Авиаторы - глава 7

«…Ты-ж найди его да передай, что вещица та на самом краю земли, среди лесов дремучих, болот мертвых, да забытых погостов, под валуном у столетней сосны.
Нет туда ни троп, ни дорог, а только река широкая, что течет неведомо откуда, невесть куда: «Пусть, – сказал Васятка, – летит он вдоль реки, пока не увидит излучину, что изгибается, как боевой лук. В верху той излучины – песчаная отмель, полумесяцем. От нее путь только пешему; по полету стрелы, не сворачивая, через чащобу да болота, пусть идет до поляны, где и стоит тот валун.
Многие пытались вещицу добыть, да все они мертвы. По сей день души их ее стерегут, оставить не могут. Будут они его пытать страхом великим, искушать соблазнами непобедимыми, да только пусть не боится, и соблазнам не поддается, а берет ту вещицу и бережет до часа, как зеницу ока. А как час придет – станет он самым богатым и счастливым, и те, кто с ним. Таким образом, ему от меня благодарность».
– Да как же, – говорю, – внучок, я того паренька отыщу?
– А ты дай телеграмму в село Чайнодрищенское, задрищенского району, на имя бабки Петровны, – отвечает Васятка, – что вся черном. Она на базаре картошкой торгует. Назовись подругой юности. Скажи, что хочешь перед смертью попрощаться. А окромя того, оставляешь наследство ей: огород. Будет картошку сажать, в три дорога продавать, – выгодное дельце. Тут-то она поверит, и прилетит. Ибо уж сама не упомнит, с кем за всю жизнь дружила, с кем пересралася, но на дармовщинку позарится.
Доставит же ее тот самый паренек. Он в Чайнодрищенском на еропланах летает; возит по всей округе бабок, дедов ихних, удобрения и прочую мелочь. Ему и передай по секрету все, что я тебе рассказал. «А не передашь, – говорит Васятка, – не видать тебе нашего берега! Будешь ночами скитаться по деревне бесплотной тенью, добрых людей пугать».
И загрустил: «Уж прости, – говорит, – но такое у нас, у покойников, правило: последняя воля – что карточный долг: нельзя не исполнить».
Сказал так, ручкой помахал – и исчез.
– Тут я и проснулась, — сказала покойница. – Пошла в соседнее село, дала телеграмму, воротилася домой, – глядь – а уж стоит на крыльце Самая Главная Бабка.
– Собирайся, – говорит. – Пора.
– Да как же пора? – отвечаю. – Ведь дело у меня есть. Поручение. Пока не исполню – нельзя мне, иначе буду…
– …Не будешь, – перебила Главбабка. – О поручении твоем мне известно. Соседям накажи, чтоб не хоронили тебя, пока не дождешься тех, кого звала. Об остальном же не беспокойся. Времени даю до заката. – И на часы смотрит. – Некогда мне с тобой лясы точить. Работы много; и так из графика выбилась, пока тебя с почты дожидалась.
Легла я тогда на лавку, позвала всех соседей: «Так мол и так, дорогие. Жила я – дай богу каждому – по чести и совести… в основном. Теперь же пробил мой час. Прощаться пора. Простите, – говорю, – если кого обидела, как и я вас прощаю. А кто не простит – тому буду, такие-сякие, бесплотной тенью являться и такого страху наводить, что сами пожалеете, так вас рас так, мои хорошие.
Перед смертью же хочу, чтоб исполнили мою последнюю волю: попрощаться с подругой юности. Я уж и телеграмму отправила. До тех же пор меня чур не хоронить. А похороните – прокляну!»
– Как же так, – говорят соседи, – бабушка? Не можем мы дожидаться! Нам в город надо, на заработки. Сама знаешь, теперь такое время – день год кормит. Один только дед и останется в селе, ибо стар и бесполезен; одна морока от него.
– А и идите себе, – говорю. – Меня же омойте, обрядите, положите во гроб, гроб поставьте в избе на лавку. Вернетесь – похороните.
И померла.
Соседи обмыли меня, обрядили, положили во гроб, гроб же поставили в избе на лавку, и уехали.
