Женева. Новые друзья. Вдали от России ч5

   


   ЧАСТЬ ПЯТАЯ


    ЖЕНЕВА. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ


     Глава 1

   Дом был большой, каменный, с трещинами на стенах и обвалившейся штукатуркой. Его владелица Клотильда Фабри, пожилая, но энергичная, несмотря на возраст, дама, по утрам сидела у подъезда, напоминая постояльцам, снимавшим у нее жилье, чтобы, уходя из дома, они выключали свет, гасили спиртовки и возвращались обратно до одиннадцати часов вечера.
   Все новые жильцы в обязательном порядке должны были выслушать ее рассказ о русских студентах, которые однажды всю ночь пили водку и так опьянели, что заснули с непогашенными папиросами и чуть не спалили весь дом – ее единственный источник дохода. «Oh, ces russes, ces russes!», – повторяла она каждый раз в конце рассказа, закатывая от возмущения выцветшие, почти прозрачные глаза.
   Самой неприглядной и потому самой дешевой во всем доме была мансарда со скошенной, как в скворечнике, крышей, пользующаяся большим спросом у бедных студентов. Николаю и Лизе каким-то чудом удалось ее снять за месяц до Рождества. Это было их четвертое жилье в Женеве с тех пор, как они сюда приехали, отдаляясь все дальше и дальше от центра города. За домом Фабри стояло еще несколько домов, окруженных голыми платанами. Дальше шли поля, фермерские постройки и далеко, далеко на фоне неба – горы.
   Николай заделал трещины в стенах, починил мебель, привел в порядок раму на окне (как и отец, он все умел делать). Грязные разводы на обоях закрыли красочными иллюстрациями из швейцарских журналов, свободно лежавших в парикмахерских и отелях, куда Николай постоянно заходил в поисках работы. Все равно комната не имела жилого вида. Тогда Лиза достала из чемоданов свои платья и юбки, купленные в Петербурге женой профессора Розанова, и, несмотря на протесты мужа, сшила из них занавеску на окно, покрывало на кровать и чехлы на стулья. Шелковая шаль, подаренная ей Наталией Николаевной, вполне заменила скатерть. Только после этого комната стала уютной и даже красивой.
   Вставал Николай обычно в пять часов утра и, экономя деньги на транспорт, пешком отправлялся в центр города в поисках работы: два часа туда и столько же обратно. Это стало для него привычным делом.
   Первое время, когда они приехали в Женеву, он пытался по объявлениям в газетах найти постоянную работу. Вскоре он понял, что это бесполезное занятие (к тому же на газеты уходила уйма денег) и стал узнавать у русских эмигрантов, где можно подработать самим. Ему посоветовали дежурить на вокзале: там богатые русские туристы нанимают переводчиков с французского и немецкого языков. Иногда ему везло, особенно, когда соотечественники предлагали не только отвезти их в отель, но и сопровождать в поездках по городу и предместьям Женевы. В такие удачные дни он неплохо зарабатывал и покупал для Лизы мясо, фрукты и ее любимый шоколад «Nеstle». Однако наступили холода, туристы устремились в горы, на зимние курорты. Вот тогда они поняли, что такое настоящий голод.
   Лиза считала, что она вполне может устроиться в какую-нибудь семью гувернанткой или учительницей музыки. Николай категорически возражал против этого: с ее внешностью ее непременно ждет судьба Катюши Масловой. Сам брался за любую работу: мыл окна в магазинах и отелях, натирал полы, развозил по домам овощи, разгружал железнодорожные вагоны и фуры. И то такая удача выпадала не часто. От беготни по городу уставал больше, чем от самой работы.
   Лиза не подозревала, что все деньги он тратит в основном на нее. Утром отказывался от завтрака, уверяя ее, что по дороге заходит в дешевое кафе, где прилично кормят, и там же обедает. За ужином ел один гарнир (макароны или рис), выпивал несколько стаканов чая без сахара с хлебом, тонко намазанным сливочным маслом. На самом деле это и была его единственная еда за весь день.
   От физического напряжения и постоянного недоедания кружилась голова. Возвращаясь обратно домой на свою окраину, он часто останавливался и прислонялся к деревьям, чтобы не упасть в обморок. «Я не понимаю, – озабоченно спрашивала Лиза, – почему ты так похудел, если хорошо питаешься в своем кафе? Ты меня обманываешь». «Это от физической нагрузки, – оправдывался Николай. – Все спортсмены теряют в весе, когда много тренируются. Ходьба и физический труд полезны для любого организма». Эти объяснения ее на время успокаивали.
   Незаметно подошло Рождество, а за ним и Новый год. Повсюду открылись елочные базары. Красочные афиши и рекламы приглашали на праздничные концерты, балы, маскарады. Улицы и площади украсили разноцветные гирлянды, нарядные ёлки, фигуры сказочных персонажей в витринах магазинов. На крохотных площадях Старого города целый день шумели ярмарки с фейерверками и каруселями. Продавцы в традиционных швейцарских плащах и средневековых костюмах бойко торговали горячим глинтвейном и шоколадом, рождественскими пряниками, сыром и колбасками.
   Удивительнее же всего было то, что в начале декабря город утопал в снегу, а за две недели до Рождества прошли теплые дожди, на газонах появилась трава, на кустах и деревьях набухли почки, готовые вот-вот лопнуть.
   Подрабатывая на елочном базаре, Николай получил от хозяина разрешение взять домой несколько еловых веток. Их поставили в банку, украсили самодельными игрушками из картона и шоколадной фольги. Мадам Фабри, довольная, что они навели в своем жилище порядок, преподнесла им в подарок небольшую корзину с красными яблоками и домашним печеньем, традиционным новогодним угощением у швейцарцев. Содержимое корзины, бутылка шампанского и оладьи, которые Лиза научилась готовить на воде с минимальным количеством масла, составили их праздничный ужин.
   Каждый втайне друг от друга, сумел скопить деньги на подарки. Лиза купила мужу толстый альманах современных русских поэтов на русском языке, а Николай вручил ей билет на концерт симфонического оркестра в консерватории. Лиза немного огорчилась, что ей придется идти одной, но что поделать, если у них сейчас такая ситуация.
   В эту ночь они читали по очереди стихи из альманаха, вспоминали свою поездку в Петербург летом 1907 года и литературное кафе на Невском проспекте.
  – Помнишь, наших соседей по столу: Константина Горскина и его музу Аделаиду, – говорила Лиза, – какие они оба казались смешными. У него были неплохие стихи, только он болезненно воспринимал успехи других. Поищи в содержании альманаха, нет ли и тут его стихов.
  – Его нет. Но посмотри, какое я нашел замечательное стихотворение какой-то неизвестной поэтессы, твоей тезки: Елизаветы Дмитриевой:


 Лишь раз один, как
 папоротник, я
 Цвету огнем
 весенней, пьяной ночью…
 Приди за мной к
 лесному средоточью,
 В заклятый круг
 приди, сорви меня!

 Люби меня! Я всем
 тебе близка.
 О, уступи моей
 любовной порче.
 Я, как миндаль,
 смертельна и горька,
 Нежней, чем смерть,
 обманчивей и
 горче.

