цены (по крайней мере, на предметы роскоши) для человечества того времени. Просто “морскими купцами“ назывались ещё в III/IX в. провансальские евреи, которые грузились во Франции на суда, захватив с собой евнухов, рабынь и рабов, парчу, шкурки бобров и куниц, а также другие меха и мечи. На верблюдах пересекали они Суэцкий перешеек, затем вновь шли на судах, заходили в порты Медины и Мекки, потом в Персидский залив, а оттуда в Индию и Китай. В качестве обратного груза они везли на Средиземное море мускус, дерево алоэ, корицу и другие восточные пряности и продавали их частью грекам в Константинополе, а частью – в резиденции короля франков. Порой они избирали также и сухопутный маршрут из Антиохии на Евфрат, направляясь затем через Багдад в Персидский залив. Они говорили по-персидски, по-латыни, по-франкски, по-испански и по-славянски. В IV/X в. эти преемники осевших на берегах Роны сирийских купцов, продолжавшие жить там вплоть до Средних веков, уже больше не упоминаются, что вряд ли было случайностью. Подъём мусульманского торгового судоходства вытеснил чужеземных комиссионеров.
Вторым великим достижением IV в.х. было открытие мусульманскими купцами русского Севера. Правда, связи между Россией и Востоком существовали ещё до этого. Мы располагаем описанием торгового пути “русских“, т. е. норманнских, купцов, относящимся к III/IX в... Однако в 309/921 г. халиф завёл официальные связи с царём жителей Волги (упоминавшаяся выше экспедиция с участием Ибн Фадлана в Волжскую Булгарию. — А. А.), на следующий год они приняли ислам, и это имело чрезвычайно важное значение, так как отныне мусульманский Северо-Восток впервые был объединён под властью династии умелых правителей, что позволило обезопасить пограничные земли, привело их к расцвету и сулило иноземным купцам гарантированные прибыли. Большинство найденных на севере Европы арабских монет относится к IV/X в. и свыше двух третей из них — саманидские... В 331/943г. правитель уйгур в Гаочане завязывает дружеские связи с Саманидами в Бухаре, что обеспечивало мусульманским купцам безопасный путь в Китай» [13].
«Во внешней торговле Средней Азии ведущая роль принадлежала в X-XI вв. Хорезму. Хорезмийские купцы славились своей предприимчивостью на всём Востоке. Они поддерживали торговые связи с Хазарией, Волжской Булгарией, Киевской Русью, Скандинавией, Китаем, Индией, Хорасаном, Гурганом и Восточной Европой. Интенсивная торговля велась также с кочевниками Приаралья, Дешт и-Кипчака и Семиречья. В X в. хорезмийские купцы захватили в свои руки практически всю среднеазиатскую торговлю» [4].
«Мусульманское мореходство разделилось на две совершенно обособленные области: Средиземное море и Индийский океан. Связи между ними препятствовал Суэцкий перешеек. Если кто-либо намеревался попасть из Средиземного моря в Индию или Восточную Азию, он должен был в Фараме перегрузить свои товары на верблюдов и затем совершить семидневный переход через пустыню до Кулзума, где снова можно было погрузиться на судно. Различным был также и тип судов: на Средиземном море доски скреплялись гвоздями, а на Красном море и Индийском океане они сшивались, причём последний тип судостроения был более древним и в то же время повсюду распространённым.
...Только на Средиземном море имелись суда с двумя рулями. Океанские же, как правило, имели только одну палубу и чаще всего лишь одну мачту... Среди восточных судов самыми большими были “китайские“. В Персидском заливе они, например, не могли пройти один узкий пролив, доступный для других судов, а в малабарском порту уплачивали в 5 – 50 раз большие поборы, чем другие суда, и уже в VIII в. нашей эры вызывали в Кантоне удивление своей величиной – “настолько высоко над водой, что нужны лестницы около десяти футов длины, чтобы попасть на борт“. Однако командовали ими некитайские (фан) капитаны. На самый дорогой корабельный лес шло дерево лабх, которое росло только в Антине (Антиноя); за доску платили 50 динаров... В IV/X в. Венеция тоже поставляла сарацинам корабельный лес, что вынудило греческого императора обратиться по поводу этого с жалобой к дожу» [13]. Древний финикийский Тир и сирийская Антиохия, Александрия Египетская, Кипр, Кайраван, расположенный несколько южнее Карфагена, – вот основные порты Средиземноморья. Главной опасностью для судоходства здесь оставались пираты.
На восток корабли мусульман «плыли вдоль берега Индии или прямо из Маската, достигая приблизительно за один месяц малабарского порта Кулам (ныне Куйлон), затем оставляли Цейлон справа и направлялись к Никобарским островам (10-15 суток от Цейлона, затем на Кеда на Малакке — от Куйлона на расстоянии около месяца плавания, — далее на Яву и зандский остров Ма’ит. Оттуда за 15 суток до Камбоджи, затем на Кохинхину (Южный Вьетнам. – А. А.) и Китай. Один лишь китайский берег отнимал два месяца плавания, да вдобавок нужно было выждать ещё попутного ветра, так как в тех местах в каждом полугодии дуют ветры только в одном направлении. На обратном пути плыли 40 дней от Цюаньчжоу до Атйи (северо-западная оконечность Суматры), где вели торг, и а следующий год вновь выходили в открытое море, чтобы с помощью постоянного ветра прибыть на родину примерно за 60 дней. При отсутствии каких бы то ни было навигационных инструментов это путешествие было смелым предприятием. Имя капитана, проделавшего этот путь семь раз, произносили с величайшим восхищением» [13].
«Сообщения арабских мореходов о разрушении в Китае, особенно в Ханфу (Кантон), около 880 г. н. э. мусульманских торговых поселений подтверждается китайскими хрониками. С падением династии Тан в Южном Китае всё было разорено, сместилась и география морской торговли... В то время порт Кала (или Кеда) на Малакке, предшественник современного Сингапура, был конечным пунктом мусульманского судоходства» [13]. Согласно аль-Масуди, в Кала самаркандские купцы пересаживались на китайские корабли. «Однако в X в. китайское правительство приложило большие старания, чтобы вновь привлечь заморскую торговлю непосредственно в свою страну. Было направлено посольство, чтобы пригласить “чужеземцев купцов Южного моря и тех, кто ходит за море в чужие страны“, приходить в Китай, и пообещать им льготы на ввоз товаров. В 971 г. н. э. в Кантоне было реорганизовано морское ведомство, около 980 г. внешняя торговля стала государственной монополией и частные сделки с чужестранцами карались, как сообщают, клеймением лица и ссылкой. В то время и в последующие годы упоминается целый ряд мусульманских купцов, посетивших двор китайского императора, где они были приняты с поразительным радушием. В 976 г. н. э. один араб доставил китайскому двору первого чернокожего раба, а в XI в. богатые люди Кантона имели уже их в большом количестве. Кроме Кантона чужеземные купцы обосновались уже довольно давно и в Цюаньчжоу; в 999 г. н. э. были, кроме того, открыты управления морской торговли ещё и в портовых городах Ханчжоу и Минчжоу — “по просьбе и для удобства иноземных чиновников“. Один китаец, писавший в 1178г., заявляет: “Из всех богатых чужих стран, обладающих большими запасами превосходных и всевозможных товаров, ни одна не превосходит арабскую империю. За ней идёт Яза, третье место занимает Палембанг (Суматра), многие другие следуют за ними“» [13].
Исламское право запрещает таможенные сборы, но тем не менее они повсюду собирались под видом закята (благотворительного налога). «Один взимал с каждого вьюка полдинара, большинство других даже всего лишь 1 дирхем. Вавилония была щедро одарена морскими, речными и дорожными поборами. Особенно дурной славой пользовалась Басра из-за тщательных обысков и бесконечной канители. Во времена ал-Мукаддаси там проходила граница между халифатом и областью карматов, и у ворот города друг против друга располагались таможни обоих государств. За одну единственную овцу надо было платить 4 дирхема пошлины (т. е. в два раза больше её стоимости), и к тому же карматская таможня была открыта всего лишь один час в день... В Трансоксании при переправе через Оксус (Амударья) за каждого раба мужского пола взималось 70-100 дирхемов, за тюркскую девушку — 20–30, за верблюда – 2 дирхема, а за багаж путешественника – 1 дирхем. В Синде же, наоборот, всё облагалось вывозными пошлинами, за исключением рабов» [13].
Торговля тесно связана с кредитом. Исламское право запрещало давать деньги под процент, поэтому банкирами становились обычно иудеи и христиане, а мусульмане участвовали в ростовщических операциях через подставных лиц. 20 % прибыли считались достаточно выгодными, но иногда процент доходил до 30, а в некоторых случаях (например, когда власти под страхом пыток и смертной казни вымогали деньги) и до 1000 %. Около 315 г. два финансиста рассчитывали нажить на урожае Вавилонии 12 млн. дирхемов, но в результате неудачной конъюнктуры потеряли 66 млн.
«Что касается обоих благородных металлов, то различные области мусульманской империи наилучшим образом дополняли друг друга. Так, Восток поставлял серебро, а западная часть - золото. Клондайком того времени была знойная пустыня на восток от Верхнего Нила, между Асуаном и 'Айзабом. Столицей золотоискателей был [вади] ал-Аллаки, на расстоянии 15 дневных переходов от Асуана...
В 390/1000 г. было открыто месторождение золота и на Востоке – в Афганистане, однако позднее о нём ничего не слышно. Самый богатый серебряный рудник ислама был расположен на восточном конце империи, в Гиндукуше, так называемое "пятихолмие" – Пенджхир. В то время там насчитывалось 10 тыс. рудокопов, "которые с головой погрязли в распрях и пороках“» [13]. Как обычно бывало на приисках во все времена, цены на продукты там были очень высоки: «Серебряные монеты там настолько в ходу, что почти всё стоит целый серебряный дирхем, пусть даже это будет ломтик овощей».
В бывших греческих провинциях халифата (Сирии, Египте и пр.) пользовались главным образом золотыми византийскими солидами или равноценными им динарами, а в персидских (Иран, Вавилония) – серебряными дирхемами (драхмами). Но золото проникает теперь и в Вавилонию; на рубеже IX/X вв. здесь исчезает отработочная повинность, а бюджет начинает исчисляться не в дирхемах, а в динарах. Соотношение цены между динаром и дирхемом было самым различным - по 20, 25,40 и даже 150 дирхемов за динар. 1 дирхем равнялся 6 даникам –12 киратам – 24 тассуджам – 48 хабба.
В торговых и кредитных операциях широко использовались безналичные переводы и векселя (сакк), выдаваемые в форме заёмных писем и заверявшиеся нотариусами. «В Басре около 400/1009 г. банк стал уже просто необходимостью, ибо каждый купец имел свой счёт у банкира и расплачивался на базаре только чеками на него (хатт-и сарраф)“. Это, кажется, было самым важным усовершенствованием денежного обращения в империи, и примечательно здесь то, что возникло оно в портовом городе Басра, пограничном городе между Фарсом и Вавилонией. Ведь басрийцы, персы из Фарса и южные арабы были лучшими купцами среди верующих; всюду, где только можно было что-нибудь раздобыть, они имели свои колонии» [13].
Гана
Мусульманским авторам мы обязаны знаниями о самом могущественном африканском государстве той эпохи – о Гане.
«”Говорит ал-Фазари, что... область Гана, страна золота, имеет размер в тысячу фарсахов на восемьдесят фарсахов”. Слова эти взяты из большого исторического труда арабского учёного X в., Абу-л-Хасана Али ибн аль-Хусейна ал-Масуди ”Промывальни золота и россыпи драгоценных камней”. Книга была написана между 947 и 957 гг., а слова, приведённые в начале этого абзаца, сказаны на полтора с лишним столетия раньше – около 786 г., когда великий астроном ал-Фазари заканчивал составление своих астрономических таблиц. Эти таблицы не дошли до нашего времени, и аль-Масуди мы обязаны сохранением самого раннего упоминания названия ”Гана” в арабской литературе.
Конечно, ал-Фазари сильно преувеличил размеры Ганы: один фарсах (это персидское слово в арабской передаче обозначало расстояние, которое лошадь проходит шагом за час) был равен приблизительно шести километрам, а Гана никогда не могла простираться на тысячу фарсахов» [60].
Мусульмане, знакомые с греко-римской исторической наукой, отождествляли народ Ганы с гарамантами. Мухаммед аль-Муса аль-Хорезми прямо говорит, что «страна Гана – народ, называемый аграмантис».
Ибн Хаукаль посетил берберский город Аудагост, находившийся в десяти днях пути от столицы Ганы. «Этот царь Аудагоста, – писал Ибн Хаукаль, – общается с царём Ганы. Гана же – богатейший из царей земли благодаря имеющимся у него богатствам и запасам золота, добытым в прежние времена для предшествующих ему царей и для него самого... Они крайне нуждаются в царях Аудагоста из-за соли, ввозимой к ним из области ислама, ибо нет у них возможности существовать без этой соли. И стоимость тюка соли во внутренних областях страны чёрных и на её отдалённых окраинах доходит до суммы от двухсот до трёхсот динаров». Мухаммед ибн Ахмед аль-Мукаддаси, младший современник Ибн Хаукаля, писал, что жители страны чёрных при торговле «не пользуются ни золотом, ни серебром. А что касается гарамантов, то свои сделки они совершают за соль».
Передвижения тюркских народов
«В XI в. начинается процесс быстрой тюркизации населения Средней Азии, связанный с проникновением на её территории значительных масс тюркских кочевников: огузов, карлуков, кимаков и др. В X-XI вв. в различных местностях Средней Азии происходит утверждение власти тюркских династий: Караханидов, Газневидов и Сельджукидов» [4].
Вероятно, в X в. среди кочевых и полукочевых тюркоязычных племён, обитавших по течению Сырдарьи и предгорьях Каратау, выделились огузо-туркмены. Основным их занятием было скотоводство и отчасти сезонное земледелие, а также рыболовство и охота.
Провести чёткую грань между огузами и туркменами не представляется возможным. По мнению С. Г. Агаджанова, «принявшие ислам огузы, а также карлуки и халаджи, которые, вероятно, в определённой степени были смешаны с древним субстратным населением, чаще всего назывались ”туркменами”» [27]. «В X-XI вв. огузы делились на ряд племён и множество родовых подразделений. Первоначально они насчитывали 24 племени, но затем от них отделились два племени халаджей… Более поздние авторы, в частности ал-Марвази, сообщают лишь о 12 племенах» [27]. Вероятно, дело в том, что в каждом из 12 огузских племён существовали две фратрии – бузуки и учуки, отсюда и цифра 24.
Большинство огузов в начале XI в. оставались язычниками. Во главе отдельных объединений стояли князья, именовавшиеся древним семитским словом мулюк или малик. Верховные огузские правители носили тюркский титул йабгу (джабгу, байгу); они имели ставку в низовьях Сырдарьи в г. Йангикенте и собирали дань с подвластных племён. Формально йабгу выбирались, но выбор осуществлялся узкой группой знати из ханов одного рода. «Иабгу имели наследников, носивших название "пинал”; их воспитывали специально назначенные опекуны (атабеки). Жёны огузских йабгу, как и других тюркских властителей, носили титул "хатун" и играли значительную роль в придворной жизни» [27].
На рубеже I и II тысячелетий от Р. X. часть тюркских племён, обитавших в среднем течении Сырдарьи и предгорьях Каратау, обособилась и вышла из-под власти йабгу. Их стали называть сельджуками. «Своё название это объединение, состоявшее в основном из огузов и туркмен, получило по имени его предводителя Сельджука ибн Тугака. Он был выходцем из племени кынык и около середины X в. ушёл с подвластной ему ордой в Нуратинские горы, а оттуда – в низовья Сырдарьи. Сельджуки поддержали здесь восстание приаральских огузов, но вынуждены были отступить в Мавераннахр» [4]. Здесь Сельджук и его подданные приняли ислам и продолжили борьбу с йабгу Али-ханом. Шах-Малик, сын и преемник Али-хана, вытеснил сельджуков с занимаемых земель в долину Зеравшана.
На рубеже X-XI вв. в Мавераннахр вторглись тюрки-караханиды, пришедшие из Семиречья и Кашгара. В ходе крушения государства Саманидов Сельджук поддерживал саманидского правителя Нух ибн Мансура, помогая ему защищать Бухару. В 987г. Нух ибн Мансура сменил его сын Мансур ибн Нух, затем другой сын, Абд аль-Малик II. Последнему Саманиду в союзе с Сельджуком удалось одержать ряд побед над караханидским ханом Насром ибн Али, но в конечном счёте Абд аль-Малик был разбит и погиб на Амударье. В 999 г. Наср ибн Али захватил Бухару.
«Караханидское нашествие сопровождалось притоком из Семиречья и Кашгара больших орд кочевников. Среди них главную роль играли карлуки, ягма и чигили, которые овладели лучшими пастбищами в междуречье Сырдарьи и Амударьи... В начале XI в. в зависимости от Караханидов оказались и сельджуки долины Зеравшана и Нуратинских гор.... Сельджуки в ту пору составляли две самостоятельные группировки. Одна из них возглавлялась Исраилом ибн Сельджуком, а другая – Мусой Байгу, Даудом Чагры-беком и Мухаммедом Тогрул-беком» [27].
Византийский мир
Управление
На рубеже I и II тысячелетий а Византийской империи по-прежнему существовала устойчивая, медленно меняющаяся иерархия чинов, включавшая 15 рангов. Византийские титулы давались и подвластным (или союзным) государям; так, умерший в 1001г. царь Грузии Давид III имел титул куропалата.
Высший совет византийской знати (аналог римского сената) назывался синкпит; в его состав входили носители первых двенадцати рангов. Но ни в синклите, ни в каком-либо другом органе откровенное обсуждение государственных проблем не было возможно и даже не предполагалось, ввиду всеобщего страха и порождаемого им лицемерия; лишь в качестве особой милости император мог даровать кому-либо право свободно высказывать при нём своё мнение. Поэтому реальная власть оставалась в руках императоров и их приближённых.
Помимо кучки придворных, основу византийской правящей элиты составляли высшие армейские чины. Византийская армия разделялась на тагмы, стоявшие в Константинополе, и территориальные фемы. Когда в середине X в. Костантин VII Багрянородный писал сочинение «О фемах», фем в Византии было 29. Стратиги фем соединяли военную и гражданскую власть на местах. Влияние стратига определялось значимостью подвластной ему фемы; так, стратиг фемы Анатолии занимал в списке 60 важнейших чинов империи четвёртое место, в то время как доместик схол (командующий гвардией) лишь пятое, высший представитель гражданской администрации занимал лишь десятое – двенадцатое место в списке, эпарх (мэр) Константинополя – восемнадцатое. Стратиги фем Анатолик, Армении, Фракии получали жалованья ежегодно по 40 литр золота (1 литра = 327,5 грамм).
Города
На рубеже I и II тысячелетий Византия оставалась страной многонациональной. В Европе, помимо греков, её территорию населяли главным образом славяне. Вассалами Византии считались ряд итальянских государств – Венеция, Неаполь, Амальфи, Салерно, Беневент и др., а также далматинцы, сербы, хорваты, армянское государство Багратидов и мелкие армянские, грузинские и аланские княжества. «Вассалы поставляли византийскому правительству военные контингенты, помещали имя императора на всех издаваемых ими публичных актах и его изображение на выпускаемой ими монете» [5]. Взамен вассальные государи получали от императора субсидии, почётные титулы и звания, льготные условия для торговли.
«И по числу городов, и по размерам их населения Византия в X в. безусловно занимала едва ли не первое место в Европе... По археологическим данным создаётся впечатление, что город в IX-Х вв. возникал не в процессе привлечения в него торгово-ремесленного населения. Даже в городе X в. нет особых торгово-ремесленных кварталов, торгового центра и кварталов торгово-ремесленной верхушки. Он застроен однообразными домами крестьянского типа. Византийский город этого времени скорее всего результат сселения преимущественно аграрного, крестьянского населения, может быть в большей степени приобщившегося к ремесленно-торговой деятельности, но не порвавшего со своими крестьянскими занятиями... В таком городе не было бань, общегородских систем водоснабжения и канализации... Презрительные отзывы арабских путешественников IX-Х вв. о византийских городах этого времени подтверждаются не только археологическим материалом, но и разностью исторических условий. В отличие от Византии, в завоёванных и вновь созданных городах халифата основная масса завоевателей разместилась в городах. Город стал центром феодального господства, в том числе и военного, благодаря этому продолжало сохраняться и массовое городское ремесло» [91]. Византийские города были беднее мусульманских, но в них было более развито самоуправление. Организаторами здесь выступали знатные семьи, клирики, взаимодействующие с правительственными чиновниками, но существовала и общегородская сходка граждан.
Государственный контроль в экономике
Византийское государство контролировало всю экономическую деятельность. В Константинополе «были сосредоточены многочисленные правительственные мастерские: монетный двор, оружейные мастерские, верфи, гинекеи, вырабатывавшие особо ценные сорта пурпурных и шёлковых тканей» [5]. В то же время существовало множество частных мастерских, как правило, очень небольших. Помимо Константинополя, крупным производственным и торговым центром была также Фессалоника; центром производства шёлка были Пелопоннес и Фивы. Те виды деятельности, которые дозволялись частным лицам, жёстко регламентировались государством через корпорации. В корпорации были объединены не только ремесленники и торговцы, но и, например, нотариусы. Известно, что по крайней мере в Константинополе профессиональные корпорации играли важную роль в городской жизни. Непохоже, чтобы должность руководителя корпорации позволяла сильно разбогатеть, зато такой руководитель имел хорошую возможность сделать карьеру на государственной службе.
