Сады её души. Роман

Глава 1 Линка
Глава 2 Я, Ядва и Линка
Глава 3 «Крымское приморье»
Глава 4 Женин долг
Глава 5 Линка - без меня
Глава 6 Снова – вместе
Глава 7 Письмо Антона
Глава 8 Ответ Линки

В повести «Сады её души» - попытка проследить взаимоотношения супругов и понять, почему с годами их покидает чувство любви.
Время действия 1987-1991 годы.

Глава 1. Линка

- Да не спеши ты домой, подождёт твоя домашняя рутина, - пробую уговорить Линку, - давай пройдемся по скверу, присядем во-он на ту лавочку под липкой, взглянем на себя со стороны…
- А я уже и взглянула. Смотри, разве не модно одетая женщина? В коротком пальтишке, черные брючки, черная шляпа... Будто бы все тип-топ, да?
- Но несколько седых волос, наглеющие морщинки у губ, обозначающие грусть…
- Ага. Ну, никак лицо не подчиняется! Ведь хочу, ужасно хочу, чтобы беззаботно-радостным было! Ан, нет. Да и глаза… Недавно с мужем в лес по ягоды ездили, так женщина, что в поезде напротив сидела, сделала мне комплимент: молодо, мол, выгляжу, а вот о возрасте…
- Не догадалась?
- Не сразу… Глаза выдали.

Лина, Ленок… Нет, мне больше нравится звать её Линка, с этим «ка» на конце, хотя частица эта и придаёт имени некое пренебрежение, - Наташка, Манька, Сашка… А меня она зовёт Аннуш, (причём, «н» всегда немножко тянет), и почему именно так, не сказала, но как-то бросила: ты, мол, похожа… но на кого, не уточнила. И Линка – режиссер телевидения, живем в одном подъезде, знакомы больше года и не сказать, что стали уж слишком близкими подругами, - как-никак она моложе меня на восемь лет, - но других со мной и с ней рядом нет, поэтому и тянемся друг к другу, встречаемся, болтаем об увиденным-услышанном, о мужьях, - я о бывшем поэте, она о настоящем… писателе, у которого «характер испортился… вот уже с полгода не помогает мне ни-и в чём! И грубит, грубит, да и писать бросил».

Мы сидим напротив детской площадки. Суета разноцветных детишек, их вскрики, смех… Как же успокаивает меня такое! Хочу и Линку увести от грустных мыслей, но кажется, она слишком глубоко нырнула в свою «тему»:
- А тут еще эта моя раздражительность, утомлённость…
- И пожаловаться тебе, бедненькой, некому, - усмехаюсь, слегка погладив по плечу.
- Конечно некому. Антону как-то сказала: устаю, мол, а он: «Ты сама находишь себе дела, поэтому и перенапрягаешься».
- А, может, он прав?
- Ну как он может быть прав, Аннуш? – оборачивается ко мне и глаза её вспыхивают лёгким возмущением: - Ведь завтраки-обеды-ужины, дети с уроками, дача с огородом… родной город босоного детства – по выходным, где старенькая мама, которой нужна моя помощь…   
- А на работе - «этот десятый канал, который уже достал», и который… - улыбнувшись, подхватываю её перечисления.
- Ага. И зачем согласилась его вести? – Встает со скамейки, поправляет поля шляпки: – Но в то же время как было не согласиться? «Доверяю тебе раскрутить его» обрадовал начальник.
- А ты и обрадовалась.
- Да не обрадовалась я, а…
- А что «а»?
- А то «а», что надоело вытягивать беспомощные сценарии наших журналистов, вот и ушла туда, где их нет…
- «А на десятом аппаратура еще не освоена, помощники неопытные» -  цитирую её, чтобы как-то успокоить мою экспрессивную подругу, но она вдруг обобщает вопросом:
- И я должна со всем этим справиться, да еще не перенапрягаться?
Браво, Линка! Ты в этом коротком ярком пальтишке и шляпке – прелесть!.. словно задиристый петушок… или курочка. И смотреть на тебя, слушать так забавно! А, впрочем, как всегда, ты для меня – персонаж… правда, не знаю: чего?.. рассказа, повести, и напишу ли, хватит ли, так сказать, «материала»?

Она впархивает в едва приоткрытую дверь и сразу устремляется на кухню:
- Ты представляешь! Мой Антон вчера… - И плюхается на диванчик: - Но вначале завари-ка кофе.
Да-а, что-то случилось у неё. Лицо – в огне, в глазах – молния, а в руке уже моя любимая кофейная чашечка, которая под угрозой, - «Вот-вот уронит!» – и, пытаясь её спасти, беру поднос, осторожненько конфискую её, ставлю на него, а Линка тут же разводит освободившиеся руки в стороны и опять слышу:
- Ты представляешь!? Сижу, припаиваю отвалившийся провод к антенне…
- А кроме тебя некому? – пытаюсь сбить её с темпа.
- А кому? Сыну некогда, у мужа руки растут не оттуда, не умеет он и этого…
Ура-а, получилось! Она присела, поправила на подносе расставленные чашки, ложки, помолчала и:               
- Так вот, сижу, паяю, входит он… со шторой в руках: «Погладь, а то повесила не глаженую». Не знает, что штора отвисеться может.
- И впрямь, - улыбаюсь.
- Ну, я и отвечаю: ладно, мол, поглажу, вот только с антенной… - И протянула ко мне руки, словно показывая ту самую антену: - А он и швырнул мне штору в лицо! Да еще ногой – по антене, стулом – об пол…
Линочка!.. Бедная моя. Как же тебе сочувствую! Обалдел твой Антон что ли?
- Обалдел! – словно услышала: – Теперь не буду с ним разговаривать… два дня!
Ой, Линка, думаю, не выдержишь, такое я могла, но не ты. А, впрочем…
 
И всё же не разговаривала она с ним два дня, а когда на третий прямо с утра забежала ко мне, и я спросила: так в чем винил её муж, то и впрямь оказалось, что раздражала его невыглаженная штора.
- Наверное, слукавил твой Антон, - засомневалась я.
- Слукавил. – И снова попросила кофе. - Не в шторе дело, а в том, что «не исполнила «свой женин долг», как изволит выражаться, не пришла к нему по его желанию.
Да-а, подружка, положеньице у тебя… как и у меня когда-то, но об этом ей пока не скажу.

И еще несколько слов о Линке. Интересна она мне еще и тем, что весьма и весьма увлекающаяся особа. То, натащив в квартиру сучков, дощечек и коряг начнет вырезать из них нечто сюрреалистическое и пугающее, то налепит из её любимого темно-зелёного пластилина бюсты артистов и писателей, которые будут похожи на утопленников, или странных животных, еще не открытых зоологами: рыбину на курьих ножках или наоборот - курочку с плавниками. Когда с восторгом показывает мне свой очередной шедевр, я теряюсь, - ну что сказать то? - и обычно ограничиваюсь улыбками, короткими репликами или междометиями: «ой!.. ого… да-а… какое чудо!», но никогда не скажу «фу», - боже упаси обидеть мою креативную подругу! А если, увлёкшись, неосторожно воскликну: это, мол, что за зверь?.. то Лина сразу бросится объяснять замысел своего творения, а я замолчу и сделаю вид: да, мол, ой, мол, ну как же чертовски интересно! А творений у Линки много!.. в тесноте лепятся они на всех полочках и тумбочках, и если вдруг кто-то приостановится над «плодами её творчества», то она, торопливо стряхнув пыль со своего детища, с радостью одарит им счастливчика. Правда, далеко не все задумки Линка реализует до конца, - много озадачивающих начинаний-заготовок темнеет… из-за темно зелёного пластилина на её рабочем столе, - но так ведь… Понять могу: ну да, не зацепилось, не пошло… ведь главное – не «конечный результат», а поиск, путь к этому самому «конечному» и можно… Ой, отвлеклась я... это уже тема - к другой «опере».
Но самое-самое её увлечение, которое зело… вельми… ну, в смысле очень меня интересует, так это её записки.  Правда, делает она их от случая к случаю на девственно чистых перевертышах рекламных листков, но, когда читаю их… а показывает их мне всегда, ибо совершенно не дорожит ими…так вот, когда вчитываюсь в эти небрежные каракульки, то нахожу в них нечто… Да нет, пишет она, конечно, простенько, язык банален, но схваченные моменты любопытны, так что всегда подмывает меня тут же переписать их и… Короче, и всё же зацепившись за эти короткие наброски, надумала я попробовать из эмоциональных письменных… да и устных выплесков Линки написать то ли повесть, то ли рассказ, - на что «материал» потянет, - и в подмогу, персонажем номер два, возьму себя, - будто всегда рядом была, незримо, - а поэтому от её оригинала мало что останется, но так ведь… Так что писать будем с ней вместе.
               
Она – на дачном участке. В голубых спортивных штанишках, в оранжевой майке, в красной кепке с огромным козырьком, из-под которой выбиваются светлые завитушки и поблёскивают темные глаза… Живая, яркая мишень для наблюдения. Глаз не оторвать. Особенно, когда начинает злиться и отшвыривать от себя длинные пряди картофельной ботвы. И сейчас поведу с ней диалог... но для читателя обозначать начало фраз тире-знаками не буду, - зачем разбивать плавно льющийся текст? Итак...

Линка, похоже, что картошку берёшь ты штурмом.
Да. И одна. И уже третий день. За счет отгулов копаю эту дурацкую картоху!
Вот и хорошо. Копай себе, да копай, не думая о ссоре с мужем.
Копаю, копаю… но всё равно крутится одно и то же! Крутится, как с заевшей пластинки: конечно, мог бы Антон половину забот взять на себя, ведь два года уже не «служит» как изволит выражается, и свободного времени у него до хрена, но всё читает, читает! Он, видите ли, «самообразовывается». А я кручусь. С восьми утра и до одиннадцати вечера. И только в те минуты, когда наконец-то!.. ложусь спать, ощущаю себя счастливой.
Ну да, и тогда тебе уже не до эротических забав, а он…
А он… Да и не хочу, не хочу привычки к тому, что называет «жениным долгом»!
Вот и не думай больше об этом. Задуй, загаси свои грустные мысли, или… закопай вот здесь, вместо картошки.
Кстати, о картошке. Дура! Зачем сажала её! Куда теперь дену?
В подвал, Линочка, в подвал.
В подвал, который - в поле, и из которого могут украсть? Бывают же такие тупоголовые, как говорит сын на приятелей, и которые… как говорит муж, любят себя изнурять.
Глядя на тебя, вижу: уже изнурила.
Спина устала кланяться. Стать на колени и ползти с лопатой от куста к кусту?
Смешно будет - на тебя… Брось, не копай, побереги себя… для «женина долга».
А потом… тоже на коленях и - к «женину долгу»? Нет, надо копать стоя, а то стыдно будет.
Перед кем стыдно-то?
Перед собой. Выкопаю, а там... А там - будь, что будет. Покрадут эту картоху, померзнет она, но все ж...
Ну вот, видишь? Значит, прав твой Антон: вечно ищешь себе…
«Сама ищешь себе работу!» Ну да, ищу. И на кухне ищу, и на работе ищу, и когда по магазинам бегаю…
Опять заводишься?
Завожусь… Кыш, кыш, мои мысли нахальные!
И она снова наклоняется… с усилием давит ногой на лопату… выбрасывает очередной ком с клубнями, становится на колено, выбирает их из земли, кидает на межу… встаёт, наклоняется, давит, выбрасывает… Ох, Линочка, хотела бы помочь тебе, но… Ну, ладно, скоро кончишь, всего два ряда осталось.
Уф!.. Наконец-то последний куст. Теперь – под наши березы и - спиной на травку. И лежать целый час!
Ой, так уж и час? Через пятнадцать минут подхватишься.
Не, час не получится, домой пора. Скоро темнеть начнёт, так что во время ходьбы буду отдыхать и успокаиваться.
Но ведь было, было у тебя целых пять дней полного одиночества, солнца, тишины с шелестом берёз, озорных облаков, бирюзы неба! И уже идёшь своим любимым логом, а вокруг - травка еще по-летнему изумрудна и над ней облаками - вершины желтеющих берез, подсвеченных заходящим солнцем. Остановись, вглядись в эти парящие березы, но только, пожалуйста, не заплачь от восторга, не надо!
Да-а, березы на взгорье такие красивые, что даже плакать от умиления хочется… а, может, от усталости. Но нет, не заплачу, в душе даже радость вспыхнула, - ведь одна!.. выкопала всю картошку.
Ну да, ведь тебе обязательно нужны…
Ведь человеку просто позарез нужны победы! И не прав Антон, когда говорит: «Главное – не перенапрягаться».
 
