Будет огромная яма... и туда будут бросать трупы

Источник: https://www.youtube.com/watch?v=jj5Ks7Fehdo

Р.Б. Анна рассказывает о юродивой Александре-Шуре:

С матушкой Александрой я познакомилась в Успенском монастыре на 16-й Фонтана, это был 2014 год, осень. Она стояла возле Успенского храма (по-моему, Успенский храм, где мощи преподобного Кукши). И она меня позвала, говорит: «Иди сюда… Как тебя зовут?» Я говорю: «Аня». Она спросила, нет ли у меня дома какого-то тёплого пуховика. Я до этого видела её очень много раз, она такая была всегда интересная, кого-то ругала… либо стояла молилась, либо за кем-то шла и за что-то бранила, обличала. Т.е. я к ней сама никогда не осмеливалась подходить, хотя мне очень хотелось.

Я, конечно, прекрасно понимала, что она его (пуховик) просит не для себя, потому что она зимой и летом ходила в туфлях 45-го размера, мужских, на босу ногу. Никогда не носила ни колгот, ни штанов на ней не видела. Платье такое всё время было длинное у неё, обычно льняное. Ну и даже верхней одежды не было. Даже вот были морозы, она ходила — просто вот эти вот чёрные туфли какие-то 45-46 размера, и такой вот мешок — платье вообще тонкое из льна. Больше — ни шапки, там, ни перчаток — ничего она не носила зимой, какой бы ни был мороз.

В следующее воскресенье я приношу этот чёрный пуховик, она его берёт, смотрит: «Ну да, да… хорошо… Спасибо». Забирает. Проходит какое-то время (мы, там, были на послушании у матушки Романы, картошку чистили с девочками) — она меня опять зовёт: «Иди сюда…» Говорит: «А ещё другого у тебя пуховичка нету…? Беленького такого, с такими золотыми кнопочками, по колено, тут — приталены, с таким воротником…?», — и начинает мне описывать полностью мой любимый пуховик, который я несколько лет уже носила, и очень берегла его, он для меня был очень дорог — мне его папа когда-то подарил. Я говорю: «Есть. У меня тоже такой пуховик есть. Но он у меня один, любимый, я его ношу, и пока что я не готова его отдать». Она такая: «Ну ладно, ну ладно… (типа: “потом, потом отдашь…”) Ладно, иди…»

Потом через пару недель она ко мне подошла (я шла уже к машине), после службы, возле семинарии духовной, и спросила — можно ли поехать ко мне помыться. Она говорит: «У нас нету сейчас горячей воды в семинарии, мне нужно хорошо помыться, помыть голову… Сможешь ли ты меня забрать, чтобы я помылась, а потом меня обратно привезти?» Хотя она не видела, что у меня машина, я просто шла, у меня машина была припаркована дальше, я просто шла по дороге со всеми подружками своими — как обычно вот все идут на маршрутку. Я говорю: «Да, матушка, без проблем. Если Вы хотите, то давайте, поехали, я отвезу Вас, помоетесь, и привезу обратно. Это не проблема, я живу одна». Она говорит: «Ну, подожди меня… Тут, где твоя машина, подожди меня… Я пойду сейчас соберу свои вещи — и поедем».

Значит, ждала я её очень долго. Очень. Я не знаю… может, часа два. Я терпеть не могу ждать. Я если приду в магазин, увижу очередь на кассе — я не буду ничего там покупать, я приду в другой раз. Ждать для меня — это ужасно (когда можно не ждать). Но я её дождалась. Она вышла — с маленькой такой котомочкой (типа с советской сумочкой такой), там [был] просто кусок хозяйственного мыла (72 или 82%), картошка там была одна сырая — что-то такое… Она села в машину. Всю дорогу мы молчали. Мы приехали домой, она пошла купаться. Она была в душе, наверное… ну, часа два-три. Я, там, занималась своими делами, что-то приготовила поесть… Она очень долго мыла руки, она очень долго стояла под душем — она очень любит воду, она любит мыться, она чистюля — просто, вот я таких людей вообще, от которых всё время благоухало и пахло — вот честно, не встречала.

Она помылась. Не вытираясь полотенцем, ничем, она высыхала. Вышла, попросила, можно ли сварить у меня картошечку. Она не хотела есть то, что приготовила я. Она выбрала казаночек себе маленький (именно казанок — не кастрюлю, ничего), сварила себе эту картошечку, остудила её, съела. Ну и попросила отвезти её обратно в семинарию.

