Лже-Пётр - глава 4

Явление первое.

Ночь. Заболоченный лес. Зыбкий, лунный свет пробиваясь сквозь густой туман, делает картину призрачной, нереальной. Здесь и там торчат из трясины гнилые пни. Упавшие деревья преграждают путь. Посреди болота на кочке поросшей осокой стоит Остап.


Монолог Остапа

— Что за лес такой? Не то, что конному, - пешему не пройти. Эй, Панас! Где ты?
(нет ответа) — Панас! (нет ответа) — Куда запропастился проклятый старик? Черт дернул меня связаться с ним. Вот уж действительно гиблое место для крещеного человека; ни тропы, ни жилья, ни живого звука, -  только кочки, пни да трясина. Всю дорогу, как и наказывал Панас, шел я вслед в след за ним, пуговицей льнул, глаз не спускал, а только будто хрустнула за спиной ветка; не удержался я, оглянулся - и ничего не стало, - ни леса, ни тропы, а только мертвое это болото.
Куда идти теперь? Где искать дорогу? Эх, Остап, Остап… пропадешь не за грош, а все из-за чего? Неужели и правда есть на свете то, о чем говорил старик? Э-э-э, пустое. Выжил человек из ума, а я и поверил. Где-ж это видано, чтобы из-за простой железки царями становились?
Великим только Великий владеть может. А разве-ж я великий? Разве достоин чести самому Царю быть Советником?
Нет. Правду люди говорят: выше головы не прыгнуть. Боже мой, Боже мой. Вот только бы выбраться отсюда! Провалиться мне, если еще раз нога моя окажется в этом лесу (оглядывается). Никого. Только над болотом нет-нет, да мелькнет огонек, точно кто со свечей ходит. Вот, вот поплыл... вот скрылся за деревом... вот опять. Попробовать позвать? Но не-ет. Страшно. Дюже страшно, надо сказать.
Хоть бы луна появилась. Да в такой чащобе разве-ж разглядишь ее, когда и самого неба не видно? И в кармане ни спички, ни огнива, ни электрического фонарика. А сотовая связь?! И подумать смешно в таком месте поймать хотя бы один кирпичик.
Но — чу! Будто кто стоит за спиной... Обернуться - страшно. Не оборачиваться — еще страшнее. А вот огражу себя молитвой; недаром святые отшельники спасались ею. Как-то бишь... (шевелит губами, морщит лоб, потом робко прочищает горло и неверным голосом начитывает) — Верую во единого Бога, Отца-Вседержителя, Творца неба и земли, видимого же всем...» (осекается). — Тю! В кого же я верую, когда не видно ни земли, ни неба, а только тьма кругом! А вот попробовать другую...
(снова вспоминает, начитывает) — Окропиши меня иссопом да очищуся, омоеши - и паче снега убелюся, слуху моему даси радость и веселие, возрадуются кости смиренные...»
(осекается) — Ох, тошно мне, тошно... не в миро и ризы - в болото лягут мои косточки. Ни радости, не веселия не сподобится душа моя! А тело? Все в тине, да в земле, да в поту. Кто убелит его? Видно, нет места Божьему слову в этой глуши. Видно, совсем пришла пора пропадать Остапу. А жить хочется, жить... Сесть бы теперь на бережке, налить минералки, да разрезать огурчик вдоль.... (плачет). - Очищуся.... Омоеши...
Но постой, Остап! Может ли это быть, что вот точно кто идет в темноте..? Кто такой? Чего надо? Так вот и с ума сойти... ой-ой-ой, горе...
(всхлипывает, дрожит, тихонько зовет) - Пана-ас..! Панасушкооо...!



