Марбо

Ранним апрельским утром меня разбудили странные лучистые шорохи. Я открыл глаза и обнаружил в комнате огромное количество солнечных зайцев. Хотел написать «зайчиков», но испанское солнце до того похоже на термоядерную глыбу, что применять уменьшительную форму к «вислоухим» метастазам этого безжалостного источника энергии неуместно и даже пагубно для понимания общей картины происходящего.
Наглецы вторглись в моё жилище через балконную дверь и устроили совершеннейший разгром, изменив очертания предметов и сложив их в причудливую световую пирамиду! Когда же я протёр глаза и принялся оглядывать беспорядок, мои незваные гости замерли, подобно персонажам бессмертного «Ревизора», изобразив на рыжих и розовых мордочках (в отличие от пунцовых гоголевских «морд») не смущение, но искрящуюся радость бытия. «Тебя зовёт солнце!» – трубила их немая сцена. Я наскоро оделся и поспешил к морю.
Думаю, каждый человек испытывает помимо притяжения Земли ещё одну неизвестную науке силу – притяжение воды. Это притяжение особого рода. Оно направлено не вертикально вниз, как вектор силы тяжести, а строго горизонтально. Поэтому, когда я вышел за город и по тропинке направился к морю, мой шаг приобрёл темперамент бега.
На отмели я увидел странный предмет. Он имел форму опрокинутого цилиндра и возвышался, подобно случайному знаку препинания над ровной, как простое предложение, береговой линией. В ранний час берег моря безлюден, и наличие чего-либо помимо песка, воды и солнца заметно сразу. Опознав в таинственном пришельце обыкновенный морской буй, я принялся рассматривать огромный (океанического размера!) морской поплавок. Подгнившая от времени металлическая поверхность буя была усыпана мелкими налипшими друг на друга ракушками. От крепёжной петли, приваренной к его конусообразному завершению, в воду спускался обрывок пенкового каната, увитый морскими водорослями. Великан походил на морское чудище, выброшенное волной на берег.
«Ола, сеньор!» - со мной поздоровались первые посетители моря. Следует сказать, что в погожие дни горожане любят совершать утренние прогулки вдоль песчаной косы, укатанной волнами до состояния асфальтовой дорожки. Метровая в ширину «нейтральная полоса» между отмелью и морем хороша тем, что по ней можно кататься даже на велосипеде. Колёса не проваливаются в мокрый песок и почти не оставляют следа.
- Ола! – ответил я, наблюдая, как к бую подошла хрупкая девушка в спортивном трико и огромных чёрных очках.
Сеньорита осторожно провела пальчиком по шершавой поверхности и кулачком постучала по макушке великана. Отзвук, который я не мог расслышать за плеском прибрежных волн, девушку озадачил. Она отстранилась на шаг, сняла очки (я увидел её округлившиеся в испуге глаза) и поспешно, как потревоженная чайка, засеменила вдоль береговой линии. Её белые кроссовки и впрямь не оставили за собой ни единого следочка. "Странно! – подумал я, гадая, что могло напугать милую сеньориту. – Неужели недоверие к миру притягательней любопытства?»
Следом за девушкой мимо буя прошла пожилая пара не то немцев, не то англичан (кто их разберёт со спины). Ухоженные старики этих национальностей наиболее часты среди европейцев, кочующих по пляжным отмелям в поисках утраченной молодости. Вельможная пара обошла буй стороной, не проявив и толики интереса к морскому пришельцу. «Что ж, – подумал я, – если любопытство перестаёт владеть сознанием, значит, человек закончил диалог с миром. Будучи телесно живым, умер от пресыщения».
Вот к сверкающему на солнце исполину подошла молодая семья. Девочка лет шести набросила на ракушки полотенце и, цепляясь ручонками за крепёжные петли, вскарабкалась на металлическую спину. «Розалия, осторожней!» - забеспокоилась мать, глядя, как ребёнок, свернув ладошки в трубочку наподобие слухового аппарата, деловито прослушивает «сердцебиение» неповоротливого пациента. «Ай-я-яй!» - заохала девочка, спрыгнула на песок и стала обходить «больного» с разных сторон. Я подумал: «Может, буй родом из Трои, и девочка слышит голоса «греческих человечков», спрятанных в нём, как в Троянском коне? Дети часто слышат то, что не доступно слуху взрослых».