А теперь Линка – на кухне. Обрезанные джинсы, клетчатая рубашка, лицо хмурое, волосы – в разные стороны. Что-то беспокоит её, - со скарбом не в ладу, - и сковородку суёт под полку наугад, вилку на полку – тоже. Линка, оглянись, твой Антон на кухню вошёл… ой, даже приобнял тебя, улыбнулся:
- Ну, хватит, раскрепостись!
Стряхнула его руки, шарахнулась в сторону. Да что ж ты так?..
- Зато вы с сыном всегда раскрепощены. Ничего вас не касается! – А-а, это она о кране на кухне, который опять течет. - Вы только и озабочены, как бы ни нарушили вашу комфортность! - Чего завелась то с пол-оборота? - Вы у нас - баре, а мы с дочкой плебейки… для вас… в услужении!
Что несёшь-то? Видишь, он улыбнулся и снова хочет приобнять.
- Ну тебя! Не успокаивай! Ты не умеешь этого делать. Лучше уходи.
Что ж гонишь? Человек ещё не завтракал.
- Вот… Салат, яичница. Господи, хоть бы одной побыть!
И – в ванную… в зал… на балкон.
Успокойся, Линка, он уже переодевается, сейчас уйдёт.
Слава богу!
Из-за тебя уйдет.
Из-за меня?.. Плохо. Я - стерва? Я - истеричка?
Да нет. Но…
Но как же плохо, что иногда … из-за него… домой идти не хочется!
Но сегодня-то выходной.
Ага, выходной. Съездить на дачу? Там тишина, ложок, березки... Приеду, поздороваюсь с «растеньицами», как мама говорит, остепенюсь.
И впрямь, махни туда. Природа всегда лечит.

И уже едет, в окно смотрит.
Блин! Слезы - вот-вот!
Ничего, Линок, сейчас приедешь, пойдешь... Ходьба успокаивает. Только не спеши, гляди по сторонам. Видишь, вон-он там рябинка краснеет, подсолнухи над заборами тарелками жёлтыми виснут, а дымком-то как пахнет!.. Посмотри, какие стволы у молодых берёзок трогательные!
Но в их листве уже оранжевые косички замелькали, да и в изумрудной траве…
Да, грустновато, но… Берёзоньки, не грустите! Вот нагрянет весна и опять оживёте, на ветвях снова в радости залепечут на ветру молодые листочки ваши, а я… а Линка…
Линка-а, не надо грустить. Лучше садись на свою старую кастрюлю и прореживай петрушку.
Да-а, хорошо-то как!
Вот, видишь… А теперь поищи грибы в березовой рощице, ведь она - чудо! Да еще заходящее низкое солнце стволы перламутром подсветило, листья заизумрудились.
Ура! Уже и штиль в душе заискрился.
Ну, я же говорила!
Ой, кажется, по логу замелькала кепка Антона. Зачем это он?
Наверное, мириться пришёл. Видишь, даже бидончик воды принёс:
- Вот… по пути захватил.
И уже бродит по огороду, срывает помидоры, молчит. Но подошёл:
- Ты домой скоро?
- А что?
- Да пораньше бы уйти.
Не хочешь пораньше? Не хочешь – с ним?
- А почему пораньше? - И не взглянула даже: - Ты иди, а я еще…
Ни слова – в ответ. Ушёл.
Ну и пусть! Пусть уходит!
А вскоре и сама заторопилась. Чего-то испугалась?.. А-а, солнышко за рощу покатилось, с востока тучки поползли, вокруг – ни души. Но, может, для тебя это даже и хорошо - легкий стресс… может, тебе и надо…
Странно. Даже благодать в душу спустилась.
И уже как же не хочется тебе уходить из этой тишины, да? От этих вечерних запахов, от быстрого наползания ночи, да? Но надо, надо...

Почти час!.. сижу на бетонной плите, а этого треклятого автобуса нет и нет.
Опять заводишься?
Да не завожусь я, а просто смотрю вокруг и...
И смотри. Ведь вначале-то небо потемнело, дома посерели, а потом желтыми квадратами весело вспыхнули освещенные окна, деревья стали силуэтами, а небо вдруг начало светлеть, будто все его тёмные краски слились на землю…
А мои не все слились. Но это посветлевшее небо с огромной луной высветлило что-то и во мне.
Вот, видишь?.. Н автобус как раз… с молчаливыми и тоже усталыми пассажирами.
Ага, все эти люди хотя и не смотрят на меня, но как-то успокаивают, вроде как сочувствуют.
Да, да! И мелькающие под фонарями ярко-зеленые пятна деревьев – тоже.
И огни наползающего города, в котором…
В котором, конечно же!.. конечно, меня ждут.
               
Глава 2. Я, Ядва* и Линка   

Теперь – немного о себе. Ну как же, если собираюсь писать рассказ или повесть с двумя персонажами, то, естественно, надо и о другом, то бишь, о главном слово молвить. Впрочем, кто будет главным?.. говорить рано. А писать о себе очень сложно. Краткую биографию? Нет. О характере, мировосприятии? Тоже нет, ибо по «ходу повествования» читатель поймёт, кто я такая. Поэтому напишу, пожалуй, только вот что: у меня затянувшийся писательский кризис, из которого упорно пытаюсь выкарабкаться, вот поэтому и за Линку ухватилась, как за спасительную соломинку. Почему за неё? Да потому, что у нас с ней есть нечто общее, в своё время и мой поэт бросил писать вот так же, как теперь - её писатель, да еще… Но нет, не буду объяснять, что кроется за «еще», ибо, наблюдая за конфликтными отношениями Линки с мужем, надеюсь что-то додумать, понять и из своей жизни. Но поможет ли мне в этом моя «соломинка»?
 
Линка вспыхивает на пороге, как луч солнышка:
- Привет! Мой-то вчера… Домой пришел с букетом!
 - Ну вот, видишь, а ты…
- И как же давно не преподносил цветы! Даже не помню… - перебила меня и тень мелькнула на ее красивом личике: - А я на радостях торт испекла и всей семьей пили чай. Хорошо-то как было!
- Будто и не было тех хмурых дней, да?
- Да нет, были они, были, - стало затухать её свечение: - потому что потом всё равно хотелось лечь, отвернуться к стене и рухнуть в сон.
- Линка, дорогая моя, ведь жизнь… Она такая. Жизнь, как зебра полосатая, и зачастую непонятная штучка. Послушай, какие строки о ней оставил нам Владислав Ходасевич*:
«Должно быть, жизнь и хороша, да что поймешь ты в ней, спеша, между купелию и моргом, когда мытарится душа то отвращеньем, то восторгом».
Но от философских строк Ходасевича тень на светлом личике моей подруги стала еще гуще. Зачем я Ходасевича - ей? Может, отвлечь от высокого бытовым, тварным?
- Надо тебе почаще смеяться, а то морщинки у губ всё заметнее.
- Да я разглаживаю их, разглаживаю, но...  Иной раз думаю: и как Антон может жить со мной... такой? Нервы ни к чёрту, часто и слезы - вот-вот… Вчера-то, когда легла спать, опять пришел, а я отвернулась и шепчу: «Ну почему не заведешь себе любовницу?».
- А он?
- Он… «Я же тебя люблю» - прошептал. А я как раз перед сном посмотрела кусочек фильма: они вламываются в её дом, зажимают рот, распластывают на кровати, насилуют...
- Её насилуют, а у тебя дыхание перехватило?
- Перехватило. И даже на лбу капельки пота выступили. Ненавижу ЭТО в мужиках! Ну, почему они самое интимное… как «неотложку»?
Линка сидит напротив меня в глубоком кресле… почти утонула в нём!.. и её карие глаза начинают темнеть, поблёскивать. Плохой признак. Может и расплакаться. Чем отвлечь? И хватаюсь за соломинку, не раз выручавшую:
- Линок, может, поставить твой любимый диск?
Нет, и музыка ей сейчас не поможет. А не поделиться ли тем, в чём сама была до её прихода? Правда, к поэзии она - не очень… и всё же:
- Ну, тогда от грустного Ходасевича давай нырнём в светлый романтический мир Николая Гумилёва*, идёт? – И не ожидая ответа, поспешила: - Слушай: «Сады моей души всегда узорны, в них ветры так свежи и тиховейны, в них золотой песок и мрамор чёрный, глубокие, прозрачные бассейны…
Взглянула на неё. Сидит, прикрыв глаза. Что это значит? Спросить? Нет, не буду. И продолжаю:
- «Я не смотрю на мир бегущих линий, мои мечты лишь вечному покорны. Пускай сирокко бесится в пустыне, сады моей души всегда узорны».
Линка открыла глаза, вздохнула:
- Ах, Гумилев, Гумилёв… - Нет, веселей ей не стало: - А что же мне делать со своими «садами»? Ведь рядом тот, к которому нет прежней любви.
- Нет того, из чего сплетались твои узоры?
- Ну да, нет «того»… - И грустно усмехнулась: - А вообще твой Гумилёв здорово это написал… «сады моей души…» Только вот мечусь я в своих… уже без узоров.

Из моего дневника:
«Искать ответы на вопросы жизни… Всю жизнь помогают мне в этом писатели, и поэтому сейчас опять в руках томик Германа Гессе*, и ищу у него… Созвучный твоему теперешнему состоянию ответ?.. Ой, явилась, Ядва!.. Конечно, явилась. Я же вижу, что ты опять начинаешь копаться в себе… Ну, хорошо, давай вместе. Слушай: «Путь человеческого становления начинается с невинности (детство, первая, не знающая ответственности стадия). Оттуда он ведет к вине, к знанию о добре и зле, к требованиям культуры, морали, общечеловеческих идеалов…» И похоже, что ты уже прошла этот свой путь… Да, Ядва, прошла, но что дальше?.. А что дальше, сейчас и узнаешь у своего любимого Гессе… «И каждого, кто переживает эту стадию всерьез, как развитый индивидуум…» А ты, конечно, развитый… Не иронизируй, Ядва. Пытаюсь. Но слушай дальше: «… как развитый индивидуум, путь неизбежно приводит к отчаянию, к сознанию того, что не существует воплощенной добродетели, полного повиновения, беззаветного служения, что справедливость недостижима, а жизнь в добре невозможна...» А ты-то на своём этапе как думаешь?.. Ты знаешь, думаю, что в любом случае жить, барахтаться надо, иначе…  «Отчаяние ведет либо к гибели, либо же в третье царство духа, к постижению милости и спасения, к новой, высшей разновидности безответственности, короче говоря - к вере. Неважно, какие формы и выражения принимает вера, но содержание ее всегда одно и то же: мы не отвечаем за несовершенство мира и за наше собственное, мы не распоряжаемся собой, но нами распоряжаются, потому что за пределами нашего познания существует Бог, или иначе - ОНО, которому мы служим и которому можем предаться»… Так ведь и ты можешь предаться этому ОНО и не отвечать за свои… Нет, не думаю так… пока, а дальше… Дальше похоже, что с успехом прошла ты первые два периода своей жизни… Прошла, но заплутала в третьем.

