Глава десятая. В салоне княгини Волконской

                ИМПЕРИЯ ПОД ТАЙНЫМ НАДЗОРОМ      
                Эпоха Николая I      

                Глава  десятая
                В САЛОНЕ КНЯГИНИ ВОЛКОНСКОЙ

Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений...
П у ш к и н

     Одним из центров культурной жизни Москвы был литературно-художественный салон  княгини Зинаиды Александровны Волконской на Тверской 14. Она стремилась окружать себя талантливейшими людьми. В ее салоне собирались крупные деятели науки, литературы и музыки, постоянно устраивались чтения, концерты и домашние оперные спектакли.
     Глубокую симпатию  питал к ней император Александр I.   Он , в частности, писал ей: «горю нетерпением, княгиня, пасть к стопам вашим; вчера я уже жаждал этого счастия». Когда император скончался, ее друг Иван Козлов утешал ее в письмах: « я знаю, какого друга Вы лично потеряли в нем и в какой мере эта утрата Вам тягостна». Позже Волконская написала кантату памяти Александра и сама сочинила на нее музыку.
     Частый посетитель салона, Петр Вяземский писал: «В Москве дом кн. Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись представители большого света, сановники и красавицы, молодежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Все в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали в нем чтения, концерты артистами и любительницами, представления итальянских опер. Посреди артистов и во главе их стояла сама хозяйка дома» (Кн. П.А. Вяземский. Полн. собр. соч., Т. VII).
     «Общим центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи служил тогда блестящий дом княгини Зинаиды Волконской, урожденной княжны Белозерской. Эта замечательная женщина, с остатками красоты и на склоне лет, хотела играть роль Коринны и действительно была нашей русскою Коринною. Она писала и прозою, и стихами. Все дышало грацией и поэзией в необыкновенной женщине, которая вполне посвятила себя искусству. По ее аристократическим связям собиралось в ее доме самое блестящее общество первопрестольной столицы; литераторы и художники обращались к ней, как бы к некоторому меценату. Страстная любительница музыки, она устроила у себя не только концерты, но и итальянскую оперу и являлась сама на сцене в роли Танкреда, поражая всех ловкою игрою и чудным голосом: трудно было найти равный ей контральто. В великолепных залах Белосельского дома оперы, живые картины и маскарады часто повторялись во всю эту зиму, и каждое представление обстановлено было с особенным вкусом, ибо княгиню постоянно окружали итальянцы. Тут же, в этих салонах, можно было встретить и все, что только было именитого на русском Парнасе. Часто бывал я на ее вечерах и маскарадах, и тут однажды, по моей неловкости, случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною, в свое оправдание, на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона» (А.Н. Муравьев. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871).
     Следует заметить, что литературно-художественный салон княгини Волконской пользовавшийся  у просвещенных москвичей и приезжих заслуженной популярностью, находился под подозрением у полиции и считался тогда одним из самых «оппозиционных». Политическая демонстративная независимость хозяйки салона привела к тому, что за Волконской был установлен тайный надзор.
     9-го августа 1826 года управляющий Третьим отделением фон Фок доносил графу Бенкендорфу: «Между дамами самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство — княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг».
     Блистая в свете умом, образованием, талантами и богатством, княгиня Зинаида Александровна «украшала свой дом оригиналами и копиями знаменитейших произведений живописи и ваяния; комнаты своего дома, настоящего музея, она раскрашивала фресками в стиле разных эпох...»
     Княгиня, помимо красоты и ума, сама писала стихи и прозу, и даже музыкальные произведения. Ее стихи, отрывки из путевых заметок , кое-какие статьи печатались в «Московском Телеграфе», «Московском Вестнике», в альманахе «Северные цветы». Именно около 1826 года, в период интенсивного общения с кругом «Московского Вестника», княгиня начала работать над русским вариантом своей исторической повести «Ольги». В «Московском Телеграфе» публикуется  ее ода «Александру I», за которую Волконская удостаивается членства в Обществе любителей Российской словесности. 
     Волконская обладала великолепным голосом и вполне могла бы стать профессиональной оперной певицей. «Слышавшим ее, — отмечает Вяземский, — нельзя было забыть впечатления, которые производила она своим полным и звучным контральто и одушевленною игрою в роли Танкреда, опере Россини».
     Она выступала в драматических и оперных спектаклях домашнего театра.  В ее салоне устраивались постановки итальянских опер. «Дом ее был, как волшебный замок музыкальной феи: ногою ступишь на порог, раздаются созвучия; до чего не дотронешься, тысяча слов гармонических откликнется. Там стены пели; там мысли, чувства, разговор, движения, все было пение».
     Зинаида Волконская вдохновляла поэтов, которые часто бывали в ее салоне. «Княгиню поймешь только у нее в гостиной, и то, когда станешь к ней ходить чаще, — писал С. П. Шевырев. — Да, я к ней пригляделся, что это, как сравнить ее с другими! Как она выше их!»
     Многие свои стихотворения красавице посвятил Дмитрий Веневитинов, безнадежно влюбленный в Волконскую: «К моей богине», «Кинжал», «Завещание», «Италия»,  «Элегия», «Три розы» и водевиль по случаю ее именин «Нежданный праздник».
 
