У моря королевы Луизы. Часть первая

               
               
                «Моё королевство в мире ином».
               
                Луиза
               
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
               
                1.
          Началось с того, что в Ленинграде пошёл снег. Позже оказалось, что снег шёл и в Эстонии. 
         А ведь было уже лето, школьников выпустили на свободу, детские садики закрыли. Прочь из города, если есть дача или куплены билеты на юг. Мне-то зачем этот юг?  У меня дача в Нарве-Йыэссуу, или в Усть-Нарве, как тогда говорили. Это в Эстонии.
          Город февраля и снега, дом родной метели, вместо кирпича – то ледяное железо, то железный лёд, ночью не заснуть, утром не проснуться. Город, расскажи, что было дальше, а я помолчу и послушаю. В детстве учат молчать и слушать. Я готов, потому что выучил этот детский урок.
          Но город тоже молчит. Тогда снова я, а иначе кому говорить? Кто свидетель, кто расскажет о том, о чём рассказывать уже поздно, но всё-таки нужно?
          Предположим, было 32-е мая. Вот оно, оказывается, какое. Вместо ещё одного дня весны – провал в зиму, в нормальное для моего города состояние. Город, не считай, пожалуйста, что никто этого не заметил. Многим было холодно и противно. А тебе это даже понравилось, ещё как понравилось, до торжества, до вдохновения. Я знаю, город, ты любишь такие вещи, и не обижаюсь, хотя меня никто и не спрашивает.
           Тем более, что на автобусном вокзале на Обводном никакого снега не было, а был только железобетонный ветер. Обычно ветер дует с какой-то одной стороны – скажем, северо-западный дует с северо-запада и никак иначе. А в моём городе ветер умеет дуть со всех четырёх сторон одновременно, а при этом ещё и поддувает снизу и обрушивается сверху. Ты бы, ветер, дул уж тогда посильнее в направлении неба, чтобы улететь человеку и по возможности не возвращаться. Ломать зонтики и пугать собак легко, тоже мне забавы. Иногда мне кажется, что я знаю всё это с самого момента рождения. Не думай,  город, что я ничего не помню, я многое помню. Я сразу понял, что жизнь вокруг имеет преимущественно бледно-жёлтый, грязно-жёлтый и серый цвет. Когда я ходил в садик, я уже мог кому угодно об этом рассказать и экскурсию провести. И не такую, как тётеньки и дяденьки водят, я бы не дворцы показал, а вот это жёлто-серое. Это так, чтобы потом объясняться меньше, чтобы приезжие сразу были в курсе.
          И ты возвращаешься, ветер, точно на то место, где уже был, и опять куда-то летишь, и я возвращаюсь вместе с тобой.
          В то же самое утро мой друг А.Б.  уезжал на юг поездом. Шёл снег. А.Б. рассказал мне об этом двадцать два года спустя, потому что мы и познакомились двадцать два года спустя, и вспомнили тот день, хотя непонятно, был ли он на самом деле.  Снег в начале лета я увидел в первый раз в жизни, Эстонию – во второй или в третий, а белый свет – в три тысячи какой-нибудь, может больше, может меньше, а точнее не знаю, да и не в этом дело.
               
                2.      
          Никакой границы, никакой зеленоглазой таможни. Ничего этого не было, а была дорога и поля вдоль дороги, столбы, столбы, столбы, которые гудели не хуже, чем на Смоленской дороге, а Ленинград глядел вслед автобусу всеми своими глазами – глазами мёртвых и ещё живых, и глазами недавно родившихся, и все эти глаза были одинаково грустны.  А тем более – снег. Он падал прямо на головы одуванчиков и прочих ромашек и тут же таял. И одуванчики грустили, и снежинки небесные тоже грустили.
          Мне почему-то казалось, что мотору автобуса больно, когда автобус едет. И колёсам больно, а вот водитель – ничего, сидит себе в удобном кресле, крутит руль и покуривает. Впрочем, я не очень хорошо понимаю, что мне тогда казалось и почему. Ещё хуже я понимаю это сейчас. Поэтому так я легко чередую прошедшее время с настоящим. Вот только будущее время я нечасто использую, потому что всё уже и так случилось.
             Какую букву кричит мотор? То букву «а», то букву «о». А водитель не только ничего не кричит, но и ничего не говорит, и пассажиры ничего не говорят, потому что у них нет никаких вопросов ни друг к другу, ни к самим себе. С самими собой, кстати, вслух не разговаривают, если только не сумасшедшие. Я знал одного такого, и он был сумасшедший. Он ходил по улицам в огромном шарфе, даже летом, и постоянно о чём-то говорил, иногда кричал. Однажды даже стихи кричал. Я рассказал об этом человеке родителям, а они мне – ты что, ты что, он вовсе не сумасшедший, он известный композитор, ну так, немного с причудами. Как бы то ни было, жил он на Васильевском острове, совсем рядом со мной.
          Меня зовут Герман. Почему именно Герман? Что это за имя такое? Мой друг В.Г. часто удивлялся, почему меня так назвали, в честь кого. Я и тогда не знал этого, тем более не знаю сейчас.    
          Я смотрю в окно, а там уже город Кингисепп, несчастный Ямбург, основанный одним новгородским боярином, но давно переименованный и забытый всеми, всеми, всеми. А Вы что скажете, светлейший князь? У Вас ведь его как-то раз отобрали, и не только его, но и всё остальное. Так что извините.
           Как только звякнет что-то под колёсами на мосту – значит проехали его середину, значит, мы уже в Эстонии. Это будет скоро, очень скоро, но предупреждаю: в Эстонии снег.
           Разве сейчас время снега? Эх ты, снежок.

                3.
          Пляж эстонский, северный, а всё равно пляж, а всё равно море. Это вам не залив. А на игрушечный песок падают настоящие снежинки и тают сразу же. Но их много, поэтому пляж весь в белом. И в море они сыплются, и на кабинки, и на скамейки, и на моих друзей: уже здесь Боря Ровинский, Митя Савин, Миша Салье, Лена Комарова и все остальные, а я опоздал, как всегда. И в наказание меня настиг душный автобусный сон – снился какой-то старик в чёрном пальто и каракулевой шапке. И говорил этот старик как-то с трудом, и не разобрать было ничего, что он говорил, и не понять было – живой этот старик или уже мёртвый. Сны нужно забывать – это так меня научила соседка по коммуналке.
          И в самом деле, что мне этот сон? Вот уже и дом, в котором мы будет жить всё лето, мы, то есть Боря, Митя, Миша, Лена с братом Серёжей, совсем ещё маленьким.  Вот наш хозяин Михкель сидит на лавочке, покуривает, поджидает. Нужно вернуться чуть назад от автобусного кольца, дальше автобусы не ходят, дальше почему-то нельзя, а почему – откуда же я знаю. Нельзя и всё. Вот в этом доме, совсем недалеко от нашего, жил какой-то Лесков, так на дощечке написано. Я по дому этого Лескова и наш нахожу. Вот уже Михкель идёт навстречу, улыбается спокойно, сдержанно, пожилые эстонцы так умеют. И жена его Линда идёт, весёлая, точнее – уже слегка навеселе:
          -Ты меня помнишь, Герма-ан? А? Помнишь? Кто я такая? – с мягким, тёплым эстонским акцентом, чуть-чуть пахнет водкой, или что она там пьёт.
          - Вы Линда! – говорю, хотя надо было бы сказать «тётя Линда». Так было бы вежливее, а разговаривать с людьми надо вежливо – так мне родители объясняли, да и сосед дядя Дима говорил то же самое. Жаль, что я ни слова не знаю по-эстонски, ведь Линда и Михкель друг с другом разговаривают на эстонском и, кажется, никогда не ссорятся. Наверное, уже лет сорок как поженились, вот и не ссорятся.
          Кусты крыжовника и смородины, я вас помню. А вы меня помните? Два колодца! В один из них однажды упало ведро, и его не без труда достали с помощью длинной палки. Рукомойник, в котором быстро заканчивается вода, огород с пугалом.  Дорожка, ведущая к морю, песчаная такая, и чем ближе море, тем громче оно шумит. Вот кто говорит букву «о», нет, поёт букву «о»! Скамейка, которую Михкель соорудил! Когда же закончится этот снег? Мы ляжем спать и проснёмся, мы - Боря Ровинский, Миша Салье, его сестра Марьяна, Лена Комарова и я, проснёмся и…
          Попробуйте пожить на дне колодца. Исследовать потайные ходы, разузнать, куда они ведут. Или вот сосны в лесу – попробуйте поговорить с ними или с морем. В лесу ещё есть эхо, и оно живое, а в вот колодце – непонятное какое-то, и не скажешь, живое или нет. Или это не эхо вовсе. А что тогда?
          Мы проснёмся, говорю я Вам, и снова наступит июнь, и закончится снег.
               