Я – на юбилее. Антон - в темно-синей тройке с белой астрой в петлице, Линка - в сером пиджачке с розовой. У них - юбилей свадьбы... то бишь, регистрации, ибо знаю, что свадьбы не было. И об этом дне вспомнил Антон… только сейчас рассказал, словно жалуясь: «Спросил её: «Отмечать будем?» А она лишь плечом дернула: ну, мол, если хочешь...» Но всё же вчера… И ведь сырой, холодный, сумеречный был вечер, а он пришел с огромным букетом астр и георгин: «Вот, тебе... Сам вырастил, сам и принес.», на что Линка только буркнула: последние, мол? Но вышла дочка, улыбнулась: «Поцелуйтесь же!» И он чмокнул её в щеку, а она… А она словно отмахнулась.
Антон наливает вино:
- Кто поздравит нас? Дочка?
- Не-е, я не умею…
Но всё же бормочет о здоровье, о золотой свадьбе, до которой «дожить бы родителям надо». И уже пьем, закусываем, а Линка… Что ж она такая будничная за столом? Наверное, не такой хотелось бы Антону её видеть, потому и раздражается.
- А ваша мама селедку рядом с «Шампанским» поставить может, - криво усмехается, перед тем, как поднести ко рту кусочек сыра.   
Как же неуютно мне! Может уйти? Вон, опять он нахмурился:
- А вашей маме лишь бы работать да работать, и больше ничего не нужно.
Линка, ответишь ему?.. Молчит. Ну и молодец. Не надо, не порти настроения детям. Да и нелепо отвечать тем же... с астрами-то в петлицах.
А на экране телевизора девочки изящные ходят, попками крутят, и твой Антон уже похихикивает, любуясь ими. А у тебя - тоска? И потому, что не пришлось быть вот такой, как они. Не пришлось хотя бы раз!.. сбросив лямку забот, надеть вечернее платье и почувствовать себя только женщиной, да?.. Молчи, Линка, молчи. Лучше тоже полюбуйся этими длинноногими… Нет? И даже сказать что-то хочешь?
- Если верить в реинкарнацию, то хотелось бы в последующей жизни быть только женщиной.
Линочка, эта твоя реплика похожа на скулёж. И что ж твой Антон – на это?
- Да брось ты!
Еще и передразнил: «Только женщиной…» Зачем же он так?..
- Па, ну зачем ты так? – Молодец дочка! - Пусть человек хотя бы помечтает.
И ты, Линка, глаза – к ней? И в них – благодарность бессловесная: «Дочка, спасибо!»   
И уже молчите. Похоже, что ваш маленький праздник угас, не разгоревшись.
И всё же «Шампанское» открыли, но…
И уже - кофе в чашках, пряник медовый, но... как буханка хлеба.
И уже дети - к телевизору.
Пусть смотрят... А ты подойди к Антону, улыбнись!.. Молодец. Подошла… улыбнулась, вынула астру из петлицы:
- Давай и твою… в воду поставлю. Пусть еще поживут.
Ни-ичего не ответил твой муж...чина.
Ни-че-го.
               
И снова – к Линкиным наброскам… да нет, не только – к её. 
Ветер, полощи, полощи дождём ветви ивы!.. И он встряхивает их. И они мечутся, тянуться в сторону балкона, хотят вцепиться в его прутья. И уже тяжелые капли срываются с листьев, шлепают по опавшим, затоптанным.
Почти две недели на улице такое бесиво, и это значит, что осенние работы на даче закончились, и твой Антон всё дома, дома! И мается от безделья. И нервы у него натянуты. Твои - тоже. Но нет, вы не ругаетесь, а варитесь в своих мыслях, чувствах, да? А тут еще - твоё, вечное: и всё не так, и все не те. Нет, больше не можешь! Вон из квартиры! К троллейбусу, на «тройку»!.. И вот уже замелькали в плачущем окне, засуетились дома, деревья, машины, желто-пурпурные кроны кленов. «Суета сует и томление духа». Кажется, из Библии?.. Но забудь об этом хотя бы сейчас! К черту все эти вечные раздумья о смысле жизни, как живем, почему так, а не иначе? Вон, у Чижевского*: «В смятеньи мы. А истина ясна, проста, прекрасна, как лазурь у неба. Что человеку нужно? Тишина, любовь, сочувствие и корка хлеба». Вот и всё. И не надо искать чего-то, шарахаться, метаться… как эти листья у обочин, которые никак не прибьются к забору. Пора бы уже тебе остепениться, успокоиться.
Но как успокоиться, если уходит…
Что уходит? Любовь? И остаётся только смиренно «исполнять женский долг»?
А надо ли? И должна ли?..
Ах, Линка, Линка…
Ой, как же далеко заехала! Ведь скоро конечная остановка. Давай выйдем.
Ой, а ветер-то какой! Зонтик вывернул. И дождь наглый - в лицо! И по лужам - каплями, каплями… словно выстрелами. А листья, листья-то как мечутся! Сколько ж их, желтых, исхлёстанных дождем не только в лужах, но и в жухлой траве, в решетке изгороди, на островках тротуара, под деревьями… А вон в тех домиках… наверное, в тепле и уюте, сидят за чаем добрые, симпатичные люди и без всяких заумей болтают о разном…
Да, без заумей - хорошо. Видишь этот прекрасный опадающий ясень? Он просто растет себе да растёт, так и ты…
Но ведь, чтобы вот так раскинуться, он несколько деревьев заглушил, да и трава под ним что-то хиленькая.
А что ж ты хочешь? Борьба! Выживание только сильных.
Что, и человеку - вот так?..
Да нет, для того и разум ему дан, чтобы уходить от эгоизма. Мать Тереза* не мучилась терзаниями, как ты, а ездила по всему миру и помогала слабым.
Нет, по миру уже не поеду, а вот домой…
Быстро-то как день смешивается с сумерками! И за окном мечутся уже не оранжевые кроны клёнов, а окна домов, изгороди, фонари, деревья, кусты. Смотри, Линка, мужик вошел. Драный пиджак, приспущенные брюки, стоптанные башмаки…
Бомж, наверное. И под дождём промок.
Стоит, покачивается. За поручень вцепился, как утопающий – за соломинку и что-то под нос бубнит.
Но уже выходит.
Ага, но ме-едленно… И что бормочет?
«Ос-то-рож-но, двери зак-ры-ва-а-ются!» Шутник…
Захлопнулись створки. Словно отрезали его. И уже он там… на исхлёстанной дождем остановке. Один…
Вот сейчас приду домой, соберу что-либо на стол, налью в стаканы нашего домашнего вина, позову Антона, дочку, сына: «Идите, золотые мои, выпьем, посидим, поговорим…»
Но, наверное, твоего сына нет дома, дочка на машинке что-то шьёт, Антон смотрит телевизор…
Ну, тогда не сегодня… тогда завтра... в другой раз.
 
Она стоит над плитой ко мне спиной:
- Нет, я понимаю. Антон - писатель, ему романы писать надо. – Оборачивается ко мне: - Но теперь, когда почти не пишет, мог бы... А если и начнет помогать, то с раздражением, с надрывом, поэтому уж лучше – сама.
Пока не отвечаю… А у неё здесь уютненько! По стенам, на бежевом кафеле, реденько разбросаны цветные пятнышки, над плитой – расписной поднос почти палехской работы, над диванчиком – яркий натюрморт бывшей подруги-художницы, после которого Линка и вдохновилась на создание своих. Смогла, смогла хозяйка «подручными средствами» создать из кухни вот такой милый уголок…   
- Да уж… - запоздало отвечаю на её мини монолог.
- Вот-вот… - И опять – к плите: - Антон и сейчас сидит, читает в своей комнате, а я всё еще здесь, на кухне. – Но подошла к двери, прикрыла её и заговорила тише: - Правда, вчера сходил на дачу, а сегодня… Попросить его достирать белье? – Я пожала плечами: - А, впрочем... Он и так все эти дни взбрыкивает, и если попрошу, то мой выходной может полететь к черту.
Замолкает, но знаю: вот-вот разразится продолжением к «заданной теме». И я жду этого. И мне это нужно позарез. Нехорошо? Но так ведь…   
- И всё же! – резко оборачивается с прядью волос, закрывшей карий глаз.
- И всё же? – поддразниваю её: - Рискни, Линка, а вдруг достирает?
- А-а, и впрямь! Рискну. Но ласково, мягко…
Да не получится у тебя мягко!.. Но пошла к нему… и мне – за ней?
- Антоша, может, достираешь бельё, а? - Ой, и впрямь ласково говорит, тихо: - Надо только второй раз прокрутить его в машинке и прополоскать.
А её Антоша сидит на диване… и краси-иво так смотрится в контровом свете окна!.. но от книги не оторвался, а значит…
- Вечно вы... – Это он её и дочку имеет в виду: – Вечно начнете стирать и... – Очки-то как зловеще блеснули! - Раз начали, так и кончайте.
Примет Линка брошенную перчатку или молча уйдёт? Прими, Линка, прими, подбрось реплику, давай!
- С дочкой потому стирать начали, что белье грязное уже из корзины лезло.
Обернулась ко мне, глазами спрашивает: правда, мол, мирно я сказала? Мирно-то мирно, но обиженно, поэтому сейчас еще услышишь.
- Ваше белье, вы и стирайте.
Опять брыкнул. Стерпишь, али как?
- Антон, не только наше...
- Вашего больше. - Снова очками-то как! - И все равно, сказала б раньше…
Сказала б она… А сам не видел?
- Ну что ж говорить-то? Сам не видел?
Украла мою реплику!
- И всё равно не буду на вас стирать.
Метнулась на кухню. Молча… И уже оттуда, громко, что б слышал:
- Ну, хорошо, не стирай. Только знай, что на нас стирать больше не будешь... как, кстати, и не стирал, а сам на себя - пожалуйста.
Линка, обернись! Он влетел!.. Ну да, оказывается, она и рубашки ему никогда не погладила, и пуговицы ни одной не пришила, и носков не штопала! Держись, Линка!
- А кто штопал, ты что ли?
Открыла форточку, глубоко вдохнула порцию прохладного воздуха, а муж, не уточнив «кто», расширил претензии: да, только он вкалывает… он ишачит на всех... ой, даже не нужен в семье никому!.. ой, выжали они из него всё, что могли, а теперь...
И что Линок, ответишь на эту тираду?
А ничего не ответила. Нырнула в зал, забилась в свой любимый уголок дивана, заткнула уши ладонями.
Линок, успокойся. Возьми себя в руки. Бывает!
- А ты знаешь, почему он так?.. – Уши её уже слышат: - Вчера опять не пришла к нему, хотя знаю, что ждёт моего «визита», а у меня… - Сложила ладони, поднесла их ко лбу, закрыла глаза: - А у меня нет ни сил, ни желания.
Ах, мой «подследственный персонаж», как же мне это знакомо!

Не сказать, что у нас с Линкой мироощущение - душа в душу, но вот этот фильм об американских диких мустангах только что досмотрели вместе. И она пока молчит, попивая из её… вернее, из моей любимой чашки маленькими глотками остывший кофе с ликёром, - мы любим вот такой… Но чур, кажется, что-то изречь хочет, - глаза-то потемнели, а это признак того, что думает:
- В каких же жестоких боях отвоевывают мустанги свое лидерство!
Линка, но ведь ты не только об этом сказать хочешь! Пока додумываешь, получи-ка моё немудрёное продолжение твоего заключения:
- Но зато кобылицы - в их «гаремах».
- Вот и среди людей должно бы так… - Помогло, помогло моё немудрёное! У неё даже щеки зарумянились: - А то наши «мустанги» о-отлично устраиваются: распушат хвосты, зацокают копытами, чтобы завоевать «свою кобылицу», а потом и остынут, и остепенятся, но непременно хотят, чтобы «она» оставалась послушной всю жизнь… как мой «мустанг», у которого «хвост» уже повис, писать не хочет, как-то пробиваться в жизни - тоже… да и хотя бы просто защищать меня от нагрузок. Так почему же я обязана исполнять какой-то «женин долг»?
Уф! На одном дыхании выпалила. Молча, смотрю на неё. Ведь так хочется, чтобы еще что-то…
- Конечно, и ты не знаешь… - отвечает сама себе: - Слушай, а может, этот «долг» Антон просто выдумал?
Вот теперь ждёт ответа, но разве я знаю? И улыбаюсь:
- Линка, лучше у него спроси.
И она встаёт, расправляет плечи, словно собираясь сейчас же, сию минуту…   
- Вот и спрошу: «Дорогой мой мустанг, ты же не хочешь быть мне защитой от нагрузок жизни или хотя бы подмогой, вот и не требуй того, чего не заслужил».
Во как грозно!.. Но Линка, моя милая Линка, ведь не скажешь этого своему обиженному мустангу! Не скажешь, как и я когда-то – своему. И тоже терпела, ждала: вот-вот возьмёт на себя часть домашней рутины, поймёт её одуряющее всесилие, почувствует, изменит в себе то, что гасит чувства! А он только капризничал, наступал, донимая нелепыми придирками. Как же похожи мы с тобой, да и ситуациями, в которых оказались! Но моя давно разрешилась, а долго ли ты будешь искать выход из своей?.. Ждёшь моей подсказки? А подсказывать не буду. И хотя бы потому, что сбившуюся нить жизни ты должна распутать сама, а еще… Ведь мне позарез необходимо видеть тебя вот такую, одиноко барахтающуюся.
 