Элегия
Волшебница! Как сладко пела ты
Про дивную страну очарованья,
Про жаркую отчизну красоты!
Как я любил твои воспоминанья,
Как жадно я внимал словам твоим
И как мечтал о крае неизвестном!
Ты упилась сим воздухом чудесным,
И речь твоя так страстно дышит им!
На цвет небес ты долго нагляделась
И цвет небес в очах нам принесла.
Душа твоя так ясно разгорелась
И новый огнь в груди моей зажгла.
Но этот огнь томительный, мятежной,
Он не горит любовью тихой, нежной,
— Нет! он и жжёт, и мучит, и мертвит,
Волнуется изменчивым желаньем,
То стихнет вдруг, то бурно закипит,
И сердце вновь пробудится страданьем.
Зачем, зачем так сладко пела ты?
Зачем и я внимал тебе так жадно
И с уст твоих, певица красоты,
Пил яд мечты и страсти безотрадной?

     Во время первой встречи с Пушкиным Зинаида Александровна сумела смутить великого поэта. Вяземский вспоминал: «Помнится и слышится еще, как она, в присутствии Пушкина и в первый день знакомства с ним, пропела элегию его, положенную на музыку Геништою:

Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман.

     Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала в лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был несомненное выражение внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения».
     С этого момента Пушкин стал завсегдатаем этого литературного салона, позже именно здесь он прочел свое стихотворение «Чернь».
     Часто в гостях у княгини посетители играли в шарады. Тут Александр Пушкин поражал всех своей быстрой реакцией и остротами. Как-то государственный деятель и один из основателей движения декабристов Александр Муравьев случайно отбил руку у гипсового Аполлона в гостиной княгини и написал стихами на статуе извинение.
     Пушкин же сразу выдумал эпиграмму:

«Лук звенит, стрела трепещет.
И, клубясь, издох Пифон.
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан».

     «Встречался я с Пушкиным, — вспоминает управляющий Конторой императорских московских театров Л.Н. Обер, — довольно часто в салонах княгини Зинаиды Волконской. На этих вечерах любимою забавою молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что он будет изображать «скалу в пустыне». Мы все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать. неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к скале, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц. Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, а она, улыбаясь, взяла Пушкина за ухо и сказала: «Mauvais sujet que vous etes, Alexandre, d`avoir represante de la sorte le rocher!» («Этакий вы плутишка, Александр, как вы изобразили скалу!»)» (Л.Н. Обер. Мое знакомство с Пушкиным. Русский Курьер, 1880, № 158).
     Незадолго  до своего отъезда в Петербург, Пушкин посылает «Царице муз и красоты», как называл он княгиню Волконскую, экземпляр своей поэмы «Цыганы» со стихами, посвященными ей:

Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.

     26-го декабря Пушкин был приглашен на прощальный вечер, устроенный  хозяйкой салона в честь уезжавшей в Сибирь Марии Николаевны Волконской-Раевской.
     Как обычно, множество гостей собралось в великолепной гостиной «княгини Зинаиды», приглашены были лучшие музыканты, итальянские певцы, музыка не смолкала до глубокой ночи. Но лишь очень немногие, самые близкие к хозяйке дома гости, посвящены были в тайный смысл этого печального торжества и знали о присутствии Марии Николаевны. Ведь еще и полугода не прошло со времени суда над декабристами; всякое проявление сочувствия пострадавшим строжайше преследовалось; в этой обстановке проводы в Сибирь жены ссыльного каторжника были актом гражданского мужества.
     Об этом вечере Мария Волконская-Раевская вспоминает в своих «Записках»:
     «В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей третьей невестки, которая приняла меня с такой нежностью и добротой, которых я никогда не забуду: она окружила меня заботами, вниманием, любовью и состраданием. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, которые были тогда в Москве, и несколько талантливых девиц. Прекрасное итальянское пение привело меня в восхищение, а мысль, что я слышу его в последний раз, делала его для меня еще прекраснее. Дорогой я простудилась и совершенно потеряла голос, а они пели как раз те вещи, которые я изучила лучше всего, и я мучилась от невозможности принять участие в пении. Я говорила им: «Еще, еще, подумайте только, ведь я никогда больше не услышу музыки!» Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь; я знала его давно. Он был принят моим отцом в то время, когда его преследовал император Александр I за стихотворения, считавшиеся революционными.
     Отец когда-то принял участие в этом бедном молодом человеке с таким огромным талантом и взял его с собой на Кавказские воды, так как здоровье его было сильно подорвано. Пушкин никогда этого не забывал; связанный дружбой с моими братьями, он питал ко всем нам чувство глубокой преданности.
     Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. Мне вспоминается, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картинка была очень грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет.

Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!

     Позже, в поэме «Бахчисарайский фонтан», он сказал:

...ее очи
Яснее дня,
Темнее ночи.

     В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел. Но во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне свое «Послание к узникам» для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александре Муравьевой.
     Вот оно:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра —
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора.

Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут, и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут».

(Кн. М. Н. Волконская. Записки. Изд. 2-е м. «Прометей». 1914).

     Воспоминания М.Н. Волконской дополняет подробное сообщения  одного из гостей салона А. В. Веневитинова, чиновника Московского архива Министерства иностранных дел и брата известного поэта:
     «27-го декабря 1826 г. Вчера провел я  вечер,  незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую, коей муж сослан в Сибирь и которая 6-го января сама отправляется в путь, вслед за ним, вместе с Муравьевой.  Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет; но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина — больше своего несчастья. Она его преодолела, выплакала; источник слез уже иссох в ней. Она уже уверилась в своей судьбе и, решившись всегда носить ужасное бремя горести на сердце, по-видимому, успокоилась. В ней угадываешь, чувствуешь ее несчастье, ибо она даже перестала и бороться с ним. Она хранит его в себе, как залог грядущего. Помнит, что она мать, и решилась спасти дочь свою, жертвуя сама собою. Прискорбно на нее смотреть и вместе завидно. Есть блаженство и в самом несчастии! Она видит в себе божество, ангела-хранителя и утешителя двух существ, для которых она теперь одна уже осталась, и все в мире! Для них она, как Христос для людей, обрекла себя на жертву  —  славная жертва! Утешительная мысль для меня!. Она теперь будет жить в мире, созданном ею собою. В вдохновении своем, она сама избрала свою судьбу и без страха глядит в будущее.<...>
     Она в продолжение целого вечера все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила другого. До двенадцати часов ночи она не входила в гостиную, потому что у К.З. (княгини Зинаиды Александровны Волконской) много было, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить.<...>
     Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без сомнения, показался он скучным, как ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание некоторыми шутливыми дуэтами. Но человек с чувством, который, хоть изредка, уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его окружает, необходимо должен был думать, много думать. Я желал в то время, чтобы все добрые стали в то время счастливцами, а собственное впечатление сего вечера старался я увековечить в себе самом . Когда все разъехались и осталось очень мало самых близких и вхожих к К.З., она вошла сперва в гостиную, села в угол, все слушала музыку, которая для нее не переставала, потом приблизилась к клавикордам, смела уже глядеть на тех, которые возле низ стояли, села на диван, говорила тихим голосом очень мало, изредка улыбалась; иногда облако воспоминаний и ожиданий затмевало ее глаза, но она обеими руками закрывала тогда свое лицо и старалась победить свое чувство. Она всех просила ей спеть что-нибудь простодушно, уверяя, что память этого участия, которое принимают в ее положении, облегчит ей трудный путь в Сибирь.<...>
     Для нее велела К. З. изготовить ужин: ибо становилось уже очень поздно и приметно было, что она устала, хотя она сама в этом не сознавалась.Во время ужина не плакала, не рыдала, но старалась нас всех развлечь от себя, говоря вообще очень мало, но говоря о предметах посторонних. Когда встали из-за стола, она тотчас пошла в свою комнату. И мы уехали уж после 2-х часов. Я возвратился домой с душою полною и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера» ( М.Веневитинов. Проводы княгини Марии Волконской. Русская старина. Том. XII. 1875.  Выпуск 1-4).

     На фото: Г. Мясоедов. В салоне Зинаиды Волконской.