Вскоре родители окликнули девочку:
- Розалия, хватит шалить! Мы уходим.
- Уже уходим? - ответила девочка. – А как же он тут?..
Мать взяла дочь за руку, и сердобольная дщерь вынуждена была прервать курс лечения таинственного пациента. Я поднял руку, приветствуя крохотный источник человеческой доброты. Девочка увидела мой жест и тоже подняла руку. Наши руки на мгновение встретились. «Доброта – падчерица обстоятельств» – подумал я, подходя к бую.

– Ну, здравствуй, приятель! – я невольно сложил ладони наподобие слухового аппарата. - Зря ты так. Отмель – не лучшее место для одиссеи. Береговая служба сдаст тебя в утиль, и дело с концом.
Буй вздрогнул. Я отчётливо разглядел рябь на воде, расходящуюся от оборванного куска каната. Вдруг меня прорвало. Я закатил глаза и принялся носком пляжного тапочка, как пуантом, нарезать на песке круги.
– Господа! Перед вами очередной экземпляр поверженного Икара, некий Tristis Icarus*. Этот несмышлёныш перетёр швартовый канат и вырвался из плена. Наивный безумец! Свобода на земле равносильна замедленному самоубийству. Вот вам результат. Безвольный, охваченный ужасом осколок несостоявшегося счастья валяется, как барахло, у вас в ногах и просит помощи. Господа, не проходите мимо, окажите вспоможение!
На последних словах я сорвал с головы фетровую шляпу и склонился перед воображаемыми зрителями. Так изгибаются уличные комедианты, ожидая положенную их унижению мзду. Ослеплённый восходящим солнцем, я совершенно забыл, что нахожусь в окружении любителей утренних прогулок. Услышав аплодисменты и хохоток группы самодовольных европейцев, я с ужасом сбросил маску комедианта, но было поздно. Мой нетвёрдый английский, на котором, забыв стыд и совесть, я глумился над "припаркованным" к берегу свободолюбцем, оказался услышан и востребован…
Что ж, шутить, так до конца. Я раскланялся и фамильярно потрепал буй «по загривку». Европейцы вторично загоготали. Сутулый старик, обвешенный фотоаппаратами, подошёл ко мне и пошлёпал шершавой ладонью по щеке, как коня или деревенского дурачка. А одна сушёная вобла, сверкнув евроулыбкой, сделала с меня, убогого, памятное фото.
Эта пара заключительных жестов общечеловеческого внимания оказалась хлеще самой хлёсткой пощёчины. «Жесть! – простонал я, глядя на уходящие вдоль моря спины. – Ах ты, приблудная русская свинья! Маленькая испанская девочка, и та пожалела беспомощного скитальца! А ты?.. За четыре недели без Родины превратился в шута, обыкновенного визгливого шута!» Я обнял покатую спину моего молчаливого визави и, не поверите, расплакался, как ребёнок, у которого что-то не сложилось в песочнице. Он смотрит на маму, а мама сидит под грибком, читает книжку, и не видит, как деточке плохо!
- Что это он у вас расплакался, псих что ли? – ухмыльнётся приверженец зубодробительного хоррора.
Мы часто кривимся, осуждая автора за то, что его литературные герои, особенно «му;жеского» пола, ведут себя неоправданно плаксиво: «Чуть что – в слёзы. Так не бывает» - убеждаем мы автора и самих себя в отсутствии веских причин к проявлению подобных слабостей. В самом деле, держать удар – первая заповедь христианина, на словах живущего не по заповедям Христа, а по закону естественного отбора (око за око, зуб за зуб). А ведь Христос говорил нам: «Будьте, как дети» - восторженные, немощные и чистые. Воспринимайте мир, не под силиконовой подошвой коллективного бессознательного, но таким, каким его видит ребёнок, цветущим и нежным, как крыло бабочки. «Пепела!» - говорят грузины, радуясь махаонше, взлетевшей над виноградником.
Следует наконец понять, что ребёнок – это естественная двоичная система, в которой улыбка значит «да», а слеза – «нет». Слеза не слабость, не житейская несостоятельность, но один из главных категорий в современном двоичном операционном пространстве! Засу;шите слезу – зависнут все ваши житейские компьютеры. Шагу не сту;пите, ни одного дела не закончите – рыдать будете!