                4.
          Вот уйду я сегодня-завтра куда-нибудь на небо, и кто тогда всё это напишет вместо меня?
          Итак. В Нарве-Йыэсуу вот кто бывал: Гончаров, Лесков, Мамин-Сибиряк – писатели; Анна Ахматова, Северянин, Бальмонт, Саша Чёрный, Пастернак, Бродский – поэты;  Чайковский, Направник, Прокофьев, Шостакович, Мравинский – музыканты. Это только некоторые, а открыть специальную энциклопедию – так целый город можно составить из тех, кто здесь бывал. И что? «Я грежу Нарвой, милой Нарвой» - так это про Нарву, а не про Нарву-Йыэсуу. Больше, пожалуй, и ничего. Щебетания виршеплётствующих  не в счёт.
          Нарва-Йыэсуу (попробуйте выговорить, не опуская «ы») – это и так музыка, и слова тоже. Я о ней говорю, как будто это Рим или Петербург. Это для меня она как Рим, понятно. Как говорят учёные люди – «субъективно». Я уже знаю такое слово, не помню только, где услышал.
          Ну, конечно,  переулки, выбегающие к морю, – это не парадные улицы. И центральный и единственный проспект здесь – не проспект. По нему ходит автобус до самой Нарвы. Зато каждая остановка – событие, потому что везде есть что-то особенное. Скажем, остановка «Баня»: немного дыма и свежих дров, мелкий дождик, речь эстонская, речь русская, небольшое смущение, обычное при входе в баню, а выйдешь из бани – речка тут же, лодка с высоко задранным носом и мотором на корме кряхтит на середине речки; как этот дед не боится утонуть? Горячая вода после дождика,  и наоборот. Чистая одежда. Пора домой.
          Остановка «Центр»: низкорослые магазины, продуктовый, промтоварный, аптечный, книжный тоже есть, в продуктовом нальют сока, особенного, не такого, как в городе, в промтоварном – тревожные, но и притягивающие запахи ремонта, свежей комнаты. Так или почти так будет пахнуть ленинградская моя комната, когда я вернусь. Речи эстонские, речи русские, едет на велосипеде дядя Саша Царьков, папа Ромы. Остановка «Рынок» – здесь многие выходят. Остановка «Нурме» – я до сих пор не знаю, что означает это слово. Где-то по левую руку остался курзал, по правую – море, море, море. «Ноорус» – здесь всегда много студентов, потому что они там отдыхают, или не отдыхают, в общем, ходят толпами и шумят. Вот уже скоро и кольцо, наша остановка. Рядом со мной на сиденье пьяница, спрашивает пьяно-приветливо:
          – На слещщей выходишь?
          – Через одну! – я все остановки давно выучил.         
         – Приехали с орехами, – объявляет пьяница, хотя все и так знают, что остановка конечная. 
          Недалеко отсюда всё и случилось, или, как говорят умные люди, – произошло. Случилось – а никто не заметил, было – а некому было увидеть.
               
                5.
          Вечер мой, вечер! Блинная в центре. В Ленинграде таких блинов нет. Не умеете делать блины, так и не беритесь, а лучше пойдите в блинную. Я люблю с черничным вареньем. Мой друг Д.Е., который побывал здесь позже меня, всегда набирал полную тарелку, но не от жадности, а потому что в Ленинграде, говорю, таких блинов точно нет. Нигде. Моря отсюда не слышно, что вы! Зато тихо и неспешно как-то всё происходит, и время идёт замедленным шагом.
          Здесь в одном из кафе растёт дерево. Как? Прямо внутри, под крышей. Для него прорубили потолок, и оно растёт. Но там людно: многие хотят увидеть это дерево. Там ещё дают мороженое. Нет такого мороженого в Ленинграде, нет.
          – Я сегодня обедал в маяке! – заявляет Миша Салье, мой друг.
          – Как в маяке?
          – Ну, ты знаешь такой магазин – «куриналия»?
          Знаю, там тоже много вкусной еды. Маяк на берегу, до него почти невозможно дойти пешком, но виден он отовсюду. Тут же, рядом, и «куриналия», а кажется, что побывал в маяке.
          Миша – самый сильный из всех нас. И самый быстрый. Я его немного побаиваюсь. Волосы тёмные, глаза чёрные, руки сильные. Миша молодец. А я вот маленький и худенький, и белокурая чёлка вечно лезет в глаза.
          Но, Миша, блинная всё-таки лучше. Особенно вечером, на закате, а солнце-то уходит в море, тут же, в двухстах метрах, рядом.
          Снова идёт сюда пьяница.  У кассы ему что-то недовольно бурчат.
          – Я пришёл сюда у-у-у-жинать! – объясняет Пьяница.
          Дайте вы Пьянице спокойно поужинать. Может быть, он спешит, хочет увидеть закат. Что касается меня, то я съем только два блина, потому что спешу. На закат. Пьяница берёт свою тарелку и, проходя мимо меня, подмигивает и машет свободной рукой: узнал!
          – Добрый вечер! – я стараюсь быть вежливым.
          Закат начинается ещё в блинной, во время чая. Он разливается по всем переулкам, ведущим к морю, заполняет море, успокаивает волны. Он – музыка, то симфоническая, то джазовая, то неопределённого жанра. Ближе к завершению эта музыка истончается, остаётся всё меньше инструментов, потом один инструмент, потом только одна струна этого инструмента, наконец – один звук, постепенно стихающий. На том берегу – Финляндия, и там теперь густая тишина. У нас тоже постепенно становится тихо. Может быть, Миша Салье знает и расскажет мне, что это за музыка, как называется этот оркестр, сколько в нём скрипок, сколько барабанов, сколько…
          Как много вопросов с самого начала. Но гораздо тревожнее то, что ответов всегда в тысячу раз больше, чем вопросов. Из-за этого на вопросы никто не обращает внимания, все только кричат. Пожалуйста, помолчите, дайте мне послушать музыку, хоть немного, хоть на закате. Посмотрите – в Нарве-Йыэсуу темно, и в Таллинне темно, и в Силамяэ, и везде. Сосны – гости, они пришли сюда сами, наверное, из Финляндии. Песок холодный, несколько дней назад был снег, а камни… Но о камнях сейчас нечего сказать, потому что время камней ещё не пришло.
                -----------------------------
          Странные разговоры на веранде вечером:
          – Я вам говорю, Александр Блок…
          – Александр Блок женился на прекрасной даме.
          – Вот именно. А на прекрасных дамах не женятся. Вот поэтому-то и…
          Александр Блок. Я уже его знаю. Вот ворона на крыше покатой. Спать.
               
                6.
           Речка Нарва, ты ещё здесь?
          Все времена года заодно, в едином кольце, из которого не выйти – при жизни, а как после смерти? Нарва, у тебя не было вовсе никакого времени года, хотя всё и происходило летом. Снег, метелица, дождь, радуга, все вместе, просто вместе, одновременно. На тот берег уходила лодка с прикреплённым к корме мотором, но лодка всегда возвращалась обратно. Сон, явь, трава, солнце, тишина, шум. На той стороне дороги – корова на привязи, а на другом берегу реки – только лес с черникой. А в лодку может сесть одновременно человек десять, и тогда нос её тяжело опускается, вода чуть ли не через борт, но не страшно. Все, кто в лодке, поют хором, а кажется – каждый своё, но никто никому не мешает. Обратно идёт лодка с задранным носом, там в неё садятся ещё десять человек, они тоже поют, вот и прибыли. Боже мой, сколько же нас здесь: Боря, Митя, Миша, Рома… Вряд ли это всё из-за черники только. Даже если бы её вовсе не было, ветер сдул с кустов, снег унёс куда-то к себе, всё равно стоило бы сесть в эту лодку и переплыть тебя, Нарва. 
          Иногда я вижу: мы опять вместе, на берегу реки, светит солнце, но не жарко, и мы все – дети.
          Однажды я тонул здесь, позже, много позже, какое там детство. Так обычно и тонут. Заплыл не слишком далеко, а тут водяные стебли, неизвестные растения, повернул обратно, а поздно: подводная эта зелень оказалась живой, оплела ноги, тянет вниз, хорошо хоть руки остались свободны, рванулся вперёд – не отпускают; рвался, рвался, рвался, рвался, рвался, сколько там секунд оставалось на секундомере у Бога? – снова рвался, рвался, рвался, рвался, рвался – вырвался. На берегу никто не поверил, что я только что мог утонуть. Посмеялись, не поверили. Вот пошёл бы я ко дну, не издав не единого писка, там и остался бы труп – среди стеблей растений, как они там называются.
          Почему, речка, теперь в тебе не то, что утонуть, тебя даже и переплыть нельзя? Что скажешь?
          А ничего. Стебли стерегут сон.
          Течение тихо.
          Речка – точь-в-точь ночь.
               