Голос из темноты

— Остап!
(Остап — подпрыгивая на месте)
— Панас!
(Голос ближе)
— Остап!
(Остап - крестясь мелкими, дрожащими крестами)
— Панас! Ты ли это?
— А кто же? Как есть, я.
— Да где же ты?
— Да здесь!
— Так и я здесь!
— Да где же это?
— А вот, у кочки.
— Ну, а я как раз с другой стороны.
(Из тумана выходит Панас. Остап обнимает его).
— Панас!
— Остап!
— Ну, здравствуй!
(Остап, целуя Панаса троекратно)
— Уж и не чаял встретиться. Думал — здесь моя погибель. Не тропы, ни жилья, ни живой души, а лес таких страхов наводит, что, кажется - дух вон!
— Лес - он такой, Остап. Все может случиться. Говорю тебе - держись меня, след в след иди, не оглядывайся, в сторону не сворачивай. Раз ошибешься - Лес обратно не выпустит. Закружит, заморочит — и поминай, как звали. Останешься огоньком бродить по болотам. Повезло тебе, Остап. Крупно повезло, что жив остался.

(Остап — боязливо озираясь и держась ближе к Панасу).
— Пойдем отсюда, Панасушко. Господь с ним, с наконечником! Будем у озера сидеть, минералку пить, с огурчиком, на луну смотреть, да сказки сказывать. Пойдем.
— Погоди, Остап. Не робей. Уж столько прошли — неужто зря? Да и нельзя нам обратно. Псы государевы теперь уж точно все разведали и в погоню отправились. Нам теперь робеть никак нельзя. Не сробеем - все получим! А сробеем — не сносить головы. Позади — плаха; впереди — слава; посреди — темный лес. Такая, видать, наша судьба, Остап. Идем. Немного осталось. Вон, в темноте из болота коряга торчит, будто кто увяз в трясине, - верный ориентир. От нее на полночь — и будем у цели.

(Панас берет посох и, ощупывая им путь, идет через болото. За ним, вздрагивая и держась за полу панасовой рубахи, бредет испуганный Остап).



Явление второе

Заболоченная поляна, окруженная глухим, темным лесом. Над поляной - тонкий серп убывающей луны: лучшая ночь для колдовства и всякого рода неправедных дел.
По земле стелется тихо мерцающий туман, из которого поднимаются острые стебли осоки. На краю поляны — замшелый валун под столетней сосной. 
Из леса выходят Панас и Остап.

Панас. Пришли. Вот это место. Вон тот валун, а вон и сосна. Под ней лежит единоутробный   
брат мой. Под ней же и наша слава.
Остап.  Ох, Панас, нехорошо здесь. Чую, не к добру все. Будто холодом веет. Будто лед в
сердце ложится, на самое дно, и жжет, и тянет все вниз, вниз...
Панас.   То грехи наши к ответу призывают. Невинная кровь к небесам вопиет. Дела
неправедные лютую долю в преисподней готовят. Но ты не унывай, Остап. Господь                милостив. Нет такого греха, который бы Он не простил. Только молись. А трон получим — на этом самом месте часовню поставлю, с иконой чудотворной, в окладе из чистого золота, с каменьями самоцветными, с узором таким, что и в райском саду увидят — подивятся... Отмолю брата — убивца, глядишь и сам, - убивец, - очищуся... Господь — он милостив, Остап. А я, Остап, щедр. Только верен мне будь, как пес. Будешь по правую руку от меня сидеть, в шелках да соболях ходить, из золотых кубков пить, с серебряных блюд есть. Теперь же не станем терять времени. Чую, близко шакалы государевы. Лишь бы успеть нам. Лишь бы успеть...






***

Панас, достав из-за сосны заступ, - тот самый, которым лишил он жизни брата своего, стал копать.
Летели комья сырой земли. Сплетенные корни деревьев, во тьме похожие на извивающихся змей, лезли навстречу, словно защищая свою добычу. Заступ рубил их, и они распадались, открывая новые пласты могильного чернозема.
— Ты уж прости, братец, — говорил Панас, орудуя заступом, — что потревожим тебя.
Пот градом катился по лицу его.
— Зато уж как кончу задуманное, - упокоится душа твоя. Будешь на облаках сидеть, кисель кушать, да с ангелАми беседовать.

