Страницы из ненаписанного дневника

Мой отец редко рассказывал о своей жизни. Лишь иногда, пребывая в хорошем расположении духа, он мог вдруг вспомнить какой-нибудь случай, произошедший в его детстве или памятное событие из юности.

Я никогда не пытался записывать то, что услышал, мне казалось, что я и так все помню.

Прошло много времени. Многое забылось. Как-то просматривая старые письма, я наткнулся на любопытные строки о жизни нашей семьи. Вспомнились отцовские рассказы. В домашнем архиве также нашел много интересного. Кроме прочего, две бумаги из НКВД за 1937 и 1939 годы.

В голове сложилась книга. Взялся за работу. Для того, чтобы книга состоялась, пришлось подлинные факты переплести с художественным вымыслом.

Уже нет того дома на Сенной площади – его снесли, когда строили метро. Нет того села, где жили наши герои – оно оказалось на дне Красноярского водохранилища. Нет тех людей. Все превратилось в историю.

Однако, несмотря на некую долю вымысла, все здесь рассказанное – абсолютная правда.
                ***

7 декабря 1931 года

Очень не хочется просыпаться. К утру комната выстудилась. Печки мы топили не сильно – чтобы согреться надо одеться потеплее. Дрова экономили, чтобы на всю зиму хватило.

Осенью таскали всякий деревянный хлам, брошенный около рыночных павильонов. На Сенной их было четыре. Больше всего «топлива» можно было найти у павильона, в котором торговали деревянными корытами и кадками, плетеными корзинами, всякой посудой. В других торговали мясом, овощами, там редко что было для печки. Охочих до бесплатных дров было много, быстро растаскивали все что горит. Надо было не зевать. Что нашли, тем и топили. Еще у нас во дворе были селедочные лавки, а за домом на Горсткиной улице, располагались рыбные ряды. Там были и ящики, и бочки деревянные, но торговцы ничего не выкидывали. Проси, не проси, все равно ничего не дадут.

А с началом зимы уже никто ничего не выкидывал, сами отапливали лавки и магазинчики.

Приходилось обходиться дровами, купленными по ордеру. Когда запретили частную торговлю, дрова стали продавать только по ордерам.

Получить этот ордер было не сложно. Управдом выдавал их всем. Получишь ордер, приходишь на склад, а дров там нет. В прошлом году было – уже декабрь, и морозы на улице, а дров все нет. Выдали только перед самым Новым годом. Выдали мало, обещали потом еще дать, но не случилось. И в этом году, похоже так же будет.

А у нас квартира – три комнаты, две печки и плита, если топить по-настоящему до конца зимы дров не хватит.

Нехотя открыл глаза, потянулся и посмотрел на часы, стоящие на комоде – уже шесть. На отрывном календаре 6 декабря. Я быстро поднялся, зевнул, потянулся до хруста. Оторвал листок календаря. Сегодня 7 декабря 1931 года – первый день шестидневки.

Сон тут же прошел. Сейчас все встанут, мне надо бежать за кипятком. У меня свои обязанности по дому – таскать дрова для печек. И еще утром приносить горячую воду.

Быстро натянув штаны и рубаху, сунув босые ноги в подбитые валенки, побежал на кухню. Схватил стоящий на столе большой луженый чайник, пятак, который лежал тут же рядом и, выскочив из квартиры, побежал по лестнице вниз. Там через черный ход ресторана, который находился у нас на первом этаже, за пять копеек наливали в чайник горячей воды. Удобно. Не надо разводить самовар с утра пораньше. Пока он поспеет, на работу опоздаешь. С горячим чайником обратно на четвертый этаж, на кухню. Поставил чайник на плиту, пошел мыться, как раз старший брат Костя вышел из ванной.

Ванная в квартире осталась от старых хозяев еще с дореволюционных времен. Там даже дровяная колонка была. Но топили ее редко, только когда была большая стирка. Дрова жалели. А мылись мы холодной водой. Ну и что? Привыкли. По субботам ходили в баню, что в Фонарном переулке. Там было здорово. И не нужна никакая ванна.

Сполоснув руки и полив холодной воды на лицо и шею, я окончательно проснулся и вышел на кухню.

Мама уже встала. Она стояла, облокотившись на стол. На керосинке в алюминиевой кастрюле что-то кипело.

– Мама, дай хлеба.

– Жди, скоро каша будет готова. Успеешь поесть. Иди, собирайся в школу.

Моя двоюродная сестра Роза, которую у нас все называли ласково Розочкой, уже ходила с тряпкой, вытирала пыль, переговаривалась с мамой, решая какие-то неотложные хозяйственные вопросы. Я не прислушивался, мне было не интересно.

Сестра старше меня, она такая же, как и мои братья.

Я забыл сказать, что у меня два родных брата – Костя и Яша. Яша еще старше Кости. Яша у нас инженер на заводе у Балтийского вокзала. Там делают подъемные краны. Он очень серьезный, но совсем не строгий. Яша собирается жениться. Он даже приводил свою невесту показать маме.

Костя – инженер по корабельным движителям. Он работает в «Дзержинке» – это военно-морское училище, которое находится в Адмиралтействе. У него очень красивая морская форма. Костя веселый. Он знает много всяких интересных историй. С ним не скучно. Жалко только, что он часто чем-то занят.

А я самый младший брат. Костя старше меня на одиннадцать лет, а Яша еще старше на два года. Они относятся ко мне как к ребенку, а мне уже почти тринадцать лет. Через месяц исполнится. Обидно.