                7.               
          Вот чудо из чудес. Прямо по волнам моря, где-то далеко от берега, проходит государственная граница. А за границей – Финляндия, а вот туда уже точно нельзя, почти никому. Поэтому на берегу надо было развернуть военную часть и воткнуть прямо в прибрежный песок пограничную вышку.  Эта вышка торчит над кронами сосен, а пограничник торчит на вышке и наблюдает, чтобы никто не рванул на моторной лодке в Финляндию. Прямо поперёк берега – высоченный забор, как на настоящей границе: «сюда нельзя». И после забора несколько километров по берегу – нельзя. А потом опять можно. Кто-то очень умный всё это придумал.
          Боже мой, ну кому придёт в голову плыть на лодке в Финляндию, если в какой-то момент он всё равно наткнётся на пограничный катер или что-то наподобие того. И причём тут берег, если граница далеко в море? Не знает даже этот очень умный.
           Между тем наш дом совсем близко от этой вышки. Метров сто тридцать.  Вот, скажем,  задумался, шёл, шёл по лесной дорожке среди сосен в сторону погранчасти, вылез из леса на пляж и – АААААА!!! Вот она, почти прямо над головой, вот и забор высоченный, скорее бегом назад! На вышке – пограничник с ружьём, но не он страшен, а сама вышка! Она же – миф, великан, монстр, первосущество, от неё инфернальное что-то струится! Она даже похожа на голову какого-то ящера!
          И мой друг Боря Ровинский всячески старается снизить её потустороннюю значимость. Он зовёт меня прогуляться лесным путём до самого того места, где натянута колючая проволока. Он уже там бывал и знает, что натянута эта проволока кое-как и под неё можно подлезть, а там военная часть! Посмотрим, что там делают солдаты. Да ну, солдаты. Ну что они там могут делать? Бегают, прыгают, стреляют по мишеням.
          – Ты не боись-пись-пись-пись-пись, приобо-дрись-дрись-дрись-дрись-дрись, – так Боря старается поднять мой дух, пока мы идём по лесной дорожке.
          Ничего интересного. Проволока, пролезаем, потом лезем обратно. А вот вышка… Но она там, на берегу. Нет, выйти на берег здесь я не решаюсь. Боря опять затягивает своё «не боись». Нет. По-моему, тут не в страхе дело. А впрочем, не знаю. 
          Всё-таки хочется увидеть хоть одного пограничника: какой он вообще, на каком языке говорит. А то: «Сюда нельзя!» Это если подойти со стороны шоссе, к воротам, через которые у них всякие машины заезжают.
               
                8.
        Боря говорит, что существует только один-единственный старик, которому разрешается гулять по погранчасти. Он гуляет обычно ночью, но встретить его можно и днём. Он имеет право заходить за вышку, выходить на море там, где другим не позволено. Наверное, ему можно подниматься и на саму вышку. Главный среди пограничников отдаёт ему честь, и старик тоже отдаёт ему честь в ответ, а солдаты выстраиваются в шеренги и начинают маршировать, а он медленно-медленно машет им рукой. Везде, где он появляется, его кормят самыми лучшими эстонскими блюдами, и не только эстонскими.
          – А какой он, этот старик?
          – Как тебе сказать… Я видел его только однажды. Он был в черном пальто и каракулевой шапке. Шёл куда-то в сторону Силамяэ. Я пытался идти следом, но он зачем-то обернулся, и я скорее спрятался за дерево. Я успел только заметить, что лицо у него какое-то замершее, замёрзшее.  Я сообщил родителям об этой встрече, а они засмеялись, сказали, что знают этого старика и рассказали про него анекдот. Хочешь, тоже расскажу?
          Можно и анекдот. Но мне бы лучше пограничника, вот если бы поговорить хоть с одним… Я выбросил старика из головы, а Борин анекдот забыл.
          Лена Комарова говорит странные вещи: что посреди леса стоит не то избушка, не то сарай, а в ней живёт старик – опять старик! – и неизвестно, кто он такой и зачем там находится. Ровно в 23:00 каждый вечер у него случается припадок людоедства: он выскакивает как ненормальный из своего сарая и ищет, кого бы тут поймать и слопать. Преимущественно он ищет детей, потому что они слабые и не могут себя защитить. Но этот припадок продолжается у него лишь пять минут, и в 23:05 каждого вечера он запрыгивает обратно в свой сарай и уж больше не показывается – до следующего вечера, 23:00. Ясно, что за пять минут непросто кого бы то ни было поймать, вот он ни разу и не поймал ни одного ребёнка, но всё-таки, всё-таки (Лена поднимает вверх указательный палец) надо быть осторожным, если ты в 23:00 выйдешь погулять в лес.
          Почему Лена, моя подруга, рассказывает всё это именно мне? Наверное, потому, что, скажем, Миша Салье не такой уж и слабый, даже, пожалуй, он сильный, так зачем его предупреждать, он и так сможет защититься.
          Раз так, я пойду в лес именно в 23:00.
          Более того, я пойду в направлении погранчасти, и пусть пограничник видит, что я иду.
          А может быть, он выйдет навстречу и не будет ругаться, а даст мне посмотреть своё ружьё, или что у него там…
               
                9.
          Я все-таки пойду в 23:00……..
          И действительно пошёл, и никто не знал об этом.
           Не было там никакого старика в избушке. И даже сарая не было. Лена всё придумала.
          Куда теперь? Темно, ничего не видно, хотя июнь, разве так бывает в июне… Зачем?
          Иду к морю – вот-вот, почему сразу к морю? Не лучше ли было… Неважно теперь.
          Спокойное море, холодный песок под ногами, мелкие веточки, щепки, маяк светит далеко справа, вышка слева, куда теперь? К вышке? Может быть, наконец я увижу настоящего пограничника? Ночь – самое время для дежурства. Лес странный, замер, молчит.
          Я ничуть не боюсь этой погранвышки. Я не боюсь леса ночью. Я не боюсь пограничника. Я не боюсь. Я пойду. Стыдно бояться, потому что если Боря, Миша, Лена, Серёжа и все остальные узнают, что я мог ночью зайти в погранзону и в последний момент испугался… А они обязательно узнают, здесь все всё обо всех знают. И Пьяница может узнать, ему расскажут, и соседи, и старики, Лена им разболтает. Стыдно бояться. Метров тридцать уже пройдено, вот и вышка стала ближе. Нет, не могу, остановился. Закрыл глаза, открыл, дальше. Вон в море кто-то на лодке, а вон ещё одна лодка, и хорошо, значит, не все спят, может быть, этих в лодке тоже кто-то разбудил, и им нужно идти в море, а может быть, они пытаются уплыть в Финляндию. Бесполезно, с вышки хорошо видно, кто идёт по морю и куда идёт. Ещё немного, вон она уже как огромная тень, которая увеличивается с каждым шагом – так она тоже идёт навстречу? Да нет, не она, а какой-то человек отделился от вышки и идёт сюда, наверное, видит меня. Кажется, он ведёт на поводке собаку. Большая собака. Я останавливаюсь. Нет смысла идти дальше, сейчас они будут здесь, рядом. А впрочем – вышка почти над головой, я чуть-чуть не успел дойти, погранзона!
          Так это пограничник? Да, хоть и темно, я уже различаю форму,  собаку на поводке – овчарку. Они явно идут ко мне. Полминуты – и мы стоим друг напротив друга.                Молодой он, этот пограничник, довольно высокого роста, с небольшими усиками, в очках.   Вроде не сердитый, даже чуть улыбается. И собака тоже ничего – сначала понюхала, потом лизнула меня в нос. И вдруг:
          - С днём рождения! – и пограничник протягивает мне небольшой свёрток. Спокойный голос, не низкий, не высокий, средний, приятный.
          Вот это да, я и забыл, что у меня сегодня, то есть завтра, день рождения.
          Надо быть вежливым. Если вручили подарок в свёртке, надо тут же его развернуть, посмотреть, что там, чтобы не обидеть человека.
          - Спасибо! – и я разворачиваю свёрток. Что-то твёрдое и прямоугольное, не коробка ли конфет… Нет, не конфеты, в темноте плохо видно, хотя нет, можно рассмотреть, так это… Картина, что ли, какая-то? Я их много видел в Русском музее. Деревянная доска, стекло имеется, а под стеклом – портрет молодой женщины в овальной раме. Темновато, но всё равно видно. Или это пограничник посветил мне фонариком? Да, молодая женщина в красном платье, золотой поясок, на голове золотая диадема, волосы заплетены белой лентой, которая вьётся за плечами; фон – синее небо и белая полоса лёгкой облачности.
          – А кто это?
          Я поднимаю глаза, а пограничника с собакой уже нет. Странно.  Как они так смогли уйти, незаметно, бесшумно? Ах, вон там, у самой вышки, человек с собакой, уже их почти не видно, темно всё-таки. Ничего не сказали и ушли оба.
          Тут пограничник все-таки обернулся и помахал мне рукой.
          – До свиданья! Спасибо! – кричу я, а он уже исчез за деревьями вместе с собакой.
          Я снова смотрю на портрет. Молодая женщина и небо. И теперь я вижу это даже в темноте. 
               