С тех пор и лежу. Насилу дождалась вас. Ибо дюже тоскливо покойнику на этом свете. Особливо ночами, когда тот берег близок становится, а не достать его. Теперь, же глядишь, и упокоюсь; исполнила Васяткин наказ; все слово в слово передала. А он-то, поди, уж заждался меня, на облачке-то…»
– Все это хорошо, – отвечаю, – но во-первых – никакая мысль меня не гложет, и за околицу не метет, потому как я памяти лишен. Хотя и интересно, конечно; кто бы это я такой был, и чем занимался, и что за вещица, за которой по всему свету скитаюсь. А во-вторых, уж больно неясно: излучин на свете много. Валунов же и сосен и того больше. Поди, разберись… Кроме того – какого такого часа ждать, чтобы богатым сделаться и счастливым?
– Память к тебе вернется, – говорит покойница. – Хотя без нее, глядишь, и лучше было бы. А если не понимаешь информации – то нечего на зеркало пенять. Впрочем, скажу так: как начнут в тебя палить, то лети один день курсом тридцать три, а другой – столько же, курсом триста тридцать три. Час же сам придет.
И умолкла. Только слышно, как сверчок за печкой поет, да на огороде лопата шоркает.
– Ишь, – говорит бабка, – как шурует… – Поди, уж и соседский участок засадила своей картошкой, старая кляча.
– По осени, – отвечаю, – обещалась вернуться за урожаем. Только зачем это станут в меня палить? Я вообще-то, человек мирный, и если без стрельбы уж никак нельзя, то я, пожалуй…
– Кто-ж тебя спрашивает? – отвечает старуха. – Судьба – она сама решает, кого пожаловать, а кого и так оставить. Больше одного раза не помрешь. Кляча же пусть хоть завозвращается. Только я так сделаю, что картошечка-то вся изойдет. Ни одного клубенька не накопает, калоша.
– Это за что-ж так? – говорю.
– А так, – отвечает покойница. – Потому что нечего.
– Чего – нечего?
– А ничего нечего. Нечего – и все тут. А раз невдомек тебе, то и сам будешь, что твоя картошка. Главное же теперь не это, а то, что исполнила я просьбу Васяткину; груз с души спал. Вот уж луна за лес закатилась. Солнце силу набирает. Тянет меня к себе тот берег: и я тебя едва слышу, да и ты меня не услышишь. …Соседям же записку оставь: «Попрощалась, мол, новопреставленная раба божья Петровна с рабой божьей Петровной. Зараз можно хоронить».
– Хорошо, – говорю. – Сделаю.
– Ничего-то ты не сделаешь, – отвечает покойница, но как будто уже из далекого далека, – да и черт с тобой. А теперь – чеши обратно, пока со своими не разминулся. Ищи свое счастье…
И засмеялась этак лукаво.
– Чего смеёсьси, – спрашиваю? – Да уж она – молчок. Лежит себе, как кукла восковая, и ручки сложила. Одно только, последнее слово, будто эхом донеслось с того берега, откуда не возвращаются: «…Игорёк».
И как только я это услышал, так сразу память ко мне и вернулась: и что никакой я не Ванька, и не Васька, а – Игорь. И про наконечник вспомнил, и про Иваныча, и все-все, что было.
Тут открывается дверь и входит бабка в черном. Петровна.
– Чего, – говорит, – сидишь всю ночь с покойницей? – Так и умом тронуться недолго. Хоть бы помог старой. Спина ноет – спасу нет. Всю ночь копала.
Я аж с лавки вскочил: "Ах ты, такая-сякая! Как же мне было не сидеть с покойницей, коли ты сама от помощи отказалась? Наказала здесь быть, еще и заперла!"
Бабка только глаза выкатила.
– Мало ли, чего я говорила! Я человек старый, за слова не ручаюсь. Бес, видать, попутал, а ты и развесил уши, – такой-сякой, малохольный. А про то, что заперла, так не было того! Не запирала! Не запирала, и все тут!