Моя двоюродная сестра Розочка очень красивая, но какая-то рассеянная. Вечно все забывает, путает. Но никто на нее не ругается. Говорили, что она вышла замуж в восемнадцать лет, а прожила с мужем всего год. Потом он погиб. Не знаю, что там случилось, но с тех пор она живет с нами.

Украдкой прихватив кусок хлеба, я пошел в комнату одеваться. Остановился перед незаконченным натюрмортом – это моя первая работа масляными красками в художественной школе. Учитель сказал, что мне удалось поймать настроение.

Спохватившись, что опаздываю, я быстро оделся. Мама уже звала меня завтракать.

Когда я вышел из дома было еще темно. Освещенная тусклыми электрическими лампочками Сенная площадь медленно оживала.

Ходили слухи, что торговые павильоны скоро будут сносить, освобождать площадь. Я не мог себе представить огромную Сенную площадь без рыночных павильонов. Врут, наверное…

Некоторые магазины были уже открыты. К другим подъезжали подводы, грузчики разгружали товар. Немногочисленные покупатели протаптывали дорожки через выпавший за ночь снег. Стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом снега под ногами прохожих.

Выйдя из двора, я обошел ближний рыночный корпус, поглядел направо, нет ли трамвая, перешел трамвайные пути, и быстро пошел по Садовой улице в сторону Международного проспекта. Садовую улицу почему-то переименовали в улицу 3-го июля, но мы все равно называли ее Садовая.

Пока я шел, с Международного проспекта на Садовую свернул трамвай. Я быстро догнал его и прыгнул на заднюю площадку, присел, пока кондуктор не заметил. Доеду до Лермонтовского и спрыгну. А там не далеко до Матвеева переулка, где школа. Главное, чтобы милиционер не увидел. Вообще-то мне везло: только однажды поймали. Да и то – отругали и отпустили. Все равно, не люблю, когда меня ругают.

Я ехал в школу. Впереди был еще один день, похожий на многие. И еще целая жизнь. 
                .
                ***

11 июня 1937 года.

Нас куда-то везут. Раннее утро. Холодно. Я накрыт своим пальто – одеял нам не дали. Ноги торчат, я их поджал, стараясь накрыться весь, но они постоянно вылезают и мерзнут. Маленькая печка-буржуйка, которая стоит в конце вагона, холодная – топить ее можно только зимой, а сейчас июнь. В вагоне сыро и зябко. Сквозь стук колес слышно, как капли дождя барабанят по крыше. Погода ужасная. Когда мы уезжали, в Ленинграде было уже лето.

Два маленьких окошка-щели под потолком почти не дают света. Вагон слегка раскачивается, размеренно стучат колеса на стыках. Я лежу на нарах, на верхней полке, в одном из пяти отсеков вагона. Если на каждую полку лягут по двое, то в вагоне сможет поместиться шестьдесят человек. Но нас всего чуть больше тридцати. Рядом со мной спит Костя. Он тихонько похрапывает. Мне завидно. Я не могу заснуть. Кажется, все в вагоне спят, кроме меня. А мне не спится. Лежу с открытыми глазами и вспоминаю последние дни. Ленинград, нашу квартиру, маму, Розочку. Как они там без нас…

Куда нас везут мы не знаем. Не говорят. Уже скоро неделя, как мы куда-то едем. Перегоны длинные, поезд останавливается на всех станциях. Названия все незнакомые. Стоим подолгу, иногда по несколько часов. Из вагонов нас не выпускают. Еду приносят на стоянках. Кормят достаточно, не голодаем.

Вчера вечером, когда приносили еду, сказали, что через день прибудем на станцию Ужур. Там нас пересадят на автомобили, повезут дальше. Куда повезут, не наше дело. Никогда не слышал о станции Ужур. Интересно, где это. В нашем вагоне никто не знает.

В первый день я разглядывал «попутчиков». Разного возраста, по-разному одеты. Но какие-то все незаметные, одинаковые. Некоторые между собой тихо переговариваются.

Есть среди нас несколько человек для нашего положения неуместно хорошо одетых. Этих, наверное, забрали прямо с работы. Держатся они обособленно, ни с кем не вступают в разговоры, даже друг с другом. Лишь изредка перебрасываются отдельными фразами, стараясь даже не смотреть друг на друга. Всем своим видом показывают, что они-то, в отличии от остальных, здесь случайно. Думаю, начальниками были какими-нибудь.
                ***

2 июня 1937 года

Поздно вечером в дверь нашей квартиры позвонили. На пороге стояли двое в милицейской форме и один в форме НКВД. Старший велел нам с Костей одеться и следовать за ними. Причину этого «приглашения» объяснять не стали. Костя, повысив голос, пытался выяснить причину задержания. Заявил, что он военный человек и у него есть свое начальство. «Разберемся» был ответ.

Когда нас уводили, я обернулся и поглядел на маму. Она тихо стояла, отвернув голову, и вытирала глаза передником.

Внизу стояла грузовичок Газ-АА с фургоном, выкрашенным в черный цвет. В неверном свете белой ночи он смотрелся зловеще, мне почему-то представилось, что это вход в подземелье.

Вместе с нами в фургон забрались милиционеры. Там уже сидели несколько человек.

Доехали мы быстро. Свернули на Международный и напротив Вяземской Лавры свернули во двор, где находилось отделение милиции.

Всех завели в большую комнату. У входа встал милиционер с винтовкой и внимательно на нас смотрел, переводя взгляд от одного к другому.