                10.         
         День рождения! Тут у нас много дней рождения. У меня вот сегодня, у Бори Ровинского – в конце июня, а у Мити Савина – в конце июля. На его день рождения мы всегда едим черничный пирог.               
         Надо бы всё-таки спросить, чей это портрет.
          Борю – как-то неловко, он уже и так много чего рассказал, про старика, например. Лена – обманщица, не буду я с ней пока что разговаривать. Серёжа ещё слишком маленький, откуда ему знать. Митя знает наизусть половину стихов Маршака и четверть – Чуковского, но в искусстве вряд ли разбирается.
          Попробую с Мишей Салье поговорить. Только как? Просто показать портрет и спросить, не знает ли он, кто это изображён? Да, просто показать и спросить.
          И вот Миша берёт у меня из рук подарок пограничника, некоторое время рассматривает портрет, насупив брови и жуя губами, и наконец объявляет:
          – Это королева Луиза.
          – Королева Луиза?
          – Да. Кажется, она была королевой Пруссии. Ты ведь знаешь, где такая страна – Пруссия?
          Молчание. В первый раз слышу. Стыдно, что Миша такой умный, всё-то он знает, а я…
           – А откуда у тебя этот портрет?
          – Ну… Мне подарили. У меня же день рождения.
           – А кто? Кто подарил? – Плохо дело, Миша начал допытываться. Но как мне рассказать об этом, как?!
          – Один человек… Он… Ты его не знаешь…
          Да я и сам не знаю, откуда у меня этот портрет. Пограничник подарил. Ночью. На море. Но не рассказывать же об этом Мише, пусть он мне и друг.
          К счастью, Миша уже отвлёкся и не слушает, что я там мямлю.
          – У меня тоже для тебя есть подарок! И отличный! Тебе понравится! После спектакля мы все будем дарить тебе подарки!
          – Миша, а вот Пруссия – это где? – я снова осмелел.
          – Хм… Ты уточни у дяди Сени Ровинского, он же учитель истории. Он тебе на карте покажет, а я так не помню.
          Хорошо, что Миша тоже кое-чего не знает и не помнит.  Хоть не так стыдно.
          А между прочим, никто из моих друзей не ходил среди ночи к погранзаставе, один только я ходил. Так что хватит стыдиться.
               
                11.
          Спектакль в день рождения! Да, представьте себе, спектакль. А не просто поесть и выпить. Мы готовимся к нему заранее, недели за две до очередного дня рождения. Правда, сегодня будет не совсем спектакль, скорее – концерт. Скажем, Митя Савин прочтёт наизусть что-нибудь из Маршака. Миша и Боря покажут сценку про Братца Кролика. Взрослые разыграют какую-нибудь басню. Линда споёт песню про море – на эстонском. Между прочим, в молодости она была певицей, так что споёт будь здоров. Мы с Марьяной Салье тоже выступим – с басней «Стрекоза и Муравей». А потом костёр – в дюнах, близ моря.
          Я учил текст, учил… Выучил. Суровый Муравей должен справедливо указать Стрекозе на дверь своего домика. В Муравья меня можно и не одевать, я как раз похож на муравья, в смысле роста, но и бегаю быстро. Начали:
                Попрыгунья-стрекоза
                Лето красное пропела,
далее по тексту. Это даже в школе учат, вот и мы с Марьяной выучили. Главное в басне – что? Мораль. Ради морали она и пишется. Последние слова Муравья надо произнести с особенно занудной серьёзностью в голосе. Проваляла она дурака всё лето? Ну так вот. Ты всё пела? Это дело… А я разворачиваюсь к зрителям и:
          – Это неправильная басня! Стрекоза не виновата, что у неё такой характер! Это не по-товарищески – выгонять Стрекозу только за то, что она легкомысленная! Она остаётся зимовать у меня в домике!
          Главное – неожиданно так перешёл на прозу, когда никто этого не ждал. Марьяна всё-таки постарше и поумнее, не растерялась, и басня завершилась импровизированным танцем. 
          После такой гаерской выходки и всё остальное пошло не так, как задумывалось, зато намного веселее. В басне «Ворона и Лисица» для Вороны,  вместо дерева, была установлена лестница-стремянка.  Ворона – мама Бори – расположилась на самой верхней ступеньке, а Лисица – папа Миши – у подножия лестницы. Видимо, Лестница оказалась одушевленной, потому что вдруг стала шевелиться вместе с Вороной, которая должна же была показывать, какие у неё пёрышки и какой носок, в такт Лисицыным похвалам. В конце концов Лестница окончательно накренилась набок и под истошные вопли папы Миши: «Сыр выпал… С ним была! Плутовка!!! Такова!!!» – вместе с сыром в лапы Лисицы упала Ворона. Хорошо хоть, что папа Миши – человек высокий и крепкий, поэтому он без труда поймал маму Бори. И вообще, в день рождения надо чтобы все смеялись и веселились, вот все и смеялись, и веселились, хотя поначалу немного испугались.
               
                12.
           В день рождения, говорю я вам, дорогие поэты, прозаики, художники, изобретатели, гении, совершенно не обязательно беспрерывно есть и пить. Посмеялись все, подекламировали, попадали с лестницы – вот и достаточно, теперь – костёр. Сосны вокруг, дюны, шумит море. Балтийское море. Больше всего хвороста принесёт Рома Царьков, он хорошо умеет его находить. Дрова принесёт Михкель, он же разожжёт огонь. К Михкелю пришли эстонские дети, незнакомые нам, наверное, соседи, и он, улыбаясь, что-то втолковывает им. Жаль, что я ни слова не знаю по-эстонски. Какой интересный язык, не суетливый, а протяжный какой-то.
          Споём песню, море?
          Линда  поёт о море, как было обещано. Я только понимаю, что в припеве говорится: «О, берег моря!» – или что-то наподобие того.
          – Какой голос красивый!
           С погранвышки не виден дым от костра, да и кто там стал бы смотреть. Хотя… Дым – значит жизнь? Значит, она есть? И люди вокруг костра – много людей, а вдруг у кого-то возникнет вопрос – а зачем они там собрались, люди? И придёт кто-то в чёрном пальто и каракулевой шапке, и испортит праздник, и прикажет удалиться, и придётся сидеть дома?
          Но ведь я знаю, что у меня теперь есть МОЙ Пограничник. Он – другое дело, он никого здесь не станет обижать. Значит, он и есть самый главный, а все остальные над ним не властны, кем бы они ни были, как бы им ни отдавали честь и ни маршировали перед ними. Мой Пограничник – настоящий, а другие, разные там – искусственные. Им только кажется, что они пограничники и начальники. Они только так думают, что у них есть власть, что они и есть власть, что они чем-то распоряжаются и кем-то командуют. Настоящий пограничник не может быть злым, он добрый, вот поэтому-то он не ругал меня за то, что я гулял ночью, один, возле самой погранзаставы, а даже подарил подарок. В этом, дорогие писатели и поэты, невозможно усомниться, потому что это было, было, по-настоящему было.
          А Миша Салье, оказывается, приготовил для меня в подарок велосипед. Настоящий. Ну то есть, конечно, не Миша его приготовил, а его родители, но подкатил-то мне его Миша! Так было задумано. Теперь буду учиться ездить на велосипеде. Здесь у нас все с велосипедами, и Линда с Михкелем только на велосипедах в магазин и ездят. Что такое автобус, они, наверное, уже и забыли. И  не узнают, если увидят случайно.
               
                13.
          – А почему тебя интересует именно королева Луиза? Откуда ты про неё узнал? Почему именно она?
          Папа Бори Ровинского даже как-то встревожился. В самом деле, почему именно королева Луиза, а не император Александр II, например?
          – Ты о ней прочитал где-нибудь? В школе ты ничего о ней не узнаешь, и в учебниках ни слова не написано. И мы с ребятами на уроках о ней не беседуем, просто не успеваем, хватает и других, более известных монархов. Странно. Почему именно королева Луиза?
          – Понимаете, я… Что-то о ней слышал… И прочитал в одной книге, не помню уже…
          Ах, как некрасиво врать! Но что мне делать, что? Рассказать папе Бори, а заодно и всем остальным, про Пограничника? Про море? Про ночную прогулку к погранзаставе? И главное – про портрет? И кто поверит? Да, но… Ведь это было! Было же!
          Портрет я пока что спрятал в таком укромном месте, что его никто не смог бы найти. И даже сейчас не расскажу, что это за место. А Мишу попросил никому не говорить о портрете. Миша – честнейший человек. Не проболтается.
          – Понятно. Прочитал. Ну а тебе известно, что мужа её звали – Фридрих Вильгельм III?
          – Фридрих… Вильгельм… Значит, у него было два имени?
          – Значит, да.
          – А Пруссия – где такая страна?
          – Пруссия – такой страны уже не существует. Но я тебе как-нибудь покажу на карте, где она была. А знаешь ли ты, что королева Луиза приходилась тёщей императору Николаю I?
          – Тёщей? А что значит – тёщей?
          – Как, ты не знаешь, кто такая тёща? Странно. Ну вот у твоей мамы ведь есть мама? Это твоя бабушка. Твоя бабушка по маме – это тёща твоего папы. Понятно?
          – Понятно.
          Для папы Бори очень важно, чтобы все всё понимали правильно и точно. Чтобы не было никаких ошибок и двусмысленностей. На то он и учитель.
           – Я слышал, что Николай I был не очень хорошим человеком. Это правда?
          – Да, пожалуй, правда. А как ты считаешь, кто из императоров был хорошим человеком? Из тех, о которых ты уже знаешь.
          - Кажется, Александр II… Ещё мне нравится Пётр I.
            Уж конечно, император Николай I был не очень хорошим человеком. Митя Савин мне это подтвердил. По словам Мити, Николай I приказал казнить поэта Рылеева и с ним ещё четверых, а Рылеев, сказал Митя, – очень хороший поэт. Он написал такие строки:
                Ревела буря, дождь шумел;
                Во мраке молнии летали;
                Бесперерывно гром гремел,
                И ветры в дебрях бушевали…
          Рылеев не то, что Николай I, сразу видно, что он был хороший человек. Плохой человек не смог бы так написать. И на казнь он шёл спокойно. «Положите, – говорит, – руку мне на сердце и послушайте, бьётся ли оно сильнее». Тогда к его сердцу приложили руку и убедились, что оно билось ровно.