– Как же, – говорю, – ни запирала, когда мне ни войти, не выйти?! Уж я дверь дергал-дергал, – чуть ручку не оторвал, а она…
Та еще шире глаза разинула
– Малохольный и есть. А еще еропланом управляешь. Ее не дергать, а толкать надобно!
И точно – подошла к двери, толкнула, – дверь и открылась!
***
– Вот какого мороку навела покойница, – заключил Игорь. – Бабке внушила ночью картошку сажать, а мне – дверь не открыть. И все, чтобы со мною с глазу на глаз побеседовать.
Костер догорел. Я взял несколько дровин и положил поверх рдеющих углей. И без того слабый свет померк, и темнота обступила. Небо над лесом было низкое, непроницаемое. Ни одной звездочки не светилось над соснами.
– Надеюсь, записку ты оставил? – спросила Агата. – На счет старухи?
– Да вот про записку-то я и забыл… – замялся Игорь. – После всего, что было-то… Да похоронят они ее и так! Не вечно же ей в избе лежать…
– Почему-то я даже не удивилась, – ответила Агата.
Прошлой ночью после бегства каторжников Агата снова ходила в лес за травами и приготовила новый отвар. Мы выпили, и галлюцинации прекратились. Вскоре мы уснули и проспали до обеда следующего дня. Теперь, когда сознание прояснилось, воспоминания о событиях прошлой ночи в их истинном свете приводили в смятение.
Дух мой был угнетен, сознание подавлено, чувства взвинчены. Я был тревожен и мнителен. Мне казалось, разбойники вернутся, чтобы расправиться с нами. Вспоминая, какой восторг вызвал во мне рассказ беглого каторжника о своих похождениях, я готов был усомниться в целостности собственного рассудка. Волны паники накатывали, когда казалось, что Агата вновь начинает светиться, или из леса бесшумно появлялась хрустальная сова и садилась на плечо.
Игорь был в похожем состоянии. Глаза его бегали, он вздрагивал и оглядывался боязливо.
Агата успокоила нас, сказав, что это пройдет, а после всего, что приняли каторжники прошлой ночью, они не скоро оправятся, и уж точно не вернутся.
– Когда я увидела порошок, – рассказывала она, – я вспомнила о Варфоломее, – помните? Который переел мухоморов. А у Князя (Анатолия Васильевича Воскобойникова) в кисете как раз были мухоморы, только тертые. И у меня появился план: если мухоморы принимать в малом количестве, они придают сил. Но если переборщить… вы сами видели вчера, что бывает. Тем более, в котелке были не только мухоморы…
Агата рассказывала, что, уйдя в лес за травами для чая, она действительно набрала трав, но не душицы и зверобоя, а таких, «которые лучше не трогать», и еще кое-каких грибочков, – из тех, что тоже «не к столу». Присовокупив к этому содержимое кисета, Агата вернулась на поляну, и заговорив зубы каторжникам, всыпала все в котелок.
– Главное, – продолжала Агата, – войти в резонанс с сознанием реципиента. Не важно, что при этом говорить. Главное – частота и размер звучания. Так что, мне не на долго удалось их оглушить бреднями про рыбалку, а остальное было делом техники.
Кисет Агата вернула Анатолию Васильевичу; там оставалась лишь горсть порошка, – которую он сам высыпал ей в ладонь. Остальной порошок уже запаривался в котелке; кисет же был набит сухим мхом.
Затем Агата напоила нас… всех
– Зачем ты нам дала пить? – спрашивал я. – Если знала, что там опасный яд?
– Ну, во-первых, не совсем яд, – отвечала Агата, – а во-вторых, нужно было, чтобы вы выпили хотя бы немного, чтобы наши друзья ничего не заподозрили: вы же сами помните, какой был вкус… курятина с аспирином. А когда вкусовые рецепторы замкнуло, и им стало все равно, пили уже только они одни, а вы просто играли в гномиков. Пока они не решили подкрепиться.
Мы с Игорем вздрогнули. Из всех это было самое ужасное воспоминание.
– А дальше вы знаете, – закончила Агата.