Вызывали по одному. Костю вызвали почти последнего, меня за ним. Те, кого уводили, обратно уже не возвращались. было страшно. Что там с ними делают, куда уводят?

Комната, в которую меня привели, была почти пуста. Напротив входа стоял большой письменный стол. За столом сидел и что-то писал старший лейтенант ГБ с двумя шпалами в петлице. Он даже не поднял на меня глаза.

– Фамилия, имя, отчество. Род занятий. Место жительства.

Я не задумываясь ответил – это были простые вопросы, я знал, что таковы формальности. Но следующего вопроса я не ожидал. Мне даже в голову не могло прийти, что меня об этом спросят.

– Как давно занимаетесь антисоветской деятельностью? Видя, что я растерялся, он, видимо истолковал это по-своему.

– Чистосердечное признание облегчает участь. У нас есть показания вашего брата. Сказал он это абсолютно безразличным голосом, без всяких эмоций, кинув беглый взгляд на меня, и принялся снова писать.

Я растерялся. Что Костя мог про меня сказать? На меня навалилась обида на брата. Но моментально она прошла и мне стало стыдно. Я понял, что лейтенант меня обманывает. Это же неправильно. Что он от меня хочет?

Я пытался что-то ответить, но ничего вразумительного у меня не получилось.

Лейтенант не стал настаивать, всем своим видом выражая брезгливое безразличие, продолжал писать. Потом оторвался от своих бумаг и посмотрел на меня.

– Подумай пока, потом разговор продолжим.

Это он сказал заученно-равнодушно, нажал кнопку на углу стола. В комнату вошел конвоир и повел меня по коридору. В конце коридора оказалась большая камера, закрытая решеткой. Щелкнул замок. Конвоир ушел. Помещение было ярко освещено лампочкой, висящей под потолком на проводе. На лавках сидели люди. Я узнал некоторых – их привезли вместе с нами. В углу я увидел сидящего брата и сел рядом. Костя посмотрел на меня и помотал головой. Все сидели молча. Привели еще двоих. Вскоре выключили свет. Все устроились на ночлег, кто на лавке, кто на полу.

Утром принесли еду. Велели нам ждать и оставили одних. Только через решетку в конце коридора был виден пост дежурного. Около двух часов пополудни пришел конвойный и назвал первую фамилию. Нас стали вызывать по одному. Наступила моя очередь. Конвойный ввел меня в небольшой зал. Вдоль стенок стояли кресла, по середине стоял длинный стол. В центре сидела грузная женщина средних лет в гражданской одежде, по обе стороны от нее двое в форме НКВД.

Спросив фамилию и имя, женщина вручила мне под роспись постановление суда, в котором было сказано, что за деятельность, не совместимую со званием советского человека, я подлежу высылке из Ленинграда в места трудового перевоспитания. Костя получил такую же бумагу. Меня подмывало желание спросить какие такие действия несовместимые я совершал и когда был суд, но воздержался, предположив, что ничем хорошим это не кончится. Про нового Народного комиссара внутренних дел, Генерального комиссара госбезопасности Николая Ивановича Ежова и о порядках, им установленных, ничего хорошего не рассказывали.

Родственникам разрешили принести вещи, не более пяти килограмм на человека. Утром следующего дня мы уже сидели в вагонах где-то на Сортировочной Московского вокзала и ждали отправки.

Позже Костя рассказал мне, почему нас арестовали. Он чувствовал себя виноватым передо мной. История была простая. Начальник попросил Костю подписать отрицательные характеристики на некоторых сотрудников и выступить на собрании с их осуждением. Костя категорически отказался, заявив, что все эти сотрудники честные люди и хорошие специалисты. Тогда ему ничего не сказали.

Назавтра один из знакомых офицеров, встретив его в коридоре, быстро прошептал, что на Костю завели дело. Подробности он не знает, но вроде бы там значится, что его поведение не достойно офицера РККА.

Через день за нами пришли.

Мы так и не поняли, почему вместе с братом сослали и меня. Наверное, потому, что мы жили вместе.

Больше мужчин в доме не было. Квартиру конфисковали. Мама и Розочка переехали к брату Яше, который жил с женой и приемным сыном отдельно от нас в маленькой двухкомнатной квартире на улице Союза Печатников.
                ***

18 июня 1937 года

Рано утром поезд прибыл на станцию Ужур. Состав остановился, замер и наступила тишина. Стало сразу очень тревожно. Неизвестность предстоящего пугала.

Окон не было, и мы не знали, что делается снаружи. Постепенно станция оживала. Стали слышны крики людей, лай собак, ревели двигатели подъезжающих автомобилей. Мы замерли в ожидании. Даже говорить не хотелось.

Нас долго не выпускали из вагонов. Время тянулось час за часом, наконец, двери распахнулись и усатый охранник, звания я не разглядел, крикнул: «Выходи по одному строиться!», и тут же исчез.

Мы по одному выпрыгивали из вагона на грязную траву, перемешанную с галькой и каким-то мусором, озирались, пытаясь понять, где мы оказались.

Около вагонов выстроились фургоны. Чуть поодаль стоял одинокий «Воронок». К нему несколько вооруженных солдат вели двоих. Больше глазу зацепиться было на за что. Только небольшое станционное здание неподалеку и пара водоналивных кранов для паровозов. Где-то у горизонта холмы, лес.

Нам устроили перекличку и распределили по машинам.

Мы с Костей попали в одну машину, и я почувствовал сильное облегчение. Я очень боялся, что нас разлучат.