Ну вот так, приезжать просто помыться, сварить морковку варёную или картошку, или, там, лучок съесть — она приезжала, наверное, раз пять ко мне. Раз в неделю, раз в две недели, потом раз в месяц… — ну как-то вот до зимы мы с ней виделись раз пять. В то время, когда мы ещё близко не были знакомы, она мне сказала: «Мой руки, волосы, тело только вот таким мыло — хозяйственным». Я не помню, единственное, сколько там было написано процентов — 72 или 82. Она говорит: «Всё остальное — химия, её вообще нельзя даже на руки наносить. Накупи вот такого мыла себе побольше, запасись этим мылом, и стирай им (даже вот в стиральную машинку — настрогала, кинула, постирала вещи), помыла тело, волосы — только этим мылом». Я, конечно, пыталась им мыть волосы, но ничего не получилось — они у меня были просто как мочалка… Но какое-то время я пользовалась, и я действительно чувствовала себя очень хорошо вообще даже физически.

Потом Александра попросилась ко мне с ночёвкой. Говорит: «Можно я у тебя покупаюсь и переночую, а утром меня отвезёшь?» Я говорю: «Конечно», — уже как-то мне радостно было от её присутствия. Мы приехали ко мне, и она, как всегда, помылась, покупалась, там… мы поели вместе… и где-то в одиннадцать вечера она мне говорит: «Аня, слушай… позови сюда свою маму, пускай она меня пострижёт…» Мы никогда с ней не обсуждали мою маму, и то, что она парикмахер — не знаю, откуда она это узнала, но, думаю, ей Господь открыл…

Ну и матушка Александра очень настоятельно, прям, просила, чтоб прямо сейчас, в одиннадцать вечера, моя мама пришла ко мне домой и её постригла. Я, конечно, позвонила маме (она, слава Богу, ещё не спала, папа тогда был в рейсе), и я говорю: «Мам, такая ситуация: вот эта матушка, которая ко мне периодически приезжает, ну очень просит, чтобы ты сейчас её пришла постригла…» Она говорит: «Аня, ночь на дворе, темно, мне нужен дневной свет, мне нужно как-то…» Короче, она говорит: «Ничего не знаю, пускай мама приходит и меня стрижёт», — всё, точка. Мама берёт инструмент, всё, приходит стричь Александру. Обматываться, как обычно в парикмахерских обматываются специальным таким покрывалом, она не захотела. Она у меня из постельного белья выбрала простынь (ну, самую красивую), и сказала маме: «Давай, стреги меня налысо». Мама спрашивает: «Ну как это налысо…» Она говорит: «Вообще ничего не знаю, вот такое тебе задание — постричь меня налысо». Мама говорит: «Ну хорошо…» И мама её начала стричь налысо полностью. Она, конечно, там, выкидывала всякие колкости, всякие, там, шуточки свои такие, хихикала… Но моя мама всё смиренно терпела, очень смиренно терпела. Конечно, она ушла домой — и ещё плакала после этого. Но, звонит мне она на следующий день, после работы, и говорит: «Аня… у меня такой был завал с клиентами сегодня, как никогда… С самого утра, с 9-ти утра до 8-ми вечера — сколько я вот работала — я не присела…» Причём, знаете, это у неё продолжалось, наверное, целый месяц. Она говорит: «Аня, я за месяц заработала столько, сколько я, наверное, за полгода я не могла столько заработать при всём моём желании… У меня от клиентов не было просто отбоя (ну она и мужской и женский мастер)». И она, конечно, очень долго ещё вспоминала о том, как она постригла матушку Александру.

А потом я уже позвонила своей сестре, попросила помощи. Потому что я поняла, что я одна с ней не справлюсь. И приехала моя сестра, она у меня врач (на тот момент она была терапевт; уже была гомеопатом, и терапевт, и гомеопат). И она, конечно, приехала, тоже бросила свои дела, взяла в клинике за свой счёт. И вот две недели матушка была у меня — две недели у меня была моя сестра, и плюс ещё мои подружки приезжали периодически тоже с ней пообщаться, мои девочки с монастыря. Много, конечно, всего она говорила, и каждому в отдельности, и нам вместе всем.