Доступ в корпорации был свободный, достаточно было приобрести лицензию у эпарха. Члены корпораций обязывались следить друг за другом и доносить властям обо всех нарушениях; недонесение каралось наравне с преступлением. Наказанием могли служить штраф (до 1 литры золота), наказание плетьми, конфискация имущества, исключение из корпорации.
«...Константинопольские ремесленные корпорации находились под строгим контролем епарха, который регулировал и контролировал как производство, так и обмен. Способ, время и место для закупки сырья были точно определены. Епарх и его чиновники определяли цены товаров и прибыль торговцев, назначали старшин каждой корпорации, регламентировали часы работы и плату.
Всякая попытка купить большее количество сырья или готовых продуктов и задержать их продажу до повышения цен строжайше запрещалась. Членам корпораций запрещалось покупать предметы, ненужные для их производства, например ювелирам разрешалось покупать золото, серебро, жемчуг, драгоценные камни, но они не имели права покупать медь, льняные ткани и вообще то, что являлось предметом производства другой корпорации. Торговцы шёлковыми тканями имели право покупать только шёлк. Мясникам было запрещено покупать свиней, так как продажа свинины считалась отдельной отраслью торговли» [5]. Помещения, используемые для производства и торговли, также находились под контролем властей.
Государственные заказы выполнялись корпорациями в первую очередь. В мастерских использовались либо наёмные рабочие, либо рабы. Запрещалось заключать договор с рабочим на срок более одного месяца и платить более чем за месяц вперёд. И зарплата, и цена рабов устанавливалась властями; так, взрослый раб-чернорабочий стоил 20 номисм (номисма, иначе солид, содержала ок. 4,5 г золота – 1/72 литры), обученный ремеслу – 30 номисм, нотариус – 50 номисм, врач – 60. Особенно ценились евнухи: евнух, знающий ремесло, стоил 70 номисм.
"Для византийского города характерно более жёсткое по сравнению с арабскими регулирование ростовщической деятельности, ограничение ростовщического процента" [91]. Государство регулировало доходы предпринимателей таким образом, что норма прибыли в различных областях деятельности составляла 8,33% на вложенный капитал.
В сельской местности византийское правительство стремилось поддерживать слой свободных крестьян, поселяя их на государственных землях на льготных условиях. Одновременно правительство оспаривало собственность магнатов на захваченные ими земли, конфисковывало владения многочисленных бунтовщиков, заговорщиков и пр. На одних государственных землях действовали госхозы, другие жаловались военным и гражданским чинам за службу или распределялись среди военных поселенцев-стратиотов в соответствии с родами войск. «Так например, участок земли стоимостью в пять, минимум в 4 литры (фунта золота) считался достаточным для содержания конного стратиота. Обыкновенный участок рядового матроса оценивался в три литры. Военный участок отца переходил к сыну. На пустующие земли призывались охотники (добровольцы.– А. А.), рассаживались военнопленные» [5]. Среди стратиотов выделяются те, кто владеет наделами стоимостью в 12 литр; они составляют тяжеловооружённую конницу.
Таким образом, владение землёй обычно было связано с несением повинностей; просто купить или продать такую землю было невозможно. Собственность на землю, близкая к частной (гоникон), также существовала, но её размеры не поддаются определению.
Тем не менее правительству никогда не удавалось прекратить скупку и захваты земель знатью. В новелле Никифора Фоки от 064 г. говорилось: «Патрикий Константин Малеин, а потом сын его магистр Евстафий, оба были архонтами и в продолжение ста или ста двадцати лет пользовались благосостоянием. Их дед, потом отец, а затем сыновья его сохраняли, можно сказать, беспрерывно до нашего времени своё преобладание. Какую же помощь может оказать в таких случаях время? Возьмём Филокали: первоначально он был крестьянином и принадлежал к числу убогих, а потом поступил в число знатных. Пока он находился внизу, он нёс тягло вместе со своими односельчанами и ни в чём их не обижал. Когда же он достиг звания, он захватил всё селение и обратил его в собственное поместье, изменив самое его название».
Несмотря на противодействие императоров, владения знати – динатов, – увеличиваются. Крупные хозяйства обслуживаются в основном рабами, количество которых иногда достигает нескольких тысяч. Многие крестьяне беднеют, разоряются и бросают свои наделы, а правительство заставляет оставшихся односельчан нести тягло за пустующие земли (т.н. аллилвнгий). В 1001г. император Василий II обязал динатов платить аллиленгий за «убогих».
«Начало массового обеднения византийского крестьянства приходится на вторую половину IX в. и было связано с ростом податного гнёта и повинностей. Обложение его в X в. непрерывно возрастало. Государственные поборы с крестьян трансформировались в телос – причитающееся казне. Государство не ограничивалось основами старой системы iugatio-capitatio (подати с плуга и с каждого работника. –А. А.), учётом площади обрабатываемой земли и подворным. С течением времени всё более тщательно учитывалось её качество, количество тяглого скота, птицы, ульев, доходов от рыболовства, мельниц – все источники доходов крестьянского хозяйства... К этому добавлялось бремя многочисленных государственных повинностей, личных отработок, ангариев и экстраординарных поборов... В эпоху правления македонской династии сложилась бесчисленная категория учётчиков и сборщиков, ведавших определением размеров поборов и осуществлявших их сбор. Каждая категория поборов взыскивалась отдельно, особыми ведомствами и чиновниками, в пользу которых взимался определённый процент от уплаченной плательщиком суммы» [91].
В деревнях появился слой наёмных работников – мистиев; они предпочитали остаться безземельными, чтобы не садиться на чужую землю и не превращаться в зависимых земледельцев – париков. Заброшенные земли, с которых разбежались хозяева, отписывались в государственный фонд.
Многие разорившиеся люди видели выход в том, чтобы уйти в монастырь. Всего около 1000 г. в Византии было примерно 7 000 монастырей. Правда, многие из них были мелкими, с 4-5 монахами, но на Афоне, например, в 971 г. жили 600 монахов, а к 1000 г. их стало 3 тысячи. Монастырям часто предоставлялись льготные условия для ведения хозяйственной деятельности. «Один из дошедших до нас хрисовуп (грамота) XI в. освобождает монастырь ”от постоя чиновников, служащих в тагмах и фемах, римских вспомогательных и наёмных войсках, от взноса денег взамен постоя их, от прокорма судей, стратигов, сборщиков и помещения сановников, от дачи подарков (!), поставки продовольствия в крепости, от принудительной продажи мулов, ослов, лошадей, волов, ...птиц диких и ручных и яиц от них, от доставки продуктов, добытых от поземельной подати, подати с жилищ и усадеб, подушной подати, подворного налога, торговых пошлин, почтовых сборов, принудительной продажи хлеба по пониженной цене, постройки укреплений, починки дорог, мостов, налога на париков, доставки железа и гвоздей для ковки лошадей, выдачи сена, предоставления обычного продовольствия судьям, практорам, дукам, катепанам, сборщикам, протокентархам... и всем царским служащим, отправляющимся по какой бы то ни было надобности, от снаряжения матросов, стрелков, всадников, копейщиков и других воинов... и от всякого иного обременения и ущерба”» [5]. Этот впечатляющий перечень позволяет понять, как туго приходилось тому, кто не имел никаких освобождений и льгот.
Основание монастырей и богоугодных заведений служило также удобным способом уклонения от повинностей и платежей в казну. В упомянутой выше новелле Никифора Фоки говорится: «Почему это те люди, которые стремятся сделать что-либо для угождения Богу и прощения грехов, пренебрегают столь удобной для исполнения и освобождающей от забот заповедью Христа, которая повелевает продать имение и раздать нищим, вместо того стремятся строить монастыри, странноприимные дома и богадельни? В прежние времена, когда в таких учреждениях был недостаток, устроение их заключало в себе много похвального. Но когда число их умножилось и стало превосходить потребность и меру, то отказываться от блага и обращаться к заботам о названных выше учреждениях, это уже никто не сочтёт добром без примеси зла; напротив, как не признать это благовидным предлогом к обнаружению тщеславия, чтобы делать добро всем напоказ. В то время как есть тысячи других монастырей, пострадавших от времени и нуждающихся в помощи, у нас не хватает усердия, чтобы потратиться на поправку их и восстановление, а вместо того мы всячески стремимся заводить собственные новые монастыри, дабы не только самоуслаждаться суетным титулом, но чтобы быть на глазах у всех и своему дать отдельное место».
Сложно судить, в какой степени была развита в Византии частная торговля. В Константинополе в X в. существовали целые национальные колонии купцов – итальянцев, евреев, хазар, русов, арабов, сирийцев, болгар; в Западной Европе основными торговыми партнёрами византийцев были итальянские города – Бари, Амальфи, Венеция. «Во второй половине X в. на рынок начинают всё более энергично выходить феодалы и монастыри, постепенно всё более организовывавшие сбыт своей продукции» [91].
Но, кажется, самой обычной фигурой в византийском купечестве был торговец средней руки. Михаил Пселл (XI в.) в одном из писем просит приятеля оказать покровительство его знакомому монаху, вынужденному заниматься тем, что мы сейчас называем «челночной торговлей». «Рад бы вознестись к небу, – пишет Пселл об этом монахе, – да встречает препятствие в земных заботах и попечении о толпе родственников. И вот он вынужден постоянно путешествовать то на север, то на юг, то на восток, то на запад. Не любознательность руководит им, не желание узнать, на каком расстоянии лежит Фула британцев, каким образом прославленный океан омывает землю, какие эфиопы живут на востоке, какие на западе: вся его забота устремлена к тому, чтобы в одном месте получить товар, а в другом его продать».
Самобытность византийской церкви
«В X-XII вв. в империи не прекращалось социальное брожение народных масс. Наиболее ярким проявлением его были неоднократные вспышки павликианских еретических движений, переплетавшиеся с близкой им по духу дуалистической крестьянской ересью богомилов, зародившейся в X в. в Болгарии, но затем захватившей и Византию..., особенно после завоевания ею Первого Болгарского царства (в 1018 г.)...
В XI-XII вв. всё яснее кристаллизовались основные различия между православной и католической церквами, которые во многом отражали различия в общественной структуре и идейной жизни Византии и Запада. После неудачи иконоборческого движения и восстановления иконопочитания подчинение православной церкви императору стало свершившимся фактом» [45].
Формальное разделение византийской и западноевропейской церквей произошло в 1054г., но «в действительности это разделение существовало уже более 200 лет, и окончательно закончилось в начале XIII в. В чём конкретно состоит их различие?
Во-первых, в догматах веры:
- у католиков в учении об исхождении Святого Духа от Отца добавлено "и Сына" (по-гречески "филиокве");
- учение о главенстве папы и его непогрешимости православием не принимается. Здесь речь идёт не о непогрешимости папы как человека (все грешны!), а как о толкователе церковных истин;
- использование индульгенций, т. е. освобождение грешников от наказания за плату, православием также отвергается;
- учение о чистилище (т. е. среднем состоянии между адом и раем) православие не признаёт;
- католики говорят о непричастности Богоматери первородному греху, поскольку в виде "привилегии" она была освобождена от него уже при своём зачатии. Православные же утверждают, что все люди, в том числе и Мария, созданы безгрешными по естеству и свободными по воле. Тогда выбор – грешить или не грешить – зависит только от воли человека. Первородный грех Адама состоит в неповиновении Богу и этот грех проистекал из природы Адама как человека.
Во-вторых, в обрядах:
- католики крещение совершают обливанием, а у православных – погружением в воду;
- миропомазание у католиков совершает только епископ и над взрослыми;
- литургия католиков осуществляется на хлебах-опресноках вместо квасного хлеба у равославных;
- храмы католиков имеют два купола, у православных – один;
- у католиков в субботу пост;
- католики допускают в постные дни яйца и сыр;
- у католиков нет икон, у них – живопись.
В-третьих, в управлении церковью:
- безбрачие (целибат) духовенства у католиков утверждено в IX в. Монахи православных делятся на белых (женатых) и чёрных (неженатых);
- введение сана кардинала у католиков;
- запрещение у католиков мирянам читать Библию;
- крест у католиков прямой с одним перекрестием, у православных – два перекрестия, одно из которых малое...
В-четвёртых, в обычаях:
- употребление органов при богослужении у католиков;
- сидячие места в католической церкви;
- совершение богослужения только на латинском языке и звонки при этом, акцентирующие внимание на наиболее важных местах;
- католики имеют григорианский календарь» [38].
Обособляясь от западноевропейской церкви, «византийская церковь, особенно в период политических успехов империи в X – первой половине XI вв. усилила подавление местных "малых" церквей – армянской, якобитской, несторанской и др. «В результате представители этих "малых" церквей (например, несторианской) вынуждены были покидать свои страны и направлять миссионерские усилия на восток, в Среднюю Азию и далее в Центральную Азию, вплоть до Маньчжурии и Китая. Здесь позиции несториан сохранялись и позже, в XIII -XIV вв.» [4].
Западная Европа
К 1000 г. от Р.Х. христианский мир Западной Европы ограничивался на западе и юго-западе – исламскими владениями в Испании и Сицилии, на юго-востоке – христианской, но совершенно чуждой по духу Византией и пока ещё языческой Венгрией, на северо-востоке – языческими племенами балтов, славян и финнов. Южная Италия служила объектом борьбы с Византией и сарацинами-мусульманами. Норманны, только начинавшие знакомиться с учением Христа, атаковали Европу со всех сторон – с севера, запада и юга.
На северо-западе, в Британии, на рубеже X-XI вв. пикты и скотты принудили Нортумбрию уступить им Лотиан – район между реками Туид и Клайд и заливом Ферт-оф-Форт, где восемь с лишним веков назад римляне для защиты от пиктов возвели вал Антонина. «Завоевание Лотиана скоттами и пиктами привело к тому, что западная граница западного христианства существенно сдвинулась, охватив весь северо-¬западный угол территории Британии. Новое королевство Шотландия, которое появилось благодаря союзу Лотиана со скоттами и пиктами, усвоило черты западной христианской культуры, которую Лотиан внёс в общее богатство новой политической системы Шотландии. Шотландия стала членом западного общества» [92].
Уровень экономического развитии
«He следует переносить на X век то, что мы твёрдо знаем о XI и особенно XII веке: замки, сеньоры, рыцари, вилланы, демографический подъём, рост деревень, интенсивная распашка новых земель, строительство церквей, открывающихся в изобилии, – короче говоря, гигантский подъём средневекового Запада» [18]. «К началу 2-го тысячелетия н. э. Западная Европа отставала по душевому ВВП от Китая примерно в 2 раза, по уровню урбанизации – более чем втрое, по распространению грамотности – в 5-7 раз» [136].
После 800 г. рост численности населения Западной Европы замедлился (вероятно, во многом из-за урона, который наносили опустошительные набеги норманнов и венгров). Тем не менее различные авторы отмечают значительный рост населения к 1000 г. по сравнению с периодом между 500-800 гг., хотя абсолютные цифры приводят очень разные – с 14,7 до 22,6 млн. чел. по Дж. К. Расселу, с 22 до 29 млн. по В. А. Мельянцеву, с 27 до 42 млн. по М. К. Беннету. В XI в христианизация норманнов и венгров способствовала прекращению нашествий и созданию более спокойной обстановки. «История первых нормандских герцогов или каноника Дудона из Сен-Кантена в XI в. показывает нам, как норманны в течение первого века освоения ими Нормандии превращались в сельских хозяев под руководством своих герцогов, которые брали под свою охрану железные орудия труда, в частности плуги» [64].
Сказались и ограничения военных действий, вводимые с X в. церковью. «Стали развиваться установления ”мира”, регламентирующие войну за счёт ограничения периодов ведения войны и обеспечения некоторым категориям невоенного населения (клирикам, женщинам, детям, крестьянам, купцам и иногда рабочему скоту) защиты, которая гарантировалась клятвой воинов (первое постановление, призванное заставить уважать Божий мир, было вынесено синодом в Шарру в 989 г.) Это повышение безопасности также было лишь следствием стремления широких слоев населения христианского общества оградить начавшийся расцвет. ”Все были под впечатлением бедствий предшествующей эпохи и терзались страхом перед возможностью утратить в будущем блага изобилия", – говорит Рауль Глабер, объясняя стремление к миру во Франции, свидетелем чего он был в начале XI в.» [64].
Постепенное внедрение трёхполья, колёсного плуга с отвалом, железных орудий труда вело к росту урожайности. «По имеющимся оценкам, в 800-1000 гг. валовая урожайность возросла примерно на 20-30 %, а чистая (за вычетом семян) - на 45-55 %...» [93]. Соответственно увеличился валовой внутренний продукт (ВВП) на душу населения. По расчётам В. А.. Мельянцева, учитывающим динамику производства зерновых, железа, индексы реальной заработной платы и ряд других индикаторов, подушевой ВВП составлял в Западной Европе в 700 г. ок. 200 долларов в ценах 1980 г., а к 1000 г. он увеличился до 300-350 долларов.
«На конгрессе американских медиевистов, посвященном этой эпохе, X век был выделен как период решительных перемен, в частности в области сельскохозяйственных культур и питания, где, по мнению Линна Уайта, широкое внедрение таких культур, богатых протеинами и, следовательно, высококалорийных, как бобы, чечевица, горох, обеспечило, вероятно, европейцев той силой, что нужна была для постройки соборов и подъёма обширных пространств целины» [64].
Таким образом, Западная Европа конца I тысячелетия от Р.Х. выглядит довольно быстро развивающимся регионом. Однако уровень этого развития не следует преувеличивать. По сравнению со странами Восточного Средиземноморья, Индией и Китаем она всё ещё оставалась малонаселённой, отсталой окраиной. Несмотря на церковные ограничения, продолжались и постоянные войны между феодалами всех уровней, разбои, грабежи, захваты людей с целью обращения в рабство и ради выкупа.
«Первое, что нужно отметить, это то, что людей было мало, очень мало. Возможно, в десять, в двадцать раз меньше, чем сегодня. Плотность населения – порядка той, что ныне встречается в Центральной Африке. И повсюду царит неистребимая дикость. Её тьма сгущается по мере удаления от Средиземноморского побережья, за Альпами, за Рейном, за Северным морем... И всё пространство испещрено переплетающимися следами передвижения людей. Странствуют все: паломники и торговцы вразнос, искатели приключений, странствующие работники, бродяги. Подвижность населения, живущего в такой бедности, просто удивительна.
Население это постоянно голодает. Каждое посеянное зерно даёт урожай сам-третей, в самые лучшие годы – сам-четвер. Это настоящая нищета. Одна забота – пережить зиму, дотянуть до весны, до той поры, когда можно будет, блуждая по болотам и кустарникам, добывать пищу в природной стихии: ставить капканы, растягивать сети, собирать ягоды, травы, коренья, обманывая свой голод. Этот мир, кажущийся безлюдным, в действительности перенаселён» [94].
Продуктивность земли в Западной Европе была в послеримскую эпоху примерно в пять раз ниже, чем в странах Востока. По данным В. А. Мельянцева, «в XI в. н. э. ВВП в расчёте на душу населения мог достигать в Китае 600-700 долл., в Индии 550-650 долл. и на Ближнем Востоке (Египет) 470-530 долл. (в относительных ценах 1980 г.)... Если в Китае в начале второго тысячелетия в городах с числом жителей более 2 тыс. человек проживало около 20 % населения (при критерии "не менее 5 тыс. человек" 10-14 %), а в мусульманском мире – 15-20 % (10-13 %), то в Западной Европе (без Испании) этот показатель не превышал 11-13 % (8-9 %)» [93]. Доля грамотного населения в середине XI в. составляла, по разным оценкам, в Китае 20-30 %, в Индии – 10-15 %, в Египте – 8-12 %, в Западной Европе – 1-3 %. «Вместе с тем по такому ёмкому и значимому показателю, как средняя продолжительность жизни, страны Востока (13-27 лет) в целом, по-видимому, несколько отставали от Западной Европы (26-30 лет)...
Сравнительно небольшая территория делала Западную Европу достаточно удобной для купеческих разъездов; дневные этапы варьировались в зависимости от характера местности от 25 до 60 км. Требовалось две недели, чтобы попасть из Болоньи в Авиньон, путь с шампанских ярмарок в Ним занимал 22 дня, из Флоренции в Неаполь – от 11 до 12. В Китае того времени купцу часто приходилось находиться в пути месяц, а то и два.