Откуда-то сверху послышался смешок: «Панас! А Панас?»
Кто там, Панасушко? - воскликнул Остап, прижимаясь к товарищу и дрожа всем телом.
— А я почем знаю, — ответил Панас, не прерывая своего занятия. — Ветер. Ветви скрипят.
— Да не похоже на ветер-то, - отвечал Остап, боязливо озираясь. — уж больно ясно сказано. 
— Мало ли звуков в лесу, — отвечал Панас, круша заступом землю. - Филин ухнет, барсук в кустах зашуршит, лось рогами ветви заденет — и не такое померещится.

— Ой, Панас! - снова послышалось сверху.

— Вот опять! — Остап даже присел от страха. - Неужто не слышал?
— Слышал, не слышал, — отвечал Панас, упрямо оборотившись спиной к поляне, лицом к яме, - не бери в голову. Голова — она не сундук. Нечего в ней всякий хлам хранить. Лучше следи, не идет ли кто.
— Высоко сижу, далеко гляжу, — снова послышалось сверху. — Вижу, идет-идет, да все не дойдет, а дойдет - не уйдет.

Приятели посмотрели вверх.
На сосне, на одной из нижних, толстых ветвей ее, которая, впрочем, была довольно высоко над землей, сидел кто-то тощий и долговязый, в темноте похожий на серую тень.

— Кто же это, Панас? - прошептал Остап, крестясь. - Чур меня! Чур!
— Похристосуемся, брат?! - сказал сидящий, зачмокал губами и пропел петухом.
— Кто же ты, наконец?! - взмолился Остап. — Почто пугаешь добрых людей?
— Ой добрые, ой добрые! - запричитала тень. — Уж такие добрые – смерть, какие добрые!

Панас вонзил в землю заступ и медленно распрямился.

— Пойдем отсюда, Панас, — шептал Остап, толкая товарища. - Не этого мира он житель. Вишь, как загибает: «добрые», говорит. Видно, знает, что грех на нас.
— Не слушай ее, — молвил Панас. — То брата убиенного тень. Вишь, мается. Дорогу к свету найти не может, потому как и сам - убивец. Потому его дьявол и не пускает, и крутит им, и нам голову морочит, чтобы ушли ни с чем.
— А мы и рады, гости дорогие! - пропела тень елейным голосом. – Уж вы заходите на огонек!  Места на всех хватит. Кому к огоньку-то поближе, кому еще ближе, а кому задом - в самое пламя! – изрыгнула она другим уже, темным голосом. - Косточки прогреем, что в твоей баньке. Только париться вечно будете, скоты!

При этом шея ее вытянулась, наподобие змеиной, так что голова приблизилась почти вплотную к товарищам, и открыла смрадную пасть, усаженную саблями серых, гнилых зубов.
Панас зажмурился и крепче схватился за заступ, а Остап вскрикнул и лишился чувств.

Голова же вернулась на прежнее место, и тень запричитала, болтая ногами и указывая на лежащего Остапа: «Батюшки святы! Убили! Воды! Воды!» - И сама же себе ответила, но уже другим, бесстрастным медицинским голосом: «Расстегнуть ворот. Подушку под ноги. Нужно усилить приток крови к головному мозгу».

Панас медленно набрал полную грудь воздуху, и не глядя на тень широко размахнулся и вонзил заступ в землю, будто хотел одним ударом пробить всю твердь ее.
— Ай! — воскликнула тень, - под самую лопатку вонзил, да прямо в сердце, чертов приспешник. Алая кровь струится, дух — вон!
Панас, не отвечая, продолжал копать, а тень, покосившись на неподвижно лежащего Остапа, спросила конфиденциальным тоном: «Теперь, когда нас никто не слышит, может, - пардон за каламбур, - хватит Ваньку-то валять? Поговорим по-семейному?»

— Не о чем нам с тобой говорить, пока в тебе бес сидит и тобою управляет, — сквозь зубы отвечал Панас, продолжая копать. - Что жизни тебя лишил — за то грех на мне, мне и отвечать. Слаб человек. Через то мне и прощение возможно.