Она рассказала, как пожертвовала газетой Игоря («все равно статья была написана из рук вон плохо»), чтобы сделать самокрутки, как ей удалось, наконец, довести разбойников до нужной кондиции и избавиться от них.
Игорь зябко поежился: "И что теперь с ними будет?".
В ответ Агата пожала плечами: "Не знаю. – Сейчас они бегут через тайгу и не остановятся, пока не найдут скалу с пещерой".
– А потом?
– Останутся жить в ней, конечно. – Агата помолчала. – А вообще, после всего, что они приняли… Возможно, кто-то из них сойдет с ума. Или до конца жизни будет страдать от галлюцинаций… или станет шизофреником… я не знаю, как именно это работает…
Она посмотрела на нас как ни в чем ни бывало и добавила: «в любом случае, сюда они точно забудут дорогу».
Мы с Игорем притихли.
– Послушай, – сказал я наконец, – а ты… ну… не слишком ли жестко с ними обошлась?
- Они тебя сожрать хотели, Йорик! – округлила глаза Агата. – И улыбнулась невинно: "но обломились".
Остаток дня мы сливали солярку из вахтовки и таскали канистры к аэроплану.
Агата сказала, что лучший способ справиться с последствиями вчерашнего – обильное питье и физический труд. Питье она взяла на себя, в третий раз сходив в тайгу и приготовив целебный отвар. Мы же челночили между аэропланом и вахтовкой, с канистрами, так что к вечеру не чувствовали ни рук, ни ног, зато достаточно оправились от пережитого, чтобы продолжить путь.
Впрочем, солярки оказалось не много. После того, как мы слили все, до последней капли, в наших баках оказалось лишь немногим более того, с чем мы взлетели вчера, и мысль о предстоящем отлете омрачала радость избавления от пережитой прошлой ночью опасности.
В вахтовке, помимо прочего, не представлявшего ценности, мы нашли старый бушлат, шапку, рваное одеяло, саперную лопатку, аптечку и компас.
Бушлат и шапка были теперь на Агате. Хрупкая, божественно-утонченная, она сидела, поправляя шапку, сползавшую на глаза, в бушлате с закатанными рукавами, протягивая к рдеющим углям зябкие ладошки. Я накинул на плечи одеяло. Игорь укрылся спальником. Он только что окончил рассказ о мертвой старухе.
Дрова, которые я давеча положил в кострище, вспыхнули. Пламя осветило поляну, наши лица и аэроплан с белесыми от инея крыльями, стоящий неподалеку.
– Да, – вздохнул Игорь, – так все и было. А дальше – прилетели мы в Чайнодрищенское. Петровна пошла восвояси, я стал чехлить аэроплан. И только зачехлил, как увидел вас! Прямо над аэродромом. Все, как старуха сказала. Я тогда написал Иванычу записку, что, мол: «Спасибо за все, ухожу по собственному желанию», – потом заскочил домой, собрал шмотки, и – к вам, на луг… Кстати, дай-ка мне карту.
Игорь долго сидел, склонившись над истертым по сгибам листом бумаги.
– Излучина приметная, —сказал он. – Должна быть видна издалека. Главное, чтобы погода была не как сегодня.
Он почесал нос.
– Отсюда азимут наконечника триста тридцать три… лететь столько же, сколько вчера… Кто точно помнит, во сколько мы вылетели?
Учитывая обстоятельства, никто не знал точного времени, но было это после полудня, и по самым скромным подсчетам мы провели в воздухе не менее пяти часов.
Далее, зная количество топлива в баках и расход, выходило, что солярки нам с натяжкой хватит лишь в один конец.
Я предлагал не рисковать, а отыскать какую-нибудь деревню, где мы сможем заработать немного денег, заправиться и подготовиться как следует, чтобы вернуться и продолжить поиски.
Игорь возражал, что сейчас не сезон, и заработать вряд ли удастся. А главное – если завтра погода не улучшится, и придется, как и вчера, лететь в облаках, мы едва ли сможем снова отыскать место сегодняшней стоянки, – нашу отправную точку, – а без него не найдем и излучины.