Важнейший показатель развития – структура экспорта. В вывозе европейских государств на Восток в конце прошлого – начале нынешнего тысячелетия (это написано до начала III тысячелетия. – А. А.) преобладали рабы, серебро, меха, дерево, в то время как с Востока поступали в основном готовые изделия. Эти факты говорят не только об отставании Европы, но и о её периферийном положении в существовавшей в то время системе мирохозяйственных связей» [93]. По мнению А. Меца, международная торговля даже в самой Западной Европе находилась в руках восточных купцов. Однако несомненно, что международную торговлю вели и купцы-европейцы. Хроника сообщает, что купцы, вступающие по суше в пределы Итальянского королевства, уплачивали на королевских дорожных заставах десятую долю от цены всех товаров. «Что же касается англичан и саксонцев, то люди этого племени имели обычай приезжать со множеством всевозможных товаров и припасов. Но когда они видели, как на таможне выворачивали их тюки и мешки, их охватывал гнев; возникали перебранки со сборщиками пошлины, сыпались взаимные оскорбления, шли в ход ножи, и с обеих сторон бывали раненые» [13].
А.Мец считал, что «в X в. Европа не имела никакой власти на Средиземном море, это было море арабов. Кто хотел чего-нибудь добиться, должен был заключить союз с сарацинами, как это сделали Неаполь, Гаета и Амальфи. Само же европейское судоходство влачило жалкое существование» [13]. Вряд ли, однако, заключение союзов с исламскими странами свидетельствует только о слабости европейских купцов. «Ко второй половине X в. торговля между Западной Европой и мусульманским миром определённо развивалась и объём её увеличивался. Однако здесь в первую очередь нужно отметить, что транспортировка грузов через Средиземное море осуществлялась не арабами, а итальянцами. Амальфи и Венеция первыми проложили морской путь не только в Тунис, но и Египет и Сирию. За ними вскоре последовали Пиза и Генуя, быстро вытеснившие Амальфи, возможно потому, что они были расположены удобнее для доставки товаров с севера... Даже в перевозках товаров из Магриба – западной части мусульманского мира (Испания и Северная Африка) – на восток арабы, кажется, принимали меньшее участие, чем магрибинские евреи» [90]. Еврейской торговле, безусловно, помогало наличие еврейских общин в европейских странах. Но, возможно, богатые мусульманские купцы просто не видели смысла браться за дело при таком незначительном объёме торговли; им хватало работы на внутреннем рынке исламского мира, куда европейцев не допускали. «Так, грузы из Италии в Египет доставляли итальянцы, но транзит через Египет в Красное море или в Судан им разрешён не был…
Специфические черты торговли между Западной Европой и мусульманским миром напоминают колониальную торговлю XIX-XX вв., с той только разницей, что в положении колонии была Европа. Её импорт из мусульманского мира состоял в основном из потребительских товаров, взамен она экспортировала сырьё и рабов. Многие из них происходили из славянских язычников, и поэтому в английском, французском и других европейских языках слово slave - "раб" является производным от Slav - "славянин". Большая часть торговли рабами шла через Испанию, далее рабы следовали в Египет и на Восток. Принятие славянами христианства в XI в. исчерпало этот источник. Среди сырья... особенно важным считался корабельный лес и железо, поскольку и того и другого было мало в мусульманских землях» [90].
Как и на протяжении почти всей истории, серьёзную угрозу средиземноморской торговле создавали пираты. В период с 891-го по 973 г. в Гард-Френэ, на побережье Галлии между Марселем и Ниццей, существовала база мусульманских пиратов, откуда они совершали нападения на близлежащие районы и с моря, и с суши.
Поскольку Европа была беднее Юго-Западной Азии и Восточного Средиземноморья, цена «товаров повседневного спроса» здесь была более низкой. В Центральной Европе продовольствие стоило намного дешевле, чем в Месопотамии. «В Праге, например, ок. 965 г. за один дирхем (2,97 г серебра) получали 25 кур, или 75 дневных рационов пшеницы для одного человека, или 100 дневных рационов ячменя для лошади. В Ираке для этого же времени существовали следующие соотношения: 1 дирхем = 6 дневных рационов пшеницы для одного человека, или 3 дневных рациона ячменя для 1 лошади, то есть зерно (в серебре) стоило в 12 раз дороже по сравнению с Прагой; в периоды засухи зерно в Ираке могло стоить даже в 200 раз дороже, чем в Праге» [52].
Зато предметы роскоши и военное снаряжение стоили в Европе очень дорого. В христианских государствах Северной Испании в X в. установились особенно высокие цены на боевых коней и оружие. «Лошадь могла стоить, в зависимости от своих качеств, от 40 до 100 солидов, тогда как пара добрых волов – максимум 20... Но были и лошади, так сказать, "высшего качества", на которых не стыдно было покрасоваться какому-нибудь магнату. Такие стоили до 300 солидов. Оружие тоже ценилось весьма высоко: хорошо сработанный меч стоил столько же, сколько добрый боевой конь, лорика (кольчуга. – А. А.) – 60 солидов, шлем – 30, щит – 10, седло – от 10 до 30 солидов. Чтобы сориентироваться в ценах, напомним, что в это же время и в этом же месте за 60 солидов (то есть по цене посредственной лошадёнки, низкосортного меча или лорики) можно было приобрести поместье (curtis) средних размеров и что один серебряный солид являлся эквивалентом одной овцы или четверти пшеницы» [95].
Примерно такое же соотношение цен существовало и в Галлии. «Так, в XI в. в Маконе лошадь, весьма распространённая в этом районе, ибо именно здесь было распространено франкское коневодство, могла стоить от 20 до 50 солидов, тогда как вола можно было купить всего за 6-10 солидов... Разрыв, конечно, не такой вопиющий, как, скажем, на севере Испании за несколько десятилетий до того. Однако следует помнить, что речь идёт о таком регионе с развитым сельским хозяйством, каким была Бургундия. Латы высокого качества могли стоить и 100 солидов, то есть столько же, сколько хороший боевой конь» [95].
«Основной товар, поставляемый Европой, – рабы, – являлся монополией еврейской торговли, однако в 356/965г. в Прагу, главный невольничий рынок Европы, наезжали "из страны тюрков мусульмане, евреи и тюрки с товарами и византийскими золотыми монетами и вывозили оттуда рабов, олово и шкуры бобров"» [13]. «На рынках Лиона и Вердена рабы продавались арабам в Испанию. В работорговле активное участие принимали Византия и Венеция» [45].
Европейское общество
«Средневековье» и «феодализм» – эти два слова чаще всего применяют по отношению к Западной Европе конца I – начала II тысячелетия от Р. Х.
Европейские учёные, начинавшие создавать современную историческую науку, о Египте, Месопотамии, а тем более о хеттах знали только то, что сообщала Библия, то есть очень мало, а об истории Китая не имели никакого представления. Древняя история для них начиналась, по сути, с Гомера, а заканчивалась Римом. Варварскую эпоху, которая отделяла их самих от этой греко-римской древности, они и назвали «Средними веками»
Что касается феодализма, то это название также появилось вполне естественно, поскольку основными действующими лицами «средневековой» европейской истории были феодалы – владельцы дворцов и замков, которых окрестные крестьяне и горожане считали своими господами и под защитой которых находились. «В этих условиях ценность приобретает не земля вообще, а земля, близкая к замку. В IX в. больше половины земель во Франции, 4/5 в Италии и Англии не обрабатывалось, пустовало» [136,]. Позже советские историки, утверждая официальную пятичленную схему всемирной истории, назвали феодализмом вторую из «классовых общественно-экономических формаций», пришедших на смену первобытному обществу. Здесь уже феодализм определялся как «общественный строй, утвердившийся в результате разложения и гибели рабовладельческого общества», который основывается «на феодальной эксплуатации мелкого производителя – крестьянина», «господстве натурального хозяйства», «внеэкономическом принуждении» и «присвоении классом крупных землевладельцев прибавочного продукта в виде различных форм феодальной ренты» [96,]. Поскольку первой из классовых формаций считалась рабовладельческая, «феодализм» признавался формацией более прогрессивной; по словам И. Сталина, при феодализме мелкий крестьянин, в отличие от раба, является производителем, «у которого есть своё хозяйство, свои орудия производства и который имеет некоторую заинтересованность в труде, необходимую для того, чтобы обрабатывать землю и выплачивать феодалу натурой из своего урожая».
Право и справедливость
В книгах, написанных по-русски или переведённых на русский язык, для описания европейского средневекового общества используются термины русской истории – «закрепощение», «крепостные крестьяне» и т. п. «Так, эквивалентом западной noblesse, nobility стало дворянство, Grundherrschaft - вотчина, Gutsherrschaft – поместье, servage, villainage – крепостничество» [97].
Нам кажется, что европейского виллана всё-таки лучше именовать вилланом, а серва – сервом. Русских крестьян называли крепостными, поскольку в XV-XVII вв. они были прикреплены к той земле, которую обрабатывали (стали «крепки земле», по тогдашнему выражению). Само по себе прикрепление к земле ещё не лишает (или не полностью лишает) человека свободы. Однако в России владельцы вотчин и поместий приобрели настолько огромную власть над крестьянами, которая уравняла крепостных с холопами и превратила их в самых настоящих рабов. Русская помещичья усадьба XVIII-XIX вв. сделалась подобием римской виллы эпохи расцвета рабовладения; слово «крепостной» в русском быту стало синонимом слова «раб», крепостных покупали и продавали, в том числе и без земли и отдельно от семьи.
В средневековой Европе помещики такой власти не имели. Здесь также всегда существовало рабство, но полного уравнивания прикреплённых к земле крестьян с рабами не произошло.
Как и в большинстве человеческих цивилизаций, жизнь западноевропейского средневекового общества основывалась на обычае. Но за всем многообразием обычаев здесь угадывается понятие об исконных правах, которыми обладают люди разных сословий. Конечно, часто эти права нарушались, как сейчас часто нарушаются законы. «Но "право сильного" было не правом, а прямым насилием, которое современниками так и осознавалось. То было вопиющим нарушением закона, права, нормы и должно было подвергнуться искоренению... Право обладает такими неотъемлемыми в глазах средневекового человека качествами, как старина и справедливость: право всегда '"старое" и "доброе". Первое из этих качеств предполагает второе и наоборот. Записавший "Саксонское зерцало" Эйке фон Репгов прекрасно выразил средневековое отношение к праву: "век господства несправедливого обычая ни на миг не может создать права"» [97].
О раннесредневековом праве мы можем судить либо по законам отдельных королей, либо по записям, относящимися к более позднему периоду. Оценивая работы средневековых юристов, следует помнить, что помимо общепринятых норм они отражали и личные взгляды авторов.
В XI в. в Италии начинается возрождение римского права, которое, впрочем, никогда полностью и не выпадало из местной жизни. После исчезновения западно-римской империи в итальянских высших школах преподавались диалектика и риторика; «такая же картина наблюдалась и в отношении законодательства Юстиниана, которое тоже весьма длительный период сохраняло статус действующего права на всей византийской части Италии. В остальном же действовали законы, получившие название "Свод римского гражданского права" (Corpus Juris civilis). К этому же времени относится интенсивный подъём экономической жизни в северных городах Италии. Страна в этот период начала испытывать острый недостаток и потребность в юридически образованном административном и судебном аппарате» [98].
Высочайшим авторитетом пользовались римские юридические тексты. Первоначально работа средневековых юристов сводилась к составлению комментариев (глосс) к римским текстам; отсюда название юристов – «глоссаторы». Эти юристы, воспитанные на римском праве, позже стали записывать и обобщать основанное на обычаях право своих народов. Так. во второй половине XII в. английский юрист Гленвилл написал трактат «О традиционном праве и законах королевства Англии». В XIII в. другой английский юрист Брактон в аналогичном трактате рассмотрел более 2 000 прецедентов из практики английского королевского суда, французский юрист Бомануар записал обычаи провинции Бовези (северо-восток Франции), упоминавшийся выше Эйке фон Репков – обычаи восточных саксов («Саксонское зерцало»). Брактон отмечал, что, в отличие от большинства других цивилизованных европейских народов его времени, у англичан источником права наряду с писаным законодательством по-прежнему оставались неписаные обычаи.
Сеньоры и вассалы
Спустя пять веков после гибели последнего западно-римского императора Ромула Августула Европа формально сохраняла римское обличье. «На пороге XI в. по-прежнему существует император Западной Римской империи, наследник Карла Великого, который, подобно своему предшественнику, тоже хочет стать новым Константином, новым Давидом. Его влечёт Рим, он хочет сделать его своей столицей. Однако непокорность римской аристократии, виртуозные тенета чересчур утончённой культуры и нездоровый воздух этого источающего миазмы города отталкивают императора. Центр его власти, таким образом, по-прежнему коренится в Германии, в Лотарингии. Её полюсом остаётся Ахен» [94].
Латынь по-прежнему является языком Церкви Христовой и всех (правда, весьма немногочисленных) образованных людей, а римское право определяет жизнь значительной части населения. «Выражения "проживающий по римскому праву" и "проживающий по лангобардскоиу праву" сохраняются в итальянских письменных документах до XII-XIII вв.» [99].
Тем не менее это совсем не то общество, какое существовало тысячелетием раньше, в эпоху «империи римского народа». В средневековой Европе вместо единого римского государства мы видим множество королей, герцогов и прочих владык, чьи отношения определяются только взаимными клятвами; вместо более или менее однородной массы граждан империи – отдельные общины и отдельные семьи, связанные не столько с верховными владыками их государств, сколько со своими сеньорами.
Ещё во времена Римской империи множество свободных людей были вынуждены искать защиты и покровительства более сильных. К тому времени, когда на имперских землях возникли варварские королевства, в личной зависимости от господ, помимо рабов-сервов, находились многочисленные клиенты, колоны, вольноотпущенники. Вероятно, в ходе германских завоеваний масса людей, прежде свободных, превратилась в рабов или полусвободных литов. Наконец, в течение последующих веков система зависимости постепенно и в различных формах распространялась и на большинство свободных германцев. В роли покровителя выступал король, герцог, епископ, граф, монастырь, вообще любой крупный землевладелец. Такие землевладельцы назывались сеньорами (старшими, отсюда – senor, seigneur, sieur, sire и sir и т. д.), а те, кто искал у них защиту и покровительство – вассалами (vassus)» [98]. «Ж. Кальметт предположил, что термин "vassus" представляет собой латинизированное кельтское gwas ("человек'")» [97]. По мнению Ф. Кардини, слово gwas «можно перевести латинским риеr, то есть одним из терминов, употреблявшихся в период поздней (римской) империи. Так было принято именовать тогда не только раба, но члена вооружённой свиты» [95].
Тот, кто искал покровительства более сильного, приносил ему (а не верховному правителю страны!) присягу; около 1000 г. этот обычай получает название оммаж (от романского homme –«человек»). «Наиболее древние тексты, где появляется это слово, происходят из Барселонского графства (1020), графства Сердань (1035), Восточного Лангедока (1033) и из Анжу (1037). Во Франции оно распространилось во второй половине XI в., в Германии впервые появилось в 1077г. Вассал влагал свои сомкнутые руки в руки сеньора, который должен был сжать их, и выражал волю препоручить себя сеньору примерно по следующей формуле: "Сир, я становлюсь вашим человеком" (Франция, XIII в.). Он произносил затем клятву верности (фуа), за которой мог следовать, как во Франции, взаимный поцелуй, после чего он был "человеком сеньора" (homme de bouche et de mains)» [64]. Принесение кому-либо оммажа означало признание этого человека сеньором, обязательство быть ему верным, заседать в его суде – курии (curia) и нести военную службу (service d'ost) против всех его врагов. Условия участия в суде и ополчении могли оговариваться в вассальной грамоте; часто предусматривались и денежные выплаты сеньору (aide).
«В той или иной мере подчиниться богатому и могущественному человеку или монастырю, в той или иной мере признать его власть и искать его покровительства было неизлишним и не безвыгодным и для людей, материально более самостоятельных, так как это избавляло их в значительной степени от случайностей царившего в обществе произвола и насилия и вместе с тем давало им немало и положительных преимуществ» [53]. Преимущества заключались в том, что сеньор обязывался защищать вассала от посягательств третьих лиц как в суде, так и с применением силы. Распространение системы «сеньор – вассал» напрямую поощрялось властными структурами.
Система держаний
Германские конунги (короли), в ходе «великого переселения народов» подчинившие земли от Эльбы до Пиренейского полуострова и от Британии до Италии, имели довольно мало возможностей контролировать подвластные территории.
Конунг не был абсолютным монархом. Германское право позволяло ему требовать от подданных подарков и угощений, а также выполнения определенных повинностей; у англосаксов эти права именовались фирм (feorm), у франков по-латыни виктус (victus) или пастус (pastus), у норвежцев – ввйцпа (veizla). Король имел также право получать часть доходов от судебных штрафов и от торговых пошлин. Но чтобы реализовать свою власть над определённой территорией, королю нужен был какой-то административный аппарат. А его не было, как не было и постоянных налогов, позволивших бы содержать такой аппарат. Король сам объезжал свои владения со свитой, но этого было недостаточно: опасность могла прийти отовсюду, а находиться везде одновременно король не мог. Поэтому он назначал на места своих чиновников – графов (немецкое слово Graf соответствует романскому comte – конт, комит), вице-графов (ви-контов), шерифов и т. п. А в виде вознаграждения за службу король передавал этим назначенцам часть своих прав по отношению к жителям подвластных территорий. Таким же образом король вознаграждал за службу и верность и других своих вассалов – епископов, монастыри, элдорменов, эрлов, баронов. Такая передача прав на определенной територии называлась бенефицием (beneficium), т.е. благодеянием. Именно это и явилось основной формой образования европейского феодализма.
Из сочетания сеньориальной системы и бенефициев выросла всеохватная система держаний. «Держание» (латинское tenementum, от teneo – «держать») – это едва ли не основное понятие в жизни средневековой Европы. Бенефиций, став наследственным держанием, превратился в лен (Lehn). Другие названия лена – фьеф, феод – происходят, как предполагают, от германского fehu (скот); а от слова «феод», в свою очередь, произошёл термин «феодализм», никогда, впрочем, не употреблявшийся в Средние века.
«Феодализм в узком смысле – это оммаж и фьеф... Рост власти феодала над фьефом был обеспечен установлением наследственности фьефа, что было существенным элементом феодальной системы. Во Франции это совершилось рано, в X - начале XI в. В Германии и Северной Италии, где процесс был ускорен Конрадом II в 1037 г., позднее. В Англии наследственность распространилась лишь В XII в.» [64].
Предполагалось, что любой землевладелец держит свою землю от какого-то сеньора. Кому в действительности принадлежал лен – сеньору, который его давал, или вассалу, который пользовался доходом с него, или тому, кто на нём работал? Такой вопрос у людей той эпохи не возникал, как не возникал он, скажем, у древнего египтянина, получившего от фараона власть над жителями определённой территории. Держатель лена мог передать лен по наследству, но при этом его наследник должен был сам принести присягу сеньору и заплатить передаточную пошлину – рельеф. Держатель лена мог также передать ленные земли, заводь, мельницу и т. п. в лен третьему лицу, сделав его своим вассалом. «Вообще права держателя лена различались в разных странах. В Италии лен «в IX-X вв. гораздо чаще мог отчуждаться, делиться между мужскими потомками держателя первой руки, передаваться потомкам по женской линии в случае отсутствия мужских наследников. Нередко происходила передача земельных владений в феод под видом (или в форме) сдачи в аренду» [45].
«Нет ничего более неправильного, чем представлять себе феодала в виде полного, неограниченного собственника своей земли» [97]. Так, «подчинение англосаксонских крестьян власти феодалов обычно происходило без уступки ими прав на свои наделы в пользу господ; крестьяне оказывались под властью церкви и тэнов вместе со своими землями...» [97]. Установление зависимости населения от лорда (глафорда) в Англии происходило часто в форме передачи королём своему тэну т. н. "саки и соки" (sac and soc), или просто соки. Тэн, получивший от короля соку, приобретал первоначально всего лишь доходы от судебных штрафов; тем не менее для населения территории он становился господином – лордом (глафордом). «На первых порах глафорды, по-видимому, не имели собственной юрисдикции, не имели права сами, в своём суде судить своих людей, и лишь обязаны были в случае правонарушений представлять их в суд сотни и получать часть судебных доходов. Но сравнительно скоро они получили и это право... Получив право иметь свою курию, лорд вовсе не становился судьёй своих людей. И в его частной курии суд был народный, как и в суде сотни и графства, судьями являлись все присутствовавшие, теперь обязанные отбывать свою натуральную судебную повинность уже не в суде сотни и графства, а в новом судебном собрании; разница с прежним была лишь в том, что председателем собрания был теперь не королевский чиновник, не шериф или сотенный бэйлиф, а агент их лорда, его сенешаль, или стьюард (steward), если не сам лорд, который и получал в свою пользу штрафы и судебные доходы» [53].
Передача соки была даже в Англии не единственной формой вознаграждения вассала. «Король имел право не только на судебные штрафы и другие судебные доходы. В том же качестве главы государственной власти он имел право на разного рода натуральные сборы с народа, в особенности когда он ездил по стране с своею свитой..., а также разного рода рыночные и торговые пошлины. И этими своими правами король распоряжался как частным достоянием, и как и право своё на судебные доходы, передавал их в руки частных лиц и духовных корпораций» [53]. Грамота с передачей прав на королевские привилегии у франков называлось по-латыни carta immunitatis; у англосаксов она называлась freolboc, а сами пожалованные земли -бокленд (bocland). «Существо пожалования в бокленд состояло в передаче королём духовному учреждению или дружиннику прав, которыми он сам обладал по отношению к жителям этой территории: права сбора кормлений и податей, права суда и взимания штрафов. Следовательно, король жаловал, собственно, власть над людьми, а не земельное владение, иммунитет, а не поместье... Кэрлы, сидевшие на этих землях, не утрачивали вследствие королевского пожалования прав фолькленда на свои наделы» [97]. В отличие от франкских вилланов, переданных под власть графа, английские керлы по-прежнему должны были участвовать в королевском ополчении – фирде (fyrd) и нести королевские повинности по строительству и ремонту мостов и укреплений. Лишь нормандское завоевание Англии в середине XI в. превратило керлов в вилланов.