Тень на сосне покачала головой: «Слаб он... А роет, как экскаватор. Ишь, силищу наел на санаторских харчах. – И, приглядевшись к яме, добавила: «Ты, слышь, осторожнее; где-то там моя голова покоится. Смотри, не ушиби. Здесь, сам понимаешь, санитаров нет».
— Ничего я не понимаю! — вскинулся Остап. - Лежи себе спокойно, не мешай.
— Да как же мне спокойно лежать, — пожаловалась тень, - когда тебя то закапывают, то раскапывают... никакого уважения к усопшим! А я ведь не просто так усопший, а — на минуточку, — невинно убиенный! Мне особые условия полагаются: поминовение, памятник... Да что с тебя взять, если ты даже наконечник поленился отдельно от меня спрятать, чтоб останки не тревожить. Знал ведь, что вернешься.
— Не знал! Не знал! - закричал Панас, и в первый раз посмотрел тени в лицо. — Не знал я! Не хотел я наконечника, не хотел! Не хочу! Он сам! Сам к себе тянет, царствовать велит! Знаешь ведь - сила в нем великая над человеком. Раз в руках окажется — до смерти не отпустит!
— Ну-ну, — нейтрально отреагировала тень.
— Замолчи! Замолчи, слышишь?! Замолчи! - крикнул Панас, и швырнул в тень ком земли.
— Копай - копай, — посоветовала тень. - Уже немного осталось.

Остап размахнулся, что было сил вонзил заступ в землю и выворотил из нее почерневший беззубый череп с дырой в затылке, полный плотно слежавшегося чернозема.
— Бедный, бедный Ваня, — сказала тень, со своей ветки глядя на череп. — Это чем ты так меня? Я ведь и понять ничего не успел. Неужто заступом? Фу, как грубо. А уж какая светлая голова была! Жить бы ей и жить.
— Жить, говоришь? - процедил Панас, разглядывая останки. —  А ты Марью вспомни...

Тень замерла, затем схватила себя за волосы и завыла на тусклый месяц. 

Холод прошел через сердце Панаса от этого воя. И тут же, вторя ему, над лесом разнесся еще вой, протяжный и тоскливый, а над сосной появилась и стала летать кругами другая тень, бледна и размытая, которая сгущалась, обращаясь в женщину небывалой красоты. 
Женщина была бледна, как мел. Ее огромные глаза казались бездонными пустыми колодцами, а лицо и шею покрывали чудовищные ссадины и кровоподтеки, черные, как мрак, окружавший ее.
Призрак стал носится над поляной, то взмывая ввысь, то опускаясь к тени убиенного Ивана, выкрикивая его имя и заглядывая в глаза его своими невидящими глазами.
Видно было, что несчастный пытается сойти с ветки, на которой сидел, но будто какая сила держала его там.
— Марья! Марья! — восклицала тень, будто на миг душа Ивана очнулась в ней. – Почто мучаешь? Почто не отпускаешь? Смилуйся, Марья! Сил моих нет. Не могу больше. Хоть бы снова умереть, чтобы не видеть тебя. Брат! – восклицала тень и простирала руки к Панасу, – Христом-Богом молю! Бери наконечник! Царствуй! Да поставь на сем месте часовню. Вели день и ночь молиться о грешной душе моей. Может, смилуется Господь, исторгнет ее из глубин адовых, сподобит хотя бы и не рая, а преддверия Врат Царских...

И помимо воли меняясь в лице засюсюкала, кривляясь и коверкая слова: «Билетики продавать, следить за порядком... сторожка, чаек, радиоприемничек...», - и снова голосом Ивана: «Спаси, Панас! Погибаю!».

— Козни бесовские, — зарычал Панас, бросая заступ. – Не Марья то, а совесть твоя, брат, лукавым приставленная изводить тебя. Марья же теперь сама горит синим огнем за прегрешения. Ничего, братка. Ничего. Погоди, справим тебе часовенку, - упокоишься...

Он упал на колени, и не помня себя стал руками рыть землю, срывая ногти, в кровь обдирая пальцы, раскидывая братнины кости, почерневшие и изъеденные болотной ржей:   
«Свят-Свят-Свят... по велицей милости..., — шептали его дрожащие губы. – Где же ты, заветный?»