– Что ты предлагаешь? – спрашивал я. – Остаться где-то у черта на куличиках, без топлива, без продуктов, без теплой одежды, накануне холодов? Как мы выберемся?
– Что-нибудь придумаем – отвечал Игорь. – Может, поблизости будет деревня. Тем более, сторож сам писал, что он родом из тех мест. В крайнем случае, построим плот и сплавимся по реке.
– Сторож сказал, что его села давно уже нет, и дороги к нему заросли, – напомнил я. – А реки в тех местах текут на север. Где только тундра и ледовитый океан.
Мы долго спорили, не уступая друг другу, почти ссорясь. Я настаивал на возвращении. Игорь сетовал, что старики могут нас опередить, и действовать нужно незамедлительно, тем более теперь, когда мы так близко к цели.
Я надеялся, что Агата, которая всегда отличалась благоразумием, встанет на мою сторону, но, к изумлению моему, она поддержала Игоря: «Я уже говорила, что если Иваныч один раз нас нашел, – значит, найдет снова, и неизвестно, повезет ли нам, как вчера. А если он первым доберется до наконечника? Если у него в руках окажется вся власть? Ты об этом подумал? Иваныч не такой, как мы, Йорик! Если он станет Царем, то в лучшем случае, до конца жизни упрячет нас в темницу.
– Но как он до него доберется? У него же нет карты! Да даже если бы и была, – как он найдет излучину? Мы даже с картой не знали, где она…
– Мы только думаем, что карты нет. Может, он успел сделать копию. Я ничего и не знаю о ней, но обычно такие важные бумаги редко хранят в единственном экземпляре. Потом, – ты же помнишь, – Аркаша раньше был штурманом. Может, он все-таки рассчитал что-то, и тогда…
– Но почему тогда они сразу не полетели за наконечником, а гонялись за нами все это время? – не понял я.
– Этого я не знаю, – сказала Агата. – Но в любом случае, лучше нам и правда закончить дело скорее. Так у нас при любом раскладе будет больше шансов выжить.
И чтобы успокоить меня, добавила: «Я всю жизнь прожила в тайге. Если вести себя и действовать правильно, она тебя не убьет. А до людей рано или поздно мы доберемся».
– Во-во! – подхватил Игорь. – Может даже, в самое ближайшее время.
Он усмехнулся беспечно, но во взгляде его сквозила тревога.
***
Она не останется со мной, когда все закончится. Ей станет тесно в комнатах со старинной мебелью. Дом под кленами будет навевать скуку. Хрустальная сова окажется бесполезным свидетельством чужого тщеславия. И путь на велосипеде до парка и обратно, вместо бескрайних просторов, открытых теперь… Нет. Она не останется.
При всей своей безыскусности Игорь, по крайней мере, обладает жизненной энергией и долей авантюризма, которых нет во мне.
То, что для меня – испытание, для них – привычный образ жизни.
Я стремлюсь к статичности и определенности. Они живут движением, спонтанностью.
Жизнь по распорядку их доконает так же, как меня – извечный бег, когда, просыпаясь утром не знаешь, где окажешься на закате… если останешься жив.
Они не нашли места в обществе, которое считает себя нормальным, потому и скитаются. В этом для них больше правды, и больше жизни, и – кто знает, кто из нас на самом деле прав. Если они и найдут свой наконечник, то вряд ли их это остановит надолго. Скорее всего, пройдет немного времени, и они снова отправятся куда-то, искать свое счастье.
Не знаю, что меня ждет. После того, что я пережил с Агатой, вряд ли я смогу с устроиться с другой. Огонь, опаливший и чуть не уничтоживший меня, не повторится. Потому что я сам не выдержал бы. Ее жизни с избытком было бы тесно со мной.
Когда-то давно, в другой жизни, мой отец сказал, что я – редкостный болван. Наверное, так и есть. Я действительно болван, который мечтал приручить сильфиду, но стал лишь ступенькой на ее пути. Которому остается держать курс триста тридцать три и надеяться что когда придет время снижаться, в облаках под нами не окажется пресловутых синих гор.