Потом мы долго ждали отправки. На улице было пасмурно, не очень тепло не больше 20 градусов, но в закрытом фургоне было душно, пахло бензином и застарелым потом. Хотелось пить и есть. Кормить нас никто не собирался. Обещали накормить по приезде.

Когда машины после часа ожиданий тронулись, стало легче, через щели подул ветерок. Ехали долго по разбитой дороге, часа три-четыре. Часов у меня не было. Часы были у Кости, он с ними никогда не расставался – старые карманные часы на веревочке вместо цепочки, сильно потертые, но время все же показывали довольно точно. Мне было интересно, сколько времени мы едем, сколько стоим, но часто спрашивать время не хотелось.

Всю дорогу нещадно качало, кузов трещал. Казалось фургон вот-вот развалится. Сопровождающие нас солдаты сидели у задних дверей и не очень обращали на нас внимание, похоже дремали. Знали, что от нас неприятностей не будет. Публика такая. Мы ссыльные, а не осужденные.

Когда, наконец, приехали в поселок, уже стемнело. Моросил дождь. Почти в полной темноте при свете автомобильных фар нас, все пятнадцать человек, построили около местного отделения милиции. Зачем-то прямо на улице устроили перекличку. После этого нас завели в помещение. Молодой милиционер – младший лейтенант с голубыми петлицами, хорошо, что не с красными – чекистскими, рассказал нам, что мы обязаны жить в поселке и являться в милицию по первому его требованию. Покидать поселок без особого разрешения «компетентных» органов запрещено. Потом, улыбаясь, видимо шутка ему нравилась, сказал, что тайгу по его личному приказу охраняют волки. И если кому-то захочется бежать, он с этими волками познакомится. Он засмеялся, потом, повернувшись к какому-то незаметному мужичку небольшого роста, сказал: «Савельич, отведи их в хату».

Идти оказалось не далеко и через несколько минут мы оказались в большом бараке, в котором, по-видимому, давно никто не жил. Воздух был сырой и спертый.

У дальней стенки стояла печка-буржуйка. Рядом лежало немного дров. Мы затопили печку и сели вокруг греться.
                ***

24 июня 1937 года.

На улице холодно. Идет сильный дождь. Уже затемно вернулись в барак, который стал нашим домом. Этот барак строили когда-то для каторжных, еще до революции, с виду крепкий, даже крыша целая – не протекает, но дует со всех щелей. Как-то зимой будем?

Уже неделю работаем на лесопилке. Я устал – весь день на ногах, таскаю бревна, да еще на подхвате, кто попросит. Костя работает со мной. Он не унывает. Сказал, что придумает что-нибудь насчет работы. У меня лучший брат, с ним я никогда не пропаду.

Село, куда нас привезли, называется Даурское, оно стоит на левом берегу реки Енисей, примерно в полуторостах километрах от города Красноярска. Это райцентр Даурского района. Нас везли через станцию Ужур потому, что это самая близкая станция от Даурского. Точнее Красноярск, конечно, ближе, но оттуда нет дорог. Добраться можно только по воде.

В селе есть пристань. Через нее по Енисею из Красноярска и в Красноярск возят всякие грузы.

В селе всего домов около пятисот и частных, и колхозных. Народа тысячи две с половиной.

Дома бревенчатые, не больно-то ухоженные. Здание сельсовета – не исключение. Из кирпича выстроен только клуб. Вокруг него чисто, площадка утоптанная, аккуратная. Вот только местная школа, деревянная, как и все остальные дома, сильно выделяется своей аккуратностью. Сразу видно, что за ней следят.

Дороги разбиты. После дождей, которые здесь не редкость – не пройти, не проехать. Основной транспорт гужевой. Вот он и спасает. Лошадкам привычно грязь месить.

Есть в поселке небольшая, но самая настоящая больница, при клубе хорошая библиотека. Гордость поселка – маслозавод. Масло расходится по всей округе, даже до Красноярска добирается.

Кроме того, в поселке находится райпромкомбинат, разнообразные кустарные производства райпотребсоюза. На окраине поселка, поближе к тракту стоит пункт «Заготзерно». В километрах трех на юг от поселка находится нефтебаза.

Народ в Даурском живет разный. В основном русские и потомки казаков. Можно встретить якутов, долганов, хакасов и чулымцев.

К нам ссыльным отношение безразличное, правда, никакой враждебности – «Ну есть вы и есть». Уж не знаю, как они между собой.

Первое время мы ни с кем не общались, разве только по делу, по работе. А пару дней назад Костя познакомился с директором и учителем местной школы Иваном Ивановичем Сильнягиным. Полувоенный френч без знаков различия, застегнутый на пуговицы до самого горла, тёмно-русые волосы, он чем-то напоминал Макаренко с портретов. Потом я узнал, что ему сорок лет, он ветеран Первой мировой и Гражданских войн. Иван Иванович и рассказал нам все о поселке.

Иван Иванович много лет изучал местную историю. Он рассказал нам о Даурском крае. Он очень интересно рассказывает. Его не устаешь слушать.

Свое название село, возникшее в 1720 году на левом берегу Енисея при устье речек Ошаровки и Безымянки на краю огромного болота, сильно поросшего кустами боярышника, получило по имени татарского князя Даура, юрты которого стояли в здешних местах до прихода русских.