Внезапно ладонь полоснула острая боль. Панас почувствовал, как что-то теплое закапало с пальцев. Он нашарил на дне ямы ранившее его и, как был, стоя на коленях, поднес к глазам.
На ладони Панаса, глубоко и длинно прорезанной, лежал темный от его крови, плоский продолговатый предмет, формой своей напоминающий на лист оливы, с одного конца заостренный, с другого же заканчивающийся веретенообразным черенком.
— О-о-н.., — выдохнул Панас, держа у самых глаз своих заветный артефакт. – Наконечник...
— ...Царская вещица? - послышалось холодно и чеканно над самым его ухом, а в следующую секунду Панас вздрогнул всем телом, выпрямился и, глядя строго перед собой, с колен упал лицом в яму, которую копал, головой к черепу брата.
Из спины его торчал вонзенный по рукоять широкий клинок.

Тень женщины испустила торжествующий крик, захохотала и исчезла, а вслед за ней и убиенный Иван сорвался с ветки, ударился оземь и тоже пропал, словно его не было.

В наступившей тишине Остап вытащил клинок из спины товарища и вытер лезвие о его рубаху. Клинок он вложил в ножны, искусно спрятанные под футболкой, затем разжал ладонь убитого и взял из нее наконечник.
— Так вот ты какой, - сказал он задумчиво, держа добычу между двух пальцев, - а с виду не скажешь. Неужели это из-за тебя столько шума? Брат брата убил, муж - жену, а теперь вот и я оскоромился... Чудно! Впрочем, что теперь об этом? Каждый исполняет, что должен: старый хрыч нюни распускает, Остап дело делает, и у каждого - свое место.
 
Хруст ветки за спиной заставил его замолчать. Остап замер, а потом, сам оставаясь неподвижным, как скала, медленно повернул голову на звук.
— Выходи, - сказал он в темноту.

Лес молчал, скрытый саваном мрака.
— Выходи! - повторил Остап. — Знаю, ты здесь. Или мне самому найти тебя и пощекотать своим перышком? - спросил он голосом, который не оставлял сомнений в том, что так и будет. - Знаешь сам, от меня не скроешься.
И добавил тише, словно устало, но от этого еще страшнее: «Выходи».

Кусты у опушки зашевелились, и из-за них, боязливо озираясь, вышел человек в плаще.








***

Снедаемый любопытством, пересилившим страх, мучивший его, человек в плаще тайком пошел за подельниками от озера, чтобы разузнать больше о тайне, которой он уже дважды невольно оказался причастен, и вскоре понял, что обратной дороги нет. В глухой чащобе, сменившей прежний, знакомый лес, человеку в плаще не оставалось ничего другого, как разделить, какой бы она ни была, участь своих случайных спутников.
Много времени он провел в болоте, страдая от комаров и сырости, боясь открыть себя, справедливо полагая, что это не сулит ничего хорошего, в то же время страшась и отстать от них, понимая, что это лишит его даже малейшего шанса на спасение.
Как и Остап, ликуя и радуясь появлению Панаса, брел он за подельниками через бурелом и трясину, пока те не достигли поляны, на опушке которой человек в плаще и затаился в зарослях осоки и, если не видел, то слышал все, что происходило, став свидетелем драмы, которую судьба развернула перед ним.
 
И вот теперь, свидетель и жертва, виновник и обвиняемый, стоял он, беззащитный, перед человеком с ножом; человеком, готовым на все; человеком, не моргнув глазом убившим товарища своего; человеком, чье притворство поражало воистину более, чем его коварство. 

— Подойди, — сказал Остап.
Человек в плаще приблизился, встав несколько поодаль.
— Ближе, - приказал тот.
Робея, человек повиновался.
—  Ближе, — голосом бесцветным, но с нажимом повторил его мучитель.
Вздрагивая и обмирая, человек в плаще сделал еще шаг, оказавшись лицом к лицу с убийцей.

— Рассказывай, — сказал Остап тихо и все так же устало. - Кто такой. Откуда. С какой целью. - И присел перед человеком в плаще на корточки, свесив пред собой крупные кисти рук, переплетенные набухшими венами.
— Я... случайно, - начал человек в плаще, — случайно пошел за вами. Я и сам хотел вернуться, но заблудился. Без вас не выберусь, а сказать, что за вами иду - неудобно...
— Сядь, — безучастно произнёс Остап, и прикрыл глаза, будто бы его одолевала дрема.
 