                14.
          Королева Луиза. Королева Луиза. Портрет я могу достать и под подушку положить, но при чём здесь подушка. Кто-то играет на пианино в соседнем доме, а потом поёт. Слышны голоса, потом звон разбитой чашки, смех, извинения, снова смех, и снова кто-то играет на рояле. Мне кажется, что там сейчас королева Луиза, что это она играет и поёт.
          Сегодня что-то случилось, а что? Что это? Что это было? Я смотрел на небо, просто смотрел и всё, оно было летнее, как и положено в июне, красивое, конечно, и – небо как небо, ничего особенного. И вдруг я понял, что небо – это королева Луиза.
          И ещё: утро над морем, море, приветствующее день, солнце над побережьем – всё это королева Луиза. И всё хорошее, что есть в людях, в Боре, Мише, Лене, и в дяде Сене, и в поэте Рылееве – всё это… По крайней мере, мне показалось, что всё это имеет какое-то отношение к королеве Луизе. У меня вот только нет слов, чтобы сказать об этом, а поэт Рылеев, наверное, нашёл бы слова.
          И ещё: детство, наше, ваше, моё – это тоже королева Луиза.
          Разве я хоть что-то в этом понял? Ничего я не понял, я только услышал музыку в соседнем доме и вспомнил об этом.
          А музыка всё играет. Или она уже давно не играет, а я всё слушаю? Может быть, кто-нибудь в лесу играет, так, просто потому что захотелось поиграть?
                Музыкант в лесу под деревом
                Наигрывает вальс,
                Он наигрывает вальс
                То ласково, то страстно…
          Ах, это мои родители поставили пластинку. Значит, уже утро, пора вставать, как же это ночь прошла, а никто и не заметил?
          Нужно спрятать портрет. В укромное место. В такое, где никто точно не сможет его найти. Почему? Потому что у меня, повторяю, нет слов, чтобы рассказать обо всём, что случилось. Потому что я не могу, не посмею ни с кем поделиться своим открытием о том, что небо – это королева Луиза. Потому что мне никто не поверит и меня будут называть сумасшедшим.
          Мне никто не поверит.
          Не поверит никто.
               
                15.
           Ветер, возвращайся. Уже достаточно, ты носился по всему белому свету от Ленинграда до Эстонии, от маяка до погранвышки. Хочешь, мы всё повторим, и в начале июня снова посыпется с неба снег? Я ведь вижу, тебе здесь неинтересно. Ты пролетаешь мимо, вот опять пролетел, поговорить не хочешь, всё время занят, а чем занят-то? Вот немного поутих, легкая волна на море, даже тростниковые палочки лежат, не колеблясь, и ты сам присел на камень. Облаков на небе нет, почему ты не принёс ни запаха моря, ни каких-нибудь песчинок, пылинок, дымков? Ты ленив, я знаю тебя. Ленив.
          Обиделся. Сорвался, улетел опять. Почему у вас там никто не понимает шуток, почему все серьёзные, как звери? Непонятно, что сегодня за день, холодно, как где-нибудь на севере, а солнце светит, а от тебя только эхо осталось, ветер, ветер… Улетел. Потом всё равно вернётся, будет кругами летать. Подождём.
          Эта полоса горизонта – ведь не государственная граница, пусть там и ходят странные корабли со странными матросами на них. Кто написал эпиграф к жизни твоей, море? Ты живёшь, развёртывая написанную эту фразу, но только я не могу её прочитать. Поэтому я и перестаю думать, когда я смотрю на тебя. Тихое эхо ветра, отголоски мифов, застывшие сосны утром – как персонажи их, видения эстонские, финские, шведские, тысячи и тысячи лет им. Бежит ёж, ползёт змея, гудят неизвестные насекомые, и незнакомые птицы заняты лесным делом, но и небесным тоже. Ручей! Скорей к ручью, на его берегу, среди деревьев постоянно что-то происходит – и ничего не происходит, а просто идёт жизнь. Там всё случайно – и неслучайно, вроде понятно – а как будто бы и нет. И не надо, ничего не надо, пусть ручей взглянет на меня, и я буду знать, куда мне дальше идти, да и просто – сколько сейчас времени, и не пора ли домой обедать.
          А потом ещё будет черника, много позже, будет эта ягода, искусанная до крови комарами и пахнущая средством от комаров, и лес легко отдаст её, разрешит унести. Миллионы, миллионы ягод, а если собрать их вместе, получится целая книга, в которой каждая ягода – буква, а каждая буква – тепло и радость. Как не прозевать момент, когда эта книга раскроет свои страницы и можно будет её прочесть? Вот идёт Линда с корзинкой в руке, а там ягоды и грибы, и Линда жива, она никогда не умирала, потому что не могла умереть.
          Вечер уже, вечер, солнце садится так, как будто завтрашний день ничем не будет отличаться от вчерашнего, попросту – опять будет день, с купанием в море и речке, с блинной, автобусами на шоссе и магазинами, с отдыхающими на пляже и пляжем, переходящим в обычный берег ближе к погранзаставе. Как и вчера, будет завтрак, обед и ужин, приедет машина с газовыми баллонами, мало ли кто ещё приедет, в колодец упадёт ведро, и его будут доставать длинной палкой. Лена Комарова опять будет нести непонятно что, и будет смешно и жутковато. Всё будет как и прежде. Можно подумать, ничего и не случилось несколько дней назад, ночью в мой день рождения. А что случилось? Никто ни о чём не подозревает.
          Вот у этого комара в роду явно были драконы. По-моему, и голов у него соответствующее количество. Медленно зависает над головой, как бомбардировщик, готовится к атаке, я готовлюсь к отражению, поднимаю правую руку, а он улетает. Не повезло. То есть ему повезло, а мне нет.
          Почему это мне вдруг так жарко? И что за огоньки перед глазами? Мигают, пульсируют, и с каждой минутой всё жарче и жарче. И что это за красные пятна на руках? Как пузырьки, что ли, какие-то. Откуда они взялись, эти пятна, и что они означают? Никогда таких не было. Опять комар. На этот раз – хлоп! Я его поймал, но кровь! Кровь брызжет во все стороны, выстреливает из какого-то невидимого центра, залепляет глаза, сколько же он выпил крови – чьей-то! Я ничего не вижу из-за красных брызг, они в глазах и везде вокруг. Это кровь войны? Кто с кем воюет и зачем, закончилась ли уже война или всё ещё продолжается? Не пора ли рубить головы дракону, хотя всё равно вырастут новые, но необходимо же что-то делать! Необходимо оружие.  Может быть, мой детский лук подойдёт? Хотя – что он дракону, но можно, например, высадить ему глаз, а тогда кто-то более сильный… Пограничник! Вот кто более сильный, сильнее меня! Пограничник, где же ты? Помоги мне, иначе я утону в этой крови! На помощь.
               
                16.
                Здравствуйте, Ваше Величество!
           Я пишу Вам это письмо из больницы. Меня привезли в больницу, потому что я заболел ветрянкой. Ветрянка – это всё из-за того, что я был невежлив с ветром, я его обидел, он пожаловался на меня там, на небе, и вот я здесь. Наказан я справедливо, и я обязательно попрошу у ветра прощения. У нас палата на четверых, и все болеют одной и той же гадостью. Но, Ваше Величество, я обязательно поправлюсь и совершу для Вас какой-нибудь подвиг. Вы какой подвиг мне назначите? Я знаю много подвигов, я про них читал в книжках. Впрочем, Боря Ровинский читал гораздо больше моего, он разбирается и в рыцарях, и в индейцах. Но у меня на даче и лук есть, и стрелы, могу раздобыть что-нибудь ещё. Хотите, я отберу у ведьмы огниво и доставлю Вам? Хотя зачем Вам огонь, наверное, у Вас во дворце хорошо топят, и всегда светло, потому что много свечей, канделябров, или как они там называются.
          Ваше Величество, ещё только несколько дней назад я был здоров, и мы все собрались на берегу моря. Мы все – это Боря Ровинский, Миша Салье, Митя Савин, Рома Царьков, Лена Комарова, и маленький Серёжа, и ещё много людей, и мы решили, что пора совершить что-нибудь необычное. Боря предложил, чтобы мы все стали рыцарями, а тогда Лена Комарова и Марьяна будет оценивать, насколько мы умелые и выносливые. Боря предложил на выбор: или мы станем рыцарями, или будем просто помогать женщинам. Я сначала сказал, что буду помогать женщинам, но Боря рассердился и сказал, что он ожидал от меня совсем другого. Тогда я согласился тоже стать рыцарем. Мы даже уже собрались куда-то идти и прошли метров триста по берегу моря, но тут оказалось, что Серёжа Комаров в спешке надел только один сапог, и нам пришлось вернуться назад. Серёжа ещё совсем маленький, и ему простительно. А через несколько часов после этого я заболел, поэтому всё испортилось, и теперь я не знаю, когда снова смогу стать рыцарем.
          Ваше Величество, а можно на Вас женится Боря Ровинский, когда станет постарше? Я очень хочу, чтобы Вы были счастливы. Но, может быть, вы счастливы и с Фридрихом Вильгельмом – видите, я выучил, как его зовут! – а тогда извините меня, пожалуйста, за это предложение. Просто я давно знаю Борю, он гораздо умнее меня, у него дома целая тысяча книг на разных языках, а живёт он в большом таком доме с высокими потолками, и для Вас в этом доме найдётся целых три комнаты. А я подарю Вам на свадьбу свою самую любимую вещь. Я только ещё не решил, какая вещь у меня самая любимая, но я обязательно придумаю что-нибудь. Например, у меня есть волшебная коробочка, на ней – портрет композитора Моцарта. И в этой коробочке всегда что-то неожиданно появляется, обычно что-нибудь вкусное. Решено, вот эту коробочку я Вам и подарю. Приезжайте скорей! Мы все выйдем Вас встречать: и Боря, и Митя, и Миша с Марьяной; и Линда с Михкелем выйдут; и Пьяницу тоже позовём, только он должен пообещать, что в день Вашего приезда не будет пить. Приезжайте! 
                До свидания. Герман
               