Иной литературный оппонент по поводу слёз взрослого, совершенно трезвого чудака, скажет: «Да он умом тронулся!» Верно! Ум не выдержал хитросплетений ветхого дарвиновского мира и тронулся. Прочь, наобум, как травка Перекати поле, гонимая ветром, лишь бы спасти в себе наивного, восторженного малолетку, не остывшего от прикосновений Бога!..
                * * *
Я ревел и одновременно хохотал над собой, дивясь разительному корневому несходству слова «турист» с такими понятиями, как паломник, путешественник, открыватель земель. Кто такой турист? Гражданин, покидающий Родину ради заморских благ и потребляющий обнаруженное благо на месте, «не отходя от кассы». Такой человек возвращается домой, остудив жар души и растратив личные сбережения (часть национального достояния, между прочим). Иное дело паломник. Всё, что обретает паломник в чужих землях, он по возвращении домой пересыпает из походных баулов в закрома Родины.
                * * *
С тяжёлым сердцем я прощался с буем, уверенный, что сегодня же вечером, или завтра утром береговая служба погрузит беглеца на борт хмурого мусорщика и отправит за город в безжалостное пекло городской свалки. «Это неизбежно, – размышлял я, – ничего в этой печальной последовательности событий изменить невозможно».
Вечером меня вновь потянуло к морю, но представив, как береговая служба выдёргивает буй из песка и, подцепив экскаватором, увозит в поднятом ковше, идти передумал и до полуночи просидел за бутылкой коньяка, поминая друга, а заодно что-то несостоявшееся в себе.
Утром я обнаружил буй на прежнем месте. Выкрикивая слова приветствия, подбежал к нему, обнял его широкую спину и расцеловал, как девушку, нацепившую на себя жемчужное ожерелье в оправе остроконечных океанических моллюсков. Одним словом, повёл себя, как нормальный русский алкоголик, очнувшийся к новой многообещающей жизни. Буй приветствовал мои восторженные рукоприкладства, нежился в объятьях и щекотал ладони шершавой, влажной от росы поверхностью. Между нами завязался неторопливый, как всякое действие у воды, разговор.
– Давай знакомиться! – начал я.
– У-гу-хх… – ответил буй под шум набегающей волны.
– Меня зовут Иван, Золотов Иван. А тебя… Слушай, тебя я назову Марбо. Да-да, Марбо, марокканский бой, парень из Марокко – отличное имя! Согласен?
– У-гу-хх… – ухнул мой покладистый собеседник.
– Знаешь, Марбо, - я упёрся спиной в его покатый бок, - пришвартовать бы тебя к каким-нибудь рифам. Живи, качайся на волне, накапливай опыт жизни. Наверняка так и было, пока штормовая волна не прервала твои мысли. А может, Емелька* пожаловал рассказом, и ты решил примерить судьбу сокола. Что ж, это по-русски. Пушкин, он на Гибралтаре Пушкин…
* * *
За неспешными разговорами пролетела неделя нашей буйно-человеческой дружбы. Каждое утро я отправлялся к морю с тревожным чувством предстоящего неизбежного расставания. И каждый раз, завидев издалека Марбо, ускорял шаг и припадал к его росистой поверхности со смешанным чувством радости и покаяния. Я прожил эти дни, отождествляя себя с героями Евангельской притчи «О блудном сыне»: то радовался сердцем, видя в Марбо свою блудную «кровиночку», то сам припадал к бую, как к Отцу, с покаянным чувством горечи: я, здоровый свободный человек, не могу спасти его от гибели.
Ничего, однако, не происходило, и тревога за судьбу товарища постепенно отступила. Сердце моё успокоилось, я внутренне повеселел. Этому немало способствовал сон, приснившийся на третий день нашего знакомства.

Сон
Мы беседовали с Марбо о проблемах Житейского моря, как вдруг послышался рокот приближающегося экскаватора. Увязая колёсами в песке, он шёл прямо на нас, волоча позади себя, как хвост, две глубокие борозды.
– Это за мной, – прошептал буй.