Климат местный не очень приветлив, но вот природа здесь удивительная. Величественная река Енисей, холмы, поросшие лесом, долины, на горизонте горы. Удивительное дерево даурская береза. Она не похожа на нашу, но что-то в ней есть такое, что я нарисовал этюд с этими березами. Когда я узнал, что этой березой топят печки, я даже расстроился

Если бы не работа на лесопилке, я бы целыми днями рисовал эти удивительные енисейские пейзажи.
                ***

20 июля 1937 года

Сегодня моросит мелкий дождь. Иногда он усиливается и тут же резко прекращается, как бы обещая: «Ну, вот сейчас погода наладится!». Даже солнце выглядывает. Но через несколько минут небо опять затягивается и снова сыплет с неба занудный дождь. И конца этому не видно. Я думал, что в Ленинграде погода плохая, про нее даже поговорки есть. Но то, что здесь творится, ленинградцам даже не снилось. Местные говорят, что в конце июля, в начале августа будет тепло. Что ж, посмотрим. Уже почти конец июля.

Вчера дождя не было, даже потеплело, настроение стало получше и работать как-то легче. К вечеру появился на лесопилке Иван Иванович, подошел к Косте.

Я работал, не хотел останавливаться, чтобы не получить замечание. Я уже знал, что после трех замечаний, а, иногда, и просто так, если вдруг бригадир недоволен, могут на сверхурочные оставить. Мне этого совсем не хотелось, мы и так по двенадцать часов работаем с одним выходным.

Любопытство меня мучило и я, как бы невзначай, поглядывал на Ивана Ивановича с Костей. Разговаривают о чем-то. Костя говорил эмоционально, руками, правда, не махал, но я-то видел, что он взволнован. Что-то случилось? Ничего хорошего я последнее время не ждал. Я мучился от неизвестности, но продолжал работать, делая вид, что ничего не замечаю.

Разговаривали они минут десять, потом Иван Иванович ушел, а Костя снова занялся бревнами, как ни в чем не бывало. Я сгорал от любопытства, но удовлетворить его смог только вечером после работы. Пока я раздумывал, как бы начать разговор, Костя просто сказал:

– Иван Иванович предложил нам интересную работу, – сказал Костя. – Ты как, не против?

Он выжидательно на меня посмотрел, в глазах горели огоньки. Это было неожиданно, я растерялся

– А что за работа? Нет, я не против, – не дождавшись ответа, согласился я.

– Понимаешь, мне предложили сделать в райцентре электростанцию. Я им сказал, что я инженер. Иван Иванович в сельсовете рассказал, что я инженер, специалист по электростанциям. Я уж не стал его поправлять, в двигателях разбираюсь, в этом тоже разберусь. Вот, гляди что у меня есть.

Он достал из вещмешка, в котором держал вещи, толстый томик «Справочника Хютте для инженеров и студентов. Издание 1932 года».

– На всякий случай взял, мало ли пригодится. Так вот! Как раз третий том, здесь про электротехнику и электростанции написано. Видишь, пригодился. Уж не знаю, как там будет, но в сельсовете обещали подумать. Они-то в принципе, как я понял, не против, обещали узнать, могут ли дать нам генератор. Ну и материалы нужны разные. Если все получится, надо будет составить списки необходимого. С людьми обещали помочь. Я тебя возьму главным помощником. Лады? Главное, чтобы разрешили. Ну, как ты?

Я был настолько взволнован, что не знал, что сказать. Костя обещал, и вот оно. Это же работа настоящая, не бревна таскать. Понемногу успокоился и стал задавать вопросы.

Костя меня остановил:

– Потом. Сначала пусть разрешат. Давай, иди спать. Завтра опять на работу.
                ***

11 августа 1937

Почти две недели не было никаких известий. Каждый день после работы мы возвращаемся в барак. Костя, лежа на нарах, изучает свой справочник инженера, иногда откладывает его в сторону и открывает томик стихов Гомера, который каким-то чудом оказался в библиотеке дома культуры. Многие стихи он знает наизусть и читает их вслух нараспев. Соседи по бараку относятся к этому благосклонно.

Я в свободное время рисую. Бумаги у меня нет, поэтому рисую на чем попало – на картоне, кусках фанеры. Краски мне дали в клубе – гуашь. Это, конечно, не художественные краски, но мне не выбирать. Иван Иванович обещал достать мне настоящие масляные краски, но, когда это будет, не знаю. Все, что у нас здесь есть, привозят на баржах из Красноярска. Бывает это не часто. Остается ждать. Начал углем рисовать портреты. Говорят, что выходит похоже. Рисую и дарю. Берут охотно, но сами не просят.

Костя мне сказал, что займется со мной немецким языком. Говорит, что в жизни пригодится. Я в школе учил немецкий, но ничего не помню.

Так вот, две недели не было никаких новостей. Я уже решил, что нам отказали и про электростанцию можно забыть.

Но вот, сегодня утром на лесопилку пришел Иван Иванович, сказал Косте несколько слов и ушел.

Я нашел возможность подойти к Косте и спросил его, о чем они говорили.

– Он сказал, что мне надо подойти сегодня в сельсовет и обсудить кое-какие вопросы.

– Это про электростанцию?

– Да. У них есть вопросы, но я так понял, что в принципе они согласны.

Я с нетерпением ждал, когда Костя вернется из сельсовета. Прождал долго, видимо разговор был длинный.

Когда Костя вошел, я понял, что что-то не так. Он молча вошел, подошел к остывшему чайнику, стоящему на буржуйке, поднял его, потряс. Булькнула вода.

– У тебя остался хлеб?