«Подобные процессы происходили и у северных германцев, где, например, норвежские короли «стали жаловать своим приближённым-лендрманам право сбора угощений и кормлений, которым они пользовались. Термин "лендрман" буквально означает "обладающий землёй человек", поэтому его часто переводят: "землевладелец", '"крупный землевладелец" или "земельный господин". Но на самом деле лендрман не был собственником земли и не господином над землёй, а человеком, обладавшим определёнными правами по отношению к бондам, жившим на этой земле... Лендрман мог кормиться за счёт бондов и управлять ими от имени короля, но феодалом в обычном понимании он не был» [97].
«Связь между сеньором и вассалом сама по себе вовсе не требовала передачи в лен определённой территории. Таковы были связи между вождём и дружинниками, приносившими вождю присягу верности и служившими ему не за земельный бенефиций, а на условии получения доли в захваченной добыче, за оружие, коней и пиры, которые вождь устраивал для своей дружины. Таковы были отношения между королями и их подданными, получавшими от королей пожалования в виде даней и кормлений; так складывалась «вассальная зависимость без фьефов или фьефы, состоящие только из даней... Таковы, например, феоды, состоявшие из доходов разного рода (feodum de bursa, нем. Kammerlehen); пожалования на праве феодов церквей, аббатств, десятин и других церковных поступлений. Французские февдисты – феодальные юристы применяли выражение fiefs de fair ("воздушные фьефы") к феодам, не состоявшим из материальных вещей. Понятие "феод" распространялось на должности, сферы господства, юрисдикцию и другие верховные права и регалии... В лен могли быть пожалованы право горной разработки и должность палача, он мог состоять из виселицы и из городских прав; были ленники, державшие... публичные дома. "Ленное сознание" средневекового человека распространяло эту систему правоотношений на самые неожиданные (для нас!) объекты и связи. Представление об отношении человека к богу мыслилось как отношение вассала к сеньору; рыцарь-миннезингер просил свою даму пожаловать ему своё сердце в лен. Всякое земельное владение представлялось леном, его нужно было от кого-то держать. Когда реального сеньора не оказывалось, аллод – фактически независимую земельную собственность – именовали "солнечным леном"» [97].
Помимо лена, существовала другая форма держания – цензива (чинш). Если ленник был обязан леном сеньору, то цензива была почти собственностью. Держатель ценэивы, уплачивая сеньору определённую сумму в виде чинша (ценза), имел право дарить её или продавать. Однако, даже продав чиншевую землю, он должен был отвечать в суде по всем искам, предъявляемым по этой земле.
Правящие сословия
Система личной зависимости вассалов от сеньора и система держаний закрепляли разделение европейского общества на сословия.
Средневековым европейцам было глубоко чуждо понятие общественного равенства людей. С христианской точки зрения, все люди наделены бессмертной душой, и Христос страдал за них за всех. Но на земную жизнь это мало влияло. Общество было разделено на многочисленные сословия, между которыми мы не всегда можем провести чёткую границу. «Этому обществу присущи бесчисленные степени, оттенки свободы и зависимости, привилегированности и неполноправности. Были люди более и менее знатные, более и менее свободные» [97]. Подобные различия и оттенки регулировались обычаями, которые были различны у разных народов, в разных частях одной страны, часто даже в соседних деревнях.
Тем не менее существовала граница между свободными и несвободными людьми.
«Быть свободным не значит ничему и никому не подчиняться. Напротив, чем свободнее человек, тем в большей мере он подчинён закону, обычаю, традиционным нормам поведения. Действительно, раб не подчинён закону, тогда как свободный человек обязан ему повиноваться...
Рыцарь, дворянин свободнее крестьянина, простолюдина. Но эта свобода благородного выражается не только в обладании привилегиями, которых лишён неблагородный, но и в необходимости подчиняться целой системе правил и ограничений, ригористичных предписаний, этикета, не имеющих силы для простых людей. Свобода состоит, следовательно, не в своеволии или беззаконии, и не в облегчении строгости закона. Свобода состоит в добровольности принятия на себя обязательства исполнять закон, в сознательности следования его нормам» [97].
«Во франкский период термин "nobilitas" подчас был эквивалентом "libertas": тот, кто владел аллодом и не имел среди предков рабов, мог считаться nobilis - "благородным'"» [97]. Свободные люди делись на множество категорий. На верхней ступеньке стояли те, кто держал свои земли непосредственно от короля; они именовались «головными держателями» (tenens in capite). Конечно, среди них были люди очень разного достатка. Для того чтобы принадлежать к знати, нужно было вести соответствующий образ жизни, т. е. иметь достаточно средств. В королевствах лангобардов, англосаксов и франков верхушку свободных людей составляли племенные вожди – герцоги и эрлы. Более низкую категорию знати составляли у франков графы и, вероятно, их заместители – виконты, у англосаксов – элдормены и шерифы. Часто по своему реальному могуществу некоторые западнофранкские графы не уступали королю.
В христианских государствах Испании крупнейшие светские феодалы – вассалы короля – получили к концу XII в. название рикос омбрес – «могущественные люди»; они имели право самостоятельно вести войну, по своей воле менять короля-господина. «Несколько ниже по своему положению стояли так называемые "сегундонес". Это аристократия второго ранга, непосредственно зависевшая от короля» [11]. Более мелкие вассалы короля назывались инфансонами, т. е. «детьми», что свидетельствовало об их неполной правоспособности.
Всё это была наследственная знать. Но рядом с ними, на тех же уровнях знатности находились архиепископы, епископы, аббаты. Большинство их также по рождению принадлежали к знатнейшим семьям, но попадались и такие, чьими родителями были простые рыцари или даже крестьяне-вилланы.
Ниже аристократов стояли люди нетитулованные, но благородные; хотя надо признать, что их не всегда легко отличить от свободных людей неблагородного происхождения. У восточных саксов (герцогство Саксония в Германии) символом принадлежности к высшим сословиям был «военный щит» (heerschield), т. е. право иметь лен и нести военную службу. «Щитов» было семь: первый принадлежал королю, второй – герцогам, епископам, аббатам и аббатиссам, третий – тем же герцогам, если они становились вассалами епископов, четвёртый – сеньорам (графам), пятый шеффенам (т. е. тем, кто заседает в графском суде) и вассалам первых четырёх щитов, шестой – вассалам пятого щита. Седьмой щит не мог владеть ленами. К знати относились только первые четыре щита. Остальные свободные люди разделялись на три категории: те, что могут быть эаседателями-шеффенами в суде графа, чиншевики в суде округа (пробства) и поселенцы (ландзассы) в суде монастырского декана.
Грани между сословиями у разных народов были более или менее резкими. «Никто не может приобрести иного права, кроме того, которое ему свойственно по рождению, – сказано в «Саксонском зерцале». – Исключение составляет крепостной, отпущенный на свободу; он приобретает права свободного поселенца (ландзасса)». Но в том же «Саксонском зерцале» отмечается, что если монах становится епископом или монахиня аббатиссой, они могут приобрести от государства право военного щита.
У англосаксов же, «согласно трактату X – начала XI в. "О светских различиях в законе", купец, "трижды плававший за море", или свободный керл, обладавший определённым имуществом и земельным наделом (5 гайд земли), мог, на условии несения службы, перейти в разряд тяжеловооружённых воинов – тэнов» [45].
Важнейшее место в европейском обществе этой эпохи занимает тяжеловооружённый конный воин – рыцарь, «милит» (miles). «На позднелатинском языке термин miles (воин), кроме специфического обозначения профессии – "солдат", означает ещё и подчинённое положение человека в обществе, находящегося на государственной службе. Более того, в поздней Империи и романо-варварских монархиях это второе значение одержало верх над первым...
После каролингских военных реформ этот термин относится уже не только ко всем, кто вообще носит оружие, но и используется применительно к двум основным категориям вооружённых людей. С одной стороны, это воины частных армий, члены комитата, а позднее, в феодальную эпоху, участники вооружённых групп и банд. С другой – лица, входящие в элиту, имеющие достаточно средств, чтобы приобрести дорогостоящую экипировку и вооружиться в соответствии с требованиями капитуляриев, причём было неважно, являются ли они свободными собственниками, вассалами или, как, например, на территории Восточной Франции, несвободными сервами. получившими средства, необходимые для приобретения тяжелого оружия и лошади... В Южной Франции этих воинов называли caballarii (кабалларии) или cavallarii (от лат. caballum – конь)... Постепенно слово miles начинает вытеснять другие термины… При этом словом miles стали обозначать не просто воина, но конного воина. Когда же начиная с XI в. стало необходимым перtвести на французский язык слово miles, то народ не задумываясь прибег к слову наиболее ясному и реалистичному – chevalier (рыцарь)» [95].
«Человек, который, по грамотам последней трети века (имеется в виду X век от Р. Х. – А. А.), носил титул "воина", занимал определённое положение в обществе. У него были материальные средства для несения службы, он оказывал честь той влиятельной персоне, у которой в подчинении он служил. Откровенно говоря, мы располагаем весьма скудными фактами на этот счёт... До 1000 года воины, как следует из документов, были устойчивой социальной группой, занимающей высокое положение в обществе и идущей сразу вслед за графами, то есть за влиятельными должностными лицами, выступавшими некогда от имени короля... Короче говоря, термин "милиты", "воины", малоупотребительный в X веке, означал тогда вассалов первого уровня. Следом за ними смутно различаются люди, ещё более многочисленные, тоже способные воевать, имеющие лошадь, меч, панцирь и достаточные ресурсы – либо земельный надел, либо вознаграждение от своего сеньора, либо то и другое вместе» [18].
«Различным был их личный статус, социальный и экономический, общим же для всех рыцарей был, пожалуй, "образ жизни". Именно он отличал их от всех прочих, как несвободных, так и свободных, но безоружных граждан. Во время войны рыцари вставали под начало своего сеньора. Однако он не был для них dominus, то есть "господин и судья", как для rustici (сельских жителей); он был senior – "старший"... Слово miles стало применяться в качестве личного титула, вытеснив другой термин – nobilis. Преимущество первого – в его большей ясности. Оно прилагалось к свободным людям высшего общественного класса, действовавшим не по принуждению, а во исполнение своих вассальных обязанностей.
... И тем не менее ещё долгое время (во Франции до XI в., в Лотарингии и Германии до XII и даже XIII в.) проводится различие между milites, с одной стороны, и крупными дворянами, именуемыми principes, magnates, proceres, optimates, – с другой» [95]
В христианских государствах Испании нетитулованное дворянство (вассалы королевских вассалов) обычно называлось идальгос «и подразделялось по роду оружия на "кабальерос" (являвшихся на войну на собственном вполне снаряженном коне) и "эскудрос" (щитоносцев)"» [11].
«Краеугольный камень англо-саксонской военной системы – это тэн (thegn). Этим словом Альфред Великий перевёл латинское "воин", бывшее в ходу у Беды Достопочтенного.
Термин "тэн" (thegn) связан с древним верхненемецким degan и означает "холоп", "парень'"… Таким образом, мы снова имеем дело с той же системой ценностей, которая заложена в латинском риеr, понимаемом как "молодец", "телохранитель". Тэн – член англо-саксонской общины. В известные моменты его "сажали на землю'" и он становился солдатом-крестьянином, получавшим благодаря владению земельным участком все необходимые для экипировки средства'»[95].
«Естественно, социальный статус "воинов" был разным в зависимости от района страны. Он возрастал пропорционально росту опасностей и беспорядков, угрожавших благополучию общества. Необходимость иметь крепкое войско становилась жизненно важной. В Нормандии, где не получила развития система кастелянств и где авторитет графа по-прежнему сохранял всю свою силу, "воины" в течение продолжительного времени стояли в стороне от общественной жизни. Судя по документам, социальная позиция "воина" не пользовалась особым престижем. Весьма трудно установить, кто входил в эту категорию, так как ниже разряда "лучших" социальное положение свободных не дифференцировалось. Лишь во второй четверти XI в. появилось войско, находившееся непосредственно под командованием самого графа» [95].
Особое и довольно специфическое сословие европейского общества составляли слуги знатных особ – министериалы (от латинского minister – мподчинённый", "помощник"). В силу своего подчинённого положения и "низких" обязанностей они были близки к рабам-сервам. Но в то же время многие из них, находясь в ближайшем окружении могущественного господина, обладали большой реальной властью, которая возносила их не только выше простых свободных, но иногда и на один уровень с самыми знатными.
«Министериалитет, развившийся ещё с франкских времён, представлял собой слой служилых людей крупных феодалов, их управляющих, ключников, стольников и др., исполнявших различные хозяйственные службы и имевших судебные и фискальные функции. Существовал и разряд министермалов-воинов... Для Германии характерно происхождение многих министериалов из несвободных. По мере усиления этого многочисленного и неоднородного слоя его верхушка стала получать бенефиции, затем лены... Уже с XI в. министериалы могли держать, а затем и жаловать феоды (лены). Постепенно в их состав стали входить и представители знати, что способствовало сближению этих слоев» [45]. О повышении статуса придворной челяди свидетельствует сам язык. «"Человеком" (mann, homo) в раннее средневековье называли несвободного; в более позднее время, когда стали оформляться отношения вассалитета, эти термины стали применять к свободным вассалам на господской службе. Точно так же древнеанглийский термин "cniht" (нем. Kneht), "раб", "слуга" затем приобрёл значение "оруженосец", "рыцарь". Подобную же трансформацию претерпели термины "маршал", "сенешал", "майордом* и некоторые другие, первоначально обозначавшие рабов, слуг, а в феодальную эпоху ставшие титулами высших сановников. "Тэн" (thegn) из слуги превратился в знатного вассала короля. Термин "Ьаго", "человек", "вассал" в феодальном обществе стал феодальным титулом» [97].
Крестьяне: между свободой и рабством
Средневековое европейское общество, как и большинство древних обществ, основывалось на всеохватывающей системе повинностей. Как и в древности, существовало резкое противопоставление повинностей «чистых», т. е. почётных, и «грязных». Через лены в верхних слоях общества распределялись почётные повинности – военная и судебная: держатель лена должен был по призыву сеньора являться в его войско и заседать в его курии. Однако система держаний широко распространилась и в нижних слоях общества. Большинство держаний принадлежало простым крестьянам, и повинности они должны были нести «грязные», т. е. прежде всего работать на господина.
Ко времени прихода германцев на римские земли множество людей там несло «грязные» повинности – одни ввиду своего происхождения (рабы-сервы), другие потому, что сидели на земле господских вилл (колоны, арендаторы всех видов и т. п.). Вероятно, в ходе завоевания были обращены в рабов или колонов множество прежде свободных людей.
На землях, доставшихся им по праву завоевания, германцы расселились общинами-марками. Наделы, которые выделялись семье из общинной земли, именовались у франков аллод, а у англосаксов фолькленд (у норвежцев, остававшихся за пределами бывшей Римской империи, подобный надел назывался одаль). По-латыни семейные земельные участки назывались мансами (mansum, mansio – от слова maneo, означающего нечто постоянное, неизменное), а их держатели – манентами (manens). Хозяйство вели по системе «открытых полей»; угодья (pertinentia) в состав наделов не входили.
Во второй половине I тысячелетия в основе противопоставления «благородных» и «неблагородных» свободных людей лежало происходившее разделение европейского общества на вооружённое меньшинство и безоружное большинство. В разных странах это разделение происходило по-разному; в Каталонии, например, все взрослые свободные мужчины имели оружие. Тем не менее в большинстве стран Западной Европы сложился слой профессиональных воинов, а остальные потомки германских завоевателей превратились в крестьян.
Историки высказывают разные мнения по поводу того, превратились ли со временем семейные наделы в частную собственность отдельных семей, или же они оставались под контролем всей общины. «По наблюдениям Ж. Дюби, этот коллективный контроль над распоряжением аллодом во Франции со временем даже усиливался. То же самое наблюдалось и в Германии. В этом смысле представляет интерес "экономическая биография" семьи некоего фриза, исследованная А. И. Неусыхиным. Несмотря на распад большой семьи и дробление её земельных владений между выделившимися из неё индивидуальными семьями, эти владения на протяжении поколений сохраняли свою аллодиальную природу – и всё это в обстановке интенсивного процесса феодализации, охватившего в X в. северные области Германии! Другие исследователи также отмечают, что свободы распоряжения земельным владением не знают не только "варварские Правды", но и более поздние формулы и завещания. Ещё Г. Бруннер определённо подчёркивал, что дарения земель во Франкском государстве в VIII-1X вв. не свидетельствовали о наличии у дарителей неограниченного права распоряжения этими владениями и не давали такой свободы отчуждения и получателям дарений. Называя земли, явившиеся объектом дарений, "собственностью", Бруннер утверждал, что то была "ограниченная собственность". Наблюдения Бруннера получили в дальнейшем подтверждения: выяснилось, что дарение земли даже в пользу церковных и монастырских учреждений не вело к утрате всех прав бывших владельцев на подаренные земли; они сохраняли с переданными владениями связь, запрещали монастырю отдавать их в держание кому-либо другому и обладали правом выкупа этих земель» [97].
Всё же возможность перехода в чужие руки для франкского аллода была выше, чем для англосаксонского фолькленда и тем более норвежского одаля. «О фолькленде также известно немного, но и это немногое даёт основание считать его неотчуждаемым владением семьи...» [97]. В Норвегии право одаля признавалось за землёй только после того, как семья владела ею на протяжении трёх-пяти поколений. «В XIII в. эти условия были несколько смягчены, но тем не менее нужно было обладать землёй не менее 60 лет для того, чтобы приобрести на неё право одаля» [97].
Форма владения, именовавшаяся аллодом, существовала и в кельтской Бретани, где франков, вероятно, почти или совсем не было. А..Шевеленко на основании изучения грамот Редонского аббатства VIII-XI вв. отмечает отсутствие здесь «сильной чересполосицы, свойственной, в отличие от Бретани, франкским областям с системой так называемых "открытых полей"» [100].
По мнению А. Шевеленко, бретонский аллод в IX в. в большинстве случаев трактовался как неограниченное владение, которое владелец мог продать или подарить. «Юридическим показателем частнособственнической природы владений являлась, по всей вероятности, употреблявшаяся в таких случаях формула, согласно которой новый хозяин мог "сделать с ним всё, что захочет" (quicquid exinde facere voluerit). Иногда стандартное выражение дополнялось ещё оборотами, усиливающими и подчёркивающими полноту владения: "Передаём мы участок из-под нашей юрисдикции под вашу власть и господство..., в качестве приобретённого вами аллода. ., без уплаты вами любой ренты и без исполнения любой работы какому угодно человеку на земле... таким образом, что, начиная с сего дня, что бы вы ни захотели сделать с ним на основе собственного права, пусть будет полностью и нерушимо в вашей власти сделать это".
...Например, в грамоте 859 г. некто Паскворет продаёт за два солида свой участок, составляющий шестую часть селения Бронтро, в качестве аллода... Между подобным свободно продаваемым участком и непосредственной земельной собственностью (hereditas) фактически не было разницы. Отсюда проистекала возможность сопоставления аллода и hereditas как почти равнозначных понятий... Действительно, среди многих сотен редонских грамот VIII-IX вв. мы находим лишь два случая, когда дарение аллода производится в какой-то мере с санкции жителей всего селения, ибо совершается в их присутствии (donatio coram tota plebe)» [100].
Однако А. Шевеленко отмечает вариант, когда передача аллода в другие руки была затруднена. «Некоторые аллодисты зависели от короля Бретани, являясь владельцами земель в его домене. Данная зависимость проявлялась в том, что аллодисты были свободны от любых платежей и поборов, за исключением чинша в пользу короля (praeter censum regis). Король обладал в данном случае правом верховной собственности (dominium directum), вследствие чего любые сделки, в которых фигурировала такая аллодиальная земля, могли заключаться лишь с его санкции. Например, дарители Вандефред и Хостроберта передают монастырю свои аллоды "с одобрения, по распоряжению и с разрешения достославного владыки Саломона"» [100]. Здесь имеется в виду Саломон III – король Бретани в 857-874 гг.
«Нельзя сказать, что каждый манент – обязательно зависимый крестьянин. Но в то же время ни в одной грамоте Редонского картулярия мы не встречаем приложения слова manens к свободному аллодисту, ещё не ставшему субфеодальным держателем» [100]. Однако дальше автор приводит из грамот Редонского монастыря данные, свидетельствующие, что аллод и манс зачастую означали одно и то же: «Вот мой аллод: ...продаю я вам в вышеупомянутом месте мой манс со всем тем, что на нём находится, и с моим домом, в котором жил ещё мой родитель, а также продаю вам полосу моей земли и часть моего луга, прилежащие к аллоду» (830 г.).