Обычно она читает только современную прозу, вроде «Кода да Винчи»*, но я пытаюсь, пробую вести с ней «воспитательные беседы» о классике, на что обычно она лишь отмахивается: нет, мол, всё это слишком длинно и скучно. Но я не теряю надежды и изредка «приобщаю к прекрасному» короткими отрывками, а чаще поэзией. Вот и сейчас забежала к ней с томиком, а она, сидя напротив меня в своём любимом уголке дивана, вяжет свитер, который… ну почти уверена!.. или не закончит, или распустит в очередной раз. И рядом с ней - дочка. И с их лиц еще не стёрлись эмоции от прерванного разговора. И я не знаю – о чем они? Жаль. Но, может, недоговорённое сейчас услышу?.. Ага, дочка хочет… и, вроде как шутя:
- Ма, а ты считаешь себя счастливой как женщина?
Ну и вопросик! Но это юное существо понять можно: раз они добрались до этой темы, то хочется ей прямо «здесь и сейчас» получить ответ. Интересно, ответит ли мама?
- Не знаю, доченька. - И замолчала. Опустила вязанье на колени. Больше ничего не скажет? - Как-то так получалось, моя родная, что в нашей семейной упряжке я часто ощущала перекос. - Нет, не поймёт твоя родная о перекосе, поясни. - Перекос оттого, что она, моя более сильная половина, не хотела тянуть упряжку вровень со мной.
Линочка, может, не надо при мне такое - дочке? Нет, еще что-то хочет.
- И поэтому уставала я… да и устаю страшно, так что некогда мне ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой, и это, конечно, грустно.
Что-то ничего не ответила твоя дочка... встала, ушла к себе, а ты сидишь грустная, жалкая. Чем утешить? Да вот же… тем, с чем пришла:
- Линка, а я к тебе не одна… опять с Гумилёвым. Послушай, моё любимое.
Не отозвалась. Но всё же прочитаю, может, после него…
- «Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко на озере Чад изысканный бродит жираф. Я знаю веселые сказки таинственных стран про черную деву, про страсть молодого вождя, но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…Ты плачешь? Послушай… Далеко, на острове Чад изысканный бродит жираф» Ну как?..
Встала. Смотала нитки. Воткнула в клубок спицы. И что дальше?
- Да-а… - вздохнула: - Наверное, до слёз отрадно, если тот, кто рядом, знает и о «тяжёлом тумане», и о том, что уходит вера «во что-нибудь, кроме дождя».
Нет, прекрасными строками поэзии я только еще глубже разбередила её душу, не подсказав ответа. Может, проза поможет?
- Линка, а вчера мне попались записи той поры, когда я тоже искала ответы на воспалённые вопросы. Хочешь послушать?
- Валяй.
- Валяю. Только не из записок о себе, а из русского философа Владимира Соловьёва*, и, может не точно сейчас его процитирую, но… Сила любви, переходя в свет, преобразуя… ну да, преобразуя и одухотворяя форму внешних явлений, открывает нам свою объективную мощь и поэтому…
- А об «должна исполнять свой женин долг» у твоего философа… ничего?
- Вроде бы не-е…
- Ну и зачем тогда ты мне его…
- А затем, - опять же мажорно улыбаюсь: - что твой Антон перестал преобразовывать и одухотворять форму внешних явлений, вот и...
- А, мож-жет, уже и не мож-жет? – прожужжала буквой «ж», снова принявшись за вязанье.
- Может, и не мож-жет, - прожужжала и я.
И она снова начинает быстро ковырять спицами, будто этот самый свитер ей непременно нужно вывязать к ночи, а я смотрю на неё и думаю: «Не грусти, Линка. Таких, кому «некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой», много… можно сказать, целые легионы, и жаль, что легионы эти не могут наступать, а только защищаться». Но, может, еще выложить ей и мои грустные мысли-выводы из собственного опыта? Нет, пожалуй, как-нибудь потом… в другой раз.

Глава 3. «Крымское Приморье»   

Через три дня мы с Линкой едем в санаторий «Крымское приморье». А дело было так: на работе мне предложили две «горящие», почти дармовые путевки, и потому дармовые, что если возьму и ту и другую. Ну, как было не соблазниться? Тем более, что у меня - творческий кризис и, может, волны Черного моря смоют депрессию? Но куда девать вторую путёвку? Предложить Линке? Ведь она говорила, что отпуск у неё «еще не реализован, хотя отдохнуть бы надо от домашней рутины, от Антона». Да и мне, честно говоря, не хотелось расставаться со своим «подследственным персонажем», вот и позвонила ей: поехали, мол, посидим у самого синего моря, подумаем над вечными вопросами жизни, да и над твоими, авось и придумается что-либо на лоне природы. «Ты думаешь?» - усомнился мой персонаж. «А вдруг?» - рассмеялась я, чтобы плеснуть на неё радостным оптимизмом. И она согласилась. Но пока…
Она идёт впереди меня по тропинке старой сосновой рощи, что совсем рядом с нашим домом, и молчит, молчит.
- Линка, и об чём молчим? - хочу выдернуть её из затянувшейся паузы.
И она, сделав несколько неторопливых шагов, вдруг оборачивается:
- А об чём говорить-то? – Останавливается у сосны, прижимается к ней спиной, подставляя себя солнцу. – Снова жаловаться на мужа? Так уже, наверное, надоела тебе до чёртиков.
- Да нет, не надоеда, – поспешила заверить её и даже чуть не проговорилась, что наоборот, мол… - Так что если есть что… выкладывай, поймаю.
И даже засмеялась. Но она лишь махнула рукой и прикрыла ладонью глаза от солнца, а я… Ах, если б ты знала, Линка, что за этим смехом прячется не шутка! Ведь так хочу знать и следить за каждым твоим шагом!
 - Ну, хорошо, - прислонилась и я к сосне: - не выкладывай.
Но надо же ей что-то посоветовать? А-а, вот! То, что спасает меня, но что она делает изредка:
- А ты, Линка, пиши.  Делай записки о ваших ссорах, да и просто… Ну, хотя бы по несколько строк каждый день.
- Ой, аж каждый день! – вдруг вспыхивают передо мной её темные глазища: - Да и зачем, для чего? – И добавляет тихо: - Нет, не смогу.
Ну, раз сразу не отказалась, то - вперёд!
- Сможешь, Линка, сможешь. Ведь иногда же пишешь. Значит спит… нет, дремлет в тебе потребность выплеснуться, да еще так интересно… выплёскиваешься! – Ага, польщу ей.
 -  Вот и давай, пиши… и каждый день, в блокнотик, хотя бы пять-шесть строк, а потом…
- А потом – суп с котом?
И рассмеявшись, пошла в глубь рощи.
- А потом… - не поддержала её смеха.
Но догнала и... Сказать или нет? А, скажу. Это должно зацепить её, ведь как-никак она - креативная личность.
– А потом всё, тобою написанное, я вставлю в свою повесть… может потом тебе интересно будет.
Она подошла еще к одной сосне, прислонилась и к ней. Закрыла глаза. Постояла, потянула паузу. Улыбнулась:
- Ладно. Попробую…
Я расплылась в улыбке радости, а она приоткрыла один глаз, устремила его на меня, лукаво добавила:
- Может быть.
            
В вот… В окне вагона проносятся рыхлые предвесенние облака, мелькают тёмные стволы сосен, белые – берёз. Да, в лесу ещё снег. И сугробистый, простроченный следами зверья, лыжнями, но уже и проталинки пригрелись внизу стволов… Наши первые часы вдвоём. «Не скучно ли будет там, в Крыму? Не достанем ли друг друга?» Но вдруг слышу:
- Какими ж тягостными для меня были эти два дня перед отъездом!
Линка закрывает книгу, которую вроде бы читала, но оказалось…   
- Из-за Антона?
- Ну да, из-за него. - Нет, не спрошу её: и что, мол, в этот раз?.. пусть сама. -  Позавчера-то… - Но отвернулась к окну, помолчала: - Сидел в своей комнате, читал, а потом вдруг возник в проёме двери: «Пойти пройтись или искупаться?» вроде как спросил у нас с дочкой.
И снова замолчала. Наверное, думает: рассказывать ли дальше? Давай, Линка, давай! Я хотя и смотрю в окно, делая вид, что мне, мол, это – до фени, но ушки - на макушке.
 - А мы с дочкой спешно шили мне юбку, не ответили, и он сам решил: «Пожалуй, искупаюсь». И подошел к шкафу: «Где тут чистые полотенца?» Порылся на полке, заворчал: «Вечно у вас всё как зря понавалено!»
И Линка положила книгу на столик. «Значит, будет рассказывать дальше».
- И зачем я шутливо огрызнулась?.. был бы, мол, только у тебя порядок. – Смотрит в окно, хотя знаю: мельтешение облаков и сосен не видит, а просто... - А он вдруг и смахнул всё с полки, рявкнул: «Ищите сами!»
- Смахнул и выскочил из комнаты? – почему-то спросила я.
- Ну да, смахнул и выскочил. Я еще и догнала словами: «Конечно, тебе хорошо! У
тебя отдельная комната, отдельный шкаф, есть где аккуратненько всё разложить, а мы тут… втроём, в одном лепимся.
- Да-а, завелась ты с пол оборота…
- Ну да, завелась. Но слегка. - Она взглянула на меня и глаза её потемнели: - Но, может, не надо было и слегка? 
- Может, и не надо, Линка. Но ведь трудно сдержаться и не ответить на агрессию, по себе знаю. 
- Ну да, не надо было, - вроде как не услышала меня: - И потому, что он вдруг снова возник у двери и сразу набычился: «Ищите! А то сейчас подожгу тут все! Повалю, раскидаю!»
- Во как! – воскликнула я вроде бы про себя, а получилось…
Но, похоже, Линка опять не услышала моей, ненароком выплеснувшейся эмоции.   
- А я только удивленно посмотрела на него и в голове мелькнуло: «Перекрестить его что ли? Бес вселился».
- И перекрестила?
- Нет, не перекрестила. Только тихо сказала: «Давай, вали».
- А он и впрямь?..
- Ага. Шагнул к шкафу, пнул его ногой и вылетел вон. Сверху что-то упало, разбилось, а я… - А ты даже не посмотрела на осколки, да? А к горлу - ком, к глазам – слезы, да? - А я из-за слёз даже не взглянула на разбитое и стала искать на полу в ворохе белья полотенце и дочка… Дочка зашептала надо мной: «Мам, давай я… Мам, давай...» и её лицо тоже было в слезах... - Бедная Линка! И со всем этим ты едешь в Крым? – И я запричитала: «Доченька, ты прости меня… за него прости!»
Да-а, ну и сценка разыгралась. И ты прокручиваешь её, прокручиваешь в сотый раз? Отключи этот фильм, Линка!
- Ну а потом он купался, уходил куда-то, ужинал. - Нет, не может отключиться. – А на другой день снова сидел у себя за закрытой дверью, уходил, приходил... а я после работы бегала по магазинам, готовила еду, дошивала юбку и всё надеялась: подойдет, одумается, извинится!
- Не подошёл, - почему-то с интонацией уверенности сказала я.   
– Но он так и не подошёл. А сегодня утром даже не вышел пожелать мне доброго пути.
 – Значит, еще и добавил твой Антон…
Нет, она не услышала и моего уточнения, но обернулась:
– Представляешь? Не пожелал доброго пути, когда мы перед дорогой присели в коридоре!
Я инстинктивно вскинула руку, чтобы погладить её по голове, но на пол пути рука метнулась к термосу с кофе, и я уловила выдох Линки:
- Не вышел.
И снова она отвернулась к кокну, невидяще уставилась на мелькающие за окном сосны.
Я налила в разовые стаканчики кофе, протянула ей и добавила про себя вместо неё:
«А ведь знал, что всё это увезу с собой!»