Словно опускаясь в могильную яму человек в плаще присел, как было велено, чувствуя, что не сможет долго выносить этого напряжения, каждой клеточкой своего тела ощущая нож, зажатый в руке убийцы.

Труп Панаса лежал, выставив из ямы неподвижные, прямые ноги.

— На кого работаешь? - спросил Остап.
— Я не работаю, я.., - запинаясь, залепетал тот, - говорю вам, случайно получилось!
 
Человек в плаще попытался даже рассмеяться над собственной незадачливостью, глядя мертвыми от страха глазами в неподвижное, как у сфинкса, лицо Остапа.

— Слышь, ты, фраер, - процедил Остап, — ты это брось. Думаешь, мне твоя жизнь дорога?  Вон, видел? – и небрежно указал ножом на труп. — С ним ляжешь. Места как раз хватит. Жаль только, времени нет. А то помучил бы я тебя напоследок. — И пояснил с детской какой-то непосредственностью. - Люблю это дело.

Чувствуя, как холодеет лицо и темнеет и без того темная ночь, человек в плаще поплыл куда-то, под тонкий звон, поднявшийся в ушах, замечая туманящимся взором, как Остап рассматривает широкое, тускло отсвечивающее лезвие своего ножа; обоюдоострое, с желобком кровостока и массивной ручкой.
Из последних сил стараясь держаться, человек в плаще до крови закусил губу, болью приводя себя в чувство.

— Что? Обосрался? - усмехнулся Остап. - А как следить - не обосрался? - и перехватив нож поудобнее, сказал: «Последний раз спрашиваю: на кого работаешь?»
— Честно, я.., — едва выговорил человек в плаще. - Он задыхался, во рту было сухо и язык слушался с трудом. - Я не слежу… я... никому не скажу.  Честно... Мне проблемы не нужны...

Остап хмыкнул, и вдруг, к величайшему облегчению человека, убрал нож.
— Ладно, — заявил он. - Походу, и правда случайный гусь.
— Конечно! - выдохнул человек в плаще, чувствуя, что гора, хоть и давит еще, все же сдвинулась с его плеч. - Правда, случайно. Сам, дурак, увязался... Вы уж извините... - И снова попытался усмехнуться.
— А я ведь тебя с самого начала заметил, еще с озера, — сказал Остап, вставая.
Человек в плаще тоже поднялся с корточек, будучи рад уже тому, что хотя бы сию минуту его, кажется, не убьют. 
— …С самого начала, - повторил Остап, - когда ты еще только на пирсе появился, как Шерлок Холмс сраный, в плаще своем; сидел, лыбился встречным и поперечным, да все на нас поглядывал. Дай думаю, узнаю. Если шпион — пусть лучше рядом шпионит, чтоб я видел. А нет — так нам огурцов не жалко. И ночью у озера я тебя заметил, в кустах. Только старику не сказал: знал, что за нами увяжешься. По глазам видел, что есть у тебя интерес, - только вот какой..? Ну, - думаю, - пусть. В лесу тебя порешить всегда успею, если шпион. А если нет, — Остап обернулся к человеку в плаще, — то есть у меня одно дело. Помощник нужен. Да только не всякий сгодится; дело-то серьезное. Вот и решил я тебя испытать. Сначала от хрыча на болоте отстал, погибающим прикинулся. Потом здесь обморок разыграл, когда эти, бесплотные, — Остап кивнул на сосну, — возню затеяли. Хотел посмотреть, как ты себя поведешь. А ты молодец. Не запаниковал, себя не выдал. Как партизан сидел в кустах. - Остап обернулся к человеку. – Вот я и думаю: не врешь ли ты мне все же? Может, ты все-таки шпион?
— Да нет же, нет, что вы! — запротестовал человек в плаще, прижимая ладони к груди.
— Ладно, дыши уж, — успокоил Остап. – Верю. Кстати, - спросил он с живым любопытством, - а правда похоже вышло? Я ведь в молодости в театральное поступал, да не прошел. - Фактура, - говорят, - у вас не та. Спросу не будет.
Председатель приемной комиссии у них такой был... сам седой, щеки как у бульдога, глазки маленькие, бесцветные, бегают... — Остап живо изобразил, как бегают у председателя глазки. — Жена у него еще — стыд и срам - во внучки годится. - Остап сплюнул гадливо и заходил взад и вперед. - Фактура. Встреться он мне теперь — показал бы я ему такую фактуру... - Остап заложил руки за пояс, и выпрямился, глядя на месяц. – Я  мог бы на сцене стоять, знаменитым быть; лавры, конфеты... а не ножом размахивать по лесам. Доля моя, доля...
— Но позвольте, - робко спросил человек в плаще, — а если бы он... - человек покосился на ноги, торчащие из ямы — нас... вас не нашел?
— Кто? Панас-то? - удивился Остап. - Да он скорее от наконечника отказался бы, чем меня в лесу бросил. Он же меня еще вот таким, — Остап приблизил ладонь к земле — знал.