  – В комментарии сказано, что сейчас она учится в Париже. Я давно заметил, что многих русских людей жизнь за границей вдохновляет на творчество больше, чем в родном отечестве: Тургенев, Гоголь, художник Иванов, Дягилев, даже Чайковский написал «Евгения Онегина» в Италии… Я их не понимаю…
  – Мы еще не так давно приехали из России, вот поживем здесь длительный срок, тогда поймем, что такое ностальгия и как отсюда притягивают родные места.
  – Мы – беглецы, а их никто тут не держал. Тургенев сам признавался, что из Италии он лучше видит Россию, Гоголь считал Рим своей второй Родиной.
  – Зато он, кажется, проклинал Женеву, Достоевский писал, что не встречал хуже этого города.
  – Федор Михайлович здесь нищенствовал… Удел всех эмигрантов.
   На всех этажах дома веселились жильцы: пели песни, высунувшись из окон, размахивали флагами и бенгальскими огнями, дружно кричали на всех языках «Ура!». Внизу около подъезда металась мадам Фабри, умоляя подвыпивших молодых людей, пускавших из ракетниц салюты около дома, уйти в поле. Оттуда уже доносилась канонада выстрелов, и над постройками фермеров беспрерывно расцветали огни фейерверков.
   Швейцарцы умели веселиться. Любой праздник для них был поводом не столько выпить, сколько вместе собраться, покричать, пошуметь, куда-то дружно идти толпой по улице и петь. В начале декабря город отмечал свой любимый национальный праздник Эскалада – очередную годовщину неудачного приступа на их кантон герцога Савойского в ночь с 11 на 12 декабря 1602 года. Город утопал в огнях, движение транспорта прекратилось. По мостовой беспрерывным потоком текла река людей, одетых в маски и старинные костюмы.
   И сейчас сидеть одним дома и грустить, когда кругом все веселились, было невозможно. Николай предложил Лизе поехать в центр города и, не дожидаясь ответа, стал снимать с вешалки ее пальто.