Свободный германец, сидевший на своём аллоде, мог, как и любой крестьянин в любой стране мира, лишиться возможности прокормить себя и свою семью по самым разным причинам: неурожай, пожар, разорение из-за боевых действий, смерть сыновей, плохое здоровье, собственная лень или нежелание работать на земле, и т. п. В этом случае он мог обратиться за помощью к знатному и богатому соседу, обещая взамен свою службу. Самоотдача под покровительство называлась коммендацией (commendatio). Сборник VIII в. сохранил образцы грамот следующего содержания: «Всем должно быть известно, насколько мало я имею средств, чтобы питать и одевать себя, поэтому я обратился с просьбой к вашему благочестию, и вам угодно было решить, чтобы я передал себя и комментировался под ваше покровительство; я так это и сделал при условии, что вы должны мне оказывать помощь как в пище, так и в одежде, сообразно с тем, как я смогу служить вам и заслужить это, я же пожизненно должен буду вам служить на положении свободного человека и воздавать вам послушание, и не буду иметь право уходить при своей жизни из-под вашего покровительства». Сама по себе коммендация не вела к утрате аллода, не несла бесчестия, а возникающая зависимость не приравнивалась к утрате свободы.
Иногда в работах историков (и особенно в учебниках) дело выглядит так, будто аллод всегда представлял собой крестьянский надел, а единственной причиной потери аллода было разорение. Между тем ни то, ни другое не являлось обязательным. Средневековый человек гораздо больше, чем современный, думал о спасении своей души. Случаи передачи аллодов монастырям встречаются очень часто, причём дарили их и крестьяне, и рыцари, и бароны. «Некий рыцарь, родившийся от знатных родителей, по имени Морван, отдал своего коня стоимостью в 10 ливров со своим аллодом»; «священник Комальткар подарил свой аллод, т. е. ранн, Рианткар с требой Нувид, с мансами и манентами, на них проживающими» (863 г.). «В тех случаях, когда вотчинник обладал небольшой даримой территорией, населяющие её маненты обычно перечислялись по имени. Иногда аллодом называлась вилла с обрабатывающими в ней землю колонами» [100].
Во Франкском королевстве обычной формой установления зависимости был прекарий (precarium – латинское слово, означавшее дар из милости, подачку). Мелкий землевладелец отказывался от своего права на аллод в пользу крупного землевладельца (барона, епископа, монастыря), а тот как бы возвращал ему эту землю, но уже от своего лица, по собственной милости. Таким образом, земля оставалась у прежнего владельца, но она переставала быть аллодом, а превращалась в держание. В некоторых случаях крестьянин при этом пожизненно сохранял независимость, но он уже не мог распоряжаться своим аллодом. Так произошло в 868 г. с неким Хирдраном, символически передавшим свои аллодиальные земли по купчим грамотам в руки монастырского аббата на условиях пожизненного держания, с последующим переходом земель в монастырскую собственность. «В других случаях, например в 858 г., аллодист попадал в поземельную зависимость немедленно по свершении сделки, и эта зависимость становилась наследственной: "Вот дарит Ветенок свой аллод, называемый Фублет, таким образом, что, пока Ветенок жив, будет он держать свой аллод и платить ежегодно чинш редонским монахам, а если после его смерти останется в живых кто-либо из его потомков, то пусть платит он тот же чинш монастырю св. Сальватора; если же никого из потомков не останется, пускай тогда аллод пребудет нетронутым (у монастыря) вплоть до скончания века'"» [100].
Взамен отданного участка прекарист мог получить другой, как это сказано в грамоте Редонскому аббатсву от 833 г.: «Вот я, Конделок, прошу даровать мне место жительства, что и сделали монахи из милости. А вслед за тем я, Конделок, подарил им поле в тигране Меллак, лежащее между рвом Катваллона и общественной дорогой. Поле это мой отец Крекон приобрёл в качестве аллода, без уплаты чинша любому лицу. И вот я, Конделок, дарю и передаю это вышеупомянутое поле вышеназванным монахам в обитель, во спасение души отца моего Грэкона, без уплаты чинша и подати любому лицу, за исключением вышеназванных монахов. И пусть имеют они право свободно и нерушимо делать с ним всё, что захотят».
Таким образом, аллод мог быть уступлен в качестве возвращённого прекария, а мог быть продан или подарен. В последних случае он превращался, по сути, в частную собственность нового владельца, которую тот мог передавать по наследству, продавать или дарить. В Бретани это привело, кажется, к полному исчезновению аллодов, превратившихся в держания или наследственную собственность. «В последний раз в Бретани слово "аллод" встречается в грамоте 1096 г. XII век не знает аллодов, хотя бы в видоизмененном обличий... И прав был Курсон, заметивший, что в Бретани к концу XI столетия исчезает самое понятие "аллод"» [100].
Прекарий, и коммендация – не худшие разновидности зависимости, поскольку и получатель прекария, и коммендировавшийся оставался свободным человеком.Ф Гораздо тягостнее была кабала, превращавшая свободного человека в серва. Французский юрист, королевский чиновник второй половины XIII в. Филипп де Бомануар, составитель «Кутюмов Бовези», называет следующие причины закабаления:
- когда в старину подданных вызывали на войну, а тех, кои оставались дома без уважительных причин, закабаляли вместе с потомством;
- благочестивые люди сами налагали на себя повинности в пользу святых,
превращаясь в сервов при монастырях;
- люди отдавали себя в кабалу из-за бедности или для того, чтобы оградить себя от притеснений.
В последнем случае кабальная грамота могла выглядеть так: «Всем ведомо, что крайняя бедность и тяжкие заботы меня постигли, и совсем не имею, чем жить и одеваться. Поэтому, по просьбе моей, ты не отказал в величайшей моей бедности вручить мне из своих денег столько-то солидов; а мне совсем нечем выплатить эти солиды. И вот я просил совершить и утвердить закабаление тобой моей свободной личности, чтобы отныне вы имели полную свободу делать со мной всё, что вы полномочны делать со своими прирождёнными рабами, именно: продавать, выменивать, подвергать наказанию». По сути, речь здесь идёт о долговом рабстве.
В зависимости от договорённости, человек мог запродаться в кабалу на срок или пожизненно. Но, вероятно, он всё же не всегда приравнивался к тем, кто был рабом из поколения в поколение. «Так, в одном завещании VIII в. упоминались "два раба, один из коих свободен (liber), а другой – раб (servus)". В XI в. Клюнийский монастырь получил в дар земли с рабами и рабынями (cum servis et ancillis), среди которых были свободные (liberi) и рабы (servi)"» [97]. Дети закабалённого не становились сами рабами вследствие рабского положения отца. В Англии раб именовался theow, для кельтских рабов имелся особый термин – уиль (wealh).
«В средние века понятия свободы, достоинства, статуса (libertas, dignitas, status) могли применяться не только к людям, но даже к вещам: к церквам, к землям и т. п. Надел имел свой статус, зачастую отличавшийся от статуса его держателя...; земля пользовалась "правом" не платить подать; серв, вступив на свободную землю, получал освобождение» [97]. В то же время существовали места, пребывание в которых свободного человека делало сервом.
«Статус людей, принадлежавших к одной социальной категории, изменялся с течением времени и от одной местности к другой. Как не было единого понятия свободы, так отсутствовало и единое понимание несвободы, – его содержание изменялось, было текучим и противоречивым.
Например, французский серваж в IX в. отличался от серважа в X-XII вв., а последний – от серважа более позднего времени, причём всякий раз термином servus (serf) покрывались весьма неоднородные отношения и разные категории крестьян» [97].
Бомануар перечислял виды серважа. В одних случаях сеньор может распоряжаться всем имуществом серва, может держать его в заточении или убить – «за вину или без вины». С других сервов, если они ни в чем не провинились, требуют только чинш, ренту и повинности, и лишь когда они умирают или женятся на свободных женщинах, всё их имущество, движимое и недвижимое, переходит к сеньору; «ибо тот, кто женится на свободной, должен платить выкуп по усмотрению сеньора». И если серв умирал, то его детям приходилось выкупать отцовское имущество, «как это сделали бы люди посторонние».
«В отличие от другой категории французских крестьян – "вилланов", повинности которых лежали на земле держания и которые имели право покинуть своего господина, сервы не пользовались свободой в выборе сеньора, а их повинности имели наследственный характер и лежали на их личности. Кроме того, сервы были формально лишены права наследования имущества и свободы брака и должны были платить соответствующие пошлины господину. И тем не менее сервы – не крепостные: как уже упоминалось, в XI-XIII вв. ни в одном документе среди признаков серважа не упоминалось прикрепление к земле» [97].
«В процесс становления франкского феодализма прекарий и коммендация играли огромную, можно сказать, определяющую роль. Между тем ни в саксонский период истории Англии, ни в Скандинавии, ни на Руси, ни в Византии мы подобных институтов не найдём» [97]. Переход аллода в другие формы владения характерен главным образом для Северной Галлии, т. е. Австразии, Нейстрии и Бретани; на юге Галлии, в Италии продолжались римские методы ведения хозяйства, а в Англии и Скандинавии наследственные земли (фолькленд и одаль) сохранялись ещё долго. «Даже в наиболее феодализированных странах Европы на протяжении всего средневековья сохранялась прослойка свободных крестьян, не находившихся в зависимости от крупных землевладельцев. Наряду с ними существовали лично свободные крестьяне, подчинённые сеньорам чисто номинально. Ренту они платили символическую: пару шпор или перчаток, каплуна, фунт воска и т.п…. Соответственно и свободная община не исчезает повсеместно. Аллод нигде, даже во Франции, не вытеснен феодом полностью и окончательно» [97].
И всё же, вероятно, к Х-ХI вв. большинство западноевропейских крестьян не были хозяевами на своей земле, а держали землю от сеньора – рыцаря, монастыря, епископа, барона, графа. Среди них были и потомки людей, живших здесь до германского завоевания, и потомки самих германских завоевателей, уже потерявшие старинное право владения землей, доставшейся их предкам по праву завоевания. Они несли многочисленные и часто тяжёлые повинности. Эти повинности были крайне разнообразны в разных странах, разных местностях одной страны и в одной местности в разное время; состав повинностей определялся обычаем (французские кутюмы, испанские фуэрос и т. п.), сложившимся в данной местности.
В то же время огромное большинство европейских крестьян не были крепостными в том смысле, как российские крестьяне XIX в., т. е. не были рабами. Если уж проводить аналогии между средневековой Европой и Россией, то, пожалуй, ближе к положению многих средневековых европейских крестьян стояли русские государственные крестьяне XIX в.
«Средневековое крестьянство всегда разбито на многочисленные социально-правовые прослойки, разряды и группки, каждая со своим, ей присущим статусом, правами и правовыми ограничениями» [97].
Для Англии «трактат первой половины XI в. "О правах и обязанностях разных лиц" даёт представление о маноре (manor – феодальное поместье в средневековых Англии и Шотландии. – А. А.) феодала средней руки того времени. В нём выделяются три основные категории крестьянства: 1) гениты – свободные ранее керлы, оказавшиеся в зависимости от лорда – владельца бокленда. Они платили ряд небольших натуральных платежей, выполняли некоторые поручения господина ("верхом на коне"), но были в то же время обязаны королю военной службой; 2) гебуры – крестьяне, находившиеся в тяжёлой поземельной зависимости (так как сидели на земле лорда). Они происходили, видимо, из рабов или уилей, но иногда и от керлов, утративших право на надел. Гебуры несли наиболее тяжёлую, в том числе полевую, барщину (2-3 дня в неделю), вносили много натуральных и денежных платежей. Этот разряд зависимых крестьян, сидевших на наделе среднего размера, нёс главную тяжесть обработки барской земли; 3) коттеры (коссетли, котсетли) были держателями того же типа, но с мелкими наделами. Они также несли еженедельные барщины, но в меньшем объёме, а также много мелких платежей» [45].
В Италии, Южной Галлии (которую ещё не называли Францией) и Испании большая часть земель обрабатывалась свободными крестьянами, державшими участки за оброк и повинности на основании грамот или традиции. «Барщина в VIII-IX вв. также не занимала сколько-нибудь значительного места среди крестьянских повинностей. Исключением являлась лишь транспортная повинность» [45].
Очень трудно составить ясное представление о положении крестьян в ранних христианских государствах Северной Испан. С началом Реконкисты «они добиваются частичного освобождения от феодального гнёта раньше, чем где бы то ни было в Европе... Сумма крестьянских повинностей всё чаще и чаще фиксируется в особых хартиях, которые обычно носили название "фуэрос"» [11]. Вероятно, сама обстановка постоянной войны с мусульманами требовала вооружения крестьян-христиан и способствовала облегчению их положения; часто они добивались сокращения барщины до 1 дня в неделю, а то и до 2-3 дней в году. В Испании крестьянские общины могли сами выбирать себе сеньора, либо во всей стране, либо в определённом роду или округе. В королевстве Леон, например, крестьяне имели право менять сеньора, но при этом они теряли движимое имущество.
В Италии в IX-X вв. «наиболее характерным видом зависимости было заключение либеллярного договора на условиях наследственности или долгосрочного держания, обработки полученных участков (разведение виноградников, поднятие нови) и уплаты натуральных и денежных взносов.
Часть либелляриев по своему положению приближалась к рабам-массариям и колонам, обрабатывавшим предоставленные им господином участки без заключения специального письменного соглашения. Они несли нередко барщину – два-три, а иногда и больше дней в неделю, платили натуральные оброки – до трети, а иногда и половины (обычно – вином) собранного урожая, денежные чинши. И либеллярии, и массарии должны были являться регулярно на судебные заседания, устраиваемые вотчинником в административных центрах имений, поместных дворах, но чаще всего в городах (участие в судебных заседаниях – ясный признак того, что массарии, как и либеллярии, не были рабами. – А. А.)... Не прекратил своего существования и слой мелких земельных собственников – из посессоров позднеримского типа и лангобардских и франкских аллодистов, которые часто проживали в городе.
Источники VIII-IX вв. позволяют обнаружить имевшую немалый вес в деревне большесемейную домовую общину, включавшую родственников нескольких поколений (родителей и взрослых женатых и неженатых сыновей), а иногда и соседей-консортов (совладельцев). У eё истоков была лангобардская домовая община – кондома. Во владении крестьянских коллективов находились пастбища, леса, а порой и луга...» [45].
Южная Италия, долгое время подвергавшаяся иноземным влияниям (византийцы, норманны, мусульмане), в большей степени сохранила индивидуальное хозяйство; и здесь в X в. сохранялся слой свободных крестьян. Как и на севере, здесь широко распространилась либеллярная аренда, а также эмфитевсис – византийский вариант, при котором арендатор за относительно небольшую ежегодную арендную плату получал землю в полное владение для себя, своих детей и внуков. Если же детей не оказывалось, земля возвращалась владельцу по смерти арендатора. То же происходило, если арендатор в течение трёх лет не вносил арендную плату.
«Предпосылкой феодального подчинения мелких свободных землевладельцев были не их разорение и пауперизация, следовательно, не экспроприация их как собственников (подобно тому как это происходило в эпоху "первоначального накопления капитала"), хотя, разумеется, и эти процессы имели место, а скорее их апроприация – подчинение свободных общинников вместе с их наделами власти крупных землевладельцев» [97]. Так, английские сокмены находились 'под покровительством и судебной властью лордов: признавая в них своих господ, сокмены владели своими участками, уплачивая чисто номинальный чинш, и имели право "уйти вместе со своей землёй" или продать её» [93].
Английские вилланы после нормандского завоевания с точки зрения римского права приравнивались к рабам. Они «были несвободны и бесправны по отношению к своим лордам, но в отношениях с посторонними лицами они обладали значительными правами. Английский юрист Брактон, писавший в период наивысшего расцвета вилланства в Англии, утверждал, что всё приобретённое вилланом принадлежит его господину. Но вместе с тем он признавал: приобретённая вилланом земля считается как бы его собственностью, если лорд "не наложит на неё свою руку, и виллан может ею распоряжаться и вчинять относительно её судебные иски"» [97]. При этом «Брактон не нашёл более точного определения английского виллана, чем указание на то, что он не знает сегодня вечером, что велит ему господин делать завтра утром» [97].
«Зависимый крестьянин в Западной Европе периода раннего средневековья не был прикреплён к держанию, которое он мог даже оставить, он был связан с личностью сеньора, зависимость от последнего сохранялась даже и в этом случае, ибо его "тело" по-прежнему принадлежало его старому господину... В изучаемый период зависимый крестьянин, выполнявший повинности и плативший ренту, не мог быть произвольно лишён надела. Английский юрист Брактон называл "привилегией" вилланов то, что их нельзя было удалить с земли» [97].
Города
Города в Западной Европе второй половины I тысячелетия от Р. Х. не играли важной хозяйственной роли. Тем не менее в Италии, Южной Галлии, на Пиренейском п-ове и даже в Германии города продолжали существовать в течение всего периода после падения Западной Римской империи.
Италия оставалась прямой наследницей имперского Рима. «После падения Римской империи, в период между VI и XII вв., итальянская литература создавалась на латинском языке... Замедленное развитие литературы на народных диалектах объясняется тем, что латинский язык оставался понятным населению Италии более, чем в других странах» [12]. В городах Италии и Южной Галлии сохраняется, пусть в урезанном виде, городское самоуправление. «В Северной Италии и Тоскане во времена империи было около сотни муниципалитетов. К 1000 году ; из них сохранились» [136]. Однако всё большую роль в городской жизни играет теперь церковь. «На протяжении IX-X вв. все главные функции управления и суда в городе переходят к епископам... На площади перед церковью происходили общие собрания горожан, на которых обсуждались вопросы ремонта и восстановления городских стен, дорог, ворот и общественных зданий, распределялись налоги, разбирались торговые дела и мелкие происшествия в городе.
...Источники сообщают о наличии объединений ремесленников и торговцев, чем-то близких к позднеримским коллегиям, но уже заметно отличающихся от них... Упомянуты объединения (министерии) монетчиков, золотодобытчиков, рыбаков, судовладельцев, кожевников и мыловаров Павии, Милана и Пьяченцы. Весьма явна их зависимость от королевской власти (подчинение королевским должностным лицам, королевскому суду, платежи в казну). Вместе с тем некоторые черты этих ассоциаций позволяют видеть в них зародыши будущих цеховых организаций...» [45].
«Возрождение городов начиная с XI в. ускорилось, накладываясь на подъём деревни. Города росли вместе с деревнями, и зачастую городское право с его четко определенными контурами выходило из общинных привилегий групп дереенских жителей» [101].
«Город был создан возобновленной торговлей и стал детищем купцов... Большие города Средневековья возникали на месте маленьких античных или раннесредневековых городков. Венеция, Флоренция, Генуя, Пиза, даже Милан, незначительный до IV в. и затмевавшийся Павией с VII по XI в., а также Париж, Брюгге, Гент, Лондон, не говоря уже о Гамбурге и Любеке, – все они являются творением Средневековья. За исключением прирейнских городов Кёльна, Майнца и особенно Рима (но он в средние века был лишь крупным религиозным центром, наподобие Сантьяго-де-Компостеллы, но с более многочисленным постоянным населением), наиболее крупные римские города в средние века исчезли или отступили на второй план.
...Города, конечно, привлекали homines novi ("новых людей". – А. А.), выскочек, порвавших с землей или монастырской общиной, лишённых предрассудков, предприимчивых и корыстолюбивых, но с ними вместе или оказывая им поддержку, в частности деньгами, которых у них поначалу не было, определяющую роль сыграли и представители господствующих классов, земельной аристократии и духовенства. Важное участие в подъёме городов приняла и такая группа населения, как министериалы, сеньориальные служащие, чаще всего происходившие из рабов или сервов, но более или менее быстро поднимающиеся к верхним слоям феодальной иерархии» [64].
«В VIII-X вв. происходил рост населения ряда испанских городов, которое превосходило население большинства городов Западной Европы этих же столетий. Так, Кордова, столица эмирата, в конце VIII в. насчитывала 5,5 тыс. жителей, середине IX в. - 9,4 тыс., в конце X в. - не менее 250 тыс. (а по некоторым данным даже от 500 тыс. до 1 млн.), Толедо – 37 тыс., Альмерия – 25 тыс. жителей. В IX в. возникли новые города, ряд торговых центров на побережье Средиземного моря... Постепенно возрождались города и в христианских государствах.
... В VIII-XI вв. на территории Южной Франции большинство городов возродились на месте старых римских civitas (Марсель, Арль, Нарбонна, Тулуза и др.). Все эти города представляли собой важные пункты на торговых путях, были тесно связаны с Барселоной и Бордо» [45]. «Сначала в районе Средиземноморья – в Южной Италии, Провансе и Каталонии, где города меньше всего пострадали в период раннего средневековья, а затем в Рейнской области, Нидерландах и Ломбардии, где сельскохозяйственный излишек был наибольшим, города вновь начали расти» [103].