Человек в плаще немо, с изумлением уставился на Остапа, а тот продолжал: «Говорю же, — нежизнеспособная особь. В политике когти нужны, зубы и кулаки покрепче. А будешь добреньким, да по заповедям — съедят и глазом не моргнешь. Что? - Остап в упор посмотрел на человека в плаще. - Осуждаешь? - Он подошел к нему и заглянул в глаза. — Думаешь, подлец? Да я его, может, от худшей доли спас! Знал ведь, что от своего не откажется, на трон полезет. А что бы его ждало там, - Остап указал пальцем вверх, – такого из себя правильного? Да, брата родного убил. Злодей. Но ведь всю жизнь маялся, от совести уйти не мог. А разве царю такое позволительно?»
— Трона без крови не бывает! - заявил Остап. – В политике во всем нужно до конца идти, и - твердо. Сделал - сделал. Надо будет - еще сделаю, и - баста. Народ только твердой рукой можно в узде удержать. Этот же, - Остап снова покосился на ноги, - чуть что, нюни распустит, да и побежит на площадь каяться. А им ведь только дай слабинку – порвут! А заодно и меня - как особо приближенного, - заключил Остап и добавил: «Так что, считай, я не его порешил, а себя от гибели спас. Понимаешь?»

Человек в плаще кивнул.
— Плащ у тебя хороший, — вдруг сказал Остап. - Где достал?
— Он старый, - забеспокоился человек. - Давно ношу...
— Дай потаскать? - Остап взял полу пальцами, пробуя материал. -  Да-а-а, хороша одежа. Ну так что? Махнем не глядя?
— Я... не могу, извините, - зачастил человек в плаще. — Просто это не мой, - это… дареный, да, подарили, и я...
— Ладно, - смягчился Остап. — Дыши.

Он обернулся, внимательно оглядел опушку, затем спросил: «Как звать-то тебя?»
— Петя.., — соврал человек в плаще.
— Ишь ты, — удивился Остап, - Петя. - И сказал задумчиво: «Эх, Петя, Петя... Попал ты, брат Петя, как кур в ощип. Впереди - слава, позади гибель, посреди — темный лес».

Остап помолчал, глядя куда-то в сторону.
— Понимаешь ли ты теперь, Петр, для чего ты не в болоте лежишь, с резаной раной, а стоишь здесь, рядом со мной? - спросил он.
Человек в плаще хоть и начинал догадываться, все же снова пожал плечами и улыбнулся как мог глупее.
— А я думал, ты смышленый, - сказал Остап.
Он достал из кармана пачку сигарет, зажигалку и, закуривая, посмотрел на «Петра».
— Что? - спросил он. – А, ну да. Есть у меня зажигалка, есть. Сотки только вот правда нет. По сотке отследить могут.
Остап затянулся, и зашагал по поляне, увлекая за собою «Петра»: «Давай теперь о деле».
 