      Глава 2

   В середине января Николаю неожиданно повезло. С утра он разгружал вагоны на вокзале вместе с бывшим эсером из Харькова, и тот сказал, что в Женеве для неимущей российской партийной публики есть несколько мест, где бесплатно кормят обедами. Он назвал один из таких адресов, предупредив, что его посетителями введено правило: никого ни о чем не расспрашивать, о себе не рассказывать, называть только имя.
  – Партийная принадлежность их не интересует?
  – У меня ни разу не спросили. Если что, скажи от Стаса. Это – я, меня заведующая столовой знает.
  – А ты сам?
  – Уже не хожу, нашел местечко получше, – и он многозначительно подмигнул, – но столовая работает, не сомневайся... А ты, я вижу, отстал от жизни. В Женеве существует колония русских эмигрантов. Все партии имеют свои кафе для собраний и времяпровождения. Есть еще кафе «Хандверк» на Авеню-дю-май. Там проходят общие для всех русских эмигрантов мероприятия. Иногда разгораются такие страсти, что в театр ходить не надо.
   На следующий день Николай направился по указанному адресу. Дверь открыла молодая, приветливая женщина. Улыбаясь, спросила, кто его прислал. Он назвал Стаса. Женщина провела его в комнату, где за большим столом сидело человек 30 разного возраста. Все они громко разговаривали и спорили не только с соседями рядом, но и с людьми, находящимися на другом конце стола. На него никто не обратил внимания.
   Обед состоял из трех блюд: постных щей, заправленных сметаной, двух тефтелек среднего размера с большой порцией отварного риса. На третье подали переслащенный компот с хрустящим рогаликом.
   Довольный Николай от души поблагодарил хозяйку, которую все с уважением называли Юлией Пантелеймоновной. Он собрался уходить, как один из товарищей, попросив всеобщего внимания, сделал объявление: в субботу, в 4 часа дня, в аудитории на бульваре Клюз состоится доклад о положении в социал-демократическом движении в России. В следующий раз, возможно, выступит сам Ленин. Владимир Ильич специально приезжает в Женеву, чтобы прочитать несколько рефератов и познакомить интересующуюся публику со своими последними работами. Все зашумели и стали говорить о Ленине. Николай с удивлением узнал, что Владимир Ильич, оказывается, сейчас живет в Париже, там же теперь находится центр большевиков и редакция газеты «Пролетарий».
   Человек, сделавший объявление, обратился к некоторым товарищам по фамилии, спрашивая, будут ли они на чтении в эту субботу. «Вот тебе и строгая конспирация», – подумал Николай, решив непременно побывать на этом мероприятии.
   Все эти дни он аккуратно посещал столовую. За столом люди часто менялись, только несколько человек приходили постоянно. Среди них был и тот товарищ, что делал объявление о реферате. Николай предположил, что эти люди относятся к большевикам, но, помня наставление Стаса не проявлять любопытства, сам никого не расспрашивал, и его персона никого не интересовала.
   В субботу с утра он устроился натирать полы в отеле на Гранд-рю, страшно устал, но все-таки отправился на чтение реферата. В руках у него была сумка с рабочей одеждой. Оставив ее за несколько су у консьержки, он вошел в кабину лифта и лицом к лицу столкнулся с товарищами из Екатеринослава: Шохиным, Маркеловым и Новицким. Обрадованный, он пожимал всем руки, но те отвечали ему довольно холодно. Когда они вышли на своем этаже, Николай попросил их объяснить, в чем дело. Отведя глаза в сторону, Шохин сказал, что им известно о переходе Николая к анархистам и его аресте.
  – Говорят, ты входил в их боевой отряд. От кого-кого, от тебя, Коля, мы этого не ожидали.
   – У вас неверные сведения. Я никогда не был связан с террористами, вы хорошо знаете мое отношение к ним.
  – Извини, нам надо идти.
  – Подождите? Кто тут еще из наших?
  – Нина Трофимова.
  – Нина? Она здесь живет?
  – Мы все приехали из Парижа.
   В зале Николай сел в последнем ряду, чтобы больше не встречаться со своими бывшими товарищами-большевиками. Настроение у него испортилось. Вскоре появились Нина. Рядом с ней шли две женщины, одна из них, к его удивлению, была хозяйка квартиры, куда он ходил обедать, Юлия Пантелеймоновна. Это было совсем некстати. Нина была хорошо одета (раньше она всегда ходила в серой юбке и темной блузке с глухим воротником), модно причесана и выглядела весьма привлекательной, если не сказать эффектной и красивой женщиной. Чувствуя, что на нее обращают внимание, она нервно одергивала элегантный черный жакет, поправляла волосы. Такое за ней тоже раньше не замечалось. Женщины сели рядом с екатеринославскими товарищами. Шохин наклонился к Нине и что-то ей сказал, видимо, о встрече с ним. Она оглянулась. Николай опустил голову и уткнулся в газету, взятую им со столика при входе в зал.
   Вышел докладчик, большевик Губарев, высокий, сутулый, весь какой-то нескладный и близорукий, держа свой доклад на бумаге близко к лицу. Николай слушал его с большим интересом, так как все это время был оторван от политической жизни и внутрипартийной борьбы. Теперь она велась на два фронта: против ликвидаторов и отзовистов. Появился еще и центризм, хорошо известный по II Интернационалу и работам одного их главных идеологов этого течения в западноевропейском социал-демократическом движении Каутского. В России его приемником стал Троцкий, тот самый, что в октябре 905-го года в Петербурге входил в Исполнительный комитет меньшевистского Совета рабочих депутатов, а затем возглавил его. И тогда и сейчас он позиционировал себя как «внефракционный» социал-демократ и призывал с помощью своей газеты «Правда», выходившей в Вене, к объединению с оппортунистами. Ленин называл его подлейшим карьеристом, фракционером.
«Союзниками» центристов выступали «примиренцы». Эти тоже пытались убедить членов партии в возможности совместной борьбы с ликвидаторами. Звучали фамилии Дубровинского, Ногина (оба члена ЦК), Зиновьева, Каменева, Рыкова. Особенно досталось от лектора меньшевикам Плеханову, Аксельроду и Вере Засулич.
   Николай диву давался: в России после поражения революции политическая жизнь еле теплилась, а здесь кипели нешуточные страсти, о которых русские рабочие даже не подозревали, да и вряд ли смогли в них самостоятельно разобраться. Как, оказывается, был прав покойный Евгений Иванович Маклаков, рассказывая ему об обстановке за границей, а он ему не верил.
   После доклада началось бурное обсуждение. Многие набрасывались на Ленина. Какой-то товарищ, отпихнув плечом очередного оратора, заявил, что Владимир Ильич губит партию. Зал взорвался. Одни, поддержав его, громко хлопали, другие топали ногами и возмущенно кричали. Губарев, успевший сесть в стоявшее недалеко от трибуны кресло, побледнел.
  – Что за чепуху вы несете? – воскликнул он, резко вскочив. – Извольте объяснить: как это человек, всем сердцем, преданный партии и думающий только о ней, может ее губить?
  – Этим и губит. Он считает, что только он думает о революции, не признает ничьих мнений, на всех давит силой и скоро останется в партии в единственном числе.
   Зал снова потрясли аплодисменты, дружный хохот и возмущенные выкрики.
   На трибуну поднялась Нина. Она говорила также смело и прямолинейно, как обычно выступала в Екатеринославе. На минуту Николаю показалось, что время повернулось вспять, он опять находится в Чечелевке на заседании Боевого стачечного комитета, и большевики дают яростный отпор меньшевикам. Говоря об оппортунистах, она назвала фамилию их старого, хорошего товарища Лукьянова, попавшего после декабрьского восстания в ссылку.
   Вскоре дискуссия зашла в тупик, но оппоненты продолжали кричать, с остервенением доказывая что-то друг другу. Несколько раз на трибуну выходил Губарев, повторяя выкладки из своего доклада. Николай отвык от таких собраний; от споров и криков у него разболелась голова. Он вышел на улицу, решив подождать там Нину.
   Начинало темнеть. Розовые облака, застрявшие между крышами, постепенно гасли. Николай нетерпеливо посматривал на часы. Ему нужно было еще успеть в магазин, чтобы купить продукты и добраться до своей окраины.
   От скуки он рассматривал дом на другой стороне улицы: старинное серое здание в готическом стиле. Сюда он водил осенью туристов. Справа от него еще одно интересное по архитектуре здание, в котором находится огромный магазин швейцарских часов. Некоторые из этих часов стоят баснословных денег. Женева – богатый, красивый город, только эмигрантам в ней живется далеко не сладко.