Так я думал, поглядывая на компас и вариометр, подбирая шаг винта и вслушиваясь в рев мотора. В баках была солярка, поэтому он не выдавал большой мощности, и мы летели невысоко.
Я видел глаза Агаты и Игоря в зеркальце. Им было тесно вдвоем в узкой кабине, поэтому перед вылетом пришлось демонтировать ручку управления и педали.
Низкий, рокочущий гул убаюкивал. Аэроплан словно застыл в серой облачной мути, и только приборы указывали на то, что мы действительно летим.
Я почти не спал накануне.
Ночью ударил заморозок и холодный туман плыл над поляной, где мы остановились, убеляя инеем поникшие травы, аэроплан и одеяло, под которым я трясся от холода.
Я не верил рассказу Игоря. Я понимал, что скорее всего он придумал все, чтобы оправдать свое бездействие и удивлялся, что Агата при всей своей рассудительности приняла его историю за чистую монету. Я знал, что мы ничего не найдем там, куда отправляемся. Что все мечты о власти, несметном богатстве и счастье, все дерзновения и упования наши обернутся отчаянной попыткой просто остаться в живых.
Я видел нас, замерзающих среди болот и тайги; умирающих на дне забытой охотничьей ямы; убитых другими беглыми каторжниками; гибнущими от голода; тонущими в болоте… видел наши обглоданные волками кости…
Предчувствия, одно мрачнее другого, сменяли друг друга, полнили душу тоской, безысходностью и страхом, так что под утро я готов был встать и со всей ответственностью, – на сей раз окончательно и бесповоротно, – заявить, что ни за что, ни за какие сокровища мира я не полечу дальше, и – плевать, что обо мне подумают.
Под утро я все же забылся сном, а когда вновь открыл глаза, Агата и Игорь уже собирали вещи и низкие облака снова, как и вчера, тянулись, скрывая бледное, негреющее солнце, встающее за лесом.
Краткий ли сон освежил меня, сознание ли неизбежности грядущего примирило с действительностью, но – как ни удивительно было это для меня самого, – я был спокоен.
Как костер, догорев, оставляет по себе холодный пепел, то, что мучило меня, истощив воображение, смирив волю, успокоив чувства, развеялось в стылом утреннем воздухе, открыв простую истину: наконечник не важен. Не имеет никакого значения, существует он или нет. Я просто помогаю Агате. Потому что это важно для нее. Потому что она меня об этом просила.
Когда все закончится – я уйду. Но теперь мне следует быть рядом, что бы она не предприняла. Это единственное, что имеет теперь значение. Единственное.
***
Облачность все не заканчивалась. Мы уже собирались на свой страх и риск снижаться вслепую, чтобы не пропустить излучину, но на исходе пятого часа серая пелена ее истаяла и под крылом открылись отроги сумрачных, скалистых гор, которые пологими уступами спускались к равнине, покрытой лесами и болотами.
Широкая река, рассекая ее величественными изгибами, неподвижно текла из никуда в ниоткуда, и какая-то птица, раскинув крылья, парила наравне с нами над этим колоссальным пространством.
Одиночество, еще более гнетущее, чем страх, изводивший меня; более безысходное, чем мысли, одолевавшие прошлой ночью, навалилось массой более невыразимой, чем эта непочатая земля под нами, чем это бесцветное северное небо.
Мы летели, не меняя курса, и река плавно изгибалась влево и вправо. Кругом не было ни жилья, ни дорог. Только унылая твердь в серебристой дымке.
Время, отведенное на полет, подходило к концу. Топливо было на исходе. Скоро – найдем ли мы то, что ищем, или нет, – нам предстоит оказаться там, среди этих лесов и болот, и тогда…
Господи-господи… для чего ты меня оставил…
И вот, когда пять часов минуло, и поплавок топливомера покачивался уже у нулевой отметки, русло, круто изменив направление, вдруг устремилось к западу, затем плавно переломило траекторию, повернуло снова к востоку и вернувшись к истокам своих дерзновений, продолжило путь на север. Песчаная отмель там, где изгиб достигал апогея, светлым полумесяцем оттеняла мрак лесной опушки.