Едем второй час. Холодно-то как в вагоне! И почти пусто, только молодёжь в конце вагона гогочет… и громко как! Зачем соблазнилась почти бесплатными путевками, что еду искать? Ведь как там у Хемингуэя*? «Единственная радость - это радость человеческого общения», а я… А я и сама оторвалась от привычного, и Линку - от семьи. И кого встретим там для того самого «человеческого общения»?.. Да ладно тебе…  если скучно станет, то дневники с тобой, в них будешь копаться… Ядва, и ты за нами увязалась?.. А как же? Куда тебе – без меня, вот и успокаиваю, будешь почитывать свои записки и подбивать Линку к таким же... Ну, если удастся, а то… Смотри-ка, а она забралась на вторую полку и что-то молчит. Задремала?.. Пусть поспит, а ты полистай свои... Ага, Ядва, прямо сейчас и… хотя бы вот эту тетрадь: «Очередная депрессия. Потухший взор. Плохо. Ведь годы-то идут, летят. Двадцать уже!»... Сейчас бы тебе эти годы, да?.. Не отказалась бы, не отказалась. Но не перебивай меня...  «В семнадцать были мечты кем-то стать, чего-то добиться, а теперь они тают»… Ага, тают, как этот заоконный снег под солнцем... Слушай, я же тебя просила! «Да еще это вечное: для чего дана жизнь, зачем живу»… И всё же послушай меня. Вот ведь как получается, прожила ты уже вдвое больше, а ответов на эти вопросы так и не нашла... Не нашла, Ядва, так и не нашла. Интересно, а задаются ли такими же вопросами вон те… гогочущие на весь вагон? Тише вы, оглашенные! Человек задремал, а вы… А ты смотри в окно, ведь город своего босоного детства проезжаешь... Да вижу, вижу. И даже сердце затрепыхало. Ну как же, самые романтические годы здесь пролетели. Денис, первая влюбленность, мучительное счастье видеть его, слышать, а потом… А потом и он стал прошлым... Да, и он. Но ладно, Ядвочка, не будем о грустном, очнусь-ка я от давнего прошлого и нырну в не столь отдалённое: «Купила пластинку с классической музыкой. Какое же это упоение слушать «Лунную сонату» Бетховена*!» И это я писала уже тогда, когда уехала из родного города. «Боже, как страшно потерять мечту, перестать замечать прекрасное, не стремиться к нему. И разве стремление к любви не есть ожидание встречи с прекрасным?» Во как... А оказалось, что «следствие любви» это - муж, дети, быт, нескончаемые заботы, как и у Линки, да?.. Ага. И даже ссоры похожие, так что места для той прекрасной любви оставалось всё меньше, меньше, пока… А пока за окном уже сумерки...  Да, сумерки. Еще и метель начинается, ишь как по перрону бабульку гонит! Сухонькая, а волочет за собой коляску до верху навьюченную. Ой, чуть не упала! В вагон-то свой хоть успеет сесть?.. Прикрой-ка глаза, авось время скорей пролетит... Пролетит, пройдёт, пробежит. А, пусть время делает, что хочет, а я и впрямь вот так прислонюсь к уголку и тоже вздремну.   

Вот и Орел. Пересадка. И до отхода поезда в Крым еще почти два часа.
- Линка, чем же заполнять их будем?
- А давай-ка по улицам побродим, по магазинам почкаемся.
- И часто чкаешься?
Она засмеялась. Вот и хорошо. Отдохнула чуток и даже щечки зарумянились.
- Да не я чкаюсь, а дочка. Любит она это словечко.
И уже идём вдоль улицы. Но как же с крыш метёт! И снегом колючим - в лицо. Неуютно, грустновато, но вида не подам, не буду заражать этим Линку.
Но - зал ожидания. Садимся в уголок красной, отполированной задами скамьи.
- Почитаем, Линок? – Лишь плечом дернула. – Нет, ты всё же послушай Волошина*, ведь на его родину едем: «В прохладных кельях, беленных известкой, вздыхает ветр, живет глухой раскат волны, взмывающей на берег плоский, полынный дух и жесткий треск цикад. А за окном расплавленное море горит парчой в лазоревом просторе...» Линка, интересно, а каким мы увидим море?
Не ответила. Только взглянула коротко.
- "Окрестные холмы вызорены колючим солнцем. Серебро полыни на шиферных окалинах пустыни торчит вихром косматой седины…» 
Нет, вижу, что Волошин Линке – до лампочки, уже свитер вяжет, да и меня, честно говоря, такие прекрасные стихи сейчас не будоражат. Ладно, когда поеду к Волошину в Коктебель*, тогда и буду читать… Вот-вот, а сейчас посмотри-ка вокруг, может, интересное что-либо схватишь… Ага, моя неотступная Ядвочка, так и сделаю. Смотри, на цементном полу, прямо передо мной, квадрат солнца. И квадрат этот всё ползёт по полу и ползет. Только что был у краешка скамьи и уже отъехал влево. Как же быстро мы летим во Вселенной! Кажется, что слышу напряженное гудение полета Земли, нарастающий шум ветра, ощущаю космический холод вселенского пространства… Полете-ела. Не нужен тебе сейчас «холод вселенского пространства», лучше вернись к дневникам, что-либо почитай Линке… Ну да, чтобы подтолкнуть и её к записям.   
- Линка, послушай-ка теперь то, что я когда-то записала: «Приходил Стас. Пробирался к нашей комнатке через хозяйскую и ворчал: «Можно здесь и ноги поломать…»  А когда уходил, снова, вроде как специально для наших добрых старичков, бросил: «Если что здесь украдешь, то не сразу и выход найдешь», на что те так и остолбенели». Видишь, Линка, если б не записала этого о Стасе, то и кануло бы в вечность, а так… Дневники консервируют эпизоды жизни, а потом подталкивают к воспоминаниям.
Не она, оторвавшись от вязанья, дёрнула плечом, взглянула:
- Ну, если подталкивают, то и расскажи о Стасе.   
- И расскажу. Слушай. В ту пору мы с подругой снимали комнатку у стариков евреев, и он иногда приходил к нам. Красивый был. Лицо с матовым благородным оттенком, тёмные большущие глаза, греческий нос, высокий лоб, а над ним - упрямый чуб. А еще были у него бородка и усы, которые так ему шли!.. и так нравились мне. И стихи писал. Хочешь прочту? - Линка поморщилась, но я уже открыла тетрадь: - «Случаются дожди, застывшие навек седые струи. Они трепещут мягко, как мираж. И ты приходишь вечерами тихо, и трогаешь упругих струек звон, и в бессловесном снова ищешь смысла».
- Ну, как? – спросила, всё же надеясь на успех, но, не дождавшись ответных эмоций, дочитала уже наизусть: «Это - сон отлетевший, и в нем присутствуешь ты...» Стас говорил, что эти стихи – мне: «На тропинках, уходящих куда-то, мы с тобою одни. И я не знаю: есть ли солнце над нами? Но свет загадочный явлен. И тепло твоих пальцев моего касается сердца».
- Во, еще помнишь…
- А потому и помню, что сразу в него влюбилась.
Но Линка, так и не растроганная стихами, уже прячет клубок в сумочку:
- Ладно, о «тогда» в другой раз расскажешь, а сейчас идём… посадку объявили. Слава богу! Как только лягу на полку, так и не проснусь до самого Крыма.

Крым. Холодный, ненастный, тусклый, - неуютный. И море серое, разъяренное, пугающее.
- Серо, Линка, всё серо, как у нас в ноябре.
И дождь моросит, моросит! И гостиничный номер тоже серенький, тесный, да еще с нами - «сожительница» Лида замкнутая, отчуждённая.
- Линка, а рядом-то с нами бильярдная. И с каким же треском взрываются и взрываются шары!
- Да и дым от курева – к нам.
Всё, всё неприютно. И зачем приехали? Но не стану об этом – ей, лучше – вот что:
- А давай-ка поищем во всём этом нечто утешительное, нельзя же быть такими…
- Занудами, хочешь сказать? Ой, нельзя, конечно, но...
- Но вот прямо сейчас и скажем себе: а нам хорошо, хорошо!
- А нам хорошо, – повторила, но даже не улыбнулась: - Хорошо, что не висит надо мною обида мужа, что не надо отдавать жениных долгов…
- И так здорово ощущать себя никому не нужной, да? И это ощущение словно рамой охраняет наше «я», да?
Кажется, попала в точку! Линка даже рассмеялась, но я почему-то одёрнула её:
- И всё же советую тебе написать Антону письмо, чтобы как-то размягчить свою обиду, да и его…
- Напишу, напишу как-нибудь, - растаяла её улыбка: - Но скажи, почему в нём так сильно стремление к сексу, а во мне… а я…
- А в тебе этого и раньше не было, да?
- А я всё искала в тех, в кого влюблялась нечто… - И пошевелила пальчиками у щеки, словно нащупывая это «нечто»: - Нечто такое, что могло бы увести в неведомые радостные дали…
- И ведь нашла же! Столько лет вы прожили с Антоном в ладу и только теперь…
- Да, теперь, когда и сам в даль не всматривается, и меня никуда не ведёт...
Ох, чем бы остановить волну нахлынувшей на Линку грусти?
- Линка, пойдем-ка узнаем, есть ли в этом раю под названием «Крымском приморье» библиотека? Так, на всякий случай узнаем, если заскучаем, то...
- Нет, ты иди, а я… - И на её лице вспыхнула та самая улыбка, которая мне так нравилась. - А я всё же попробую разговорить Лиду… она сейчас подойдет. Может, не такой окажется, какой показалось… подругами станем. 

Линка с Лидой ушли пройтись, а я – к дневнику. Эта моя привычка делать записи… Проживать бы мгновения настоящего просто, не задумываясь, как дети или животные, - насытились, ничто не угрожает, светит солнышко и-и… Мгновение, остановись! А мы, человеки, вечно выскальзываем из настоящего, мучая себя или прошлым, или будущим. Но ладно, видать, и мне никуда от этого не деться, а посему и здесь настоящему не дам ускользнуть, а законсервирую в своих записях. Итак: «Сидела в библиотеке. Статья Татьяны Ивановой «Специальность 2101» о преподавании литературы в школе. С болью написанная статья. Да и «Пожар» Распутина* перебудоражил душу и ощущение, что распадаюсь, и нет сил собраться. А в номере - опять этот нескончаемый взрывной треск бильярдных шаров!»

Первое утро в «Крымском приморье».
- Линка, смотри! Солнце! Скорей к морю.
Ах, как же благостно пропитаться его запахами, наполниться неуёмной силой! Ну да, я - капля этой синей воды, струйка ласкающего ветра, я…   
- Аннуш, а на пляже-то ни-ко-го! - вдруг слышу. – Ой, ей еще кто-то нужен. - Может, пойдем в номер, к телевизору?
Нет, надо подтолкнуть её к прелести видимого:   
- Но смотри, смотри Линка! Прямо у твоих ног стелются и стелются волны, выбрасывая на песок ватаги пузырьков, а те в панике спешат назад...
- Это им страшно оставаться здесь потому, что их сейчас затянет мокрый песок.
- Вот-вот, молодец! А теперь почувствуй себя сверкающим бликом вон того солнечного зайчика на гребне волны!
- Представила… подставила… заставила…
- Линка, ты что?
- Да нет, зайчиком быть здорово. Прыгает себе, пляшет, смеётся и нет у него забот... жениных долгов.
Да-а, видно мою озабоченную подругу вот такими сверкающими мгновениями пока не излечить, надо еще как-то… Надо еще что-то…

В дневник:
 «Тихая, ласкающая синева моря. Будто оно, выплеснув накануне пенными волнами всю свою ярость, наконец-то исторгло из своих глубин и радостную успокоенность, доброту». Кажется, ничего, красиво нацарапала, только вот насчет «исторгло». Может…
- Что, и здесь будешь писать? – вдруг слышу голосок только-что проснувшейся Линки.
- Да нет, уже написала. Пока ты спала, я бродила вдоль берега и только сейчас…
- А сейчас будешь читать свои дневники?
- Ага.
- И опять про того самого, о котором - в поезде?
- Про него.
- Тогда и мне немножко, а я буду слушать и просыпаться.
- Ладно. Просыпайся и слушай: «Середина мая. Моя любимая пора. Вчера со Стасом шли по тихим, почти сельским улочкам, и он пригласил меня заглянуть в его сад, - «Ведь яблони цветут, сирень!». И я пошла. Но только взглянула на этот праздник цветов и заспешила домой. Чего испугалась? Не знаю. А он провожал, и я была счастлива только тем, что шёл рядом. А когда с веткой сирени пришла домой, долго не могла уснуть».
- А чего испугалась то?
- А испугалась… Нет, тогда даже и не пыталась понять «чего», а просто убегала, уезжала от него к маме и всё… а потом даже минуты считала, когда вернусь и снова его увижу.
- Но близко не подпускала?   
- Долго не подпускала. Только потом…
- А я Антона – сразу, – перебивает огорчённо и отбрасывает одеяло: - Влюбилась в свои семнадцать и словно сдалась. – Встаёт, поднимает руки, потягивается: - А теперь от моей влюблённости почти ничего не осталось.
Как когда-то и от моей… Но не скажу Линке об этом потому, что она может спросить о Стасе еще что-то, а мне пока не хочется раскрывать ей драму наших с ним отношений. Но когда-нибудь, чтобы поняла, прочту вот это из любимого Владимира Набокова*: «Мы забываем, что влюбленность - не просто поворот лица, а под купавами – бездонность, ночная паника пловца. Покуда снится, снись, влюбленность, но пробуждением не мучь, и лучше недоговоренность, чем эта щель и этот луч. Напоминаю, что влюбленность - не явь, что метины не те, что, может быть, потусторонность приотворилась в темноте». Прочту и скажу: моя милая Линка, быть влюблённым это всё равно, что лететь в самолете… нет, в лайнере, набирающем высоту… движение, небо, облака и впереди ждёт нечто загадочное, непременно прекрасное, когда всё озаряется магическим светом тайны и каждое явление наполняется смыслом, от которого дух захватывает! Но такое состояние - лишь цветение жизни, когда этот изумительный цветок непременно должен быть опылен, чтобы не стать пустоцветом, а потом… Потом таинственная и лучезарная тайна исчезает, всё отчётливее проявляется явь и влюблённость тают. Но Господи, как же не хочется верить, что это прекрасное цветение только для продолжения рода!