   Наконец партийная публика стала расходиться. Прошли Шохин и Новицкий, сделав вид, что не заметили его. Прошла с молодым человеком вторая спутница Нины. Они громко спорили, перебивая друг друга, так что на них оглядывались прохожие. Появился в окружении толпы лектор, красный и возбужденный от споров. Для него поймали такси, усадили рядом с водителем, но он все продолжал говорить. Николай услышал конец фразы: «Владимир Ильич этого никогда не допустит…». За этой сценой он чуть не пропустил Нину. Как назло, рядом с ней опять оказалась Юлия Пантелеймоновна.
   – Нина, – громко позвал он и шагнул к ней навстречу, одновременно поклонившись ее спутнице. Та, узнав Николая, с любопытством смотрела на них.
   В первый момент глаза Нины радостно вспыхнули, но она быстро взяла себя в руки и сухо спросила:
  – Николай Ильич! Вы были на лекции?
  – Спасибо случаю. Живу в Женеве несколько месяцев и первый раз попал на такое собрание, – сказал он в привычной для них раньше дружеской манере общения, не обращая внимания на ее холодный тон и официальное «вы». – Ты хорошо выступила, только не понимаю, за что так набросилась на Лукьянова. Совсем недавно Ярослав был нашим близким товарищем.
  – Ты отстал от жизни. Он давно стал оппортунистом.
  – Человек не может так быстро измениться.
   Нина сморщилась, как от зубной боли, и сказала, глядя в сторону.
  – Где тебе понять, ты же сам связался с анархистами…
  – И ты туда же…
  – Нам все известно о тебе и твоей жене. Поверь, мне нелегко было это пережить, и нет желания возвращаться к прошлому.
  – Говорят, ты живешь в Париже. Чем ты там занимаешься?
  – Помогаю Крупской вести переписку с Россией.
  – Ответственная работа...
  – Мне это интересно, – недовольно поморщилась Нина, уловив в его словах иронию, и заторопилась. – Прощайте, Николай Ильич!
  – Прощай, Нина!
    Подхватив под руку свою приятельницу, она побежала в сторону остановки к подходившему автобусу. Николай с грустью смотрел ей вслед. Что еще можно было ожидать от женщины, которая ему сама когда-то призналась в любви, а теперь знала о его женитьбе, да еще на анархистке?
   На следующий день после окончания обеда Юлия Пантелеймоновна объявила ему, что, к сожалению, ей перестали выделять деньги на покупку продуктов, она прекращает свои обеды, но их можно поискать в другом месте.
  – Не подскажете где? – спросил Николай, собиравшийся подключить к этим обедам и Лизу.
  – Нет, не знаю.
   Возмутительно, что хозяйка столовой с ним так поступила. Неужели это Трофимова повлияла на нее? На Нину это не похоже. Пришлось снова перейти на голодный паек. В очередную субботу он вновь пошел в аудиторию на бульваре Клюз, рассчитывая у кого-нибудь из посетителей узнать о других бесплатных столовых для русских политэмигрантов.
   На этот раз народу в зале было особенно много, так как выступал сам Владимир Ильич с рефератом “Современное положение России». Екатеринославские товарищи сидели в первом ряду. Рядом с Ниной он увидел еще несколько человек из бывшего состава комитета и Диму Ковчана. Вот эта новость! Дима тоже приехал в Женеву, но стоило ему вспомнить лицо Нины и их неприятный разговор, радость его быстро улетучилась.
   Внешность Ленина его несколько разочаровала: он был небольшого роста, лысый, с редкой темно-рыжей бородкой и такого же цвета усами. Но глаза были умные, живые. Окинув взглядом зал, он как-то по-доброму произнес: «Товарищи!»
   Согласно заявленной теме, докладчик не касался внутрипартийной жизни РСДРП, рассказывал о том, как изменилась политическая обстановка в России (по мнению большевиков, рабочие начали пробуждаться от спячки), о III Государственной думе и парламентских средствах борьбы, о революционном фразерстве эсеров, шовинизме кадетов и шатаниях трудовиков. Говорил он громко, отчетливо произнося каждое слово, как будто бросал зерна в землю, и почти не заглядывал в лежавший перед ним блокнот.
   – Самодержавие вступает на новые рельсы, – слегка грассировал он, – государство идет к буржуазной монархии через ломку деревенских отношений и при помощи представительного строя. Вера в широкие крестьянские массы, как элемент оплота и порядка, умерла вместе с первой и второй думами. Политика царизма целиком опирается на дикого помещика и верхние слои крупного капитала. Мы стоим перед новым этапом политически-социального развития. Куда нас приведет ломка аграрных отношений? К американскому или прусскому типу развития? Может ли правительство Столыпина разрешить вопросы движения и тем разрядить революцию? Безусловно, нет. При новых социальных условиях невозможно сохранить старую власть. Кризис власти неизбежен. Будущее за нами.
   После того, как Владимир Ильич закончил доклад, ведущий, учитывая опыт предыдущего собрания, попросил задавать вопросы только по конкретной теме. Однако первый же вопрос касался недавней статьи Ленина «Карикатура на марксизм», где он резко раскритиковал Платформу отзовистов.
   Владимир Ильич мгновенно преобразился: его спокойное до этого лицо исказилось в гримасе. Положив блокнот в карман, он подошел к краю сцены и вглядываясь в лица людей, как будто высматривал того, кто задал ему вопрос, с жаром набросился на отзовистов и центристов.
  – Неужели так трудно понять, – теперь он сильно картавил от возбуждения, – что одно дело – недовольство рабочих черносотенной думой и деятельностью в ней социал-демократической фракции, другое – отзовизм как политическое течение. Мы не дадим законному недовольству увлечь нас в неправильную политику. Что же касается моих заявлений о Троцком, то я поражаюсь близорукости некоторых товарищей. И слепому ясно, что, объявив себя «внефракционным социал-демократом», он свое ликвидаторство прикрывает примиренчеством… Болтает о партии, а ведет себя хуже прочих фракционеров.
   Публика на этом не успокоилась. Снова посыпались вопросы, касающиеся и внутрипартийной борьбы в РСДРП, и II Интернационала. О многих фактах и событиях Николай услышал впервые. Атмосфера накалялась. Ковчан встал со своего места, громко призывая зал к порядку. Несколько человек подошли к трибуне, но ведущий упорно не давал никому слово. Говорил один Ленин. Он яростно набрасывался то на меньшевиков: Плеханова, Мартова, Дана и Аксельрода, то на Троцкого, заявив теперь, что Троцкий спит и видит, как его ревизионистская газета «Правда» станет центральным органом партии, а большевистский центр будет его финансировать.
   Досталось и другим товарищам. Все у него были враги, негодяи, с которыми надо беспощадно бороться. Такая самонадеянность Ленина удивила Николая. Не верилось, что это был тот самый человек, которого он еще недавно так уважал, воспринимая каждое его слово как непреложную истину.
   Оставаться дальше не имело смысла, но ему хотелось поговорить с Ковчаном, выяснить, почему изменилось к нему отношение его бывших товарищей. После лекции он с трудом выловил его в толпе, разом хлынувшей из зала. Дима не удивился его появлению, однако, пожимая руку, оглянулся по сторонам.
   – Здравствуй, Дима! – с насмешкой произнес Николай. – Боишься, что наши товарищи увидят тебя со мной. Объясни, пожалуйста, почему они отвернулись от меня. Ведь ты лучше всех знаешь, что я попал в тюрьму случайно и не имею к анархистам и их боевому отряду никакого отношения.
  – Я пытался им объяснить, – смутился Ковчан, теребя на шее галстук, как будто только что обнаружил, что он сжимает ему горло, – но они не слушают. Ты, наверное, не в курсе: за последнее время многие из нашей организации перешли к эсерам и анархистам… Меньшевики вообще распоясались. Слышал, как Ленин критиковал их?
  – Причем тут они? Я говорю о себе. А Петровский? Неужели и Григорий Иванович обо мне такого же мнения?
  – Он первый об этом заговорил...
  – Тогда понятно, откуда дует ветер, – с обидой протянул Николай. – Вот уж от кого не ожидал. А я надеялся на вашу помощь…
  – Мы через неделю возвращаемся в Париж. Но и здесь есть солидная группа большевиков, их можно найти в кафе «Ландольт» на улице Кандоль и подключайся к работе, покажи свою былую активность. Тебе надо восстановить авторитет.
  – Нет уж. Лучше я подамся к анархистам, которые, зная, что я большевик, относились ко мне в тюрьме с должным уважением, чем буду доказывать вам, что я не верблюд…
  – Напрасно ты сердишься. Партии нужны идеологически выдержанные люди…
   Не дослушав его, Николай направился к лифту. Он настолько был подавлен этой встречей, что не удержался и рассказал обо всем Лизе. Та решительно заявила, что Ковчан ей никогда не нравился: только давал Николаю указания и бессовестно эксплуатировал его.
  – Ты не права. Мы работали вместе: он делал свое дело, я – свое. А гибель Миши Колесникова? Как мы его несли на руках до больницы и потом хоронили? Нет, Дима был отличный товарищ, но что-то с ним произошло… Здесь нездоровая обстановка, слишком много негатива.