— Я давно уже пытался к старику подступиться, - говорил Остап. – Знал, что тайну скрывает. Ну, вот мы ее вместе с тобой и выведали. — Остап полоснул человека в плаще лезвием своего взгляда. - Да только какой Панас был бы царь - я тебе, надеюсь, объяснил. В одном был прав старик: трудно царю без крепкого тыла, без хорошего советника. И то, что я тебя встретил - это, наверное, не случайность.
 
Остап снова затянулся, и выпустил дым через ноздри.
— Ты, я гляжу, парень толковый. По-своему. А главное — умеешь где нужно
затаиться, а где нужно и действовать. Видно, чуйка у тебя есть, или по-простому - интуиция. Только меня не таись, да верен будь, - озолочу, - говорил Остап. – Ты подумай, какие перспективы! - Он стал считать, загибая пальцы. – Охрана — раз. Бабы – два. Бухло, тачки, кокс и все такое - три. А главное - ты посуди, — говорил он и в глазах его разгорался алчный огонь, — сколько в нашем царстве ресурсов! Если сдать в аренду иноземным инвесторам месторождения нефти, газа, золота, и прочих полезных ископаемых, а также и земли — кому какие нужны — лет на пятьдесят, да развалить производство, да подшаманить с банками, налогообложением, пенсионным возрастом и конституцией, то по самым скромным подсчетам денег, даже на двоих, получится столько, что хватит не только нам, а и нашим внукам!
Главное — народ воспитать, чтоб не вякал и верил, что у нас все хорошо. А как воспитать — это уж мы придумаем. Наймем заморских пропагандистов, - у них в этом опыт богатый, - и станет наш народ, как шелковый; бедный, что церковная крыса, зато со всем согласный, и за своего царя - горой. А ежели кто и станет возмущаться, - то не дальше своей кухни; да только кто-ж их из кухонь-то услышит?
А правительство у нас будет такое, - продолжал Остап, - что на любой наш маразм ответит темпами роста. С таким правительством горы свернем! Скажешь, к примеру: «Хочу новую площадь, с памятником себе самому посередке, как символ нашей славы!». - Так они единственный в городе парк со столетними дубами снесут и закатают под эту площадку.
— Но почему парк? - удивился человек в плаще.
— Потому что в центре. Заметнее. 

— Эх, — мечтательно вздохнул Остап, — всего добьемся. Главное - твердая рука. И - побольше ментов. Чтоб шагу ни ступить. Чтоб боялись. Чтоб каждая гнида знала, что сверху сидит царь и на него, смерда, смотрит.

Сказав это, Остап встал перед «Петром»: «Ну, что? Пойдешшшь со мной?»

«Петр» глядел на Остапа в отчаянии.
Согласиться он не мог: план будущего царя был поистине ужасен. Отказаться же означало обречь себя на верную гибель.
— Мне нужно подумать…, — тихо сказал он. 
— Соглашшайсссся», — обволакивал голос Остапа, будто кольцами змеиного тела охватывая душу и волю «Петра». – Не пожалеешшшь. Это только сначала непривычно... Но есть другая мораль. Другая нравственность. Другая шкала ценностей. Что есть добро? Что — зло? Кто их назвал так?
Побеждает тот, кто берет. Так возьми же. Или возьмет другой. Не нами это придумано. Не нам и менять. Так приди же... приди..., — шептал голос, и «Петр» распадался под немигающим взглядом агатово-черных глаз.

Вздулся капюшон с узором в виде очков, и острый раздвоенный язык задрожал у самого уха: «Соглашайссссся, сссссоветник...»
Будто в тумане «Петр» видел два изогнутых как сабли, тонких, нечеловечески острых клыка, на кончике одного из которых дрожала желтая капля яда, должная убить в нем того, кем он был, - капля, за которой не будет уже прежнего человека в плаще.

- Х-х-х-э!!! - раздалось над ухом.
Змей судорожно дернулся, и кольца, сдавливающие «Петра», ослабли и упали к ногам.
Лишившись их поддержки «Петр» повалился было на землю, но кто-то большой и сильный подхватил его.
— Ну, ну, будет. Будет, паря. А ты молодец, — низким баритоном говорил кто-то, кого «Петр» уже не видел, - не поддался.
И - все исчезло.