Монашка

Мы приезжаем в Пчеловодную часто и вначале   заходим  в дядин магазин, где радостный дядя просит  меня  брать  всё, что мне  нравится. «Выбирай, что  хочешь!»  - громко говорит  дядя. Родители начинают меня одёргивать и за меня отвечать: «Спасибо, не надо!».  И мне, и дяде это не нравится, и он  предлагает  мне не слушать их и брать с полок всё, что на меня смотрит  -   тогда я скромно тянусь за большой  шоколадкой. «А, так не пойдёт, это мало! Выбирай ещё! » -  подбадривает меня дядя, и тогда уже в диалог вступает  отец со словами: «Всё, спасибо, а дома кто-то есть?». «Идёмте,  -  зовёт нас  дядя,  - я закрою магазин, ничего».
В доме  дядя тоже  говорит: «Может, тебе попугая подарить?»  Большой попугай  -  это   разноцветная копилка.  Родители снова принимаются   меня  одергивать, но я уже не могу  отвести глаз от прекрасного попугая…  Тогда дядя заявляет:  «Всё, дарю!»  И действительно,  снимает  со шкафа, стоящего  наискосок от  печки,   огромного красно-сине-жёлто-зелёного  попугая и протягивает  его  отцу.  Отец соглашается на время взять «питомца»  -  и я безмерно счастлива. Попугай потом  простоит у нас всё лето и  однажды  таинственным образом исчезнет, а на мой вопрос «Где попугай?»  отец  ответит, что он улетел к прежнему хозяину зимовать.
Мы идём  по узкой дорожке  в маленький домик, стоящий несколько в стороне. Здесь кухня.  Заходя сюда, родители  традиционно стукаются  головой о верхний брус слишком низких дверей и  ругают  строителя  кухни. Дядя смеётся: «Так я строил кухню для себя. Мы же  маленькие – и двери у нас маленькие, а вы смотрите перед собой, наклоняйтесь». Потирая лоб, родители   здороваются     со старенькой бабушкой, лежащей на кровати рядом с печкой,  и  мы все садимся  за стол.
Я  смотрю  на  древнюю бабушку и удивляюсь, как это она такая страшно худая, один скелет, почти ничего не видит и не слышит, но так спокойно лежит, вся беленькая и чистенькая,  в белой простой рубашке  и на белой с  голубым отливом  постели, и всё время тихо и странно  произносит одну и ту же короткую молитву.  Иногда она встаёт, прохаживается, но в основном лежит, просто ей так удобней. Бабушка  понимает, кто пришёл, она рада, потому что  любит моего отца и ласково  здоровается с ним, и  с мамой,  и со мной. Ей больше ста лет, дядя с тётей когда-то,  очень давно,  пожалели   монашку (в советское время закрывали монастыри и выгоняли оттуда монахов)  и пригласили к себе жить, они построили для неё маленький и тёплый домик-кухню.  Дядя рассказывал нам, что она никогда не была замужем и  даже не помнит, сколько ей лет. Наверное, много лет, потому что, будучи маленькой, она  вместе со своей  бабушкой ходила на похороны царя Александра в Москву, и какого царя Александра  -  тоже непонятно, учитывая, что их было три…  Имя её  забылось, все обращались к ней просто  -   «бабушка».
Перед нами в углу такая же древняя  икона,  рядом с ней  на полочке аккуратно лежит Библия, купленная  в Москве для дяди моим братом  за 100 рублей, а на столе гордо возвышается  большой глиняный кувшин с сахаром.
 Вот начинаются  громкие,  страстные споры… Все слова шумных  родственников мне знакомы и понятны, кроме одного:  я не знаю, кто такой  Солженицын  и почему о нём всегда нужно  так спорить.  За важным  разговором   мы  вкусно  обедаем:  в основном, это простая пища  -   борщ, жареная картошка, рыба, овощи,  -  причём тётя перед этим спрашивает, кому сколько «насыпать» борща или чего-то другого…
Когда умер мой отец, мы снова приехали в Пчеловодную, и дядя  сказал, что бабушка  на сороковой день после  смерти  отца вдруг прервала свою монашескую  молитву и,  обратившись прямо  к  нему, сказала: «Как же Фёдору было тяжело, как тяжело! Но всё закончилось хорошо! У него всё хорошо!». Фёдор  -  это мой отец, и, вероятно,  бабушка  была обеспокоена его участью после смерти, во всяком случае, дядя удивился её искренней радости и таким значимым, неслыханным  словам.
Когда дядя  нам с мамой  это рассказывал, мне почему-то вспомнился случай из моего далёкого детства. Отец делает маминой знакомой, тёте Нине, стенку (так называется большой шкаф вдоль стены), он всегда, когда работает,  берёт меня с собой. Работа большая, потому что, помимо стенки, тётя Нина  его просит сделать ещё и другую мебель – он делает всё очень качественно  и классно. И вот наконец работа окончена, и  отец приходит вместе со мной к тёте  Нине,  чтобы получить вознаграждение  за свой труд. Забегая к ней  квартиру, я, как обычно, падаю в  круглое мягкое кресло и внимательно смотрю на отца. Стенка получилась невероятно красивой! Тётя Нина спрашивает, сколько она должна ему за труд, и отец   отвечает, что возьмёт любую сумму  -   всё на её усмотрение. Тогда она говорит: «Ну, 50 рублей достаточно?»   -  и протягивает ему приготовленные заранее деньги. Отец удивлён, однако принимает эти  деньги,  а я понимаю, хотя ещё не хожу в школу, что  слово «пятьдесят»  означает «очень мало». Грустные, мы возвращаемся домой. Отец молча отдаёт 50 рублей маме  -   и она ужасно  расстраивается, начинает  возмущаться, лицо её в этот момент чрезвычайно  растерянное. Больше отец никому  не делает мебель  и никогда не вспоминает этот случай, вообще он ни о ком никогда плохо не говорит.
 Когда дядя передал слова старой  монашки  «Всё теперь у Фёдора хорошо!»,  я почему-то вспомнила эту стенку… 
Через какое-то время умерла и сама бабушка, и эта смерть не была грустной  -  напротив, как-то светло вдруг стало  на душе. Случилось это сразу  после  Пасхи, и все начали друг друга спрашивать, как же звали бабушку, но никто не помнил, потому что никогда и не знал  её древнего имени. Так и похоронили  её  с безымянным крестом на могиле.
И вот когда  случается мне оказаться   на  старом  деревенском  кладбище, лежащем  на высоком  холме рядом с  дубовой рощицей, потому что  захочется  вдруг проведать бабушку, навести на её могилке порядок  -   то  я всегда удивляюсь, что  кому-то всё же удаётся  опередить меня …  Остаётся  лишь положить   цветы рядом с  заботливо  оставленным здесь кем-то букетом.