     Глава 3



   Случай с Ковчаном подтолкнул Лизу к мысли разыскать в городе анархистов. Она знала, что после неудачной попытки освободить товарищей из тюрьмы, Рогдаев вернулся в Женеву и редактирует здесь анархистский журнал «Буревестник». Есть еще художница Маруся Нефедова, бывшая анархистка. О ней рассказывала Ольга Таратута.
    Решив начать с художницы, она стала выбираться в центр и обходить художественные салоны и галереи. Маруся оказалась известным в городе человеком; ее имя и адрес были во всех каталогах салонов и магазинов, занимавшихся продажей картин. Не прошло и двух дней, как она оказалась в мастерской Маруси. Восхищаясь внешностью гостьи, та тут же решила писать с нее портрет дамы в розовом: Лиза была в розовой шелковой блузке, купленной ей в Петербурге женой профессора Розанова.
   – Лиза, – говорила Маруся, нетерпеливо натягивая холст на подрамник и рассеянно слушая ее рассказ, – вы просто чудо, свалившееся мне на голову.
   Видя, что зря тратит свое красноречие, Лиза разозлилась и, еле сдерживая свое негодование, резко поднялась со стула.
  – Маруся, я с удовольствием буду ходить к вам на сеансы, но сейчас мне пора. Дайте мне, пожалуйста, адрес Рогдаева или других русских анархистов.
  – Так просто я вас не отпущу, – смутилась Маруся. – Раз не хотите позировать, будем пить кофе. Вы мне подробно расскажете о своих приключениях.
   Успокоив гостью, Маруся поднялась наверх, чтобы дать указания горничной.
   Лиза вспомнила рассказы Ольги Таратуты о том, как в этой мастерской анархисты обсуждали вопрос о создании боевого отряда, а Маруся в это время лепила их бюсты. Эти бюсты стояли на полке и легко узнавались. Половина из этих людей была на том свете. Лизе стало грустно.
   Маруся вернулась вниз с подносом, уставленным тарелками с закуской и сладостями. Вслед за ней горничная принесла поднос с кофейником и посудой.
  – Прошу Вас, ешьте без церемоний, – сказала Маруся, пододвигая к ней бутерброды с сырокопченой колбасой, которую Лиза последний раз видела в Екатеринославе.
  – Почему среди ваших бюстов нет Борисова? – спросила она.
  – Сергей отказывался позировать…
  – А вы можете сделать его по памяти или фотографии?
  – Это будет уже не то. В человеке важно уловить его внутреннее состояние. Я вижу ваш характер: огонь и буря.
   Лиза рассмеялась.
  – Внешне мы похожи с моей родной тетей. Ее в молодости нарисовал местный художник. Папа говорил, что он точно уловил ее «бесовский» характер, а я этого не находила…
  – Бывает и так. Люди часто воспринимают одну и ту же картину по-разному, долго стоят около нее, спорят или вообще отходят, ничего не поняв.
  – Так же и в музыке. Музыканты пропускают все через сердце, поэтому одно и то же произведение в каждом исполнении звучит по-разному.
  – Вы любите музыку?
   Лиза смутилась, она не хотела хвастаться своими способностями.
  – Дома училась вокалу и на фортепьяно.
  – Так это замечательно. Здесь иногда выступают Рахманинов и Скрябин, мы с вами обязательно сходим на их концерты... Мне нравится «Поэма экстаза» Скрябина. Что-то неземное… И вообще, Лиза, хватит официальностей, перейдем на «ты», будем друзьями.
   После этого предложения Лизе стало стыдно рассказывать Марусе о своих бедах. Она коротко поведала об их аресте в Екатеринославе и бегстве из России.
  – Как же вы живете? Здесь большинство эмигрантов нищенствует…
  – Перебиваемся кое-как.
  – Я дам вам денег.
  – Муж этого не любит.
  – Тогда в долг. Отдадите, когда разбогатеете.
  – Нет, Маруся, это не выход. Я хочу связаться с нашими анархистами, здесь должна быть их группа или федерация. Рогдаева знаешь?
  – Конечно, знаю, и его самого, и его жену Ольгу. Николая сейчас в Женеве нет, он уехал в Париж, там издается их журнал «Буревестник». Есть еще анархист Мишель Штейнер. Он ко мне обращается, когда они в своем клубе организуют благотворительные вечера. Сейчас найду его адрес и напишу письмо.
   Она снова поднялась наверх, зашуршала бумагами и вскоре спустилась к ней с конвертом в руках.
  – Штейнер живет на Бульваре Жоржа Фавона. Тебе самой, наверное, неудобно идти к нему. Пошли мужа, сама приходи ко мне на сеансы.
  – Обязательно приду. Спасибо тебе, Маруся, за все.
  – Пустяки. Подожди, я заверну все, что осталось на подносе. Против этого муж не будет возражать?
  – Не знаю, – засмеялась Лиза, – он очень щепетильный в таких вопросах.
   Николай с интересом выслушал рассказ жены о посещении художницы Нефедовой. Бутерброды есть отказался, оставив их Лизе на завтрак, и обещал в воскресенье разыскать Штейнера.
  – Где-то я слышал эту фамилию. И имя знакомое. Ты сама его знаешь?
  – По-моему, один из друзей Кеши, но не из Екатеринослава. Точно не помню.