Я достал кусок хлеба, завернутый в тряпку, протянул ему.

Костя сел на нары. Помолчал.

– Все не так плохо. Мне велели сделать полный инженерный расчет и обоснование. Буду делать. Сколько это времени займет...? Но надо, так надо.

Мне показалось, что Костю расстроило что-то другое. Я долго колебался, но в конце концов все же спросил.

– Костя, что произошло, чем ты расстроен?

Он помолчал немного, как бы думая, говорить или не говорить, но все же сказал глухо,вполголоса:

– Все равно узнаешь. И сюда добрались, в сельсовете двоих арестовали за вредительство, увезли.

5 сентября 1937 года воскресенье

Сегодня редкий день без дождя, на улице тепло. Нет той промозглой сырости последних дней, которая проникает под одежду аж до самых костей.

Наконец-то вчера вечером Костя закончил проект электростанции, все просчитал. Мы вместе с ним все долго пересчитывали. Оформили по всем правилам. На обложке я красиво написал: «Проект тепловой электрической станции (ТЭС) для поселка Даурского 1937 год».

Сначала Костя сидел над расчетами вечерами, за полночь.

Потом на лесопилку пришел дядька с очень важным лицом. Я его раньше видел, вспомнил, что он из сельсовета. В пиджаке, красной рубашке, брюки заправлены в кирзовые сапоги, на голове шляпа. Если с него снять шляпу, то он очень похож на приказчика из нэпмановского магазина. Дядька подошел к Косте и куда-то его повел. Я напрягся. На прошлой неделе еще двоих арестовали…

Они, о чем-то разговаривая, подошли к нашему мастеру. Тот, что из сельсовета, сказал несколько слов, я не расслышал – далеко было. Даже издали было видно, что мастер очень недоволен, но, выслушав, махнул рукой и отвернулся. Костя подошел ко мне, в полголоса сказал:

– Мне разрешили заниматься расчетом весь день, лишь бы быстрее закончил – им самим уже не терпится. Ну, а ты уж тут без меня пока поработай. Я пошел. Вечером увидимся. С этого дня Костя работал целыми днями.

Наконец работа закончена. Молодец Костя.

Сегодня отдадим расчет. Его с оказией отвезут в Красноярск. Там посмотрят, и, если все подойдет, дадут разрешение. Потом материалы надо завозить. Начинать строить. В общем, как говорит наша мама: «Дел-то на минуточку. Осталось начать и кончить». Хоть я и понимал, что работа очень большая, мне почему-то казалось, что все будет быстро и просто.
                ***

21 сентября 1937 года

Прошло всего две недели. Мы совсем не ожидали, что в понедельник к вечеру с проходящий баржи сгрузят нашу электростанцию. Сгрузили и ничего не сказали, ушли дальше. Иван Иванович заметил, он на Береговой улице недалеко от пристани живет. Он специально к нам в барак пришел сказать. Так бы до утра ничего не знали.

Там был генератор в большом ящике, еще много ящиков и ящичков с какими-то загадочными надписями из букв и цифр. Железяки и железки, трубы и трубочки. Все это горой свалили на пристани.

Косте удалось договориться, чтобы меня отдали ему в помощники. Сегодня весь день мы под моросящим дождем убирали под навес все что нам привезли. Для того, чтобы перевезти генератор, пришлось уговорить мужиков чего-то копающих неподалеку, больно уж он тяжелый был. Потом пошли к себе в барак отогреваться и сушиться.

Я пишу. Костя сидит у буржуйки на которой кипит чайник. На куске бумаги он записал все буквы и цифры с ящиков и упаковок. Теперь чего-то рисует и подписывает все эти обозначения. Я стараюсь не мешать.

Завтра надо будет собрать и привезти много камней для фундамента. Цемент нам не обещали, придется трамбовать камни в два слоя. Сколько же их надо этих камней.

Обещали дать подводу. А вот помощников не обещали. Придется все делать самому. Мне сказали, что сразу за мельницей, около поскотины много камней, поскотина это выпас рядом с жильем, так местные говорят. Вообще у местных много смешных слов: мочалка у них – вехотка, крепкий мороз – карачун, лужа со льдом – лыва, валенки – пимы, а еще, басяво – по-местному значит хорошо. Я записал много слов, стараюсь ими пользоваться, думаю, что местным нравится.

Так что завтра я с утра пойду на поскотину и буду возить оттуда камни для фундамента.

Костя закончил рисовать, встал, потянулся и пропел во весь голос: «На земле весь род людской…». Голос у него красивый – низкий баритон. Он кажется как-то называется, не помню.

Я наконец-то согрелся. Надо идти спать, но чего-то не хочется. Представляю, как завтра Костя начнет собирать нашу ТЭС. Мечтаю, что, когда мы запустим электричество, будет светло. Все будут радоваться. Детство какое-то в голове.

Все. Надо идти спать.
                ***

20 ноября 1937 года

Наконец-то мы закончили строить нашу электростанцию. Даже не верится.

Работали с утра до вечера. Местные мальчишки помогали мне камни таскать. Один бы я не справился, это точно. Один слой камней я положил достаточно быстро – управился за день. Потом два дня шел дождь. Такой ливень был, что все залило водой. Когда на второй день вода ушла, вся моя работа раскисла. Пришлось снова трамбовать. Камни уходили под землю и в конце концов получилось так, что я ничего и не сделал. Пришлось укладывать камни в три слоя, подсыпать песком, его я таскал с берега, хорошо, что не очень далеко, к концу пятого дня удалось все хорошо утрамбовать и выровнять. Получился отличный фундамент. Его покрыли досками, обшили. Выделенные мужики построили навес.