На рубеже I и II тысячелетий особенно укрепляют свои позиции торговые итальянские города; некоторые из них уже в X в. превращаются, по сути, в самостоятельные государства. Так, Венеция в конце X в. установила протекторат над большей частью Далмации. Весной 1000 г. на побережье Адриатики появился венецианский флот, отправленный для борьбы с пиратами. Правители городов Зары, Белграда, Трогира, Сполато и Рагузы, владетель Хорватии принесли присягу венецианскому герцогу-дожу Петру Орсеоло. С пиратами было покончено. «Дож присоединил к своему титулу название "далматинского", и с тех пор вошёл в обычай торжественный акт обручения дожа с морем» [39]. Города Адриатики сохранили самоуправление – выборных приоров, советы старейшин и епископов. Фактически они находились в двойном подчинении Венеции и Византии; приор Зары обычно командовал объединёнными войсками Далмации и имел чин византийского протоспафария.
Венецианские дожи стремятся к наследственной власти. В течение IX-X вв. пять дожей происходили из рода Кандиано. В 976 г. дож Пьетро IV Кандиано был убит в результате волнений. Последним дожем из рода Кандиано был его брат Витале, умерший в 979 г. «Дожа поддерживали дворы императоров Востока и Запада. Византия благосклонно отнеслась к назначению сына дожа соправителем, что в соответствии с античной традицией было скрытой попыткой учредить наследственность престола. Приданое Вальдрады, дочери германского императора, позволило последнему кандианцу ещё раз увеличить иноземную свиту, и прежде всего отряд телохранителей, на который с 811 г. опирался дож.... Дож был крупным землевладельцем и купцом, он монополизировал (отчасти по политическим причинам) почту между Востоком и Западом, которая шла через Венецию, а с 960 г. и работорговлю, вследствие запретов её церковью. Невзирая на протесты церкви, он назначал патриархов, аббатов, священников. Дож был решающей судебной инстанцией, правда в пределах принципа судебного собрания, проникшего и сюда под франкским влиянием, назначал судью и выносил решение по спорным приговорам. Управление он осуществлял частично через должностных лиц своего двора, частично с помощью церкви. Последнее особенно в тех случаях, когда речь шла об иноземных поселениях венецианцев. Его отношение к своей власти как к личной собственности, не отделённой от государственной, проявлялось не только в назначении соправителя, но в одном случае выразилось даже в завещании. Дож снаряжал флот преимущественно на собственные средства, держал наёмников и распоряжался поставками ремесленников двору, подчас произвольно их увеличивая» [102, сс. 356-357].
Распорядок жизни
С точки зрения римского христианства – официальной западноевропейской идеологии – земная жизнь человека имела смысл только как возможность искупить первородный грех прародителей Адама и Евы. Шанс спасти душу от вечных мук упованием на Сына Божия делал Иисуса Христа точкой отсчёта во всём – в географии, в истории и в жизни каждого отдельного человека. Земля представлялась круглой и плоской, с Иерусалимом посреди неё в качестве пупа. Очень важно было точно установить, сколько лет прошло между Сотворением мира и Рождеством Спасителя. Яков Ворангинский писал: «Нет согласия относительно даты рождения во плоти Господа нашего Иисуса Христа. Одни говорят, что это произошло через 5228 лет после сотворения Адама; другие – через 6000 лет; третьи, следуя хронике Евсевия Кесарийского, через 5199 лет, во времена императора Октавиана».
«В разных странах год начинался по-разному, согласно религиозной традиции, которая отталкивалась от различных моментов искупления человечества и обновления времени: с Рождества, Страстей Господних, Воскресенья Христова и даже с Благовещения. Самый распространённый "хронологический стиль" на средневековом Западе начинал год с Пасхи. Очень мало был распространён стиль, которому, как известно, принадлежало будущее: с 1 января, Обрезания Господня» [64]. Вся жизнь была облачена в христианские одежды. В то же время, оставаясь крайне жёсткой в вопросах веры, христианская церковь проявляла большую гибкость в практических вопросах: там, где она не могла изменить обычай, она предпочитала применяться к нему. Христианские праздники, наложенные на старые языческие, размечали год в соответствии с природными циклами, сельскохозяйственными работами и военными действиями. Летом крупных церковных праздников не было, за исключением Успения Богородицы, который утвердился лишь позднее, в ХII-ХIII вв. «Яков Ворагинский засвидетельствовал примечательный факт переноса первоначальной даты Дня всех святых ради того, чтобы не сбивать календарь сельскохозяйственных работ. Изначально этот праздник, утверждённый папой Бонифацием IV в начале VII в., отмечался 13 мая, как и в Сирии, где он появился в IV в., приспособленный к ритму преимущественно городской жизни этой страны. В конце VIII в. он был перенесён на 1 ноября, ибо, как сказано в "Золотой легенде", "папа счёл за лучшее праздновать его в такое время года, когда собран весь урожай и паломникам легче всего найти пропитание"» [64].
Церковный календарь учитывал и систему отношений сеньора с вассалами. Весна была временем сбора ополчений; военные действия «начинались только летом и на его исходе заканчивались. Хорошо известно, что феодальные ополчения распускались, как только завершался трёхмесячный срок вассальной военной службы» [64].
«Сеньориальное время было также и временем взноса крестьянских податей... Даты взносов варьировались в разных районах и сеньориях, но в хронологии взносов выделялся общий период – конец лета, когда после сбора урожая взималась основная часть податей. Наиболее важной датой был день св. Михаила (29 сентября), иногда же взносы отсрочивались до дня св. Мартина зимнего (11 ноября)» [64].
Измерение времени суток сохранилось неизменным с римских времён, но также было размечено в соответствии с христианской религиозной жизнью. «С различных моментов начинались сутки: с заката, полуночи или полудня. Сутки делились на часы неодинаковой протяжённости; это были более или менее христианизированные старые римские часы. Час был примерно равен нашим трем: утреня (около полуночи), хвалины (3 часа no-полуночи, час первый (6 часов утра), час третий (9 часов), час шестой (полдень), час девятый (15 часов), вечерня (18 часов), навечерие (21 час)» [64].
Христианская церковь под знаком обновления
Церковь Христа в Европе, претендующая на руководство жизнью общества, за время своего почти тысячелетнего существования погрязла в мирских делах. Монастыри, находившиеся на землях светских феодалов, зависели от них. Если феодал основывал монастырь, он сам назначал настоятеля. Места епископов занимали родственники знатных особ или просто люди, заплатившие за назначение большие деньги. Священниками часто становились люди неграмотные и вполне аморальные. «Проявляющаяся во всём обществе секуляризация привела к падению нравов среди монахов, в монастырях распространилось распутство, обжорство и пьянство» [19].
Такое положение вызывало протест очень многих людей во всех слоях общества и порождало в самой церкви обновленческое движение. «Начало движения за реформу церкви восходит к X веку, и истоки его прослеживаются в бенедиктинских монастырях Бургундии, а также Лотарингии» [19]. Реформаторы требовали покончить с продажей церковных должностей – симонией (от имени упоминаемого в Евангелиях Симона-волхва, пытавшегося купить у апостола Петра чудотворную силу). Центрами реформистского движения стали монастыри Горз в Лотарингии и особенно Клюни в Восточной Бургундии.
В 909 г. престарелый герцог Аквитании и граф Оверни Гильом (Гийом, Вильгельм) I решает «позаботиться о своём спасении по мере сил и возможностей» и основывает в Клюни монастырь бенедиктинского устава. Вокруг клюнийского монастыря сложилось объединение (конгрегация) монастырей, стремившееся добиться независимости от светских сеньоров. «Усилия клюнийцев, однако, постоянно входили в противоречие с интересами местной власти, вследствие чего они передали свой орден в прямое подчинение римскому епископу. Так что для клюнийцев было важно, чтобы авторитет папы превосходил все другие церковные авторитеты» [34]. Лотарингское же движение «в лице своих руководителей сосредоточилось на епископате, стремясь отменить симонию и назначение неподходящих епископов, а также ввести целибат священства и ужесточить церковную дисциплину вообще» [34].
Большинство священников и монахов, однако, вовсе не горели желанием изнурять себя трудами и молитвами. В монастыре Лаубах новому аббату, пытавшемуся ввести клюнийские порядки, монахи отрезали язык и выкололи глаза. «Подобные возмущения вспыхивали и в ряде других крупных монастырей Германии: Корбее, Фульде, Герсфельде. Для усмирения взбунтовавшихся монахов приходилось даже иногда посылать королевские войска» [29].
"Сторонники реформ, объединившиеся вокруг папы, распространили на всю церковь принцип, согласно которому монастырями может распоряжаться исключительно папа. Это поставило вопрос о так называемой светской инвеституре. Символическое действо по введению в должность епископа (инвестиция), вручение перстня и посоха (что называлось инвеститурой) христианские государи Европы обычно проводили сами под тем предлогом, что церковные владения – это вассальные владения, сюзеренами которых являются они. (Перстень символизировал собой обручение епископа с верующими, а посох – власть над епархией)» [19]. Наиболее ярыми борцами за отмену светской инвеституры были Пьетро Дамиаии, отшельник из Фонтеавеллано в Италии (1007-1072 гг), и Гумберт из Муайенмутье (992-1061 гг.). Гумберт шёл дальше Дамиани, нападая и на королевскую власть. В середине XI в. особенно сильны были реформисты в городах Северной Италии; в Милане движением руководил монах Ариальд, приверженцев которого называли патариями или патаренами.
Обновляемое западноевропейское христианство предстаёт перед нами как суровая и нетерпимая религия, основанная на отвращении ко всем иным верованиям. Если мусульмане считали Иисуса сына Марии одним из пророков единого Бога, то для западных христиан (как, впрочем, и для восточных) Мухаммед был просто лгуном, морочащим людей. Отвергались не только иные религии, но и всякие уклонения от принятых образцов христианских обрядов и верований; так, в Святой Троице позволялось особо выделять Бога-сына, но не Бога-Отца и не Святого Духа. Западное христианство всё более удалялось от восточного – византийского. «В середине X в. в окружении Оттона I возникла, и затем очень быстро распространилась по всему Западу новая литургия, которую принято называть теперь романо-германской. В литургии тогда произошла "революция". Новые элементы, германские по своей типологии и происхождению, соединились с римской традицией.
Инициаторами "революции" были прелат, занимавший кафедру архиепископа в церкви св. Бонифация в Майнце, и монахи расположенного неподалёку знаменитого монастыря св. Альбана...
Быстрое распространение новой литургии было, несомненно, обусловлено поддержкой со стороны политической власти. На востоке Германии эта литургия утвердилась благодаря императорской монополии над миссионерской церковью. На западе она натолкнулась на прочные литургические традиции, связанные с местными культурными обычаями. Нередко введение новой литургии тормозилось. Тем не менее и здесь она мало-помалу пускала корни....
В Англии романо-германские литургические заимствования наблюдались во времена Эдуарда Исповедника (1042-1066 гг. – А. А.), когда выходцами с континента многие церковные обычаи были перенесены на Британские острова. В Италии романо-германская литургия более всего распространилась стараниями двора Оттона III» [95]. Как пишет Ф. Кардини, новая литургия использовала старые формы благословения орудий труда для благословения оружия.
Суровая критика греховности мирян и клириков велась на фоне приближающегося тысячелетия Рождества Христова. Множество людей были убеждены, что с окончанием тысячелетия завершится и земная жизнь: последует второе пришествие Иисуса Христа и Судный день для погрязшего в грехах человечества.
Представления о близком конце света связывались с предполагаемым явлением Антихриста. «Миф об Антихристе впервые был использован в VIII в. одним монахом по имени Пётр, который позаимствовал его из греческого сочинения VII в., приписываемого им некоему Мефодию, затем он появился в X в. в сочинении Адсона, посвященном жене Людовика Заморского королеве Герберге, а после тысячного года он получил распространение на Западе благодаря обнародованным Альбуином пророчествам Сивиллы Тибургской, которые были составлены в IV-V вв. в византийской среде.
Антихрист отныне занял привилегированное положение в трудах теологов и видениях мистиков. О нём не раз писали в Клюни; аббат Одон в начале X в., монах Бернар де Морваль в середине XII в.» [64].
Если появление Антихриста только ещё ожидалось, то дьявол крутился среди людей постоянно. «Дьявол появлялся в двух ипостасях: соблазнителя и преследователя; возможно, эта двойственная роль была следствием двоякого происхождения его образа. В первом случае он принимал обманчиво привлекательный вид. Во втором – свой истинный устрашающий вид» [64]. Бургундский хронист Рауль Глабер, монах Кпюнийского монастыря, в начале XI в. описал дьявола, которого лично он наблюдал как-то перед заутреней: «Вдруг я увидел, как у меня в ногах появилось некое страшное на вид подобие человека. Это было, насколько я мог разглядеть, существо небольшого роста, с тонкой шеей, худым лицом, совершенно чёрными глазами, бугристым морщинистым лбом, тонкими ноздрями, выступающей челюстью, толстыми губами, скошенным узким подбородком, козлиной бородой, мохнатыми острыми ушами, взъерошенной щетиной вместо волос, собачьими зубами, клинообразным черепом, впалой грудью, с горбом на спине, дрожащими ляжками, в грязной отвратительной одежде». Такой дьявол – явная карикатура на «восточного человека», еврея или мусульманина – должен был вызывать не столько страх, сколько отвращение:
Конец тысячелетия пришёл и прошёл, а ожидавшегося светопреставления не последовало. Взрыв благодарности Господу за его милосердие нашёл выход в массовом строительстве церквей, поражавшем воображение современников. Всё то, что было достигнуто европейцами в течение нескольких веков, как будто выплеснулось наружу сразу после 1000 г. Вышеупомянутый Рауль Глабер писал: «С наступлением третьего года, последовавшего за тысячным, почти все земли, но особенно Испания и Галлия, оказались свидетелями перестройки церковных зданий; хотя большая часть из них была хорошей постройки и в этом не нуждалась, настоящее соперничество толкало всякую христианскую общину к тому, чтобы обзавестись церковью более роскошной, чем у соседей. Мир как будто стряхивал с себя ветошь и повсюду облачался в новое белое платье церквей. В то время почти все епископальные, монастырские церкви, посвящённые разным святым, даже маленькие деревенские часовни были перестроены верующими и стали ещё краше».
Роковой срок миновал, но язвы, разъедающие Церковь Христову, остались. Кое-кто не ограничивался надеждами на реформу, а отвергал официальную Церковь целиком и полностью. Таково было учение катаров, проникшее в Западную Европу из Болгарии.
«Термин "катары" появляется в первой половине XI в. Вскоре он становится синонимом еретика вообще. Об учении катаров с достоверностью ничего не известно. Их писания почти полностью уничтожены церковниками» [79]. Основным источником современных знаний о катарах служат документы католической церкви (в частности, инквизиции), созданные с целью обвинить их во всевозможных грехах и извращениях. Поэтому историки рационалистического и атеистического направлений обычно отвергают содержащиеся в этих документах обвинения как тенденциозные и клеветнические, а приверженцы христианского фундаментализма, вплоть до Л. Н. Гумилева, пересказывают их без тени сомнения.
«Судя по скудным данным, которыми мы располагаем, катары выступали против официальной церкви с позиций первоначального христианства. Некоторые черты их учения напоминали манихейство, поэтому церковники именовали катаров неоманихеями. Как и последние, катары считали, что добро (бог – творец невидимого, идеального справедливого мира) и зло (дьявол – создатель всего материального) являются извечными началами. Тело создано дьяволом, в нем, как в темнице, заключена душа – творение бога.
Катары считали, что все зло на земле – всякого рода притеснения, несправедливости, социальное неравенство, – вызвано дьяволом, а так как церковь оправдывала господствующий несправедливый строй, то она являлась пособницей и соучастницей князя преисподней. Катары делились на наставников – "совершенных" и просто верующих. Первые должны были являть собой пример евангельских добродетелей. Они отрицали частную собственность, не признавали церковной обрядности, культа и иерархии, выступали за строгое соблюдение обета целомудрия.
Праведный образ жизни "совершенных", контрастирующий с разнузданными нравами, страстью к обогащению, свойственным церковникам, был лучшей формой наглядной агитации в пользу нового учения» [79].
Франция – страна «образцового феодализма»
«Когда мы говорим о прекарии, иммунитете, о монополии феодалов на землю, выразившейся в известном принципе "нет земли без сеньора", о рыцарстве как корпорации, о всеобщем господстве феодального права, о развитии иерархической лестницы вассалов и сеньоров, то по сути дела мы имеем в виду французский, а точнее, северофранцузский феодализм в XI-XIII вв.... Но и здесь возникают трудности, ибо господство крупного барщинного землевладения, опиравшегося на серваж и функционировавшего в условиях преобладания натурального хозяйства, с развитой частной сеньориальной властью землевладельцев, ленной иерархией сеньоров и вассалов и при слабой власти короля относится, собственно, лишь к ограниченному периоду в истории даже и самой Северной Франции» [97].
Применительно к 1000 г. от Р. Х. мы можем говорить о французском королевстве, где говорят на романских диалектах, в отличие от Германии, где говорят на германских наречиях; но слово «Франция» следует употреблять с оговорками. Францией (точнее, Франкией – Francia) именуется в это время лишь центральная область расселения франков; хронист Нитгард «локализует Франкию в границах Луары и Рейна, объединяя таким образом древние Нейстрию и Австразию – остававшиеся в употреблении названия» [18]. По мнению же Пти-Дютайи, тогдашняя Франкия еще меньше: «В глазах современников единственная географическая реальность, соответствующая слову "Франция", – это область, расположенная между Сеной, Маасом и Шельдой. И размеры этой "Франции" будут все более и более уменьшаться, пока это слово не станет обозначать только северную часть парижской епархии» [30].
Смысл подобных лингвистических перемен состоял в уменьшении реальной власти французских королей. «Территория королевского домена тянулась с севера на юг узкой полосой, носившей название Иль-де-Франс, и включала в себя такие центры, как Орлеан и Париж, сыгравший значительную роль в обороне Северной Франции от набегов норманнов» [12]. «Иль-де-Франс ("Остров Франция") – область вокруг Парижа, она называлась так с X века, когда стала доменом французских королей» [67].
Однако слово «Франкия» (Франция) имело не только географическое значение. Иногда Франкией называлось также королевство западнофранкских королей – вся довольно переменчивая территория, на которую распространялась их власть. Эта территория «не совпадала ни с римской Галлией, ни с современной Францией. Верденский договор лишил королей Francia Occidentalis (Западной Франции) традиционных границ Галлии, отнял у неё значительную часть латинизированного населения, говорящего на романском диалекте, и большинство крупных узловых пунктов римских дорог – Арль, Лион, Трир, Мец, а также удобный доступ к Средиземному морю» [30]. Зато на западе «граница королевства переходила за Пиренеи, от Ургельской епархии до Барселонской включительно, и граф Барселонский Борель взывал о помощи против арабов к своему далёкому сеньёру Гуго Капету» [30].
Население этих территорий говорило на различных наречиях романского языка. «По мере удаления от Альп и Средиземного моря латинский язык всё более терял свои первоначальные формы. Но эти изменения становились более заметны в северном направлении, чем в западном; и на юг от извилистой линии, начинающейся у устья Жиронды и кончающейся близ Аннонэ, существовал ряд наречий, отличавшихся тем, что они сохранили латинское произносимое, но без ударения "а"; из них и образовалось то, что сами южане называли 'lingua romana", а филологи не совсем правильно называют теперь "провансальским языком"» [30]. К северу от Луары слово "да" произносили как "ойль", к югу – "ок"; поэтому южный диалект именовался ещё окситанским, или "языком ок" (ланге д'ок – lange d'oc). Пo нему Лангедоком называли и всю Южную Галлию.
Чётких границ между Французским королевством и Германской (Римской) империей не существовало. «Были сеньёры, имевшие владения по ту и по другую стороны границы, как, например, графы фландрский, шалонский, маконский, сеньёр Дожё, аббат Болье, граф Валентинуа и т. п., даже граф Тулузский, который (по графству Прованскому) приносил ленную присягу (оммаж) императору; но что ещё более характерно, существовали сеньёры империи, которые были вассалами других сеньёров империи по землям, расположенным в королевстве Франции и не бывшим вовсе чересполосными владениями: так, граф де Бар держал ганский лен близ Сент-Менегу от верденского епископа; с другой стороны, существовали французские сеньёры, бывшие вассалами императора по землям, расположенным в королевстве Франции: в продолжении целого столетия графы Шампанские были вассалами Гогенштауфенов по трём французским владениям; и после того как граф Генрих принёс ленную присягу (оммаж) за эти три лена Фридриху Барбароссе (в XII в. – А. А.), король Франции не имел по отношению к ним никаких феодальных прав, но тем не менее он и здесь оставался королём» [30].
[Здесь следует отметить особенности титулования французской знати. Во-первых, один и тот же человек мог иметь несколько титулов: например, герцог Аквитании обычно был ещё и графом Пуатье. Во-вторых, в составе титула могли называться или всё владение в целом, или его главный город (Пуату или Пуатье; Анжу и Анжер; Ангумуа или Ангулем; Лимузен или Лимож; Тупузен или Тулуза].