Первая ночь была очень тяжёлая у меня: у неё болели всё время ноги (у неё вообще очень больные ноги), и она не давала мне спать — просила всю ночь сделать ей массаж. В это время она лежала и наизусть читала Псалтирь. Утром я на работу пойти, конечно, просто была не в состоянии, потому что в пять утра мне уже просто так хотелось спать. Я дождала до семи, позвонила начальству, начальство у меня, слава Богу, православные были на тот момент, они матушку Александру знали, причём очень хорошо знали, и они даже как-то так обрадовались, что: «Ань, давай так… Будь дома, что надо — водитель вам привезёт. Пусть она будет у вас. Молитесь, лечите её… всё», — всё, как бы… они уже поняли, что она останется. Так они поняли. «Вот сколько надо времени — столько и будьте дома. Ничего страшного, справимся без вас. Что будет надо (там, какие-то лекарства или, там, продукты) — мы вам привезём».

И знаете, я была настолько удивлена за эти две недели: человек в день съедал просто одну маленькую варёную картошечку, варёный лучок (ну, просфору с крещенской водой — само собой), и, там, может быть, половину варёного лука. Вот это была еда её на день. Она кроме варёных овощей не вкушала ничего. Пила только крещенскую воду. И всё время молилась. Днём она просила, чтобы я Псалтирь читала, а ночью она читала. Она всё время, даже когда я делала какие-то ошибки, что-то где-то пропускала, неправильно ударения ставила (я тогда только училась читать на церковнославянском языке) — она полностью меня исправляла. И бывало, когда я засыпала (просто закрывались у меня глаза), она продолжала читать (по памяти?) тот псалом, на котором я остановилась.

Она ещё зачем-то притащила ко мне очень много всяких вещей, она просила моего знакомого Сергея, чтобы он тоже, там, поехал кое-куда, забрал её вещи… И она ничем не пользовалась. У неё было одно платье, одна пара обуви — и всё. Все эти баулы, эти все пакеты, мешки — стояли у меня в гостиной, которые меня дико раздражали. Я человек такой, что я не люблю всякий хлам, я не люблю захламлять свою квартиру, я минималист по жизни. И вот это вот всё, вот это вот лишнее, не понятно кому — то, что можно было просто выбросить — это всё стояло у меня в квартире и меня очень сильно напрягало.   

Но потом она говорит: «Это вот сухари… это хозяйственное мыло… Всё тебе это пригодится. Придёт время, очень тяжёлое, ты будешь кушать сухари… Даже будет такое, что воды не будет, будете дождик собирать и пить. Хозяйственное мыло, которое тебе пригодится (мне действительно хватило его очень на много лет, даже ещё где-то у родителей лежит)». Она говорила всё время читать 90-й псалом, просто знать его наизусть (я вот с ней его и выучила) — и всё время в голове чтоб, как Иисусова молитва, у нас звучал 90-й псалом.

Она меня очень сильно, очень жёстко смиряла. В то время, когда я не ела, не пила, не читала Псалтирь — я плакала. Потому что она меня обзывала всякими разными словами. Говорила, что я ничего не умею, ничего не знаю, и с моим высшим образованием я вообще тупая, тупее просто не найдёшь. Нож мыть я не умею, вилки мыть я не умею, убирать не умею, готовить кушать я тоже не умею… люблю только пожрать и поспать. Ну, она это очень так… в шуточку говорила, типа как про себя. Она лежала и говорила мои слова просто, я это слова говорила, наверное, там, год или два-три назад, лёжа на пляже Ибица: я лежала и говорила своей подружке: «Ой… не знаю, что я больше люблю — поспать или поесть… Наверное, всё-таки поспать… А ещё люблю тратить деньги». Вот она слово в слово, как я говорила своей подружке, лежит на кровати у меня и говорит: «Ой, девочки… что я люблю больше, никак не могу понять — пожрать вкусно или поспать… Наверное, всё-таки поспать. Потому что когда я сплю, я меньше ем — и (типа) не толстею».

А ещё мне такой момент запомнился очень… До того, как она вообще ко мне подошла, попросилась ко мне домой помыться. Она стояла на ступеньках храма Живоносный источник, возле входа, и что-то хихикала сама с собой: «Хи-хи, хи-хи», — как-то так она, как ребёнок. Я мимо прохожу, она на меня пальцем тычет и говорит, там, мне о какой-то проблеме со здоровьем, которая у меня на тот момент была, но я ещё о ней не знала. И такая: «Хи-хи, хи-хи, хи-хи». Думаю: ну странно как-то… Для меня было это очень странно. Но потом, впоследствии через, там, полтора года я попала к отцу Иосифу в Почаевской лавре, и он мне сказал сдать ряд определённых анализов. Меня, там, готовили к операции одной сложной, но он сказал, что если я сдам анализы, и мы выясним, что со мной на самом деле, никакую операцию делать будет не надо, он мне поможет. Я когда пошла сдала абсолютно все анализы, которые он мне написал, я была в шоке: у меня в анализах обнаружили то, что говорила мне Александра. И когда мы этот весь вопрос решили, я лечилась, там, народными средствами, травами, как меня отец Иосиф благословил, у меня всё прошло. И я потом когда пошла на УЗИ, мне сказали, ничего делать не надо, всё рассосалось, никаких проблем со здоровьем больше нет. 