Костя собирал парогенератор с турбиной. Он делал это, не глядя на схему, очень тщательно подгонял все детали, подтягивал хомуты. Некоторые части не стыковались, приходилось их дорабатывать. Когда он все закончил, остались лишние детали. Костя расстроился, кто-то стал посмеиваться, правда он не обращал на это внимание. Несколько часов Костя изучал свое творение. Разложил все схемы, изучал их стоя на коленях, согнувшись. В схеме нашлись ошибки, но оказалось, что эти детали все равно лишние. Видимо, когда груз отправляли, их положили по ошибке. В конце концов решили, что это «лишнее» будет запчастями.

В общем сборка, потом наладка. Парогенератор сифонил и не держал давление. Чего только с ним не делали… Помучались изрядно, но в конце концов все наладилось. «Паровоз», как его назвал Костя заработал. Электрогенератор пока не подключали. В кузне обещали изготовить для него станину, но чего-то не торопились.

Сельчане, которые поначалу ходили, поглядывая на нас, но желания помочь не выказывали, к концу второй недели стали понемногу подключаться к работе.

Мы отрядили желающих заготавливать бревна под столбы и смолить их. Потом всем селом эти столбы устанавливали, закапывали, трамбовали.

Кто-то нашел кошки и ползал по столбам, прикручивал фонари с лампочками. Провода нам дали только пятьсот метров, так что для начала осветим две улицы. Ну, а потом весь поселок. Главное, чтобы мощности хватило.

Если ничего не случится, то завтра в воскресенье 21 ноября 1937 года мы запустим нашу ТЭС, которая по документам называется коммунальной.

18 февраля 1938 года.

Сегодня 8 месяцев, как мы живет в Даурском.

Электростанция работает. Правда запустить ее получилось не с первого раза. Генератор, пока ожидал установки, успел отсыреть и когда мы попытались его запустить, сгорели предохранители. Разобрались. Разожгли костры с двух сторон и целый день их жгли, пока горячий воздух не сделал свое дело и генератор не подсох. Когда решились запустить снова, разве что не помолились. Но все прошло удачно.

Костя меня научил управлять станцией, ремонтировать. Я внимательно слушал брата, старался все запоминать. Но зачем это надо не понимал. Костя всегда рядом, он все сделает, поможет. Но все равно было приятно, что мне доверяют.

Когда первый раз зажглись уличные фонари, народ вышел на улицу. Походили, посмотрели, разошлись. Через несколько дней свет на улицах уже никого не удивлял.

Сейчас мы собираемся провести электричество в дома, главное, чтобы хватило мощности генератора.

Стояли морозы, в бараке стало холодно. Протопить его было невозможно и нас поселили в частные дома. Мы с Костей поселились в доме одинокой старушки, которая согласилась нас пустить к себе.

У людей, многие поколения предков которых жили на узких террасах вдоль берегов Енисея среди бесконечных таежных лесов, верховчан, так их называют, есть особенность, присущая только им: взгляд – осторожный, внимательный, оценивающий. Разговор медленный, грубоватый, без лишних слов. Говорят, что верховчане славятся расчетливостью в делах и поступках.

Хозяйка нашего жилища была в этом отношении не исключением.

Немногословная, даже суровая. Мы старались без необходимости не разговаривать с ней, разве что несколькими словами перекидывались. Потом, как-то само собой, пошли беседы. Она расспрашивала про нашу жизнь в Ленинграде. Удивлялась, пожимала плечами. Потом сама стала рассказывать о таежной жизни. Про мужа, который был охотником, да сгинул в тайге уж много лет назад.

Баяла нам местные сказки. Теплое такое слово «баять», уютное. «Свет о белке правду бает…» у Пушкина. С детства помню.

Странные сказки баяла. Сюжеты вроде бы знакомые, но рассказывала она так, что и не узнаешь сразу. Местный говор добавлял колорита в ее рассказы. Раздолье для тех, кто собирает фольклор.

Мы с Костей по очереди работали на лесопилке. По очереди дежурили на нашей ТЭС. Подвозили уголь. Угля у нас было в достатке. Уходило его не много – включали свет только по вечерам, в остальное время топили так, чтобы поддерживать «паровоз» в рабочем состоянии, а электрогенератор вообще не крутился.

Про нашу электростанцию написали в районной газете. Но Костю, почему-то не упомянули. Может это и к лучшему. С тех пор, как мы здесь, в нашем и соседнем Балахтинском районе арестовали и увезли куда-то почти сто человек. Об этом не говорили, но слухи как-то расходились. А в таежных поселках слухи вернее газет.

время шло, мы привыкли к сельской жизни. Мне кажется, что мы живем здесь всю жизнь.
                ***

11 декабря 1938 года.

9 декабря в газете «Правда» было опубликовано сообщение о том, что Нарком внутренних дел Н. И. Ежов снят с должностей «по собственному желанию». Его обязанности будет исполнять тов. Л. П. Берия.

Чего ждать от этой новости мы не знали. Знали, что в Даурском и Балахтинском районах к концу 1938 года было арестовано и увезено в неизвестном направлении 126 врагов народа и шпионов. Так написали в местных газетах.

Время идет медленно. Я очень скучаю по дому. Иногда мне по ночам снится, что я гуляю по Ленинграду.