На севере Галлии несколько знатных родов не уступало по могуществу королям и герцогам франков. «Нормандские герцоги и бароны быстро восприняли язык северофранцузской народности (нормандский диалект) и французские феодальные учреждения. В течение X и начале XI в. они расширили свои владения по побережью Ла-Манша до Бретани на западе и почти до Соммы на востоке. На юге они простирались почти до Луары, подчинив себе графство Мэн, так что Нормандия вместе с Бретанью составляли около половины Северной Франции. Кроме того, нормандские герцоги, владея нижним течением Сены, отрезали выход к морю со стороны Парижа и окружавшего его Иль-де-Франса. На восток от последнего размещалось графство Шампань, на юго-восток - герцогство Бургундское. Земли Капетингов (по среднему течению Сены, на Уазе, Марне и по среднему течению Луары, с двумя крупными городами-крепостями Парижем и Орлеаном) были как бы сдавлены с севера, востока и юго-востока крупными феодальными княжествами...» [12].
Начало роду графов Анжуйских положил Фульк Рыжий. «С согласия и под контролем маркиза Роберта Нейстрийского Карл Простоватый назначил его виконтом Анжера, где сам Роберт был графом» [18]. С 909-го по 942 г. Фульк является графом. В 966 г. его внук Жоффруа Гризегонель именует себя «графом Анжуйским Божьей милостью и щедростью моего господина Гуго» (т. е. Гуго Великого). А в октябре 989 г. Фулк Нерра, сын Жоффруа, провозглашает себя «графом Анжуйским милостью Божьей». «Бог, занятый долгое время исключительно королями, узаконивает теперь и графскую власть», – ехидно замечает по этому поводу Лоран Тейс [18].
В начале X в. виконтом в Туре был некий Тибо. Около 936 г. он завладел графством Блуа, которое передал по наследству своему сыну, тоже Тибо. Этот младший Тибо по прозванию Мошенник прибрал к рукам графства Шартр и Шатоден; около 970 г. Гуго Капет был вынужден пожаловать ему графский титул. Старший сын Тибо, Эд, в 977 г. единолично получает наследство отца, а через несколько лет и дяди. «Женившись на Берте, дочери короля Конрада Тихого (король Бургундии в 937-993 гг.) и внучке Людовика IV Заморского, Эд к 985 году достигает небывалого могущества, может быть превосходящего власть самого герцога франков – своего господина, которого он едва удостаивает своим посещением» [18].
«На юге и в центре сеньёры Каталонии и Руссильона, Лангедока, Тулузской области, Гаскони, Пуату и Центрального Массива группировались с большей или меньшей покорностью вокруг графа Барселонского, графов Руэрга и Тулузы, герцога аквитанского. Этот последний, имея столицу в Пуатье, титуловался "герцогом всей Аквитанской монархии". Аквитанская монархия включала в себя весь центр Галлии – от Берри, Бурбоннэ и Оверни вплоть до прибрежья Вандеи и Сентонжа» [30]. Существовала многочисленная провинциальная знать, особенно в Провансе и в Септимании – области на побережье Средиземного моря между горными хребтами Пиренеев и Севенн, с одной стороны, и долинами Гаронны и Роны, с другой. «В целом во второй половине X века в Провансе, Оверни, Шаранте, Маконнэ появилось два десятка знатных семей, сосредоточивших в своих руках землю и власть. Каково бы ни было происхождение этих земель, ими владели как свободными наделами... Надел представлял собой землю, находящуюся в частном владении, без принудительного труда и ограничений. Согласно историческим исследованиям, частная собственность, большая и малая, распространяется на Западе до конца века. В частности, это справедливо для юга королевства. Там, на этих огромных богатых просторах, – никаких следов, или совсем мало, системы доменов, феодальности, даже вассальных отношений. На верность здесь присягали – если вообще присягали – представителю общественной власти: графу Макона и владельцам замков, графам Каталонии, графам Прованса или их виконтам. Большинство же наверняка вообще никому не присягало. Там жили свободные люди... Земельная рента постепенно уменьшается, тем более что, как в Провансе, число мелких собственников в X веке возрастало, а крупные собственники не могли найти достаточно рабочей силы (так как крепостная зависимость почти исчезла, тогда как вплоть до 930 года она была ещё довольно распространённой в этом регионе...) и потому предпочитали оставлять земли невозделанными... Так, от Бургундии до Гаскони, от Пуату до Прованса, мелкая и крупная собственность, находящаяся в свободном владении как мужчин, так и женщин – обычно двух владельцев сразу, – лежала в основе крестьянского уклада» [18]. «В Оверни X века, отмечает К. Лорансон-Роза, всегда жила римская античность, едва прикрытая тонким франкским покровом: город, право, язык, может быть, костюм, земельные владения, происхождение собственности, народная память, церковная организация, верования, – все носило отпечаток древнего Рима. Здесь лучше всего сохранилось общество V века, в сравнении с Фландрией или Нормандией.
Сходная ситуация наблюдается и в Провансе» [18].
Нападения норманнов с севера и мусульман (сарацинов) с юга вызвали потребность в строительстве защитных сооружений. В X в. в Европе строится множество замков и укреплений, причём не столько в городах, где такие сооружения существовали со времён античности, но прежде всего в сельской местности. Большинство их возводится под контролем королевских графов, епископов и аббатов в качестве королевских оборонительных сооружении. «В Шаранте, отмечает Андре Дебор, из двенадцати замков до 1000 года один точно являлся частным сооружением... Зато в Провансе к концу века растёт милитаризация аристократии, а также вей больше возводятся замки, принадлежащие частным лицам» [18]. Частные замки становились новыми центрами реальной власти.
«Деньги не имели в экономике той эпохи достаточного веса. За редким исключением, никаких следов денежного обращения. Нет и речи о развитии торговли, за исключением нескольких портовых городов во Фландрии, Пикардии, в Средиземноморье. Евреи заняты больше земельной собственностью, нежели денежным и товарным оборотом. В Арле, например, где, между прочим, велась торговля, монетная мастерская в конце IX века была закрыта. В городах тоже не занимались развитием коммерции. Торговый склад, обнаруженный в 985 году в Вердене, вызвал множество комментариев. Но упоминания подобного рода -исключтельная редкость» [18].
Резюме: цивилизации Средиземноморья в развитии
Сопоставление трёх великих цивилизаций, занимавших территорию Западной Евразии и Северной Африки в конце I – начале II тысячелетия от Р. Х., позволяет сделать некоторые выводы.
Прежде, однако, следует пояснить термин «три цивилизации». Ведь если христианский мир, оставаясь формально единым, был расколот на две части, то внутри мира ислама также существовали религиозно-этнические границы. Почему же мы говорим о двух христианских цивилизациях и об одной исламской?
Дело в том, что в христианском мире издавна существовавшая линия раздела между двумя цивилизациями – греко-византийской и римской (позже – римско-германской), к описываемому времени уже вполне оформилась в виде религиозных расхождений восточного и западного христианства. Что же касается значительно позже возникшего ислама, то здесь различия между религиозными течениями, в том числе основными – суннизмом и шиизмом, – только ещё примерялись для маркировки отдельных самобытных культур – месопотамской, иранской, сирийской, египетской, берберской и пр. Поэтому Египет, сменивший монофизитское христианство на суннитский ислам, на длительное время стал шиитским, а затем вновь вернулся к суннизму, а Иран, где около 1000 г. большинство населения исповедовало суннизм, в конечном счёте выбрал шиитское направление. При этом, сохраняя элементы самобытности, отдельные культуры приобретали и общеисламские черты. Именно поэтому говорить о шиитском и суннитском мирах, по крайней мере для рубежа I-II тысячелетий, было бы неверно.
В социальном устройстве трёх цивилизаций было много общего, того, что определялось наиболее древними традициями. Множество категорий населения с совершенно различным правовым статусом; властелин, освобождающий того или иного подданного от податей и повинностей (иммунитет), передающий ему право на подати и повинности на какой-либо территории (лен в Европе, икта в исламском мире, прония в Византии и Болгарии); правитель, приносящий присягу на верность более сильному властелину; богатая религиозная организация; город с элементами самоуправления, стремящийся избавиться от повинностей путём их выкупа или силового давления на господина; крестьянин, отдающий господину часть урожая и выполняющий для него работы, – всё это встречалось в прежней истории многократно в самые разные эпохи и в самых разных странах. Более того, в средневековой Европе, в отличие от византийской и мусульманской цивилизаций, оказались почти полностью утраченными достижения «осевого времени». Образованность (и даже простая грамотность) вновь на несколько веков стали привилегией священнослужителей. Так что термин «Средние века», созданный для обозначения культурного провала между античностью и Ренессансом, только к Западной Европе и можно применять без оговорок.
Вообще средневековое европейское общество, именуемое «феодальным», выглядит новым только по сравнению с цивилизацией эллинов и «Империей римского народа»; если же сравнивать его с другими предшествующими и современными ему цивилизациями, приходится констатировать их типологическое сходство.
Отношение средневекового человека к земле также выглядит традиционным. Понятие собственности только выкристаллизовывается из многочисленных форм владения, из множества прав на одну и ту же землю: один распахивает участок земли и кормится с него, другой собирает подать, используя плоды труда землепашца и скотовода, третий пользуется с той же территории судебными доходами, четвёртый считается верховным владельцем… «Феодальная система, таким образом, более или менее исключала понятие собственности, обычно определяемое как право пользования и распоряжения» [64]. Несомненно, однако, что одни формы владения (мульк, цензива, аллод и др.) были значительно ближе к современному понятию собственности, чем другие (икта, лен и т.п.). Впрочем, советские историки этому многообразию владельческих прав не придавали значения. По мнению проф. Л. И. Дембо, переводчика и комментатора «Саксонского зерцала», средневековые европейские авторы, в отличие от историков-марксистов, просто не понимали, что такое лен и цензива: у них «термин "держание" применяется и к чиншевым владениям и к ленам, собственность противопоставляется лену. Это неправильно. Ведь лен (феод) – это типичная форма феодальной собственности» [104] – поучает автор давно умерших предков, не владевших историческим материализмом и не умевших по-марксистски анализировать собственную жизнь.
Понятие «государство» (при всей специфике этого русского термина) по отношению к большинству тогдашних стран Средневековья может применяться лишь с оговорками. (как, впрочем, и к большинству стран древности – Вавилонии, Хеттской державе, Митанни и пр.). «Государств», а значит, и границ в современном смысле почти не было. Были земли, подвластные какому-либо сеньору (в Европе – графу, герцогу, виконту, барону); если такой сеньор признавал власть определённого короля и приносил ему присягу, его земли считались относящимися к данному королевству. Реальные связи с соседними землями и обычай, освящавший вхождение данной территории в определённое королевство, играли важную роль. Однако в основе отношений между королевством и графством (баронством и т. п.) или халифатом и эмиратом лежали личные обязанности одного феодала (вассала) по отношению к другому (сеньору). Эти обязанности существовали, только пока оба участника присяги были живы; поэтому они нуждались в постоянном обновлении. «Мы со своей стороны не думаем, что оммаж и присяга на верность приносились в эту эпоху регулярно при каждом новом восшествии на престол в королевской династии и династиях княжеских. Но когда обстоятельства это позволяли, королю в этой присяге не отказывали» [30].
В результате войн, браков, присяг и договоров ситуация постоянно менялась, поэтому и в Европе, и в мусульманских странах существовали территории, для которых крайне затруднительно определить, к какому «государству» они относились. Когда, например, при заключении важного договора пытались определить точную границу между владениями Римско-германской империи и Французского королевства, то опрашивали местных жителей, которые на основании грамот или просто по памяти указывали, какому сеньору они служили и платили подати, чей суд признавали. Но феодальные права (сеньория) и подданство (суверенитет) не всегда совпадали. «Можно было быть вассалом короля, не будучи его подданным, и это никого не тревожило: понятия "подданный" не старались выяснить» [30].
Что было новым в средневековых цивилизациях и чего никогда не было в древности – это единая (а в Европе и единственная!) религия, распространяющая своё влияние на множество крупных и мелких владений. Власть римского папы, мусульманского халифа или имама признавалась во многих странах. Внутри западно-христианского или исламского мира раздробленность владений не мешала человеку перемещаться из одной страны в другую, везде ощущая себя среди единоверцев. И если в исламском мире верховная власть религиозных лидеров (кроме исмаилитского шейха) всё более приходила в упадок, то в Европе власть папы со временем даже возросла. «Только в X веке одновременно с монашеской реформой, начавшейся в Клюни в Бургундии, церковь начала серьёзно создавать организацию, которая могла бы контролировать жизнь и мысли всего христианского мира от короля до крепостного» [103].
Однако, помимо очень значительного сходства, в общественной структуре трёх цивилизаций были и глубокие различия. В Византии центральная власть, как в Китае, в наибольшей степени стремилась контролировать всех подданных. В странах ислама это стремление также существовало, хотя и не было столь успешным. В Европе же выстроилась иерархическая система, в которой каждый нижестоящий зависел только от своего сеньора; по отношению к прочим сеньорам и даже по отношению к королю он был практически свободен. Что же касается Руси, в какой-то степени примкнувшей к восточно-христианскому миру, зависимость одних князей от других носила здесь характер родственных связей между старшими и младшими «Рюриковичами» (как в кочевых культурах Великой степи), и лишь отношения между князем и боярами в какой-то степени напоминали феодальную зависимость (но без феодальных замков и без иерархической цепочки вассалов типа «король – герцог или граф – виконт – барон – рыцарь»).
Но самое главное отличие в общественной структуре цивилизаций заключалось не в длине иерархической лестницы, а в характере отношений между вышестоящими и нижестоящими. В Европе вассал (даже крестьянин) имел по отношению к сеньору вполне определённый, иногда очень большой, но всё же ограниченный набор обязанностей. За пределами вассальных обязательств он был свободным человеком. Попытки сеньоров выходить за рамки освящённых обычаем отношений, увеличивать поборы с вассалов встречались очень часто на всех уровнях, но эти попытки, как правило, встречали сильный отпор и обычно рано или поздно терпели крах. История Европы заполнена борьбой баронов с сеньорами-королями; меньше известно о борьбе свободных вассалов более низкого уровня и особенно крестьян со своими сеньорами, но эта борьба, несомненно, носила массовый характер.
При этом следует отметить одну особенность: в Европе понятие об исконных правах имели, как правило, обе борющиеся стороны. Император, король, герцог или граф, даже действуя подчас с крайней жестокостью, не делал попыток примешать к наказанию позор: не принуждал побеждённого соперника или вассала валяться у него в ногах, не приказывал его выпороть и т. п.
Что же касается двух других цивилизаций, то в них центральная власть (а в исламском мире и на Руси зачастую всякая власть) претендовала на полное господство по отношению к подданным. Поэтому здесь не требовалось публичного суда, допускались любые пытки, кастрация, ослепление, сажание на кол и т. п. Здесь можно было даже знатного человека принудить выполнять роль палача, что совершенно невероятно в Европе. Установленные исламом нормы праведной жизни соблюдались, по сути, лишь внутри небольших общин; халифы, султаны, эмиры, беи вели себя точно так же, как древние ассирийские, сирийские или персидские цари-мелики. Грань между свободой и несвободой была гораздо менее чёткой (точнее, ещё более нечёткой), чем в Европе: часто рабы – гулямы, холопы, – именно в силу своего рабского положения занимали более привилегированное место в обществе, чем знать.
По уровню хозяйственного развития Европа той эпохи выглядит отсталой окраиной в сравнении с блестящими цивилизациями ислама и Византии. Однако при всём при том она движется вперёд – очень медленно, с отступлениями, но вперед; это выражается прежде всего в увеличении населения при сохранении и даже росте жизненного уровня. А вот ситуация на исламских территориях конца I тысячелетия более противоречива.
В Западной Европе передвижение народов завершилось в основном в V в. от Р.Х. В IX-XI вв., помимо сарацинов-мусульман, основным внешним врагом здесь были норманны, которые бисторически дстаточно быстро перешли от разорения чужих территорий к их захвату, да ещё венгры, вскоре осевшие в Паннонии. В противоположность этому, страны Юго-Западной и Средней Азии на протяжении нескольких веков подвергались прежде всего грабительским набегам многочисленных кочевых народов. Кочевники стремились часть земель вообще очистить от земледельческого населения и превратить в пастбища для скота; на других территориях земледелие становилось невозможным из-за постоянных нападений; наконец, там, где кочевники ограничивались сбором дани, эта дань зачастую была так велика, что также лишала смысла занятие сельскохозяйственным производством. «Налог иной раз достигал половины урожая. Вместе с тем в Юго-Западной и Средней Азии система орошаемого земледелия была чрезвычайно ранима и требовала постоянного ухода; не получая же должной поддержки государства, которое только одно и могло организовать и произвести необходимый объём работ (чем власти прежде и занимались), она как широкомасштабное явление практически перестала существовать» [105].
Общая картина состояния мусульманских стран в конце I тысячелетия от Р. Х. выглядит на первый взгляд впечатляюще. Великолепие дворцов мусульманских владык, их огромные богатства, высокая (в сравнении с Европой) урожайность сельскохозяйственных культур – там, где земледелие вообще сохранилось, – более высокий по сравнению с Европой технический уровень, предметы роскоши, вывозимые на дикий европейский Запад, блеск мусульманской науки и искусства, - всё это в общем создаёт облик высокоразвитой цивилизации. Однако специалисты по-разному оценивают направление развития исламских стран той эпохи.
Советские историки, для которых средневековый феодализм являлся более высокой общественной формацией по сравнению с т. н. «рабовладельческим строем» древности, подчёркивали элементы прогрессивного развития, обращая при этом внимание преимущественно на регионы древних цивилизаций Месопотамии и Египта. «В VIII-X вв. страны халифата переживали рост производительных сил. Этому способствовало превращение феодального способа производства в господствующий. Образование местных полунезависимых государств также отчасти способствовало этому, поскольку собранные здесь податные суммы частично расходовались на местные нужды.
Основной отраслью производства являлось земледелие, преимущественно основанное на ирригации; наиболее развитые системы ирригации располагались в Нижнем Ираке и в дельте Нила. Наряду с основными злаками – пшеницей и ячменём, распространёнными повсюду, в направлении с востока к западу успешно распространялись культуры риса, хлопка, сахарного тростника, а также шелководство... Прогресс был заметен и в ирригации – в строительстве каналов и каризов (подземных каналов), плотин, водохранилищ, шлюзов и гидравлических колёс. Ручные мельницы и мельницы, приводимые в движение силой рабочего скота, всё больше заменялись водяными и отчасти (на востоке Ирана) ветряными мельницами. Самая большая мельница в Багдаде имела сто жерноставов и приносила будто бы до 100 млн. дирхемов годового дохода» [42].
Более сдержанно описывают ситуацию авторы вышедшей уже в 90-х гг. XX в. «Истории Востока». Они склонны говорить не о процветании и прогрессе всего мусульманского мира, а лишь об отдельных элементах прогресса в отдельных районах. «Концентрация средств способствовала развитию производства предметов роскоши внутри Халифата, прогрессу строительной техники, внедрению новых привозных культур, например продвижению цитрусовых с Дальнего Востока на Ближний Восток и в Северную Африку (а оттуда – в Южную Европу). Вовлечение в единую политическую и экономическую систему ряда стран вызвало рост городов в Хорасане, Средней Азии и Закавказье» [4].
Однако, как писал историк ислама А. Мец со ссылкой на аль-Мукаддаси, к 1000 г. в столице аббасидского халифата Багдаде «уже были пустыри, население города ”поредело, с каждым днём всё идёт к упадку... ”. Площадь, где в былые времена около полудня было самое оживлённое движение, – на перекрёстке улиц сапожников и торговцев биссусом (шёлковые нити, из которых изготовлялась дорогая ткань виссон. – А. А) – в 392/1001г. была пустынна, и там разгуливали лишь воробьи да голуби» [13].
И вряд ли есть основания полагать, что в провинции дела обстояли лучше, чем в столице. «Обезлюдение поражает своими размерами. Если в 350 г. население Юго-Западной Азии составляло 41 млн. человек, то к 1000 г. оно сократилось до 22 млн... Не менее трагична судьба и Средней Азии. Археологические свидетельства говорят нам о тысячах километров весьма совершенных древних каналов, об освоенности ещё в кушанскую эпоху тех земель, которые впоследствии были заброшены, и таковыми оставались вплоть до наших дней» [105].
По-видимому, в отличие от Европы, во многих исламских странах набеги кочевников в сочетании с государственным гнётом создавали невыносимые условия для жизни, приводящие к стойкому, а не только эпизодическому сокращению и населения, и сельскохозяйственного производства.
Торговля в Северной и Восточной Европе
«Перевалочной гаванью пушной торговли из Балтийского моря в Западную Европу с первой половины XI в. стал Хедебю (в южной Ютландии. – А. А.). Не исключено, что в более ранний период такое положение занимал Рерик (Мекленбург, славянский Мехлин)» [52].
Бирка отождествляется с небольшим островком Бьёркё на озере Меларен, которое в эпоху викингов было заливом Балтийского моря. Адам Бременский в XI в. сообщает про Бирку: «В это место, так как оно самое безопасное на побережье Швеции, имели обыкновение постоянно заходить корабли данов и норманнов, так же как и славян, самландцев (пруссов) и других племён северной части Балтийского моря, чтобы мирно и празднично совершить здесь свои разнообразные торговые сделки».