Я обмер.
Игорь не соврал. Это действительно была она. Излучина. Боевой лук, натянутый непомерно. Гигантская парабола.
Отсюда лежит наш путь. Здесь и заканчивается.
«Многие искали его, да все они мертвы», – вспомнил я слова старухи. И вот – пришли мы. Мы, у которых топливо на исходе. Мы, у которых продуктов – на день, и – никакого представления о том, что ждет нас.
Я взглядом проследил направление от «вершины» излучины. На западе, отделенная от нее болотом и массивом леса, среди деревьев светлела поляна. Где-то там была столетняя сосна. И наконечник.
Лица моих спутников в зеркальце на срезе кабины были торжественны и благоговейны.
Мы повернули и пошли, плавно снижаясь, к косе.
Прибрежные водоросли, видные сквозь толщу воды, медленно стелились, влекомые течением. Песчаные отмели вдоль берега были забиты сухостоем и тиной. Кое-где посреди русла встречались островки, поросшие чахлым кустарником. На одном из них стоял лось и смотрел вверх.
Болота, окруженные лесом… лес, окруженный болотом – все сплелось в пеструю картину, сверху похожую на замысловатый орнамент.
На юго-западе лучи солнца, пробиваясь сквозь облака, расходились веером над тайгой, и в лучах этих двигалась темная точка.
Первоначально я думал, что это какая-то крупная птица. Присмотревшись, однако, понял, что это далеко летящий самолет, который двигался наперерез нам.
Я похолодел
В местах, как это, много работы, с которой может справиться только воздушный транспорт – авиалесоохрана, санитарные рейсы, аэрофотосъемка… Я пытался убедить себя, что этот аэроплан – как раз из таких, но помимо воли тревога росла и сердце билось быстрее.
Агата и Игорь уже увидели аэроплан и наблюдали. Мы ничего не сказали друг другу.
Я держал курс на отмель, выжимая из двигателя все, что мог, и все же, мы летели мучительно медленно; другой же самолет, хоть и был теперь дальше от цели, стремительно сокращал расстояние, опережая нас.
Я не говорю здесь «аэроплан Иваныча», потому что тогда у меня еще оставалась тень надежды на то, что это простое совпадение, и самолет этот – обычный рейсовый самолет. Однако, он вдруг сменил направление и стал смещаться за мое левое плечо, заходя в хвост.
Солнечный блик сверкнул на желтом лакированном фюзеляже.
Я похолодел.
Иваныч. Все-таки, Иваныч.
Как и прошлый раз, раздумывать было некогда.
Нужно было во что бы то ни стало сесть первыми и скрыться в лесу, где старикам не так просто было бы разделаться с нами; здесь же, в воздухе, мы были легкой добычей.
Отмель была совсем уже близко, когда старики поравнялись с нами. Я видел невозмутимое лицо Аркаши и бородатую рожу Иваныча. В руке его снова был револьвер.
Я видел, как Иваныч поднял руку с револьвером и прицелился. Облачко белесого дыма беззвучно порхнуло из ствола и было смазано воздушным потоком.
Я снова принялся лавировать, чтобы не дать ему прицелиться, но теперь, лишенный мощности, аэроплан наш был менее маневренным и старикам не составляло большого труда упреждать наши поползновения.
Они были близко. Еще одно отверстие появилось в левом крыле, – рядом с предыдущим, два – в правом, и несколько раз я отчетливо слышал похожий на щелчок звук от попадания пуль в фюзеляж.
Отмель была перед нами, но мы не могли зайти на посадку, не став превосходной мишенью: нужно было во что бы то ни стало оторваться хотя бы на минуту, чтобы построить маневр.
Я принялся кружить над тайгой.
– Попробуй вираж, как в тот раз! – крикнул Игорь.
– Не получится! Тяги нет, свалимся!
– Зайди им в лоб! Напугай их! – Сказала Агата.
Я нырнул к земле, жертвуя высотой, чтобы набрать скорость и выполнил пополупетлю, но выровнявшись, застал их снова на хвосте.