– Ничего у них не выйдет, Марбо, верь мне! – я выступил вперёд и приготовился достойно встретить врага.
– Я с тобой, – пискнул мой отважный товарищ и, подмяв под себя изъеденный ракушками бок, выставил вперёд твёрдую, наиболее целую половину корпуса.
Мы стояли во фрунт перед приближающимся источником зла, а позади нас шумело встревоженное море. Когда стальное чудище подползло совсем близко, я услышал тысячеголосое «У-гу-хх!)))». Огромная волна взметнулась над нашими головами и обрушилась на экскаватор. Не выдержав удара, лобовое стекло разлетелось вдребезги. Экскаваторщик не успел выскочить из кабины и был попросту вмят волной в заднюю стенку. Исполин пошатнулся и стал заваливаться набок. Послышался скрежет металлических сочленений.
Покарав зло, волна схлынула и, намывая в песке сотни ручейков, вернулась в море.
– Йес! – воскликнул Марбо.
– А то! – воскликнул я в ответ.
Восторг распирал нас. Фрагменты разрушенного экскаваторы постепенно исчезали в песке, как в топком болоте. Зло покидало мир! Вдруг я услышал по правую руку от себя звук, похожий на трепет крыльев. Я повернул голову и… обомлел: Марбо парил над поверхностью береговой кромки, а утренний бриз колыхал над ним два белых крыла.
– Садись, дружище, нам пора, – весело произнёс буй, подставляя спину.
Я оседлал новоявленного морского Пегаса и махнул рукой в сторону восходящего Солнца:
– На восток, в Россию!
Марбо поднялся в воздух, сделал прощальный круг над испанским взморьем и помчался прямиком по указанному адресу. Долетели мы до России, нет ли, сказать не могу - разбудили вислоухие сорванцы, которым я посвятил несколько сумбурных строк в начале повествования.
                * * *
На восьмой день нашего знакомства я проснулся в приподнятом настроении и поспешил к морю. Каждая наша встреча с Марбо возвращала меня к самому себе, трезвила душу, подтаявшую, как кремовый пирог, на испанском солнечном взморье. Я понял простую вещь: можно в собственном доме хандрить и быть чужим и в то же время стать кусочком Родины в далёких землях. Марбо научил меня смотреть на всё поверх видимых обстоятельств, научил хранить главное – собственное предназначение.
Я подошёл к трассе. Следовало пересечь проезжую часть по подземному переходу. Не желая погружаться в размалёванное наскальной живописью подземелье, я терпеливо ждал, когда между машинами появится «спасительный» интервал и можно будет перебежать на другую сторону.
Вдруг сердцем овладело предчувствие беды. Мимо пронёсся мусоровоз, гружёный старым бытовым хламом. На долю секунды грузовик прервал движение и замер передо мной. За наваленными друг на друга решётками старых кроватей и разбитых чугунных ограждений я приметил что-то большое и очень знакомое.  Луч солнца брызнул из-за туч, высветив на мгновение взгляд серебристо-голубых глаз Марбо...
Оглушённый увиденным, я на всю улицу заорал «Нет!» Грузовик умчался за поворот. «Да-нет же, нет, обознался, наверняка обознался!» Плюнув на «спасительные» интервалы, я бросился через дорогу к морю.
- Господи, ради какого-то буя ты сходишь с ума и рискуешь жизнью! – кричало моё уязвлённое эго, сдерживая бег и горестные мысли.
- Причём тут буй! – горячилось в ответ сердце. – Пойми, Иван, то, что ты обнаружил на береговой линии — никакой не марокканский бой, но ты сам. Марбо — это ты!
- А в грузовике?! – «с замиранием сердца» спросил я собственное сердце.
- И в грузовике тоже!..
                * * *
…Я оглядывал береговую линию в надежде увидеть хоть что-то кроме песка и воды. Увы, волны одиноко приплёскивали друг друга, а в небе рыжее солнце лучистым хвостиком помешивало облачную рябь. Тихая красота утра напомнила мне улыбку Марбо и рябь на мелководье, взволнованную обрывком его пенькового каната.


*   Печальный Икар (лат.)
** Имеется в виду притча о вороне и соколе, пересказанная Пугачёвым
(А. С. Пушкин "Капитанская дочка")