Свет, Тьма и человек...

      Тьма…
      Великая, всепоглощающая, всескрывающая и бескрайняя Тьма была рядом. Всегда. С самого момента рождения. Она простиралась безбрежным океаном во все стороны, поддерживала, давала сил, вела и прятала слёзы. И всё же мне было этого мало. Внутри этой, очерченной Тьмой, бесконечности мне было тесно. Все печали и радости тонули в непроглядных её чернилах, гасли и фанфары и марши. Тьма не любит конкурентов, а я…
      Я?
      Я…

      Я всегда стремился к Свету.
      Когда золотые лучи игриво заливают небольшую поляну рядом с крепеньким и ухоженным домишком. Высокий кустарник, словно забор и огромное раскиданное Древо! Именно так… Назвать этот исполин как-то иначе мне всегда казалось кощунством. Он возвышался над этим уютным клочком мироздания, даря свою тень и благодать, а я стремился к нему.
      Странно, да? Из Тьмы я рвался к Свету чтобы спрятаться в тени…

      Отполированные водой камни дорожки уложены в причудливый узор. Я иду по ним осторожно, словно каждый мой шаг может разрушить эту хрупкость бытия вокруг. Словно от каждого прикосновения к этой реальности она может пойти кругами, как гладь озера, и раствориться, но я продолжаю идти. Это мой храм. Огромный, величественный и живой. Тишина и покой обволакивают, просачиваясь теплым летним ветерком до самой души. Хотя, я не прав. Тут не тихо. В траве тихо потрескивают кузнечики, редкие небольшие птахи перелетают в поисках еды и тепла, а в кроне исполина слышится гомон птенцов. Любопытная бабочка словно встречает меня и провожает под самую сень. Из-под ветвистых корней за мной следят пара глаз-бусинок.

      Вот я и дома…
      Я сажусь на землю в стороне от норы, опираюсь на могучий ствол спиной и закрываю глаза…
      В такие моменты больше всего хочется кричать не нарушая этой идиллии и живой тишины. Странное чувство, не скрою, но сейчас это не имеет значения. Она любила маки — большие алые цветы, словно чашки, по которым разливалось небо. Над ними неустанно гудели шмели и пчёлы и после дождя пахло солёными снами. А ещё она была жаворонком и даже там, на войне, умудрялась проснуться раньше и притащить в палатку, где жила их смена, небольшой букет полевых цветов. Командир всегда ругал её за это, да и он сам журил непоседу, но…

      Местное разнотравье будило память, елозя и ноя, словно старый осколок в ране. Свой кусочек металла, навечно застрявший в нем, он получил тогда же, только он чуть не успел добежать…

      Наш госпиталь стоял у железнодорожной станции во третьем эшелоне, но даже здесь старику Арсентию Ивановичу иногда приходилось подниматься на небольшой деревянный помост перед вереницей больных, раненых и изувеченных. И тогда зычный голос старика решал очередную судьбу:
      — В третью, на стол! В шестой! Седьмой закончил? Давай туда… Во вторую, в перевязку! А тебя чего, ирод, несут! Сам доковыляешь… Семёныч, забирай подарок!
      Тонкий ручеёк санитаров с носилками, разгружавших очередной грузовик с ранеными огибал помост со стариком, а он, словно дирижёр этого оркестра, выносил каждому приговор. Сортировка — вещь жестокая.
      Мы работали в «Четвёртой» — проникающие в корпус были нашей спецификой. Это была привычная, мелкая, кропотливая работа. Конечно, это не как у «Трёшки» — они были по травмам головы и глазам, но к нам попадали чаще. У каждой палатки была своя специфика.

      Тихо и неспешно я в которой уже раз рассказываю этому исполину свою историю. В который раз он молча и не перебивая её слушает. В кроне щебечут птицы, чуть вдали звенит зноем мошкара. Тогда тоже звенели комары…

      Станция стояла в поле, на опушке леса с одной стороны и далью до горизонта с другой. Редко, но до нас долетали вражеские самолёты и под звуки сирены многие пытались сбежать в лес. А мы оставались. Часто останавливать операцию было нельзя и мы продолжали. Отвлекаться тоже было нельзя, а потому мы даже не молились, просто делали свою работу. Страшнее было если бы свет погас на основной лампе. А однажды, такого одиночку рядом с нами подбили. «Пятерка», ожоговая, занята была и Арсеньич скомандовал к нам. Это был наш первый и единственный раз очной встречи с врагом. Такой же человек, только форма другая. А когда срезали одежду, то и не отличишь. Такой же приблизительно рост, вес, набор органов. Так же в бреду звал мать. Нет, потом за ним контра приехала, а так… Она, оказывается, их язык знала — ещё до войны увлекалась языками и выучила. Даже работала штатным медиком для туристов по опасным маршрутам. Но это всё было до войны.
      На войне всё было проще… Напускная шелуха слетела, оставляя лишь неприглядную суть человечества. Мало кто из тех, кто бил себя в грудь оказался реально способен исполнить свои слова. Используя всё случившееся как повод, люди меняли планы, отказывались от обещаний. Я тоже нарушил своё…

      Я обещал Древу привести её сюда. Показать, поделиться, подарить эту уютную часть моего мира… И не смог.

      Утро было прохладным. С полей в сторону нашего госпиталя тянулся туман, смешанный с гарью. Земля чадила в небеса тонкими черными струйками душ. Ночь оставляла за собой созвездия сбитых самолётов…
      Нас не вызвали. Её спасала другая палатка. Пытались.
      Маки… Большие, алые, как пиалы. Она заприметила их вечером и утром решила добраться и собрать, но по высокой траве всегда трудно идти. Земля, не привыкшая к человеку, словно возвращала всю пролитую кровь небу, растворяя ярко алые лепестки в безбрежной предрассветной дымке. А она им пела о бескрайности каждой любви, о морях, что всё ждут капитанов, и вечном зове Пути. Эта тихая песня мне теперь чудится почти везде.

      Древо шелестело листьями, словно в такт старой песне, превращая старые и болезненные воспоминания в новые строки. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь крону, играли солнечными зайчиками. Заспаный лисёнок вылез из норы и любопытно огляделся.
      «А ночью в эти просветы видно звезды… И одна из них всегда путеводная!» — вспомнилась мне старая история, отозвавшаяся внутри её голосом. — «Синевою распахнуто небо от границы души до Рассвета…»
      Эту безмолвную песню, мысль и голос подарили Ветру, а тот окунул её в листву Древа, разнес по окраинным полям, бликнул ей на радуге у самых гор… Песня жила и с ней жил человек. Старый, седой, но с по прежнему счастливой улыбкой, он возвращался к Древу, приводил своих внуков и рассказывал истории. О далёких мирах, где нет магии и звёзды смотрят ниже, о местах где жизнь меряется часами затишья и о Песне, которая стала негласным наследием нашей семьи. Историю о жившем давно хирурге и медсестре, что любила маки и петь, о приручении смерти и танце жизни...

      В потерявшемся клочке мироздания, где-то вдалеке от всех крупных и вечно спешаших перекрестков миров, жил уголок, стояло Древо. И оттуда, тихой, едва уловимо, по мирам разносилась Песня.

Но нам верится о другом.
И теперь уже безвозвратно
Воскресай! Озорная капель
Растворяется вновь в закатах...