Пули защёлкали по фюзеляжу, и смотровой щиток побелел, покрывшись сеткой трещин.
Я вжался в кресло и, хотя высота была уже недостаточной, снова перевернул аэроплан и сделал еще полупетлю – нисходящую.
Игорь ахнул в задней кабине. Краем глаза я уловил сосредоточенный взгляд Агаты в зеркальце. Лес несся навстречу, приближаясь. В провалах тьмы между соснами на лесном дне виднелся кустарник и поваленный бурей сухостой. Я тянул и тянул ручку на себя, как и в прошлый раз, на грани сваливания, и замерев, ждал…
Аэроплан вышел из пике, едва не задев верхушек сосен.
Аркаша побоялся следовать за мной и разворачивался теперь в отдалении.
Песчаная коса была прямо по курсу. Лишь незначительный участок леса отделял ее от нас.
Пытаясь скорее покрыть оставшееся расстояние, я сунул рукоятку газа вперед и начал набирать высоту, чтобы лучше видеть место посадки за деревьями, но мотор закашлялся, обороты упали и из-под капота потянулась струйка белесого дыма. В кабине запахло гарью.
Попали…, – выдохнула Агата.
Гады…, – прохрипел Игорь.
Мотор еще работал, но ясно было, что на долго его не хватит. Я все тянул вверх, уходя от земли, поглядывая за скоростью.
– Приготовьтесь! – крикнул я. – Туже пристегнитесь!
И тут мотор всхрапнул раз, другой, винт провернулся по инерции, качнулся и встал.
Стало пугающе тихо. Только ветер гудел в расчалках. Под нами темными провалами лежала тайга.
Аркаша снова нагнал нас и висел теперь справа и чуть позади, но выстрелов не было. Вероятно, Иваныч перезаряжал револьвер.
Я отключил магнето, аккумулятор, перекрыл топливный кран и закрыл створки капота, откуда уже вырывались первые языки пламени.
Мне плохо было видно из-за растрескавшегося остекления; пришлось перегнуться через срез кабины.
Под крылом мелькали, приближаясь, верхушки деревьев. Мы совсем немного не дотянули по высоте, и неминуемо должны были столкнуться с соснами на краю прогалины, но за миг до беды меня осенило дернуть рукоятку выпуска закрылков; аэроплан «вспух», привстал, словно на цыпочках, и перевалил через их неровный строй, чиркнув колесами по кронам.
А затем, – неожиданно быстро, – набежала земля, плохо различимая из-за дыма. Я потянул ручку на себя, но скорости уже не было и рулей не хватило. Аэроплан грубо коснулся песка, подпрыгнул, снова коснулся; левая стойка шасси увязла и подломилась. Аэроплан упал на крыло, пропахал длинную борозду, крутнулся циркулем, ткнулся носом в песок и замер.
Я отстегнул ремни, сдернул с головы шлем и выбрался из кабины. Мотор уже пылал. Пламя быстро перекидывалось на верхнее крыло.
– Живы? - крикнул я, прикрывая лицо от жара.
– Порядок! – ответил Игорь, выбрасывая из кабины свой рюкзак.
Агата ждала его снаружи. Она поймала рюкзак и, оглянувшись, указала на опушку леса, над которой уже висел аэроплан Иваныча.
– Быстро все к лесу! – скомандовала она.
Мы отбежали от аэроплана, который только того, казалось, и ждал, чтобы в следующую секунду обратиться в гигантскую свечу. Столб тяжелого, маслянистого дыма, в который вплелись малиновые языки пламени, поднялся под облака.
В следующую секунду полыхнуло ярко и бело. Раздался громкий хлопок; бесформенные ошметки, кувыркаясь беспорядочно, отторглись на значительное расстояние, и верный наш товарищ, скромный труженик аэроплан, безвинно уничтоженный, отправился к своим авиационным богам. Траурный дымный гриб вырос и потянулся к небу, закручиваясь краями.
В ту же секунду самолет Иваныча коснулся песка. Мы рванули к лесу. Уже у опушки услышали сухие, звонкие щелчки: старики открыли огонь.

продолжение следует...