О городе Волин (Винета, Юмна, Юмнета), предположительно располагавшемся на острове в устье Одера, у пролива Дзивна, Адам Бременский писал: «Это действительно величайший из всех городов, которыми располагает Европа; в нём живут славяне и другие племена, эллины и варвары. Также и пришельцы из саксов получили здесь равное право поселения..., если только они во время своего пребывания могут не проявлять публично своего христианства... Так как город наполнен товарами всех народов Севера, нельзя не найти здесь чего бы то ни было желательного или нужного...».
О маршруте вдоль южного побережья Балтики Адам пишет: «От Гамбурга и Эльбы по суше можно за семь дней достичь города Юмны. Для морского путешествия необходимо в Шлезвиге (Хедебю) или Ольденбурге сесть на корабль, чтобы добраться до Юмны. От этого города за 14 дней под парусом приходят в Новгород на Руси. Столица последней Киев, который соперничает с царствующим градом Константинополем».
Население торговых городов Севера было разноплеменным, но преобладали в каждом городе местные – шведы в Бирке, пруссы в Трусо, славяне и финны в Ладоге, славяне в Новгороде, датчане в Хедебю.
По Балтийскому морю везли пушнину, шкуры, кожи, мёд, воск, рыбу, моржовую кость, мельничные жернова, руду, орудия труда, украшения из металла и стекла, янтарь, соль, сукно, льняные ткани, рабов. В исландской «Саге о людях из Лаксдаля» некий Гилли из Гардов (т. е. из Руси) продаёт красавицу-рабыню за три марки серебра – втрое дороже обычной цены. «Основными покупателями рабов, несомненно, были арабские халифаты Испании, Северной Африки, Передней и Средней Азии. Но и в средневековой Византии также имелись крупные рынки рабов. Киевские князья периодически заключали с византийскими императорами договоры о работорговле. Первые сообщения о рабах из балтийских земель при дворе арабских халифов в Кордове, преимущественно славянах, балтах и финнах – "сакалиба" (этим собирательным именем северные народы обозначались в арабских источниках) относятся ко времени Омейяда ал-Хакима I (796-822 гг.); "сакалиба" выступают как члены военных элитарных частей, придворной гвардии. Евнухи-"сакалиба" наполняли дворы эмиров, а женщины-"сакалиба" служили украшением гаремов арабских владык» [52].
Купцы из стран ислама не часто заезжали в северные и западные районы Европы. «Немногочисленные известия указывают на пребывание еврейско-арабских купцов в Праге, Магдебурге, Мекленбурге и Хедебю. Как правило, купцы из арабских халифатов достигали лишь перевалочных пунктов в Рейнланде, реже – в Подунавье, сравнительно чаще – в Киевской Руси или в Волжской Болгарии. В самом Киеве, видимо, бывали арабы или, во всяком случае, мусульмане. В результате арабского влияния приняла ислам большая часть населения Волжской Булгарии. Непосредственной торговлей Балтики с восточноевропейскими центрами, поддерживавшими прямые контакты с исламским миром, занимались прежде всего купцы сопредельных племён, народов и государств: готландцы, свеи или упландцы, даны, норвежцы, фризы, саксы, ободриты, руяне, поляки-поморяне, пруссы; на первом месте стояли русы из Старой Ладоги, Новгорода и Пскова. Хазарские купцы, согласно Ибн Фадлану, ещё д 922 г. достигали Скандинавии» [52].
Арабский географ Ибн Хаукаль описывает происхождение бобровых мехов, продаваемых в Андалусии: «Большая часть этих мехов, да почти все, добыты в стране русов, некоторые же из этих мехов, наивысшего качества, попадают из местности Гога и Магога (по мнению Херрмана, имеются в виду Скандинавские страны) на Русь, потому что она соседствует с этими Гогом и Магогом и ведёт с ними торговлю; затем они (русы) перепродают их булгарам. Так оно было до 358 года хиджры (965 г.), потому что в тот год Русь разрушила города Булгара и Хазарана. Склад для торговли Руси – всегда Хаэаран. Здесь товары, привозимые ими, облагаются десятинной податью». «Арабские, булгарские, хазарские или русские купцы, конечно, тоже путешествовали по великим сухопутным торговым путям с востока на запад, из Средней Азии в Киев и Прагу, Эрфурт, Майнц и Кордову в Испании» [52]. Важным предметом экспорта из Германии долгое время оставались мечи. «Однако не позднее чем с X в. в Киевской Руси появляются мастерские, в которых производится собственное оружие этого рода» [52].
О времени, какое заняло путешествие посольства из стран ислама на север, Ибн Фадлан под 921/922 г. сообщает: «3000 лошадей и 5000 человек, помимо ослов и верблюдов, составили караван для путешествия из Хорезма по Амударье через Джурджан (Гурган на Каспийском море) в Булгар. Путешествие из Джурджана в Булгар длилось с 3 марта 922 г.; с небольшими остановками караван преодолел расстояние протяжённостью около 2000 км за два с лишним месяца».
О Волжской Бупгарии Ибн Русте в X в. писал: «Главное же их имущество – куницы. У них нет денег. Право же, дирхемы у них – куницы, причём одна куница обращается среди них по цене в два с половиной дирхема» (вероятно, 5,5-6 г серебра). Но, кажется, и в Булгарии к концу X в. деньги появляются. Широкое хождение вплоть до Скандинавии имели мусульманские монеты. В одном кладе, найденном на о. Рюген и относящемся к середине IX в., содержатся монеты, отчеканенные в Магрибе, в Месопотамии, в Хорезме.
Система весов, использовавшаяся в торговле по Восточному пути, «восходит к персидско-сасанидской или исламской весовой мере около 4,25, точнее, 4,233 г. Русские златники имели в основе единицу веса 4,266 г, которая, по-видимому, в рассматриваемую эпоху существовала в волжско-булгаpском государстве и играла определённую роль в балтийской торговле. С другой стороны, в некоторых областях или в округе отдельных центров как будто образовывались особые весовые системы, как, например, в Хедебю – основанная на эре весом 24,5 г, или в славянских землях южного побережья Балтики система весовых единиц ок. 3,5 и 4 г» [52]. Для Праги около 965 г. соотношение между имперским денарием и мусульманским динаром равнялось 1:2,5.
«Первые русские монеты начал чеканить, по-видимому, Владимир Святославич в конце X в. На этих златниках и сребрениках имелось имя Владимира и изображение Христа на лицевой стороне. На оборотной изображался князь, над плечом которого помещался небольшой знак» [108]. «Златники выпускались немногим более десяти лет – до конца Х в., сребреники – и в X в., как Владимиром, так и его кратковременным (по 1019 г.) преемником на великокняжеском престоле Святополком. Очень специфическими видами представлены ещё две группы древнейших русских монет. Это, во-первых, "Ярославле серебро" – сребреники Ярослава Владимировича (Мудрого), чеканенные им в Новгороде, который он "держал" до овладения киевским престолом (1019г.). Во-вторых, это серебряные монеты, выпущенные около 1078 г. в Тьмутараканском княжестве на Тамани правившим там Олегом-Михаилом.
...Интересно отметить, что несколько экземпляров сребреников обнаружены за пределами Руси – в западной и северной Европе, а в Скандинавии даже велась подражающая им чеканка» [109]. В дальнейшем Ярослав и последующие русские князья не чеканили своей монеты до середины XIV в., поэтому на Руси пользовались иностранной (главным образом арабской) монетой, применяя к ней собственную систему счёта.
Эта система восстанавливается специалистами только предположительно по отрывочным сведениям. В основе её лежала гривна как счётная единица, именовавшаяся обычно «гривна кун» и равнявшаяся 20 ногатам, или 25 кунам, или 50 резанам. Однако относительно того, сколько гривна кун содержала серебра, мнения специалистов расходятся. Судя по договорам русов с ромеями, 12 гривен равнялись пяти византийским литрам. Поскольку литра содержала 327,5 грамма серебра, гривна должна была содержать соответственно 136,4 грамм. «Но такие монеты не были найдены на территории древней Руси. Значит, в расчёте какая-то ошибка. И действительно, оказалось, что кроме византийской литры в 327,456 г., была известна другая литра, более привычная для древней Руси, равная половине этой тяжёлой византийской литры, т. е. 163,728 г.» [108]. Если основываться на этой «привычной для Руси» полулитре, вес гривны уменьшается вдвое – до 68,2 г. Тогда ногата соответствует 3,41 г, куна – 2,73 г, резана – 1,36 г. «Проверка веса использовавшихся на Руси монет подтвердила эти предположения... Оказалось, что монеты, которые обращались на территории древней Руси в IX и X вв., дают графики весов с двумя вершинами: одна группа монет концентрируется вокруг веса 2,7-2,8, другая – с весом около 3,4-3,5...» [108].
Возможно, однако, что гривна кун была ещё более лёгкой. Дело в том, что помимо неё существовала «гривна серебра» – серебряный слиток с весом, равным 1 итальянскому соммо, т. е. 206 г серебра; при этом известно, что гривна серебра равнялась четырём гривнам кун. Исходя из этих данных, «Нумизматический словарь» В. В. Зварича указывает для гривны кун существенно меньший вес – около 51 г. В этом случае серебряное содержание ногаты, куны и резаны уменьшается на четверть.
По поводу названий «куна» и «ногата» высказано много разных предположений. Так, Олжас Сулейменов производит слово «куна» от тюркского кун – вира. Но скорее всего «куна» всё-таки означала, как и в волжской Булгарии, куницу, кунью шкурку; рядом с кунами в качестве денежных единиц часто упоминается «векша» или «веверица» (белка). Поскольку же куна играла роль основной денежной единицы, слово «куны» употреблялось вообще в том значении, в каком мы сейчас используем слово «деньги».
В Центральной Европе продовольствие стоило намного дешевле, чем в Месопотамии. «В Праге, например, ок. 965 г. за один дирхем (2,97г серебра) получали 25 кур, или 75 дневных рационов пшеницы для одного человека, или 100 дневных рационов ячменя для лошади. В Ираке для этого же времени существовали следующие соотношения: 1 дирхем = 6 дневных рационов пшеницы для одного человека, или 3 дневных рациона ячменя для 1 лошади, то есть зерно (в серебре) стоило в 12 раз дороже по сравнению с Прагой; в периоды засухи зерно в Ираке могло стоить даже в 200 раз дороже, чем в Праге...
Соотношение серебра и ремесленной продукции было иным. Для XI в. имеются данные о цене некоторых предметов вооружения и воинского снаряжения:
меч = 125 г серебра
стремя = 125 г серебра
копьё = 50 г серебра
шпоры = 20 г серебра
узда = 10 г серебра
уздечная пряжка = 5 г серебра
нож = 3 г серебра (или 1 дирхем)
1 бусина (стекл.) = 3 г серебра = 1 шкурка куницы.
... На Востоке пушнина высоко ценилась и приносила прибыль большую, нежели рабы, так как разница в стоимости, исчисляемая в серебре, достигала 1000 % и более.
В этом расхождении цен и товаров, обусловленном различиями в уровне развития между передовыми странами Европы и арабского Востока, с одной стороны, и Северной и Северо-Восточной Европы, с другой, для обеих сторон был важнейший стимул к установлению торговых отношений» [52].
В Северной Европе за раба или рабыню платили 200-300 г серебра. «В договоре, который киевский князь Игорь заключил в 944 г. с византийским императором, для молодого раба устанавливалась цена в 10 златников, т. е. около 426 г серебра. Старик или ребёнок стоили половину этой суммы. Раб, следовательно, был дороже, чем два куска шёлка. Вычисления С. Табачиньского для Киевской Руси дают следующие цены:
1 лошадь = 150 г серебра
1 корова = 80 г серебра
1 вол = 50 г серебра
1 овца = 15 г серебра
1 свинья = 10 г серебра"» [52].
Американские предцивилизации на рубеже I-II тысячелетий от Р. Х.
К середине VII века Теотихуакан. За ослаблением Теотихуакана «последовал период междуцарствия, когда несколько поселений и областей соперничали между собой в борьбе за политическое и экономическое наследие этого великого города. В X в. на роль господствующей в Мезоамерике силы выдвинулись тольтеки – полукочевой народ, издревле обитавший в Северной Мексике» [114]. «Тольтеки были, по-видимому, авангардом нахуа, народа охотников и воинов, чья родина была на тихоокеанском побережье за тысячи миль к северу, и которые некогда двинулись на юг, в Мексику» [129]. Г. Паркс же считает центром державы тольтеков именно Теотихуакан. «Впоследствии тольтеки обосновались в Туле (другое название – Толлан) – горном поселении, лежавшем к северо-западу от Теотихуакана и долины Мехико. Неоднократно высказывалось предположение, что, спасаясь от засухи, которая нередко поражала эти края в конце I тысячелетия н. э. (и, может быть, была одной из причин гибели Теотихуакана), племена, обитавшие в пограничной зоне, в том числе и тольтеки, были вынуждены перемещаться к югу, где климат был лучше.
...Долгие годы точное местоположение легендарного города Тулы было неизвестно. Некоторые археологи даже склонялись к тому, чтобы признать древней столицей тольтеков Теотихуакан. Но в 1940-х годах исследования мексиканских учёных позволили точно установить местоположение Тулы (в штате Идальго)...
Хотя по своим размерам Тула далеко уступает Теотихуакану, её принадлежность к поселениям городского типа не вызывает сомнений. С более древним городом её объединяют и другие черты, например, эксплуатация месторождений обсидиана... Тула была важным торговым центром. Археологи нашли здесь керамику и другие артефакты, свидетельствующие о том, что тольтеки поддерживали оживлённые торговые связи со всеми районами Мексики.
...Тула была не только торговым центром, но и военной державой. На месте раскопок найдено огромное количество символов, свидетельствующих о той важной роли, какую играли в жизни тольтеков войны и жертвоприношения. Среди таких символов чаще всего встречаются фризы из черепов, воины с оружием и со щитами, орлы, выклёвывающие сердца, и ягуары, подкрадывающиеся к своей жертве. Последние символизируют два главных военных ордена тольтеков: Орден ягуаров и Орден орлов» [114].
Легенды, сохранившиеся ко времени прихода в Америку европейцев, рассказывают о полубожественном вожде тольтеков по имени Топильцин Кецалькоатль, который вступил в борьбу с другим – Тескатлипокой. «Первый выступает как представитель сил мира и просвещения, второй символизирует силы войны, воинственность и человеческие жертвоприношения. После серии столкновений с Тескатлипокой Кецалькоатль терпит поражение и изгоняется из Тулы. Он удаляется на восток, обещая когда-нибудь возвратиться» [114]. В результате победы Тескатлипоки тольтеки продолжали идти по пути завоевательных войн и человеческих жертвоприношений.
«Воины-тольтеки и торговцы-тольтеки растекались по всей Мезоамерике, распространив тольтекское влияние на весь регион. В конце X в. н. э. тольтеки завоевали Чичен-Ицу на полуострове Юкатан. Отсюда, при содействии своих союзников путунов, тольтеки вскоре установили если не политический, то во всяком случае экономический контроль над всем полуостровом. В Чичен-Ице присутствие тольтеков прослеживается в архитектуре, художественном стиле и предметах материальной культуры. Чичен-Ица находилась под контролем тольтеков до середины XIII в... Контакты с тольтеками прослеживаются на всём побережье Мексиканского залива, а расположенное к северу от Сакатекаса поселение Ла-Кемада несёт на себе абсолютно бесспорный отпечаток тольтекского влияния. Западная и Северо-Западная Мексика (включая такие северные районы, как Синалоа) около 1000 г. тоже, по-видимому, вела активную торговлю с тольтеками.
...Тольтекское влияние в Западной Мексике не следует, однако, рассматривать как одностороннюю связь... Прежде всего это касается металлургии, в особенности технологии обработки меди. В период после 900 г. в результате западномексиканского влияния в Мезоамерике широкое распространение получили медь и, в меньшей степени, золото и серебро…
Тольтекская культура во многих отношениях может рассматриваться как мостик между Теотихуаканом и ацтеками. Централизованный контроль характерен для него в меньшей степени, чем для культуры-преемницы и культуры-предшественницы. Огромные массы товаров стекались в Теотихуакан и Теночтитлан – крупные города, игравшие роль экономических и религиозных центров. Тула же никогда не имела такого всеобъемлющего значения, хотя тоже была крупным торговым и религиозным центром.
В отличие от прочих носителей мезоамериканской цивилизации, тольтеки для достижения своего господства не полагались на такие прогрессивные методы хозяйствования, как ирригация... Зато они были авторами других новшеств, например разработали новые, более эффективные методы военных действий. Ещё более важное значение имело возникшее у тольтеков переплетение военных и экономических интересов, явившееся движущей силой тольтекской экспансии из Центральной Мексики, поддерживаемой дуализмом идеологических установок Тескатлипоки и Кецалькоатля» [114].
В это время подходит к концу классический период в развитии цивилизации майя, занимавшей земли к юго-востоку от озера Петен-Ица, «а также в долине реки Усумасинты. Там имелись густо населённые крупные города Тикаль, Копан, Паленке и другие с монументальными архитектурными сооружениями. К X в. большинство этих городов было оставлено жителями, которые стали постепенно передвигаться в северном направлении. Причиной переселения явилось, по-видимому, истощение почвы вследствие подсечно-огневого способа земледелия. Некоторые исследователи объясняют это передвижение вражеским нашествием. В результате центр майяской цивилизации переместился на Юкатан, где быстро выросли города-государства Чичен-Ица, Майяпан, Ушмаль. В XI в. они объединились в союз, подчинивший себе почти весь полуостров» [127]. «В течение последующего периода над полуостровом Юкатан господствовал с помощью наёмников из племени нахуа Майяпан» [129].
Другие авторы оспаривают подсечно-огневой характер майяского земледелия. «Этот традиционный взгляд был основан на факте разбросанности поселений раннеклассического периода, а также на аналогиях с земледельческой практикой современных майя, живущих на полуострове Юкатан, в горной Гватемале и в Чьяпасе. Однако новые данные указывают на то, что хозяйственная деятельность классических ма отличалась гораздо большей сложностью, чем было принято раньше» [114].
Перемещение центра цивилизации майя часто связывают с передвижениями тольтеков. По этой версии, в X в. от Р. Х. жители Тулы «обладавшие высокой культурой, были вытеснены со своего места нахлынувшими с севера варварскими племенами нахуа. Тольтеки стали продвигаться под давлением новых пришельцев на юг. Очевидно, они обосновались после упорных боёв в районе лагуны де Терминос. Затем часть тольтеков проникла на полуостров Юкатан, где они объединили под своей властью ряд городов-государств майя. Главным городом завоевателей стало поселение Чичен-Ица; не случайно многие постройки его являются чуть ли не копиями основных зданий Толлана.
Другая часть тольтеков после долгих блужданий в мощных горных цепях Чиапаса вышла на плоскогорье южной Гватемалы. Эта территория также была заселена племенами майя: киче, какчикелями, мам и другими, жившими здесь уже долгое время. Пришедшие подчинили их себе. Первоначально обосновавшиеся здесь тольтеки поддерживали связь со своими соплеменниками (а возможно и считали себя подчинёнными им), находившимися около лагуны де Терминос. Один из наиболее точных индейских информаторов, Гаспар Антонио Чи, пишет в "Сообщении из Текауто и Тепакана": "В некие времена вся эта страна [полуостров Юкатан] была под властью одного владыки, который жил в древнем городе Чичен-Ица; его данниками были все владыки этой провинции, и даже извне, из Мексики, Гватемалы и Чиапаса и других провинций, ему посылали дары в знак мира и дружбы"... В дальнейшем эта связь угасла; завоеватели растворились среди побеждённых, а сказания об их путешествии из Толлана в Гватемалу вошли составной частью в мифы киче и какчикелей о зарождении этих народов» [115].
Обособленно от центральноамериканских развивалась цивилизация в южноамериканских Андах. Здесь в третьей четверти I тысячелетия сложилось государственное образование имперского типа – Уари. «Это событие имело заметные последствия для всей территории Перу. Оно повлекло с собой значительные подвижки населения, исчезновение таких древних культур, как Мочика и Наска, а также полную смену религиозных представлений как в горах, так и на побережье. Несмотря на кратковременность существования империи Уари, её можно рассматривать как далёкую предшественницу инкской державы» [128, с. 43].
В период Уари большое влияние на центральное и южное побережье Перу оказывала культура Лима с центром в Пачакамаке, «являясь, по-видимому, проводником новых религиозных представлений и традиций. Но с рубежа I-II тысячелетий на центральном участке косты (узкая пустынная прибрежная полоса между Тихим океаном и склонами Анд. – А. А.) её сменяет культура Чанкай, которая сильно отличается от поздней, «уаризированной» Лимы и по ряду черт может быть связана с горными районами. Центром культуры Чанкай была, видимо, одноименная долина, но такие города, как Кахамаркилья и Пачакамак, продолжали своё существование. Последний к этому времени превратился в панперуанский ритуальный центр, посвящённый богу-создателю, покровителю урожая и могущественному оракулу, наказывавшему ослушников страшными землетрясениями» [128].
Всемирные анналы. Том 2. Цивилизации к 1000 году о
© Copyright: Александр Алексеев 7, 2024
Свидетельство о публикации №224041600948
Свидетельство о публикации №224041600948
Рецензии