Втроём - на ближайшие возвышенности. Трава - лишь в лощинах и в ней выпорхнули желтые веселые первоцветы. Красота! Линке с Лидой здесь хорошо, -  вижу! Ну да, ведь они – однолетки, вот и пусть остаются с этой радостью, пусть, а я...
- Девочки, оставайтесь-ка на этой лужайке с первоцветами, а я…   
- А ты опять - в библиотеку?
- Опять, Линка. Кое-что интересное там нашла.
- Иди, иди, да не зачитывайся. Скоро ужин, а после него - мероприятие в актовом зале. Веселиться будем! До упаду.
- Это хорошо… до упаду, а пока – пока!
 
В дневник:
«Знак беды» Василя Быкова*. Степанида, Петрок… Они - жилы, которые скрепляют нашу жизнь. Ах, какой же трагедийной будет наша литература! Только б нашлись таланты, умеющие написать обо всем, что пережили такие, как герои Быкова».
И всё же, ну что даст мне в будущем вот это, только что написанное? Но пишу, пишу… Нет, сейчас больше не буду консервировать настоящее, а вот к старенькому…
«Мы сидим со Стасом на обновлённой после зимы голубой лавочке в уютном тихом скверике в тени цветущих лип, и он читает мне недавно написанное:   
И зелены да будут зеленя,
И смех да будет солнцем осиянен,
И пусть пребудет вечной доброта,
И россыпь рос, роящаяся зыбко,
И очерк малахитовый листа,
И колоса янтарная улыбка.
И полдень стройный, как полет стрелы,
И облаков вселенское величье,
И бескорыстность страждущей пчелы,
И безыскусность этой песни птичьей…»
Да, конечно, его мироощущение было глубоко поэтическим. Наверное, и меня воспринимал как образ, временное вдохновение, а я, если и не понимала этого, то чувствовала… Чувствовала и поэтому записывала?.. Привет, Ядвочка! Что-то давно ты не заглядывала. Да, записывала, а теперь... А теперь даже у моря сидишь со своей консервацией, вместо того, чтобы… Но зато как же ярко вспыхнуло то, что могло навсегда кануть в Лету! Нет, схватывать и удерживать мгновения жизни... Это здорово.

Линка только что пришла с «мероприятия» и я слышу:
- Кажется, эта наша поездка просто нелепость.
 Да-а, что-то случилось. Не только волосы её взлохмачены, но и сама. Спросить в чем дело? Нет, скажет… если захочет.
- Может, и нелепость, - улыбаюсь.
- Вот моя соседка-домоседка Меньковская сказала как-то, что без «своих» и дня прожить не может, а я…
- А ты уезжаешь от своих искать где-то, чего-то?
- Ага. Чего-то, где-то. Правда, спросила как-то Антона: «Старик, это плохо, что иногда бросаю вас?» А он лишь усмехнулся: «Да нет…»
- Вот видишь, а ты…
- А что я? Если б отвечал так же и на мой вопрос: «Ты не обидишься если не приду к тебе и завтра, и послезавтра...»
- Линка, да забудь ты об Антоне хоть на несколько дней! – попыталась слегка подтолкнуть к тому, чтобы поделилась впечатлениями? - Что, и на «мероприятии» ничего не отвлекло от него? 
И удалось. Она сбросила своё нарядное платье, стёрла с губ помаду, бухнулась на кровать:
- Отвлекло. Пристал один. Высокий, вроде бы даже и красивый. – Помолчала, словно заново оценивая его красоту: - Приглашал в ресторан, обещал манну небесную.
- И польстилась… на манну?
- Да нужна она мне! – фыркнула.
- Что так? – рассмеялась я: – Ведь не только манна, но и красивый, высокий, так что подумай, может и...
- Что «и»? – хлопнула ладонями по пледу: - Что может быть между нами, если у меня не только Антон, но и дети. – Отвернулась к стене, почти прошептала: - Разве смогу их бросить?
Нет, мои смешки пришлись ни к месту и ни ко времени, надо замолчать.

В дневник:
«Что за блаженство сидеть на балконе, подставив себя солнцу и слушать шум моря! Как же дурманяще пахнет потревоженной зеленью, дымком костра, землей. Закрыть глаза и только слушать? Ага. Птицы чирикают, щебечут, поют… а вот кудахчет курица, лает собака. И сколько же тихой, но озорной радости в каждом живом звуке! А можно и вот так… всматриваясь в горы, манящие голубоватой поволокой! Наверное, и те, где Волошин, такие же. Да-да, он где-то недалеко, рядом, вот только выберу денек и поеду к нему, в Коктебель».

Вчера  опять весь день море щетинилось, бесновалось, а утром - полный штиль, у берега болтаются медузы, и вода голубая-голубая! Линка стоит у ластящихся к берегу волн, перебирая на ладошке отполированные камешки, и я слышу:
- Как в бассейнах Индии… Вода голубая, как в тех самых бассейнах, которые еще помню… и которые подарил мне Антон, заняв денег у сестры. – Поднимает еще один голыш и, забраковав, кидает в воду: -  И была Индия для меня самым дорогим от него подарком.
- Вот и цени это, а не…
Линка глубоко вдыхает насыщенный морской свежестью воздух, закрывает глаза. Наверное, вспоминает те самые бассейны? Ну зачем я прервала её сладкие грёзы этим своим нелепым «вот и цени»?
- А что «не»? – Она словно опоминается и взглядывает почти дерзко: - Теперь должна за это всю жизнь «исполнять женин долг»?
- Нет, конечно, но… - Нет, не надо было мне возвращать её из Индии. - Вот я и выбрала «но».
 
Из дневника:
«Брат где-то достал отпечатанные на машинке сочинения русского философа Владимира Соловьева и сегодня читала его «Смысл любви»: «Познавая в любви истину другого не отвлечено, а существенно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической особенности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического, феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом». И всё же я молодец, что тогда переписала это, ведь философ сейчас и подсказывает мне, почему убегала от Стаса, - боялась выпорхнуть «за границы своего фактического, феноменального бытия». А, может, и не хотела терять эгоистическую свободу, - «жить не только в себе, но и в другом». Но ах, если б знать, что жить с этой «эгоистической свободой» зачастую бывает так муторно и тоскливо!»
 
Она тихой кошечкой приоткрывает дверь, проскальзывает мимо и, светясь улыбкой, садится на краешек койки. Давно не видела её такой красивой, - светится! И что это с ней? Может, раскроет тайну своего свечения?.. Нет, только опять по кошачьи потянулась, прилегла. Нашкодила? И всё равно не спрошу, а буду делать вид, что вся – в чтении:
«И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду…»
- А я в ресторане была, - вдруг слышу через «радость» строк Набокова.
- И с кем же это мы?.. – пока не поднимаю глаз, перелистывая страницу.
- А мы… а с Серёжей я.
- С тем самым, красивым и высоким?
- Ага.
- Ну и как… – не отрываясь от строк, подталкиваю её к продолжению: - надеюсь, за ресторан расплачивался он?
Но всё же взглянула, улыбнулась, - поймёт ли, что имею в виду под расплатой?
- Он, он! - Поняла! - Пока не волнуйся, но…
- Линка, что значит «пока», а заодно и «но»?
- А то «пока», что Серёжа очень порядочный и даже не намекал, что за это должна ему что-то.
- Хорошо, с «пока» разобрались, а с «но»?
И тут Линка вдруг увяла, - куда делась её светящаяся красота, куда улетучилась, в какие сферы вспорхнула? Не надо было настаивать на раскрытии тайны «но», лучше б - в неведении…
- Слушай, Аннуш… - шипящим «ш-ш» зашуршали Линкины слова сквозь мои сомнения: - а вдруг я влюблюсь в него и потеряю голову?
Так вот оно что!
- Влюбиться… Это, конечно, здорово! – всеми своими интонационными красками одобрила перспективу: - Но ведь опять же обязательно долбанёт это проклятое «но»!
- Ой, долбанёт! Ой, уже и долбануло, потому-то и…
- Ладно, Линка, удави ты это нахальное «но» хотя бы на недельку. Удави и отбрось от себя, а там…
- А там? – жалко взглянула: – Ведь там Антон с детьми.
- А там… Дело видно будет. Кстати, ты написала ему письмо?
- Почти, - снова загрустила.
- И что значит «почти»?
- А то почти, что хочу с тобой посоветоваться. Оставить ли в нём вот такие строчки? – Вынула из сумочки помятый листок, расправила на коленке: - «И дело, Антон, не в том, что ты пнул шкаф ногой, а в том, что даже не вышел, чтобы проводить меня. Неужели до такой степени стала тебе невыносима только из-за того, что… Ты знаешь, о чём я, хотя и можешь сказать: ты, мол, не нашла полотенце вовремя. Но тогда возникает вопрос: почему в Киеве бузина, а в огороде дядька…»
- Честно говоря, не поняла: при чем тут бузина с дядькой, но… Но знаешь, есть в этом твоём вопросе что-то. Оставь.
И на другой день она отослала письмо.

В дневник:
«Всё так же пасмурно, холодно, неуютно. И всё так же - грязные, лохматые волны с бильярдным аккомпанементом катают и катают гальку у самой кромки, а сапиенсы ходят закутанные, хмурые. И почему они мне так не интересны?»
Да нет, поди, каждый, чем-то интересен, это в тебе… да-да, это в меня вселилась какая-то наболевшая пустота. И как, как её выселить? Владимир Набоков, помоги!      
«…И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую я искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в пролетающих уличных звуках, в железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость. Благостное волнение, подарок, не оцененный нами. В вагоне трамвая люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром каштаны: ток - и опять, упруго и нежно: ток… ток… Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и коротких звуков. Удар тормоза, остановка, - и снова одиноко падал круглый каштан, - чуть погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток… ток…»   
Боже, пожалуйста!.. научи вот так же впитывать настоящее и радоваться ему!

Сегодня – штиль. Море голубовато-зеленое, радостно-приветное и-и - до бесконечности! Я любуюсь им, стоя среди городища, а Линка с Лидой прыгают с остатков стены на фундамент, издавая победные кличи.
- Девочки, резвушки вы эдакие, да остановитесь, взгляните на море. Какое же оно сегодня бирюзово-зовущее!
Приостановились, взглянули, - больше мне в угоду, - и опять… От растревоженной под их ногами зелени повеяло вереском, полынью, и почему-то этот аромат, похожий на благовоние, расширил во мне ощущение времени: «Сколько ж в этой земле Крыма пластов истории! Да-да, я уже начинаю ощущать себя в каком-то другом измерении, в другом временном пространстве и сквозь дымку различать…»
- Ну всё, хватит! – С еще не угасшим азартом в глазах Линка падает на робко пробивающуюся травку: - Давайте немного полежим вот здесь, а потом спустимся к морю. И правда, уж очень оно сегодня голубое.