      Глава 4



   …Воскресенье всегда был неудачный день для поиска работы. До обеда Николай бесцельно обошел знакомые места: лавки, магазины, отели, рестораны, богатые дома, где иногда в будни что-нибудь да перепадало. Если ему сегодня повезет, и он заработает несколько франков, то они вовремя заплатят за жилье. Если нет, им придется оттуда съехать. Об этом мадам Фабри заявила, стоило им на один день задержать оплату за очередной месяц.
   Из серых туч падал мокрый снег, под ногами хлюпала каша; его дырявые ботинки, которые бесполезно было чинить, насквозь промокли. В кармане лежало несколько су, оставшихся со вчерашнего дня, и конверт от Нефедовой к анархисту Штейнеру. Хотя он и дал обещание Лизе зайти к нему, до сих пор сомневался, стоит ли опять связываться с этими беспокойными товарищами.
   Во второй половине дня он решил заглянуть в овощной магазин на площади Бель-Эр. Его хозяин, толстый швейцарец из немцев Гельмут Вайзер (Гельмут Вайзерович, как про себя называл его Николай), нанимал эмигрантов развозить по домам овощи, держа специально для этого тележки. Товар ему привозили с ферм два или три раза в день. Около магазина стояла большая толпа, ожидавшая появления хозяина. Николай посмотрел на нее с тоской и направился дальше, чтобы выйти на улицу Корратри.
   В этой части города было особенно шумно и многолюдно. С веселыми, беззаботными лицами куда-то спешили прохожие. Мокрый снег и грязь под ногами не отражались на их настроении: они привыкли к такой погоде. Если станет совсем скверно, можно зайти в кафе или рестораны, они здесь на каждом шагу. Несмотря на дневное время, в них ярко горит свет, играет музыка. Из открывающихся то и дело дверей выползает дурманящий запах жареного мяса и кофе – невыносимое мучение для голодного человека. Запах застревает где-то в мозгу и преследует целый день, даже по ночам снятся жареная картошка и свиная отбивная, густо посыпанная петрушкой.
   Перед книжным магазином «Жорж и Ко» он замедлил шаги и обежал глазами витрину. Здесь можно встретить редкие букинистические книги, но они не для таких бедняков, как он. Бедняк! Николай произносит про себя это слово, но оно ассоциируется с кем-то другим, не с ним. До него еще полностью не дошло, что он попал в разряд таких людей. Была только обида: есть руки, есть голова, знания, желание работать и нельзя найти им применение.
   Миновав еще две улицы, он очутился на Бульваре Жоржа Фавона, где жил Мишель Штейнер. Ноги сами принесли его сюда, а затем и к нужному ему дому. Постояв несколько минут в раздумье, он решительно вошел в подъезд и доложил консьержке, к кому он пришел.
  – Месье Штейнер еще не выходил, – доложила та, с любопытством рассматривая посетителя.
   Каково же было удивление Николая, когда дверь квартиры распахнулась, и перед ним предстал анархист из Белостока Мишель, с которым в октябре 905-го года они тушили пожар на Троицком базаре в Екатеринославе. Тот тоже опешил от неожиданности:
  – Николай!?
  – Я самый. Вот уж не думал тебя тут встретить.
  – Раздевайся и проходи в комнату. Как ты меня нашел?
  – Художница Мария Нефедова направила. Вот от нее письмо.
   Мишель быстро пробежал записку.
  – Маруся просит помочь вам с женой. Конечно, поможем. Вы откуда: из тюрьмы или ссылки?
  – Тюрьмы. Длинная история…
  – Тогда спустимся в соседнее кафе, там и расскажешь. Я угощаю, – прибавил он, увидев смущение на лице гостя.
  – Французский знаешь? – спросил Мишель, когда в кафе им вручили карты меню в красивой синей обложке – Выбери что хочешь. Ради такой встречи можно и погулять.
   Николай перелистал страницы с многочисленными закусками, блюдами и винами. Их названия ему ни о чем не говорили. Он спросил гарсона, можно ли приготовить свиную отбивную с жареным картофелем.
  – О, oui, оui! – обрадовался тот, как будто выиграл сто франков.
  – Тогда, Мишель, закажи мне свиную отбивную с картофелем и две чашки кофе. Я не помню, когда нормально ел.
  – А ты по-французски хорошо шпаришь, – с завистью сказал Мишель, когда гарсон удалился. – Я живу здесь три года и только сейчас начал прилично говорить. Все перезабыл, чему учили когда-то в гимназии. С немецким и того хуже. На фабрике, где я работаю, много людей из немецкоязычной Швейцарии, этих вообще трудно понять.
  – Я знаю и немецкий, и английский, подрабатывал здесь у туристов переводчиком, но это было осенью, сейчас мне нужна постоянная работа.
  – У нас в цехе освободилось место грузчика, если тебя это устроит, могу поговорить с мастером.
  – Конечно, устроит, даже не спрашиваю, что за фабрика. Мы с женой живем на окраине города в отвратительных условиях. Не могу смотреть, как она страдает.
  – Фабрика резиновой обуви. Выпускает галоши, сапоги, обычные и охотничьи, женские боты. Я работаю прессовщиком на печах. Производство тяжелое, но здесь администрация немного считается с рабочими, платит за вредные условия. Однако рабочим все равно живется тяжело, особенно эмигрантам. Я состою в профсоюзе обувщиков. Есть тут у нас и федерация анархистов из русских…
  – Мишель, – перебил его Николай, – должен тебя предупредить, что в Екатеринославе я состоял в РСДРП – и, увидев, что тот застыл от удивления, поспешил спросить, – неужели рабочие вас поддерживают?
  – Наши русские охотно посещают занятия, швейцарцы, бельгийцы, другие иностранцы держатся в стороне. Мы выпускаем для них специальные листовки, подбираем агитаторов, владеющих языками. Ты бы нам подошел.
  – Я пока ни к чему не готов, а с листовками помогу.
– Ты не думай, к террористам мы не имеем отношения. Было время, когда я сам этим увлекался, не отрицаю. Потом увидел, что толку от наших бомб и убийств мало. Сколько людей зря погибло. Мой близкий друг Володя Стрига хотел в Париже убить Клемансо, и сам подорвался на этой бомбе.
  – Я слышал об этом. Вместе с ним был ранен Сорокин, мой однокурсник по Горному училищу.
   Принесли тарелки с отбивными, жареной картошкой, украшенной зеленью, и корзиночками с зеленым горошком – все, как в его голодных снах.
  – Кофе, когда подавать: сейчас или позже? – поинтересовался гарсон, не меняя выражение застывшего лица.
  – Позже, – сказал Мишель и заказал к кофе две рюмки коньяка.
   Сам он не ел, курил сигарету и смотрел, как Николай с жадностью все поглощает. Когда тот покончил со своей отбивной, пододвинул к нему свою тарелку:
  – Ешь-ешь, я недавно завтракал...
   Николай также быстро опустошил вторую тарелку. Усталое лицо его разгладилось, на губах появилась улыбка.
  – Вот теперь я чувствую себя человеком. Дай мне тоже сигарету.
Мишель смотрел на него и довольно улыбался.
  – Ну и худющий же ты стал: одни кости и кожа. А помнишь, как мы с тобой во время погрома вытаскивали людей из горящего дома, и ты обжег спину? А твой брат-врач! Сам примчался и прислал кареты скорой помощи. Такое не забывается...
  – Володя теперь работает в Петербурге, приват-доцент в крупной клинике…
  – Тогда было видно, что далеко пойдет.
   Принесли кофе и коньяк. Николай без всякого удовольствия проглотил рюмку коньяка, который не любил и не понимал, что в нем находили другие; кофе пил маленькими глотками, наслаждаясь его приятным вкусом. Сигарета его потухла, он снова зажег ее и нехотя по просьбе Мишеля стал рассказывать о том, что с ними произошло в Екатеринославе.
  – Значит, в тюрьме ты оказался случайно, – сделал заключение Штейнер. – А кто твоя жена, я знал многих анархистов в Екатеринославе?
  – Елизавета Фальк.
  – Сестра Иннокентия Рывкинда!? – Мишель даже привстал от неожиданности. Прошло много лет с тех пор, как он увидел Лизу в Екатеринославе, но постоянно думал о ней, мечтал когда-нибудь с ней встретиться и объясниться в своих чувствах. Теперь, оказывается, она замужем, да еще за человеком, к которому он испытывал безмерное уважение.
   Николай заметил его волнение.
  – Ты ее знаешь?
  – Видел один раз на лекции…
   Чтобы успокоиться, Мишель позвал гарсона и заказал еще по чашке кофе и коньяк.
  – Ты сам здесь давно? – поинтересовался Николай.
  – Три года. Тоже, можно сказать, случайно оказался в тюрьме, по милости одного товарища. За мной много прежних дел тянулось, как раз на виселицу. Стрига тогда был жив, устроил побег. – Мишель задумчиво постучал пальцами по столу.
  – Да, разные бывают в жизни обстоятельства… А что твои соратники?
  – Большевики? Встретился тут с ними случайно, обвинили меня в связи с террористами, отказали в бесплатных обедах. Поди, теперь докажи, почему я оказался в тюрьме, да и времени на это нет: целыми днями бегаю по городу в поисках работы... Если ты устроишь меня на фабрику, буду век благодарен.
  – Устрою. И жилье подыщу. Есть пансион, в котором я сам когда-то снимал комнату. Там сейчас живет мой хороший товарищ Моисей Аристов с женой и несколько наших анархистов. Хозяйка – русская, берет с постояльцев недорого, да еще кормит два раза в день. Сейчас и поедем туда.
   Не успели они выйти на улицу, как рядом с ними остановился автомобиль с табличкой на крыше – женевское такси. За рулем сидел мужчина лет тридцати, с черной копной волос, подернутых сединой, и приветливо улыбался.
  – Мишель! Давно тебя не видел.
  – Леня? Очень кстати. Подвези нас в пансион. Это наш товарищ, Леонид Туркин, – пояснил он Николаю, подталкивая его к заднему сидению, а сам, усаживаясь рядом с водителем. – Он тоже живет в пансионе.
   Автомобиль чихнул и, оглушительно взревев, стал пробираться среди машин и экипажей. Пока они ехали, Мишель расспрашивал водителя о том, как устроен двигатель, почему мотор так чихает, когда машина останавливается. Туркин обстоятельно на все отвечал. Видно было, что он хорошо знает и любит свое дело.
  – Мне кажется, я никогда не смог бы овладеть этой премудростью, – сказал Мишель и обернулся к Николаю, – а ты, Коля?
  – Думаю, что справился бы…
  – Ну да, ты же учился в горном училище… А ты, Леня, где учился?
  – На медицинском факультете в Московском университете, три года, потом попал в ссылку…
  – Леня у нас – творческий человек. Много пишет: статьи, стихи. Ему бы заниматься литературой, а он день и ночь работает, чтобы помочь своей семье. Подожди, Леня, дойдет очередь и до тебя. Издадим полный сборник твоих работ.
   Леня смущенно улыбался. У него были глубокие, грустные глаза, открытая улыбка.
   Проехали мост через реку Арв. На Площади Рондо машина объехала сквер с каким-то памятником и остановилась около трехэтажного дома, окрашенного в теплый, желтый цвет.
   На звонок в дверь вышел пожилой привратник, судя по лихо закрученным усам и папахе из черного каракуля с красным верхом, бывший знатный казак.
  – Месье Мишель, – воскликнул он на русском языке с акцентом, как обычно говорят русские, долго живущие за границей, – рад вас видеть, давненько к нам не заглядывали. Сейчас доложу Евдокии Степановне.
  – Пожалуйста, Петр Васильевич, доложите.
  – Здесь все, как в лучших домах Лондо;на, – подмигнул Мишель другу, – мадам во всем любит порядок.
   Услышав звонок, хозяйка пансиона, полная дама лет шестидесяти, сама уже спускалась сверху по лестнице, шурша кринолиновой юбкой и приветливо улыбаясь. Ей нравился ее бывший жилец Мишель Штейнер. Втайне она мечтала выдать за него замуж свою 27-летнюю дочь Екатерину.
   Мишель представил ей Николая, как своего близкого друга, только что приехавшего с женой из России.
  – Евдокия Степановна, просьба приютить их у себя.
  – Мишель, вы всегда застаете меня врасплох. Свободных комнат нет, но моя дочь позавчера уехала на длительный срок в Италию. На это время я могу предоставить ее комнату.
  – Я рассчитывал на ваше доброе сердце, – радостно воскликнул Мишель, поцеловав женщине руку.
   Комната дочери оказалась небольшой, чистой и светлой. Кроме обычного набора мебели: кровати, стола, гардероба, двух стульев и этажерки, плотно забитой книгами, здесь были еще фарфоровый умывальник, трюмо с выдвижными ящичками, камин с разными статуэтками и старинными часами – непозволительная роскошь, о которой можно только мечтать в их положении. Справившись с невольным волнением, Николай заметил, что все стены в комнате увешаны акварельными рисунками. Он с интересом стал их рассматривать: пейзажи, портреты людей, старинные улочки и дома Женевы, несколько набросков карандашом на библейские сюжеты.
  – Рисунки моей дочери, – с гордостью пояснила хозяйка, – она занимается у одного швейцарского художника и по его совету поехала в Рим изучать итальянское искусство. Ей прочат большое будущее.
  – Ваша дочь, несомненно, талантлива, – искренне похвалил рисунки Николай, желая сделать приятное этой милой женщине.
   Хозяйка запросила за полупансион восемьдесят франков в месяц, куда входили завтрак и ужин. Вполне приемлемая цена для тех, кто имеет постоянный заработок. В качестве залога надо было сразу внести половину суммы. Николай с сожалением покачал головой. Таких денег у него не было и не предвиделось в ближайшее время.
  – Я и так немного беру. Можно исключить питание, – огорчилась хозяйка. – Будете платить за одно жилье.
  – Одну минуточку, Евдокия Степановна, – Мишель попросил Николая выйти в коридор и набросился на него с недовольным видом. – Ты с ума сошел упускать такую возможность. Я внесу за вас деньги, а ты отдашь, когда сможешь.
  – Как я могу брать в долг, если не решен вопрос с работой…
  – Я тебе сказал, что устрою, значит, устрою. Подумай о Лизе и посмотри на себя: дошел до ручки. Здесь совсем недорого. Стол надо обязательно взять. Мадам умеет экономить, при этом вкусно готовит. Вопрос не подлежит обсуждению.
  – Вот и хорошо, – улыбнулась Ващенкова, услышав положительный ответ. – Сегодня же переезжайте. Ужин буду рассчитывать на вас.
   Обратно ехали на трамвае. Мишель сказал, что Лизе тоже найдется работа. Как ему помнится, она поет и играет на фортепьяно. У них есть клуб, где она сможет заниматься с детьми и участвовать в концертах. За это ей будут платить деньги, правда, не так много.
  – Насчет Лизы не знаю. Ей надо готовиться в консерваторию.
  – Мое дело предложить, а вы уж решайте…
  – Скажи ради интереса, откуда у Ващенковой такой дом?
  – От мужа. Он тоже был русский, из знатного, богатого рода. Его предок сбежал сюда при Павле I. Чем-то не угодил его величеству. Муж дружил с Герценом, материально поддерживал русских студентов, живущих за границей. И родственника своего, растратившего казенные деньги пристроил, того самого Петра Васильевича, что встретил нас при входе. Ващенков дал ему денег. С тех пор тот у них и служит. Был камердинером, теперь привратником. Евдокия Степановна тоже с душой относится к эмигрантам. Когда муж умер, она переделала этот дом под пансион и стала зарабатывать на нем, предпочитая пускать своих соотечественников.
  – Везет же людям!
  – Ты о ком?
  – О вас. Найти пансион с такой хозяйкой.
  – А я думал ты о Евдокии Степановне. Нужно помочь с переездом?
  – Сами справимся. У нас мало вещей.
  – Тогда до завтра, я сейчас выхожу.
   Лиза была в восторге от такого поворота событий. Правда, ей не очень понравилось, что Штейнер оказался тем самым лектором из Белостока, который делал ей глупые комплименты и упрашивал прогуляться в непогоду по Екатерининскому проспекту. Однако Мишель – не Арон Могилевский, наглый и циничный. Этот – робкий, застенчивый, знает, что теперь она замужняя женщина и должен вести себя подобающим образом. Особенно ее обрадовала возможность работать в клубе и участвовать в концертах. За то время, что они живут в Женеве, она одичала без общения с людьми, не говоря уже о том, что давно не садилась за инструмент.
  – Даже не отговаривай меня, – сказала она Николаю, считавшему, что она должна заниматься у частного педагога и летом поступать в Женевскую консерваторию, – я хочу быть полезной нашим товарищам, да еще получать за работу деньги.
  – Тогда эти деньги пойдут на педагогов, – покорно согласился Николай.
   Он спустился к хозяйке сказать, что они съезжают, и подогнал к подъезду извозчика. Мадам Фабри и еще несколько жильцов из русских, с которыми они тут общались, вышли их провожать. Длинная, прямая улица растянулась на километр. Они знали, что дом Фабри еще долго будет виден, но жизнь в нем была настолько безрадостной, что ни он, ни она ни разу не оглянулись назад.