В Даурском остались только мы с Костей. Остальных увезли на работы в соседний колхоз под названием «Искра». Он где-то недалеко от нашего села.

Костя подружился с Иваном Ивановичем. У них много тем для разговоров: литература, наука. Я в этих разговорах участия не принимаю. Я все свободное время рисую. Иван Иванович подарил мне масляные краски. Рисую зимние пейзажи. Они у меня лучше всего получаются.

Стоят сильные морозы. Скоро Новый год 1939. Что он нам принесет?

3 марта 1939 года

Даже не знаю с чего начать рассказывать. Настроение – хуже некуда.

Позавчера днем к нам на лесопилку прибежал мальчишка. Он сказал, что Косте велели после работы зайти в сельсовет. Там письмо какое-то из Москвы.

Мы еле дождались конца рабочего дня. Подумали, что если что-то плохое, то за нами сами бы пришли. А так…

Как только закончили работать, Костя пошел в сельсовет. Я остался. Сердце колотилось от волнения. Ждал.

Костя вернулся через полчаса. Расстроенный, злой и одновременно растерянный.

Оказалось, что после того, как сняли Ежова, стали пересматривать все заведенные при нем дела. Начали с ссыльных. И вот на Костю пришли бумаги о реабилитации и разрешение вернуться в Ленинград. А про меня ничего нет.

Мы этого не знали. Оказалось, что в сельсовете есть телефонная связь с Красноярском. Косте разрешили позвонить в приемную МГБ. Там велели перезвонить через час. Когда мы перезвонили, получили ответ, что обо мне никаких сведений нет. Так что получается, в Красноярск ехать нет смысла.

Всю ночь мы говорили, пытались понять, что делать. Под утро, так и не приняв никакого решения, уснули.

Вчера Костя сочинил письмо в Москву в комиссию по реабилитации, адрес ему подсказали. Письмо мы отнесли на почту, поинтересовались, сколько оно будет идти до адресата. Сказали – около двух недель. Стали считать. Если письмо дойдет и его будут рассматривать, это от недели до месяца, а может еще больше. Потом ответ будет идти еще около двух недель. Получается, мы здесь так и останемся жить, если будем ждать. Тогда мы решили, что Костя поедет в Ленинград и будет бороться за меня на месте, а если понадобится, поедет в Москву.

И вот сегодня я остался один. Один в четырех тысячах километров от дома, от семьи. Чувство было такое, что на меня давит огромный камень, мешая дышать, чувствовать, думать. Надо было брать себя в руки и ждать. Я был уверен, что Костя меня не бросит, надо подождать и все будет хорошо. Хватит у меня сил? Надеюсь.
                ***

5 мая 1939 года.

После отъезда Кости у меня началась новая жизнь. Оставшись без опеки старшего брата, я как-то сразу повзрослел.

Включился в работу. Следил, чтобы всегда был запас угля, питательной воды, кстати сам ее готовил. Муторное дело готовить эту воду, но не так часто это надо. Она редко выкипает.

Составил план профилактики. Костя всегда это делал сам. Я лишь смотрел, пытался запомнить, не очень при этом стараясь. Сейчас все это пригодилось, как-то само в голове вспомнилось, сложилось. Страшновато было поначалу, но все получилось.

Ухаживать надо только за «паровозом». Электрогенератор, я его называю «Динамо машина», как-то работает, не ломается. Если что с ним случится, не знаю, что буду делать. Каждую неделю проверяю свой «паровоз», смазываю, подтягиваю. За все время ни одного сбоя.

В свободное время учу немецкий, когда-нибудь похвастаюсь, как я научился «шпрехать» по-немецки.

И, конечно, рисую. Почему-то мне стало больше нравится рисовать портреты углем. Но все равно пейзажи я тоже рисую с удовольствием.

Жду вестей от Кости. Получил от него одно письмо. Ничего пока он мне сообщить не смог, но рассказал, что собирается ехать в Москву по моему вопросу.

Неужели я когда-нибудь вернусь домой?

Надо идти работать, очень много дел.
                ***

1 июня 1939 года.

Мне почти не верится, что это случилось. В понедельник пришли на меня бумаги. И письмо от Кости. Он все сделал. Меня реабилитировали, разрешили вернуться в Ленинград, дали проездные документы, деньги на проезд и «кормовые».

Сегодня я на барже отправляюсь в Красноярск, потом на поезде в Ленинград. Мне обещали, что по проездным документам мне обязательно дадут билет.

Через неделю я буду в Ленинграде.
                ***

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Когда строили Красноярскую ГЭС плотина перегородила течение Енисея, и он разлился, образовав Красноярское водохранилище. Затопление происходило с 1962 по 1967 год. Село Даурское и множество соседних деревень оказались на дне реки. На новом берегу появилось новое село Даурское. В нем есть школа. В школе есть музей, посвященный истории края с древних времен. В музее хранятся рукописные журналы и печатные издания, где собрано все, что Иван Иванович Сильнягин собрал вместе со своими учениками.

В одном из таких журналов рассказывается о строительстве электростанции в селе Даурском.

Старший брат Яков до конца жизни работал главным инструментальщиком и заместителем главного инженера завода Подъемно-транспортного оборудования. В блокаду руководил ремонтом танков.

Константин после реабилитации и возвращении в Ленинград служил на Ленинградской военно-морской базе в качестве военного инженера. Демобилизовался в звании капитана второго ранга.

Илья во время Великой Отечественной войны служил в фоторазведке, после войны стал художником портретистом и фотохудожником. Для души рисовал пейзажи.