                17.
       – Кашу не доел, хлеб только обкусал, чай не допил… Безобразие!
         Вы и в самом деле хотите, чтобы я ел больничную вашу кашу? Сначала расскажите, из чего вы её варите. Моим родителям расскажите, которые мне хотя бы ягод принесли. Гадость, с комками, и приносите вы мне её полухолодной. Мои друзья на такую кашу и смотреть бы не стали.
          Белые халаты с желтыми пятнами. Ходят эти халаты на тонких ножках, и покрикивают, и ругаются всё время. Запах зелёнки, и весь я в этой зелёнке. Общий туалет, в котором кто-то постарше тайком покуривает. Похабные разговоры. Окна почти что нет, щель какая-то. Солнце там, дождь или ураган – невозможно определить.
          Самое тревожное – портрет. Он там остался, в потайном месте. Я не успел, да и не мог взять его с собой. Не хватало ветрянки, так ещё разболелось ухо. Поэтому я здесь надолго, надолго, навсегда.
                Сегодня особенно противная смена. Смена – это очередной халат на тонких ножках, женского пола, туфли почему-то на каблуках, злые какие-то очки на носу и – орёт, орёт, орёт. Даже в шахматы с соседом нельзя поиграть, чтобы не сказала какую-нибудь гадость. За что она нас так ненавидит? А потом я лежу в каких-то бинтах, намотанных, в том числе, на голову, и ничего не понимаю в этих бинтах, не понимаю, зачем они нужны. Когда же вы выпустите меня отсюда? Лучше уж в следующий раз умереть, а не болеть. Никогда не буду больше болеть.
          – Смена белья!
          Она сама это делает, снимет наволочки и прочее, а почему? Я что – не могу сам себе постель застелить?
          – А можно я сам, пожалуйста?
          – Да помолчи ты, не суйся! Сам! Дома у себя будешь сам! Ну и мятая же у тебя простыня, да и наволочка… Что это тут у тебя под подушкой? А? Что это за бумажки?
          – Это… Письмо, это так, это моё…
          – Что это ты вдруг письма пишешь? А? Кому это?
          Боже мой, она его разворачивает.
          – «Здравствуйте, Ваше Величество! Я пишу Вам это письмо из больницы»… Что это ещё за Величество у тебя? А? Что это такое?
         – Пожалуйста, не читайте, не надо… Это моя тайна… Пожалуйста, это так, просто…
          – Нет уж! Дочитаем.
          И она дочитала. Вслух. И остальные, все, кто был в палате, все слушали.
          – «…до свидания, Герман». Ха-ха-ха-а-а-а! Вот дурак! Нет, вы видели когда-нибудь такого дурака? Кто же так обращается к королеве? Да королева плюнула бы в физиономию такому, как ты! Шкет, дохляк! Ты же меньше микроба, а всё туда же! Королева!  И что это за королеву ты выдумал? Ещё коробочка какая-то! Что за коробочка?
          – Коробочка. Там Моцарт нарисован. Это композитор.
          – Ха-ха-ха-ха-ха! Нарисован? Ну и дурак! Вот дурак! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а-а-а-а! Да ты просто псих! Нет никакой королевы, понял? Это мозги у тебя протухли от ветрянки!
          – Нет, есть! Есть! Отдайте письмо сейчас же! Отдай! Отдай, гадина! Сволочь! Сволочь!!! – это слово я произнёс, наверное, в первый раз в жизни. Никто из моих друзей никогда так не ругался, ни Боря Ровинский, ни Миша Салье, ни… Я вскочил, подлетел к ней, сорвал с носа очки – дотянулся же, допрыгнул! – и грохнул об пол. Не разбились, это я точно помню.
          Дальнейшее неинтересно. Неинтересно, как меня били – трое, четверо, пятеро, сколько их там было, сколько было рук, готовых покарать, наказать, забить. Настоящие руки настоящих героев, готовых броситься втроем, вчетвером, вдесятером на одного – мальчики, девочки, мужчины, женщины. Неинтересно, как какая-то одна меня пожалела, и, пока вызывали машину, я пил что-то ужасно горькое, но всё-таки лежал один, в другой комнате, и никто меня не трогал. И как потом меня везли в другую больницу – тоже неинтересно.          
               
                18.         
           Ночь в отдельной палате. Мой папа, папа Бори Ровинского и дедушка Миши Салье были у главврача этой новой больницы, и дедушка Миши показал ему своё удостоверение профессора университета. Поэтому я лежу в отдельной палате. А моя мама плакала, и мама Бори тоже плакала, но мужчины их успокоили.
          Пока меня везли на машине, мне мерещился странный старик в чёрном пальто и каракулевой шапке. Будто бы старик тоже вошёл со мной в машину, только его посадили на переднее сиденье. Он снял пальто, а под пальто у него оказался пиджак, тоже чёрный и весь усеянный орденами и медалями. Машина ехала, а ордена и медали звенели, и их звон сливался с визгом драки, ещё звучавшей в моих ушах. Я ведь отбивался, а как вы думали. По чьей-то роже так заехал, что рожа куда-то в угол уплыла. Но остального не помню – ни рож, ни вырванных клоков волос, ни крови со слюнями, ничего. Старик потом куда-то пропал, как растворился.
          Дежурный свет и дверь с небольшим окошком сверху в соседнюю палату. Я просыпаюсь. Кажется, ночь. Точно ночь? Не знаю и, главное, не особенно хочу знать. Не украли ли они портрет? А вдруг они каким-то образом узнали, и теперь ещё и Пограничнику попадёт, его накажут командиры, и он больше не сможет быть пограничником. И расскажут, раззвонят обо всём, и дойдёт до этого противного старика, а он любого может наказать – так Боря объяснил. А письмо – оно так и осталось в их руках? Что они с ним сделали? И теперь они так и будут насмехаться надо мной? 
           А ведь это было. Понимаете? Было! И Пограничник, и собака, и портрет!
          В первый раз вижу, чтобы окно вело в соседнюю палату. Но это не первое, о чём я успеваю подумать, проснувшись. Вижу я в нём на этот раз не старика, а уж совсем ужасное лицо, без пола и возраста, стриженое что ли, с диким и бессмысленным взглядом. Что бы это ни было, он смотрит на меня несколько секунд и исчезает. Только после этого я окончательно просыпаюсь и начинаю думать о том, болен я всё ещё или, может, уже здоров, а если болен, то как теперь называется моя болезнь. И снова проваливаюсь в сон.
          Утром ко мне пришёл ещё какой-то в белом халате, но на этот раз добрый, очень похожий на Айболита. Он расспрашивал меня обо всём на свете, обо всей моей жизни, по-моему, обо всех её трёх тысячах с чем-то днях, а я удивлялся, зачем ему это. Потом я рисовал ему какие-то деревца, домики, человечков и рассказывал, что я рисую, и почему именно так, а не иначе.
          – А теперь расскажи, пожалуйста, кто такая королева Луиза.
          К счастью, я уже кое-что о ней знал от папы Бори Ровинского. Об остальном – разумеется, молчание. Никто не должен ничего знать, даже этот Айболит, хотя он и добрый.
          Чуть позже – несколько голосов за стеной, совещаются. Один из них – голос Айболита, самый спокойный:
          – Уверяю вас, ничего такого… все дети фантазируют… фантазии, ничего больше… да ещё и после болезни… вроде бы действительно была такая королева… зачем, не стоит… ну, разве что фенибут на ночь… но и это не обязательно.
          И тогда меня выпустили.
               