 
      * * *



   Пансион и новая комната привели Лизу в восторг. Она то пробовала пружинный матрас на кровати, то подходила к окну, любуясь видом на площадь и сквер, то садилась к трюмо и принималась расчесывать свои пышные волосы, советуясь с мужем, какую ей сделать прическу «к выходу в свет», то есть на ужин в столовую. Щеки ее раскраснелись, глаза возбужденно блестели. Наконец она спохватилась, что до ужина осталось мало времени, и отправилась к хозяйке за утюгом.
   Только они закончили одеваться, как в дверь постучали, и раздался приятный мужской голос: «Можно?»
   Лиза в волнении так широко ее распахнула, что стоявший за дверью молодой человек от неожиданности отпрянул назад:
  – Извините, что помешал вам, – смущенно сказал он. – Я – ваш сосед справа, Моисей Аристов. Говорят, вы недавно бежали из России. У нас собралось несколько человек, хотели бы вас послушать до ужина.
  – Не так уж недавно, осенью, – заметил Николай.
  – Ничего. Все равно интересно.
   Взяв Лизу под руку, Аристов повел ее к открытой двери, откуда раздавались голоса и смех. В комнате находилась группа мужчин и одна женщина – жена Аристова, Полина. Она была беременна и, когда они вошли, с трудом поднялась с дивана. Мужчины тоже быстро встали и, пожимая им руки, называли свои фамилии и имена. Лиза по привлекательной внешности выделила двоих из них: Сашу Труфимова и Виктора Гребнева.
   Николай обратил внимание на Евгения Федоровича Гаранькина, удивительно похожего на эсера из Екатеринославской тюрьмы Эдуарда Зенкевича, просто одно лицо. Позже он узнал, что они, действительно, с Эдуардом родные братья, другую фамилию Гаранькин взял после бегства из ссылки. Длительное время он носил кандалы. На его запястьях до сих пор оставались красные круги от них, которые он старательно прикрывал манжетами. Это был далеко не молодой человек с нездоровым цветом лица и сильными залысинами на лбу.
  – Как хорошо, что в нашем пансионе появилась еще одна женщина, – улыбнулась Полина, складывая руки на животе и невольно прислушиваясь к тому, что там происходит, – а то после отъезда Кати нас осталось так мало.
  – Полиночка, разве это плохо, – заметил Гаранькин, – все внимание вам.
  – И это говорите вы, Евгений Федорович, которого я вижу раз в месяц.
  – Поля, потом поговорите, – ласково остановил ее муж. – Давайте послушаем наших новых товарищей.
   Николай отметил про себя эти слова «наши товарищи» – они сразу сделали их своими в этом кругу людей, и коротко повторил все, что рассказывал днем Штейнеру об их аресте и бегстве из России. Однако, помня реакцию Мишеля на его слова, что он – большевик, обошел этот вопрос стороной, сосредоточив внимание на кровавой расправе, учиненной в Екатеринославской тюрьме в апреле. Но за границей об этом побоище знали из писем очевидцев, опубликованных тогда же в анархистской печати.
  – Вот результат необдуманных действий Борисова, – заметил Феликс Спиваковский, – я с самого начала был против создания боевого отряда, Сергей не хотел никого слушать. Теперь анархистскому движению в России нанесен непоправимый удар.
  – Феликс, опять ты за свое, – сказал Гребнев, – ты был против, но другие его поддержали. Я бы тоже вошел в отряд, если бы был тогда на воле.
  – Как можно осуждать Борисова, – возмутилась Лиза, – когда он провел такую огромную работу? Все дело сорвали провокаторы и двое из них известны: Леонид Тетельман и его жена Слувис. Со Слувис мы сидели в одной камере. Из-за нее я и несколько наших женщин попали в карцер.
  – Были и другие провокаторы, – заметил Гаранькин. – Полиция следила за отрядом с его первых шагов в Женеве, поэтому так быстро провалились Тыш и Дубинин. Тыша вы знали? – обратился он к Лизе, заметив, что она лучше, чем ее муж, осведомлена о делах отряда.
  – Только по рассказам. Вы и его подозреваете?
  – Он подал царю прошение о помиловании, но Николай II отказал ему. Мы не можем ему доверять.
   В словах Гаранькина было столько презрения, что Лизе стало обидно за Наума: Ита и Хана всегда хорошо отзывались о нем.
  – Наши товарищи его высоко ценили, наверное, его бросили в карцер и долго держали. Там можно лишиться рассудка.
  – Если бы так. Он изменился после того, как провалился побег, который хотели организовать ему и Сандомирскому киевские анархисты.
  – Помилование обычно дают людям, согласившимися стать осведомителями или отрекшимися от своих убеждений, – пояснил Феликс. – Известный всем Лев Тихомиров написал Александру III прошение о помиловании. Тот разрешил ему вернуться в Россию, и Лев стал апологетом самодержавия.
  – Науму царь отказал, значит, он чист перед товарищами.
  – Мы не знаем, что предложила ему охранка, – недовольно сказал Гаранькин, поглаживая разболевшееся колено. – В Киеве до сих пор идут аресты.
   Полина шепнула Лизе, что у Евгения Федоровича недавно от чахотки скончалась жена, он теперь постоянно брюзжит и сердится.
   В дверь заглянула Евдокия Степановна с приглашением на ужин. В столовой у каждого за столом было свое определенное место. Полина посадила Лизу рядом с собой на место мужа, а тот вместе с Николаем и Гаранькиным пошел в конец стола, где сразу образовалась шумная компания. Напротив себя Лиза заметила двух женщин, с любопытством ее разглядывающих. Одна была постарше, лет тридцати, другая – молоденькая и очень хорошенькая.
  – Кто эти женщины? – спросила она Полину
  – Жена Труфимова Лида и его сестра Марина. Они тоже работают на фабрике.
  – Туда и женщин принимают?
  – Принимают. Я там тоже работала, пока не забеременела. Марина на днях выходит замуж за служащего крупного банка. Он старше ее почти в два раза, она его не любит, но идет на это, чтобы уйти с фабрики и переехать к нему на квартиру. Сейчас они с братом и его женой живут в одной комнате.
  – Неужели они так мало зарабатывают, что не могут снять еще одну комнату?
  – Здесь все живут экономно и откладывают деньги: кто на квартиру, кто на учебу или собственное дело. Саша хочет поступить в университет. Мы с Моисеем тоже копили ему на учебу, но теперь все пойдет на роды и отдельную квартиру. Евдокия Степановна не берет жильцов с детьми, уже предупредила нас об этом.
  – Мне она показалась такой доброй.
  – Она очень славная, но по-своему права. Представь, что тут по коридору будут бегать дети, а по ночам плакать грудные младенцы. Все потеряют покой...
  – Значит, мы скоро расстанемся…
  – До этого еще далеко, потом будем ходить друг к другу в гости, – успокоила ее Полина, как будто они были знакомы много лет.
   В ходе разговора выяснилось, что из обитателей пансиона на фабрике работают только Аристов и Труфимовы, остальные работают в других местах или где-то учатся. Все они анархисты и состоят в местной федерации анархистов-коммунистов.
   После ужина Николай ушел к Гаранькину, где собралась еще одна группа людей, желающих послушать нового товарища из России.
   Оставшись одна, Лиза погасила свет и подошла к окну. Над крышами домов застыла луна – необыкновенно большая, такую она никогда еще не видела. Как будто на небе повесили мощный фонарь, и он ярко освещал пустынную в этот поздний час площадь, сквер, спящие дома и темные окна. Лиза с любопытством вглядывалась в эти окна. Может быть, и там кто-нибудь стоит и смотрит на эту удивительную луну, как будто выплывшую из чудесной детской сказки. И, действительно, разве все, что с ними сегодня произошло, не похоже на волшебство?