А ещё у меня в гостиной был такой стеклянный стол компьютерный и на нём лежал тоненький-тоненький такой ноутбук Samsung (они были на тот момент самые такие аккуратненькие, самые тоненькие; практически его даже на столе не видно, пока ты близко не подойдёшь к столу и не увидишь). И когда Александра ко мне зашла (вот в тот день, когда она приехала ко мне на две недели; до этого она в комнаты не заходила, она, там, была на кухне (у меня на тот момент была квартира такая, как студия: коридор, кухня, там, отдельно — санузел, и уже, чтобы дальше пройти в комнату, нужно было пройти определённое расстояние, и зайти — она не заходила в те дни), но в этот раз, когда она пришла), прошла вот так вот через кухню — и её откинуло назад от моего стола. И она мне говорит: «Аня, если б ты видела, какое страшное чудовище сидит у тебя на столе, ты бы умерла бы от страха. Потому что я его увидела, и мне просто стало плохо». Она говорит: «Он ещё страшнее, чем тот, который у тебя справа». Справа у меня тоже на таком журнальном стеклянном столике стоял плазменный телевизор, достаточно большой… ну, там какой-то домашний кинотеатр на тот момент ещё был. Естественно, я это всё не включала, не смотрела, но был какой-то момент, когда я углубилась в сериалы, и смотрела дни напролёт, просто всё своё свободное время я не ходила на улицу даже, я тупо смотрела эти сериалы. А к ноутбуку я была привязана не только по работе, на работе у меня был другой, а тут у меня — и фотографии, там, какие-то архивные были, видео, там какие-то поездки… — ну, такое всё, чисто мирское. В этом ноутбуке было всё у меня чисто вот такое мирское, плюс моя старая работа, плюс что-то я, там, какие-то фотографии обрабатывала, там, для моей новой работы... В общем, она мне сказала так: «Ань, если ты это всё сейчас не выбросишь (не просто не выбросишь, а типа: выроешь огромную яму и закопаешь это всё в яму, в землю!), ты просто не спасёшься. Ты не сможешь молиться так, как ты должна молиться. Вот и всё. Вот это мой тебе совет». Она прямо не говорила “Сделай это — и всё”, она говорит: «Это мой тебе совет. Вот ты должна понять, что то, что у тебя находится вот здесь — на этом и на этом столе в твоей квартире — это очень мешает твоему спасению».

Я, наверное, если б кому-то из своих знакомых об этом рассказала, они бы покрутили пальцем у виска и сказали: “Больная твоя Александра и больная ты”. Но я послушала её. Я реально почему-то так за те две недели, что она у меня была, я настолько прониклась, настолько она мне в моей жизни помогла, что я пошла, действительно, взяла своих ребят с монастыря, мы поехали (она сказала даже, куда поехать) в какую-то там посадку возле аэропорта — действительно это всё выбросили. И прямо побили лопатами, зарыли это всё. И на следующий день просто вся моя жизнь стала другой. Она просто пошла по другим рельсам, как говорится.

Даже я вам больше хочу рассказать. У ребят, которые мне помогли (это были два Серёжи) это всё сделать, тоже со следующего дня началась новая жизнь — у них пошли на работе дела в гору, и в душе появился мир, и как-то там отношения в семье наладились… — ну, в общем, стало лучше. Я действительно поняла, что моя жизнь может абсолютно спокойно существовать без вот этих всех — телевизора, музыкального центра, DVD-проигрывателя, ноутбука.

Ну, так проходил день за днём… Она и сестру мою смиряла, и девоче…

Она рассказывала, что грядут очень сложные времена. Постоянно повторяла фразу, что “драпать с Одессы надо”. «Надо отсюда драпать», — она говорит. Но не говорила, когда. Она подошла однажды к моему окну в большой комнате (а у меня окна выходили в переулок; я жила на площади Льва Толстого в большом таком круглом доме, и окна выходили в переулок между Старопортофранковской и площадью), и она говорит: «Аня, смотри сюда, вот здесь вот, прям вот здесь, будет вырыта огромная яма… Огромная. И туда будут бросать трупы. Их будет столько, и тут будет так вонять, что никто тут не сможет даже находиться. И будет страшно. Будет просто страшно. Без разбора просто тела вот так вот будут сюда скидывать». 