                19.   
          И все мои друзья из Нарвы-Йыэсуу снова были рядом. Портрет никто не нашёл, да никто и не искал. Я обнаружил его в своём потайном месте.
          Это тайна. Это тайна моя и Пограничника, и ещё только его собака при этом присутствовала. Нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы об этом кто-нибудь узнал. Миша видел только портрет, а остального он не знает.         
           Айболит сказал: «Здоров, но не справляется с жизнью». Понятно? Здоров я!
          Ваше Величество, как бы я хотел сыграть для Вас на скрипке. Тем более, после всего, что недавно случилось. Я бы очень хотел научиться играть на скрипке. Ведь при Вашем дворе есть скрипачи. А ещё какие музыканты у Вас есть? Певцы. Вот певцы-то точно есть. А в Вашем войске есть барабанщик, и даже не один. Только лучше бы офицеры поменьше воевали, а побольше танцевали на балах. Это я теперь тоже знаю – про балы, танцы и всё такое. Вычитал из одной книжки, папа Бори дал. Он говорит, что мне надо стать историком, когда я вырасту. Ну, это он загнул, конечно. История – очень сложный предмет, я пока что её не изучал, но знаю, что это очень сложно.
          Ваше Величество, такие, как я, Вам, конечно же, не нужны. Вот которые ветрянкой болеют, дерутся, ничего толком не знают. Но ведь у меня ещё есть время! Я вырасту и обязательно на что-нибудь сгожусь, а там уже… Что? Вот именно.
          Скрипка, скрипка, я всё о скрипке думаю. А вот Пограничнику, наверное, больше бы понравилась труба. Но чего нет, того нет. Впрочем, и скрипки нет. И только в соседнем доме кто-то играет на пианино. Хоть бы раз посмотреть, кто там играет, спросить, узнать. Зачем? Я же знаю, что это – королева Луиза. И небо – это королева Луиза. И детство – это королева Луиза.
          А море? Если войти в море, в наше море, то вначале с каждым шагом становится глубже, глубже, глубже, и вдруг – мель. Даже не по колено, такая вот мель, как у берега.  Дальше то же самое. Уже шагов триста от берега, и снова мель. А если ещё дальше? Там будет уже настоящая глубина, и придётся плыть? Не тут-то было, снова мель, третья по счёту. Мы так и говорили: «я сейчас дойду до второй мели, дальше не пойду, скучно». И море кажется бесконечным, но и безопасным тоже.
          Я не пишу стихи, но сегодня вдруг придумал рифму: «море-горе». Папа Миши Салье назвал эту рифму «затёртой» и «банальной», а я не понял, что это означает, но переспросить постеснялся. Папа Миши – писатель, поэтому он знает толк и в рифмах, и в нерифмованных словах. Ещё он сказал, что за настоящей рифмой всегда скрывается правда, а иначе нет смысла рифмовать. Поэтому он всё равно меня похвалил.
          – А может быть, ты попробуешь писать стихи?
          Это он говорит с первой нашей встречи после моего возвращения из больницы. Кажется, тут все знают о письме, но никто не знает о портрете и Пограничнике. Это очень хорошо.
          Кто-то плывёт – на лодке, или на плоту? Больших кораблей не видно, наверное, им нечего делать здесь. У кораблей есть имена, а лодка – на какое имя отзовётся? Тем более плот. Поверьте, Ваше Величество, рыбакам некогда слушать меня, они заняты важными делами, хотя я всё говорю, говорю себе под нос. И Пограничник тоже занят, у него служба. А я иду от первой мели ко второй и вижу перед собой то небо, то море, и радуюсь и тому, и другому. И только временами тревожно. Это правда, Ваше Величество. Ещё как тревожно.
               
                20.
          А хорошо бы: гулять по морю и писать стихи. Я стихов не пишу, это Митя Савин что-то втихаря кропает. Я просто гуляю, от погранвышки до центрального пляжа и обратно. Это совсем недалеко. Я должен быть выносливым.
          Вдруг сзади какая-то гадость, откуда бы ей взяться? Что-то липкое и подлое. Всё ближе и ближе. У меня сзади глаз нет, поэтому сначала не понять, кто это там шепчет, верещит, каркает:
          – Сумасшедший, сумасшедший…
          – Даже в больнице лежал…
          – Ха-ха, у него королева Луиза…
          – Дурррак, ха-ха, посмотрите-ка…
          – Королева, ну да…
          – Смех какой, а?!
          Оглядываюсь. Бог мой, ну что это за рожи. Таких в Усть-Нарве не бывает, и вот, однако, они в двух метрах от меня – скалятся, сволочи, показывают на меня пальцами, или что у них там вместо пальцев, четверо уродов без пола и возраста, что им надо? Разве это их тайна, что они болтают, разве это им пограничник подарил портрет? Я делаю вид, что не замечаю их, иду дальше вдоль берега, а они только громче орут, они в раж вошли, им нравится идиотничать. Кажется, хотят драться. Четверо против одного, это мой друг Ж.З. смог бы в одиночку, он знает какую-то восточную борьбу, и то это будет лет ещё через двадцать спустя.
          Нагибаюсь, набираю в кулак – что там, песок, камешки, среди которых есть и довольно крупные, – и швыряю в ближайшего из них, стараясь попасть в глаза. Кажется, попал. Злой я человек, не то слово.
          – Эй, ты! Ну-нуууу!
          – Полегче!
          – Ты!
          Сейчас опять будут бить. А я буду бестолково отбиваться, пока хватит сил.
          Но тут кто-то крепко берёт меня за плечи, разворачивает на сто восемьдесят градусов, потом берёт за руку и ведёт назад, в противоположную сторону, в сторону дома. Я поднимаю голову: Пограничник. И собака с ним. Те четверо ещё что-то орут вслед, но постепенно отстают. Против Пограничника они ничего не могут.
          Всю дорогу молчим. Пограничник молчит, я ничего не говорю, и собака молча вышагивает рядом с хозяином. Солнце закатывается, опускается в море, и ему грустно, я точно знаю, что ему грустно.
          Вот там наш дом, дальше я сам. По тропинке, мимо колодца, домой. Голоса моря всё тише.
          Спать.
          Спокойной ночи, Пограничник. Здесь, у меня под подушкой, наша с тобой тайна, и незачем эту тайну кому-нибудь открывать.
          Спокойной ночи, Нарва-Йыэсуу, Усть-Нарва. Спокойной ночи, друзья мои. Спокойной ночи, взрослые, простите, дорогие, что я не могу вам ничего рассказать. Спокойной ночи, ветер, – кстати, прости меня за тогдашнюю грубость. Ты больше не сердишься на меня?  Спокойной ночи, море-горе. Спокойной ночи, Ваше Величество. Пусть сегодня хорошо спится Вам и всем Вашим придворным.               
               
                21.
           Черничный лес. Черничные дорожки посреди леса. Черничные сосны в лесу. И у птиц как будто черничные голоса. Пусть бежит ёж, пусть ползёт змея. И пусть раннее солнце продирается сквозь ветви.
          Ваше Величество, это очень интересно – ходить в лес и собирать чернику. Кто больше соберёт. Как это у Ромы Царькова получается, у него всегда больше всех. Он чернику целыми бидонами собирает. Но это неважно, черничный пирог мы все вместе будем есть. А ещё бывают грибы с жареной картошкой. Я понимаю, Ваше Величество, Вам смешно: такую простую еду во дворце не готовят. А мы – что нашли в лесу, то и съели. Но Ваши подданные тоже, наверное, не все настолько богаты, чтобы каждый день заказывать дорогие блюда. Или вот наша блинная. Тоже, конечно, еда немудрёная, но мне почему-то кажется, что Вам бы понравилась. И кафе с деревом внутри – понравилось бы. И переулки, выбегающие к морю. И речка, в это море впадающая. А Линда, между прочим, певица, выступала раньше в знаменитых театрах. Она и сейчас ещё хорошо поёт, и её пение понравилось бы всем при Вашем дворе. А Михкель знает много эстонских сказок, он мог бы рассказать Вам какую-нибудь. Папа Бори Ровинского – историк, Вам было бы интересно побеседовать с ним о политике. Дедушка Миши Салье знает всё про литературу. Да у нас все могли бы как-то себя проявить, такие необычные здесь собрались люди. И даже Пьяница мог бы вспомнить что-нибудь занимательное из своей жизни.
          Мы устроили бы целый фестиваль, праздник. Сняли бы зал со сценой где-нибудь в Нарве, в местном доме культуры. Составили бы программу. Например, у нас были бы солисты, ну вот, скажем, Линда, а потом выступил бы хор. Или наоборот, не суть важно. Были бы оперные певцы и эстрадные. Пригласили бы пару-тройку ансамблей, а ещё фокусника, чтеца стихов – только пусть будут на празднике весёлые стихи, смешные. В заключение все вместе вышли бы на сцену и спели что-нибудь торжественное. А Вы, Ваше Величество, сидели бы в первом ряду, и Ваши министры рядом с Вами. Офицеров мы посадили бы во второй ряд, потому что они и так высокие, им первый ряд ни к чему. Только пусть офицеры на этот раз придут без оружия, потому что никакой войны не будет, а будет только праздник. И пусть они тоже выступят, у них же есть барабанщик и, как говорит, папа Бори – флейтист. Вот и прекрасно, пусть споют военную песню. И пусть этот праздник продолжается до самой ночи, а ночью мы все вместе выйдем на берег моря, зажжём костёр, и взрослые будут пить самое лучшее вино, какое только можно у нас найти, а мы будем есть черничный пирог и черничное мороженое. Только приезжайте, Ваше Величество. Приезжайте. Я уже знаю, что если очень долго идти по берегу моря, много дней и ночей, то можно дойти до Вашего королевства. Я это по карте определил. Или можно взять корабль, выйти в море и постепенно доплыть до него. Только какой из меня моряк, и корабля у меня нет, и доплыть я могу только до третьей мели. Но, возможно, это плавание ещё состоится, вот только время идёт, а ничего не происходит, черника есть, друзья есть, море есть, а Вас – нет, только портрет… И я не знаю, как сделать так, чтобы Вы были.
Ваше Величество, я что-то разболтался, непростительно разболтался. Извините, Ваше Величество. Вам – заниматься делами государственными, важными, мне – так, всякой ерундой. Черника и лес. Море.
               