      Глава 5


   На следующий день, несмотря на все возражения Лизы, Николай, как обычно, поднялся в пять часов утра и отправился в город на поиски заработка. Лиза к завтраку вышла одна. За столом в столовой сидело всего четыре человека. Она села рядом с Полиной и шепотом спросила ее, можно ли забрать с собой в комнату порцию Николая.
  – Об этом не беспокойся. Евдокия Степановна оставит завтрак у себя и разогреет его, когда Николай придет, или подаст вместе с ужином.
  – Хорошо, если он вернется к ужину, а то может работать до ночи, и весь день ходить голодный, сочиняя мне, что где-то хорошо пообедал.
– Моисей тоже такой, старается меня ничем не расстраивать, а я все замечаю.
   После завтрака они пошли гулять. Полина рассказывала ей о том, как они познакомились с Моисеем в Иркутске, а, так как эта история была связана с изменой его первой жене, в голосе ее чувствовалось волнение.
  – Понимаешь, – говорила она, заглядывая Лизе в лицо и ища в ее глазах сочувствие, – в ссылке такая тоскливая жизнь, что каждому человеку хочется тепла, дружеского участия, заботы, поэтому все тянутся друг к другу, даже семейные люди. Я долго сопротивлялась ухаживаниям Моисея, зная, что у него в Петербурге остались жена и маленький сын. Он сам мне об этом сказал в начале знакомства. Сходясь с ним, я была уверена, что это временно, он опять вернется к своей семье. Потом он с двумя товарищами решил бежать из ссылки и уговорил меня присоединиться к ним. Уже отсюда, из Женевы, он написал жене, что у него другая семья.
  – Ты меня осуждаешь? – спросила она Лизу, – смотря на нее большими карими глазами, немного навыкате, как это часто бывает у беременных.
  – Не знаю, – честно призналась Лиза, – но не хотела бы очутиться на месте той женщины.
   После своего длительного затворничества на окраине города Лиза была счастлива оказаться на оживленных улицах Женевы, ослепивших ее богатыми витринами, красивыми домами, автомобилями и двухэтажными автобусами. На одном из перекрестков открылся чудесный вид на горы, казавшиеся отсюда совсем близко. Но главной достопримечательности Альп – вершины Монблан не было видно. Несмотря на солнечный день, ее окружала завеса из облаков.
  – Правда, красиво! – восторженно говорила Полина. – На Байкале Моисей пристрастился к рыбной ловле. А здесь мы иногда ездим в горы за форелью. Николай любит рыбалку?
  – Мы жили в Екатеринославе на Днепре, но я не помню, чтобы он этим занимался. Мой отец был архитектором, построил в этом городе много домов. Он умер два года назад по дороге в Америку.
  – Зачем же он туда поехал?
  – Так сложились обстоятельства. Сейчас все мои родные живут в Нью-Йорке.
  – А я росла без родителей, у тети. Отец сошелся с другой женщиной, когда мне было всего пять месяцев, и уехал из Москвы в Воронеж. Мама так сильно его любила, что не пережила измены, заболела и умерла. Теперь ты понимаешь, почему я так долго отвергала ухаживания Моисея: не хотела, чтобы из-за меня страдали его жена и ребенок? Впрочем, кто знает: что лучше, а что хуже. Пути господни неисповедимы. В ссылку я попала случайно, помогала своим товарищам по гимназии расклеивать на улице листовки. Они были большевиками. Меня арестовали дома, во время обыска, нашли запрещенную литературу. Тетя все глаза выплакала, подала прошение самому царю, да ничего не добилась. Тоже умерла за это время.
  – Так ты стала анархисткой из-за Моисея?
  – Ну, да, не столько по убеждениям, сколько из-за солидарности, общалась там только с его друзьями. Сейчас политика меня не интересует, но я помогаю здешней федерации, и, если что, конечно, буду с ними. Ты вот училась музыке, а я хотела поступить в Московский университет на филологический факультет, учиться иностранным языкам, переводить английскую литературу. Я сейчас перевожу сонеты Джона Китса. Будет время, познакомлю тебя с ними. Я люблю поэзию. В пансионе живет поэт, Леня Туркин, он одобряет мои переводы.




      * * *


   Не успели они вернуться в пансион, как пришел Мишель. Он неожиданно появился в столовой, где они обедали вдвоем с Полиной (обед заказывался отдельно). Увидев Лизу, смутился и покраснел. Сколько он ни готовился к этой встрече, не думал, что будет так волноваться. Девушка вновь потрясла его своей красотой, и чувства к ней вспыхнули с новой силой.
   В этот момент вошла мадам Ващенкова и предложила ему тоже пообедать. Мишель поспешно отказался: сидеть за столом рядом с Лизой для него было бы мучительно.
  – А где Николай? – спросил он, чтобы скрыть свое смущение.
  – С утра куда-то ушел.
  – Вот досада. Место грузчика, которое я ему обещал, занято, но его могут взять механиком. Главный механик фабрики готов с ним побеседовать прямо сейчас.
  – Это как раз то, что Коле нужно, – обрадовалась Лиза, ее темные глаза вспыхнули от радости, – на Брянском заводе он разбирался в любом оборудовании.
  – Здесь другое производство.
  – Какая разница! – с гордостью за мужа воскликнула Лиза. – Он все сможет,
  – Есть одно но: за простой оборудования больше часа с механиков вычитают деньги, а оно во всех цехах старое. Поэтому механики постоянно меняются.
  – Ну и порядки, – возмутилась Лиза, – но других вариантов у нас все равно нет. Коля согласится.
  – Тогда пусть завтра приходит на фабрику вместе со всеми. И, вы, Лиза, можете работать с детьми в нашем клубе. Директор клуба Ляхницкий согласен. Полина расскажет, как туда проехать.
  – Спасибо, Мишель. Обязательно приду.
   Присутствовавшая во время разговора Евдокия Степановна, заметила смущение Мишеля, вызванное присутствием Лизы. Это ее насторожило. Когда он ушел, она стала расспрашивать Лизу, давно ли та знакома со Штейнером. Лиза сказала, что он был другом ее двоюродного брата Иннокентия, сама она его видела всего один раз в Екатеринославе на лекции. «Странно, почему же Мишель так себя вел?» – удивилась Ващенкова, но все-таки успокоилась и решила с помощью Лизы устроить судьбу дочери, когда та вернется, с этим симпатичным анархистом.