Из дневника:
«Вчера шли со Стасом по парку, и он всё говорил, говорил: зачем убиваю в себе любовь, чего боюсь? А я молчала, не зная, что ответить, но каждое его слово, улыбка, жест - всё наполняло меня счастьем».
«Стас хотел прийти к нам, чтобы обмыть свой, только что вышедший сборник стихов, а я… Я уехала к маме. Чего испугалась, почему? Снова не знаю ответа».
Но теперь-то знаю, знаю! Боялась не только раствориться в нём, но и…  Ведь уже тогда подсознательно чувствовала: стоит только волшебному чувству влюблённости погрузиться в быт, как оно рано или поздно размоется, исчезнет… как у Линки, вот и сопротивлялась.

Смотрю на Линку, заканчивающую легкий макияж, тщательно подкрашивающую губы и улыбаюсь:
- И куда это мы собираемся ежели не секрет?
- Так… Просто так побродить по окрестностям.
- Вроде бы для окрестностей помада не обязательна…
- Ведешь следствие? – улыбается: - А я и не думаю скрывать, что иду с Сережкой.
- Ну-у, ежели с Сережкой, то оно конечно…
Улыбка её тает, и она оборачивается ко мне, чтобы услышать мой нравоучительный комментарий, но я улыбаюсь:
. – Да нет, поброди по окрестностям с Сережей… с подкрашенными губками, чего уж там! Тебе это просто необходимо.
Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить:
– Нет-нет, Линоча, я не шучу, я сУрьёзно.
Кажется, поверила, повеселела и даже сразу похорошев, ушла.
А мне что? Снова - к дневникам? Д-а, отдыхать надо умеючи, а я похожа на ту лошадь, которая год за годом крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда её отпустили, она всё равно - кругами, кругами… Скучно здесь без любимой работы и даже без домашней рутины. Ну что ж, тогда с удовольствием перечеркну на календарике уплывший восьмой день и сделаю очередную запись.

В дневник.
«Ездила в Бахчисарай с экскурсией. Вначале хотела поехать и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, когда попробовала её разбудить, не открывая глаз отмахнулась - не поеду, мол…
Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком, быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лоз, но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками. Неведомая, восторженно-мистическая красота!
Дворец хана Гирея*. Серый, ободранный, - словно декорации провинциального театра.
«Фонтан слез» - без слез. «Не работает», и поэтому - только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина*.
Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от кажущегося присутствия душ тех, кто здесь когда-то жил и молился? Может, сейчас жалуются они мне, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы святых выдолблены и смотрятся провалами, а на поблекших ореолах читаются имена туристов. Ой, и сейчас приближаются. Не-хо-чу!.. Но ввалились. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных, а я…
Я смотрю на покосившуюся постройку, на бывшие покои настоятеля, на поросшее крапивой кладбище и вижу на могилах мусор, хлам… хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому* прообразом Вронского*».

Хотя пасмурно и сыро, но всё равно веду Линку к морю. Она, отворачиваясь от расходившейся стихии, кутается в длинное чёрное пончо, грустно взглядывает на меня:
- И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?
- Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают, а в солнечные всегда кажется, что надо куда-то бежать, что-то делать.
- Странная ты. А по мне…
- А по мне, - подхватываю: - что-то сегодня ветер уж очень холодный, пронизывающий, да и волны слишком злые… хлещут берег и кажется: вот-вот и нас накроют стаей брызг. Не вернуться ли в номер?
Но Линка вдруг вспыхивает:   
- Смотри, луч солнца над волнами!
- Ну да, солнце. Но его луч… как прожектор!.. блуждает, выхватывает белые пятна пены… пены, как у взбесившейся собаки...
- Ну, ты даёшь… - И недоумённо смотрит на меня, повторяя: – «Как у взбесившейся собаки...»
И я увожу её от смутившего эпитета: 
- Да и голодные чайки бродят по парапету, ожидая подачек, а у нас для них ничего нет, так что пошли-ка в номер.

В дневник:
«Сегодня у библиотекарши были заплаканные глаза, да и лицо… словно маска страдания. Но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что любуюсь им, тихо сказала:
- Его кто-то выбросил…  - И губы её попытались улыбнуться: - А я нашла, принесла домой и он отблагодарил меня… зацвел.
А я нашла и записала вот это… об Эросе*, или Эроте, как называли его древние греки-философы вот такое: «В телесном и духовном смыслах Эрот - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках». Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продолжения рода, но и для творчества.
И для творчества – в первую очередь. Прочту это Линке, может, и ей что-то подскажут эти мудрые греки».

Идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки, то и дело омываемому очередной волной, и мелкие брызги словно из пульверизатора освежают наши лица, овевают запахами водорослей. Но сегодня что-то грустна Линка и всё молчит, молчит, иногда поднимая камешки и возвращая их волнам. О чём думает? Об Антоне или о высоком и красивом Сереже? А он и впрямь красив, как-то показала его издали, так что, если бы и я была моложе, то… А что «то»? Сейчас - не обо мне. Спросить, о чем она… а, вернее, о ком думает?
- Если не секрет, то о чём молчим?
- Так, не о чём, - поднимает очередной приглянувшийся голыш.
- Ой-ли! – поднимаю и я: - Так выразительно не о чём, Линочка, не молчат,.
- Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит  мне в глаза.
- Ну, это значит, что задумчиво, понуро, безрадостно, - играю словами и интонацией: - печально, уныло, горестно, - строю такую же мину. - А еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, а еще меланхолично, элегически…
- Может, хватит? – всё же улыбается моя грустная подруга.
- И что выберешь из предложенных синонимов?
- А-а… пожалуй, минорно.
- Ну, что ж, минорно так минорно. И об чём… или о ком миноришь, если опять же не секрет?
- Нет, не секрет. И об Антоне… и Сережке.
- И как умудряемся совмещать? – делаю шаг, чтобы и её увлечь во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.
- А я и не совмещаю. То об одном, то о другом. Но вот прицепилась мыслишка и не отстаёт: ну, допустим, уйду я от Антона, выйду за Сережку…
- А что… уже?.. так далеко зашло?
И даже преостанавливаюсь.
- Да нет, не «уже», и не «зашло», а просто предполагаю: ну, уйду от Антона, выйду за другого и что? Может, и другой таким окажется.
- Может, и «может», - улыбаюсь, ободряюще.
И снова иду, посматривая на валун: как же похож на профиль моего любимого Вильки!
И уши его, и мордочка короткая… и куда тогда запропастился мой пес?.. зачем покинул меня?      
- А раз «может», то ничего быть не может, - вдруг отсекает Линка моего Вильку.
- Линочка, с кем не может?
- С кем, с кем… Ни с тем, ни с другим.
- Ну, «с тем»… если это Серёжа, всё просто: уедешь, и дело с концом, но как быть с «другим»?
Линка останавливается, подходит к самой воде, но набегающая волна грозится дотянуться до её ног, и она отступает:
- А с Антоном еще не знаю «как». Может, посоветуешь? Ведь у тебя, Аннуш, опыт...
- Линка, опыт-то есть, но мой не может пригодиться всем подряд, ибо люди разные, а вот подсказать что-то… - И достаю свой блокнотик: – Послушай, что в библиотеке выудила: «В телесном и духовном смыслах Эрот – демон…»
- Может, Эрос?
- Эрос, Эрот… Греческие философы утверждали, что это – одно и то же лицо… если можно так о нём сказать. Так вот: «Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
- Ну и?.. – не поняла она.
- А то «и»… Перевожу на русский: если мужчина перестаёт стремиться к истине, добру и красоте, реализуя всё это «в продуктах человеческой деятельности», то остаётся в нем что? – спрашиваю с интонацией учителя к ученику.
- А остаётся ему реализовывать себя в потомках, - смотрит на меня, как смекалистая ученица.
- Молодец, моя девочка! – смеюсь.
- Ой, только не надо, не надо меня – девочкой! – вижу перед собой её ладони. 
И уже идёт прямо по гребню намытой волнами гальки, непременно наступая на его остриё и молчит... рушит гребень и молчит.
- А при чём же тут - преостанавливаюсь: - эти маленькие несчастные голыши, которые ты топчешь так безжалостно?
Останавливается и она, резко оборачивается:
- Они не при чем. Я не при чём. Ты не при чём. Антон не при чем. – И глаза её!.. - А кто тогда при чём?
Нет, глаза её уже не карие, а темню-ющие, как ночь безлунная. Не к добру это.

В дневник:
«У накатывающейся на берег волны, на гальке, - уточка-нырок. Подожди, не уходи! Но она встаёт и, прихрамывая, ковыляет к волнам. А они - наглые, лохматые! - бьют и бьют о берег. Но откатились. А где же уточка?.. Да вон она!.. на волнах. Одиноким тёмным комочком. Срая пена взрывается, гребнем нависает над ней и она, словно спасаясь от её злобы, снова ныряет в колыхающуюся водную стихию. Каково ей там, в холодной, мятущейся массе? А, впрочем, вода – её мир, а я – в своём… и тоже мятущемся».   

Из дневника:
«Уговорила Линку поехать со мной в Старый Крым, в Керч, в каменоломни Аджимушкая.*
В сероватой дымке - горы, поля, мелькающие перелески, нестройные ряды виноградников и… Ни одой яркой краски! Воображение, помоги! Окрась видимое в яркие весенние цвета!.. Нет, всё – такое же. Да еще мелькающие за окном обшарпанные стоянки, ободранные дома, хлам у обочин, на улицах... Закрыть глаза и вздремнуть? Утешаю себя: но ведь должно же быть что-то интересное там, в Керчи?.. Нет, вздремнуть не получилось и уже читаю Волошина: «Старинным золотом и желчью напитал вечерний свет холмы. Зардели красны, буры клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры, в огне кустарники, и воды, как металл, а груды валунов и глыбы голых скал в размытых впадинах загадочны и хмуры…»
Но вот мы - в долине, среди еще не оживших виноградников и бывших владений князя Потемкина*. «Пять лет назад здесь стоял минарет, - слышу приглушенный голос гида: - а теперь от него осталось только основание, и забор соседского дома выложен из его камней. Но сохранилась входная дверь, на ней еще проступает резной орнамент и письмена, восхваляющие хана». А рядом с нами - старая шелковица, почему-то обожжённая огнем.
- Какая мрачная разруха! - Линка хмурится, ёжится: - И зачем согласилась… с тобой?
- Не грусти. Еще поедем к Грину*, там поинтересней будет.   
И вот – его домик. Три комнатушки. В первой - кровать, напротив – стол с бронзовой собакой; во второй – железная печка, рядом - пожилая женщина с черным котом на коленях; и третья - с портретом Грина, под которым поднос с камешками и самовар, над ним - фотография Волошина, а во дворе – его бюст.
- Какой же большой! – шепчет Линка.
- Ну да, огромный… рядом с этой крохотной хаткой.
Белая мраморная плита – на могиле, а из-под неё - изогнутое, выкрученное деревце крымской алычи.
- Смотри, - опять, Линка: - это деревце словно вырывается из-под плиты!
- Да-а… Ведь на семи ветрах росло, как и Александр Грин.
Но как весело на нём, искривлённом, трепещут алые лоскутки, галстуки, разноцветные ленточки!
А вот и каменоломни… Восемнадцать тысяч взрослых и детей прятались в них от фашистов, но почти все нашли смерть. И детское кладбище здесь же. На мраморных плитах – игрушки. Спросила у гида: а что сделал Сталин*, когда узнал о затворниках Аджимушкая? «Он наложил резолюцию: «Город предателей», и о Керчи нельзя было даже упоминать».