Вот мой первый духовный отец — отец Гавриил, он с Крыма, Бахчисарайский район, монастырь святого Апостола Луки, село Лаки. Он мне тоже как-то сказал, он ввёл меня на вершину горы (там есть у них гора пророка Ильи), и он мне говорит: «Вот посмотри, Аннушка, сюда… Вот из всего Крыма останутся полграда и вот эти горы бахчисарайские». А я: «“Полграда” какого…?» «Вот где мощи святителя Луки. Ничего не будет. Тут будут просто развалины».

И я как-то сопоставила слова Александры и Гавриила, что скорее всего это будет какая-то война, и вот это всё будет происходить как в одно время.

Ещё Александра говорила, что надо меньше жрать. Она очень часто грубо выражалась (ну, матных слов я от неё никогда не слышала, например, лично, хотя люди говорили — да, она могла очень так как-то заругаться нецензурной бранью), но опять же — это было с любовью. Все её обличения — они были пронизаны такой любовью, т.е. она была строгая, но с любовью. Есть люди строгие, но без любви, прямо как фанатичные такие… справедливые такие прям чересчур, ну такие строгие, принципиальные… В ней этого не было. Она была настолько наполнена любовью, и настолько эту любовь дарила людям — просто не все люди [понимали]. Даже я сама не всегда по-хорошему что-то от неё воспринимала и слышала. Вот когда она меня, там, облила с ног до головы и сказала, что я тупая, что даже просто вообще «в этом городе нет тупее, чем ты! Ты то, то, то, то, то не умеешь!», — и я сразу понимала, что я о себе такого мнения, что естественно нужно было как-то это всё немножко приструнить. И она вот таким образом — жёстко, но с любовью. Обиды у меня на неё никогда никакой не было; всё, что она говорила — это было всё правда. Всё — истинная, чистая правда. Всё, что она говорила про меня, про мою маму… — мы прекрасно это понимали, что человек не просто так это взял, и не просто так это говорит.

Через две недели такого вот как бы мощного “дектокса” от матушки Александры, мне стало реально плохо. Я впала в какое-то жуткое уныние, причём, наверное, первый раз со мной такое было и последний. Я вообще даже жить не хотела. Мне было настолько плохо — я себя чувствовала самой-самой ужасной в мире девушкой, и думала, вообще, наверное, грешней меня и тупей меня просто нет. И я не знала, как ей об этом сказать. Честно говоря, мне хотелось, чтобы она уже уехала обратно в монастырь, потому что мне нужно было выйти на работу, мне нужно было как-то куда-то двигаться, что-то делать дальше… И, видать, она это поняла, и попросила, чтобы я её отвезла (ну, ещё прошло пару дней, была суббота и воскресенье, и в воскресенье утром она попросила, чтобы я отвезла её) в монастырь на службу. И я её отвезла со всеми вещами (пришлось давать пару ходок, потому что это всё не помещалось в машину). И я опять как-то зажила. Зажила, вздохнула полной грудью. Долгое время мне после этого все люди казались ангелами. Я вот даже на работе: те люди, которые меня раньше раздражали — я на них смотрела, и понимала, что они просто святые. Ну, мне они так виделись.

Я вам хочу сказать, что на данный момент я понимаю, что люди, которые могут жить с ней в одной квартире месяц-два-три — это поистине святые люди. Это очень тяжело. Я не знаю, это… выдержать постоянно, с утра до вечера, когда тебя клюют, обличают, и понимать, что это всё правильно и по делу… Но когда это изо дня в день с утра до вечера — конечно, это выдержать очень тяжело. Поэтому я преклоняюсь низко перед теми людьми, у которых она сейчас живёт.

Ну вот когда она жила в Белке, она жила одна. У неё был дом, абсолютно пустой, где был просто один стол и кровать. Больше там в этом доме не было ничего, и люди просто к ней приезжали, но она жила там абсолютно одна.

Она ещё после меня уехала (мы её возили с Серёжей) — в Коблево есть база отдыха (православные наши открыли базу отдыха православную). И она ещё какое-то время достаточно долго жила там, потому что мы летом к ней туда приезжали. Она там реально всех перевоспитывала — от начальства до уборщиц. Я думаю, им тоже это всем было полезно. Говорят, что она порядки там навела, слава Богу.