                22.
          Ваше Величество, все мои беды – это просто глупости. У нас случилась настоящая беда. Помните, я Вам рассказывал про старика в чёрном пальто и каракулевой шапке? Так вот, этот дурацкий старик приказал арестовать папу Бори Ровинского. И теперь дядя Сеня сидит в тюрьме, и его будут судить. Ещё по приказу этого старикашки куда-то надолго увели папу Мити Савина, потом, правда, отпустили. Митя говорит, что его папу водили на какой-то «допрос». И что у его папы был обыск, и у него отобрали пишущую машинку, на которой и сам Митя пытался что-то печатать.
         Я ничего не понимаю. Если человека арестовывают, значит, он в чём-то виноват, совершил какое-то преступление. Я долго расспрашивал Борю, а Боря сказал только, что у его папы нашли какую-то «запрещённую литературу» и что он неправильно учил детей истории – так считают те, кто его арестовал. Ваше Величество, Вы знаете толк в государственной жизни. Объясните, как же это так? Как можно сажать человека в тюрьму только за то, что он читает книги? Я точно знаю, что у папы Бори отобрали книгу поэта Бродского. Я тоже немного читал стихи этого поэта и запомнил вот что:
                Топилась печь. Огонь дрожал во тьме.
                Древесные угли чуть-чуть искрились.
                Но мысли о зиме, о всей зиме.
                Каким-то странным образом роились.
          И вот это у них – «запрещённая литература». Что здесь запрещать? Может быть, тогда и Пушкина запретить, раз он был поэт и тоже писал о зиме? Посадить человека в тюрьму за то, что он читал вот это? И давал кому-то ещё читать? Пусть тогда и меня арестуют, потому что я тоже читал стихи поэта Бродского. И Борю, и Митю, и весь наш дом, весь посёлок пусть арестуют.         
          Самое обидное, Ваше Величество, что нам никто не помог. И никто из нас не смог ничего сделать. И Пограничник не пришёл, может быть, он ни о чём не знал или был занят, у него же служба. Что плохого в том, что папа Бори хотел, чтобы в нашей стране людям жилось лучше? В чём же он виноват? И в чём виноват папа Мити Савина, который тоже перепечатывал на машинке стихи разных поэтов, и  мы их читали?
          Мне начинает казаться, что этот старик в чёрном пальто и каракулевой шапке – сумасшедший. И его советники, министры – тоже сумасшедшие. Они вбили себе в голову, что поэты, писатели, философы – чрезвычайно опасные люди. Что они им чем-то угрожают. А это неправда, ужасная неправда. Никому поэты не угрожают, они пишут стихи. И мы в Нарве-Йыэсуу, в Усть-Нарве, никому не мешали тем, что читали их стихи. Несправедливо и обидно. Какая чернота вокруг, Ваше Величество, какая холодная августовская ночь в преддверии осени. Как там в Вашем королевстве?               
               
                23.
           С тех пор в наш дом стали приходить крысы. Вообще-то их здесь много. Они шумят ночью, не дают спать, хотя и так нет сна. Могут что-нибудь попортить, а вдруг до портрета доберутся, начнут грызть. Они ведь всё грызут, что попадётся. Одна крыса бегала за шкафом, а потом, кажется, хотела взобраться по стене на потолок. Что тебе делать на потолке, крыса, что тебе там надо? Нет ответа.
          В конце концов, мне не жалко, приходите. Только не по ночам и не всей толпой. Упорные, тупые, вам лишь бы что-нибудь съесть. Плевать вам, что я хочу хотя бы ночью отдохнуть от тяжёлых мыслей. Я разрешу вам, а потом вы будете требовать, чтобы я вас кормил. А ещё потом вы попросите, чтобы я вам читал стихи. И вообще, развлекал вас. Так и скажете: «Развлекай нас!»
          Вы захватите весь мой дом, ворвётесь в мою жизнь и будете объяснять мне, как я должен жить, что я могу читать, а что – нет, какую музыку мне можно слушать, а какую нельзя. Вы будете указывать мне на мои ошибки и недостатки, будет критиковать мои взгляды, манеру одеваться и разговаривать, будете без конца одёргивать меня и наконец перейдёте на откровенную ругань, уже без стеснения и каких бы то ни было ограничений. А сами вы при этом – шпана, твари из подворотни, мнящие о себе невесть что. Вон та у вас – директор, командует целым выводком несчастных, трясущихся рабов, которые боятся лишний раз посмотреть ей в глазки. А вот эта – начальник, заставляет всех окружающих цепенеть от нецензурной брани, от ненависти ко всему живому, от презрения к любому, кто хоть немного умнее и честнее её. Вот свора цепных чудовищ, готовых броситься на того, на кого укажет начальство. Вот обезумевшие от жрачки и питья, а вот нищие, и оттого ещё более злые. Вы – легион тупых рож, агрессивных, неодолимо сильных, если вас много, и уродливо-жалких, если вас разогнать по углам. Как сделать так, чтобы вы ушли?   
          Подальше от вас – к морю. Море-горе. И вот я снова ночью на берегу, а уже холодно, больше нет лета. Какого цвета море? А горе? Только вышка пограничника видна слева, но там никого нет. Значит, пора уезжать. Да хоть завтра. Но куда? Ночной самолёт моргает огоньками, а снежный след его не виден. Он высоко над морем, и птицы не поднимаются на такую высоту. Несильно болит горло – это усть-нарвское лето. Черника ушла, закончилась, грибы шумят, какие-то беседы у них, чему-то возмущаются, о чём-то спорят. Неужели я так и буду молчать, всегда молчать, молчать до конца жизни? О Пограничнике, о портрете, о королеве Луизе, а теперь вот о тюрьме, в которой сидят близкие мне люди? О том, что я нисколько не боюсь этих стариков, халатов, рож, крыс, а боюсь только потерять пограничника и королеву Луизу?
               
                24.
          Меняется ветер, усиливается ветер, и не слышно уже голосов детей, взрослых, Линды и Михкеля, Пьяницы и Айболита – ничего не слышно, кроме ветра, и я не знаю его языка. И языка эстонских сосен не знаю, и море теперь строгое и чужое, и музыка в соседнем доме смолкла. Осторожно, небо закрывается. И море закрывается. Впереди город.
          Легко живётся ветру: захотел – и уже на другом берегу, и гуляет там, где другим запрещено. Никто его не остановит, никто не скажет: «Сюда нельзя!» Можно.
          И море: живёт себе, и всё. Идут часы, дни, недели, а с ним ничего не происходит. Катятся и катятся волны, и никто не скажет волне: «Остановись!» Наоборот, все смотрят на волны, и молчат, и думают не о море, а о чём-то другом. И волны молчат в ответ человеку, и форма у пограничников – цвета морской волны.
          А небо? Небо – это королева Луиза.
          А детство? Детство – это королева Луиза.
          Они отобрали у меня Усть-Нарву, закрыли небо, отравили детство, но они не смогли отобрать у меня королеву Луизу.               
           Я поеду в город на большой грузовой машине, и в чемоданчике у меня поедет портрет королевы Луизы. Я усядусь в кузове большой грузовой машины и скажу:
           - До свидания,  Нарва-Йыэсуу, Усть-Нарва! До свидания, Пограничник! До свидания, море!
          Но я не успеваю ничего сказать. Большая грузовая машина ещё стоит на месте, водитель даже не успел завести мотор, а меня начинает рвать. Дорогие поэты и писатели, художники и режиссеры, вы с таким удовольствием описываете в своих произведениях рвоту, блевоту, фекалии и акты дефекации, мочу и сперматозоиды, что эта моя рвота для вас – просто банальность, общее место. Она вас ничем не может заинтересовать, пусть даже меня рвёт на дверцу машины, на колесо, на траву, меня рвёт так, что кажется, уже и мира вокруг нет, Нарвы-Йыэсуу нет, Ленинграда нет, ничего нет. Вот я, который вроде бы есть, и которого почти нет, вижу шоссе, другие машины – ого! – вижу блинную, центр, аптеку, баню.  А вон у обочины старик в чёрном пальто и каракулевой шапке, поднимает руку и медленно-медленно машет. Мне машет, что ли? А сам начинает, тоже медленно-медленно, опускаться куда-то вниз, под землю.
            Украл у меня Нарву-Йыэсуу? Небо, детство украл? Пусть так, но ничего не смог сделать против моего пограничника и королевы Луизы.
            Меня давно уже перестало рвать, машина въехала в город, и в городе пошёл дождь, мелкий дождик. Я мог бы многое рассказать, но кому? Тишина.
             А папу Бори Ровинского отпустили только через четыре года.   
               
                25.
          Меня отдали в музыкальную школу – учиться играть на скрипке.
          И отвели к учительнице немецкого языка – чтобы я учил немецкий язык.
          И записали на исторический кружок в доме культуры – чтобы я занимался историей.
          И на секцию дзюдо записали – чтобы я изучил хоть какую-нибудь борьбу.
          Вот и хорошо.

                КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