Мы еще - в постелях, ибо спешить некуда, - небо снова серое, море беснуется, - и я  перечитываю странички из Набокова, мои соседки шепчутся о чем-то, иногда тихо смеются, строят рожицы, а сейчас Линка поднимает свои стройные ножки и делает ими круговые движения… как и каждое утро, и это значит, что скоро встанет и займётся утренним туалетом. Но вначале уходит умываться Лида, а Линка спрыгивает с койки, бесцеремонно выхватывает у меня книжку, закрывает и подсаживается на краешек кровати:
- Аннуш, хватит читать. Лучше послушай живого человека, который… Сон я видела странный, может, разгадаешь?
- Линка, - прощаю ей бесцеремонность: - я не верю снам и, естественно, не умею их разгадывать. Но валяй, рассказывай, а вдруг и выдам что-либо нужное тебе.   
- Хорошо, валяю. Будто бы сидим мы с Антоном на берегу мутной широченной реки и аж другого берега не видно. – Замолкает, смотрит в окно, словно и сейчас высматривая другой берег: - А вода в реке прямо вровень с берегом! И несёт эта вода мимо нас какой-то мусор, сучья деревьев, обрезки досок… - Снова замолчала. Еще что-то хочет высмотреть? – И сидим мы так, что я не вижу его, а только слышу. - Лицо грустнеет, глаза темнеют: - А еще слышу женский голос. И она, эта невидимая женщина, уговаривает Антона пойти за ней, манит, зовёт… 
И умолкла. Линка, ау! Я – здесь! Не улетай туда, в свой сон, вернись! И она возвращается, но со странноватой улыбкой:
- Но Антон молчит.
- И весь сон? – улыбаюсь рядовой улыбкой, что б и она…
- Весь. Больше ничего не помню. – Ну да, Линка возвратилась, она уже прежняя: - И как, что думаешь о моём сне?
- Ой, даже и не знаю… - И впрямь, ну что сказать-то? - Но, если ты веришь в сны, то советую эту манящую женщину не воспринимать как женщину, а…
- А как мужчину? – даже хихикнула.
И это хорошо, - пусть лучше так…
- Ну, не как мужчину, а как ситуацию, в которой вы с Антоном сейчас прибываете, и из которой тебе надо выбираться, решать, что делать.
- Решать, решать… - резко подхватывается: - Не хочу сегодня ничего решать! Мы с Лидкой вечером идём развлекаться.
- Только ли с Лидкой?
- Нет, не только. - И глазки её вспыхивают: – Серёжа с другом в ресторан нас пригласили, так что…
- Рада за тебя, но…
- Да не будет никакого «но», не бойся! Просто мне с ним весело и легко.

В дневник:
«Феодосия. Серо, зябко. У причала – корабли. Волны остервенело хлещут берег и в них, то взлетая на гребнях, то прячась, мечутся буйки - обелиски погибшим морякам.
И вьются, вьются над ними чайки... словно неуспокоенные души моряков.
Дом Айвазовского*, его картины… Чудо! Особенно – «Среди волн». Нет, не могу понять: как сумел художник так!.. передать прозрачность воды?   
Музей Александра Грина. В углу – нос бригантины, на стенах - канаты, из них же – узлы на носу парусника. Зачем? Для чего в музее писателя - декорации театра? Да и туристов, как селедок в бочке, - ни-ичего не рассмотреть.
Дорога назад - через Коктебель. И над морем вдруг - вершина с могилой Максимилиана Волошина. Высоко, обрывисто! И сжалось сердце… будто кто-то близкий – там».

Завтра мы уезжаем, а сегодня прощались с Лидой, и она оставила Линке свой адрес, на что моя подруга потом фыркнула:
- А зачем он мне… её адрес?
- Ну, как же… Мило болтали, по ресторанам ходили, вот и надо…
- Не надо, - прервала, словно отрезала: - не люблю этих, медленно рвущихся нитей-связей, лучше сразу: р-раз и всё.
- Учту на будущее, - усмехнулась: - а то стану приставать с письмами, а они тебе…
- А может, твои нужны будут, - снова прервала, словно спеша извиниться: - а с Лидой… Болтать с ней было легко, а вот что-то почерпнуть…
- Однако, корыстная ты особа, - рассмеялась, польщенная её предположением о нужности моих будущих писем: – Приму к сведению это твоё «что-то почерпнуть». Кстати, может, и сейчас хочешь, а то у меня тут…
- Не, не сейчас… Не получится. У нас с Сережкой «прощальный бал», так что прибереги для дороги.
- И в каком вальсе… и где будете кружиться?
- Не знаю. Сказал, что - сюрприз.
- Не боишься сюрприза?
- Нет. Он – отличный мужик.
- Ну-ну… Желаю тебе вечера без сюрпризов… при обещанном сюрпризе.

Из дневника и – в дневник:
«Владимир Соловьев: «Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Любовь, как упразднение эгоизма, есть действительное оправдание и спасение индивидуальности».
Так ведь живя со Стасом, я и пробовала уходить от эгоизма, уважая и поддерживая его стремление писать стихи, чтобы помочь ему утвердиться в самом основном и столь необходимом для мужчины искусе Эроса – влечении к истине, добру и красоте, залогу «могучего стремления к бессмертию», а он… А он бросил писать. И смолк в нём тот самый «демоном, одухотворяющий», который так прельщал меня. Вот тогда-то, как и у Линки, и начались наши семейные драмы:
«Стас обедает. А я рядом, на нашем диванчике кухонном, поджав под себя ногу сторожу молоко на плите. Еще не кипит?.. Эти мои короткие «спортивные» брючки никак не дотягиваются до носков… И скоро ль закипит? Нет ещё. Ну, тогда успею ему... так это, запросто, бухнуть всю правду-матку:
- А почему я должна приходить к тебе по первому твоему желанию? – Молчит. Ну, тогда - вперед: - Вот если бы ты был в состоянии обеспечить семью так, чтобы я не работала… - Не вскинется ли? Нет, проглотил вместе со щами, но насторожился. - А, впрочем, подчинилась бы и тогда? – Усмехнулся саркастически. Но молчит. Обнаглеть? Ага. - А так... Лямку быта тяну почти одна, зарплаты у нас с тобой равные, так что ж подчиняться-то тебе буду… в этом?
Поднялся. Подошел к раковине. Моет тарелку. Кажется, вымолвить что-то собирается:
- Не христианский у тебя подход к идее семьи, совсем не христианский.
Во как. Ну, зачем он - о «христианском подходе» и дальше? Ведь не получит поддержки… да и молоко как раз... Но домыл и чашку. Потоптался. Ушел к себе. Что будет дальше?»
А дальше было всё хуже и хуже, пока… Но нет! Не хочу больше о том, что было, лучше попробую написать о поездке в Коктебель, к Волошину.
«Иду к дому Волошина…» Кажется, у него есть стихотворение о доме: «Мой дом открыт…» Или раскрыт? Может в моём томике оно есть?.. Нет, нету. Ладно, вернусь домой и по Интернету найду. «Но почему во мне - робость? Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?» И уже не робость, а только волнение...» А что еще там видела? Его книги, фотографии любимой им Сабашниковой. А ведь у него есть посвящения ей, хорошо бы вставить сюда хоть одно… Нет, писать о Волошине без его стихотворений нельзя, а поэтому… Напишу дома.

- Ах, Линка, ты заставила меня волноваться. Неужели нельзя было раньше…
- Раньше не получилось. – Пританцовывая, с улыбочкой она прошла к своей койке, присела. – Так что прости уж...
- Всё прощалась и прощалась со своим красавцем, да? - попробовала пошутить.
Но она, всё так же улыбаясь, не ответила, а я, не остыв от чтения дневниковых записок, зачем-то попыталась подсунуть ей свои недавние размышления:
- А ведь так, как ты сейчас, улыбаются только счастливые женщины, в которых вспыхивает свет от мужчины, исполнившего один из главных искусов Эроса в его стремлении…
- Ах, отстань. Не хочу знать, исполнил ли Серёжка или не исполнил хоть один искус Эроса! Просто мне с ним было хорошо.
- Ну да, - не отстала я: - было хорошо потому, что скоро расстанетесь и всё.
- А, может, и не всё, - рассмеялась: - Может, это – только начало, которое...
- Ли-инка… - прервала я и даже пальцем пригрозила: - Учти, начало всегда бывает удивительным и завлекающим, а потом… Кстати, а кем работает Сережа?
- Да он в банке… кредитным менеджером.
- О да, эта профессия… Правда, не знаю, имеет ли отношение к искусам Эроса, но зато денежная.
- Ой, ну пожалуйста, не иронизируй… и не напоминай хотя бы сейчас об этих искусах твоего Эроса!
- Линочка, - рассмеялась: - Эрос не мой, он – общий.
И она взглянула так, что я поняла: нет, не надо было лезть к ней со своей философией, ведь в такие минуты женщине никто рядом не нужен и она хочет оставаться только с собой… и с ним.   
- Хорошо, Линка.. – сдалась: - Тогда давай спать.
И она встала, раскинула руки, словно собираясь взлететь… но, постояв так пару секунд, почему-то вздохнула и стала раздеваться.

В дневник:
«Дождь моросит и моросит, море опять расколыхалось, потемнело, над серыми волнами призраками высвечиваются белые гребни, стремительно несутся к берегу. Да еще этот нескончаемый треск бильярдных шаров - волн, играющих галькой. Но они играют, а мне страшно, - боюсь моря, как пропасти! Но почему же не ухожу, чем удерживает?.. Пожалуй, страхом и удерживает. А, может, не только страхом?.. Да-да, эта разбушевавшаяся стихия таит… выплёскивает для меня и какую-то притягательную мудрость, поэтому и хожу, хожу по намытому гребню гальки, и во мне лейтмотивом звучит: «Жизнь, порывы бурь мятежных развеет, как пески на отмелях прибрежных… Жизнь порывы бурь мятежных развеет…»

- Хочешь… из письма Антона?
Линка сидит напротив и похоже, что письмо читает уже не раз, - помято и расплывчатыми синими пятнышками темнеют несколько строк. Слезами?
- «А у нас небо хмурое. Не щебечут птицы, не зеленеет трава. И от всей этой серости душа невольно примолкает, потому не так уж и важно: почему киевский дядька прячется в бузине? Но я рад, что тебе хорошо и отдыхаешь. В том числе и от меня. Слава Богу, что остаёшься нашей. Это - главное».
- Линка, а для тебя - главное?
- И для меня.
Тихо-то как ответила и отвернулась к стене.
- А почему твоё «главное» такое тихое и грустное?
Даже не шевельнулась. И пока я снимала куртку, свитер, не проронила ни слова и только потом вдруг услышала:
- Да пойми ты… – Она уже сидит на кровати, склонившись и обхватив голову руками: - Не могу же я из-за этих проклятых искусов твоего Эроса оставить детей без отца! – Но распрямилась и даже попыталась улыбнуться: - И всё же… Буду искать выход… буду искать что-то… буду как-то, как-нибудь…
И снова бухнулась на кровать, отвернулась к стене.
 
В дневник:
«И опять - низкие рваные тучи. И опять попрятались чайки, море посерело, разъярилось, пенные волны яростно вышвыривают на берег гальку… И у меня уже целый карман этих отшлифованных голышей, а я всё собираю их, собираю. Да, сегодня валы особенно мощны и настырны! Всплеск… и уже смыли след. Еще один... и будто не проходила».

Идём вдоль берега, - прощаемся с «Крымским приморьем». И прямо - на заходящее солнце. Шум разбивающихся волн, фейерверки брызг, запахи водорослей… И Линка шагает по песку впереди меня прямо у кромки берега, иногда отпрыгивая, когда волны пробуют докатиться до её ног. 
- И губы твои опять солоны, - аккомпанирую ей вослед: - и карманы снова полны разноцветными камешками…
- Полны, полны, - оглядывается, улыбаясь и отпрыгивая от слишком нахальной волны.
- Остановись, Линка, присядь. Смотри, какая прелестная бухточка.
- Нет, хочу во-он к той косе!
И уже лежим там на песке, сливаясь и с ним, и с морем, небом.
- Вот так бы – целую вечность! Да, Линок?
- Так бы… - Но чувствую, в её короткое «так бы» уже заскочила грустинка, привезенная из дома. И уже беспокоит её:
- Скажи, а может, я права? Должны, обязательно должны эротические игры вначале озаряться вот таким светом и только потом…
- Да, Линка, да! И только – потом…
И снова смотрим в небо, слушаем шум моря, следим за парением чаек.
Но солнце – почти у горизонта. Надо уходить.
- А вот эти, самые красивые камешки, - она выхватывает из кармана целую горсть: - оставлю вот здесь, на валуне… и на этом… и на этом, и еще… Пусть кто-то узнает, что мы были здесь.
Да, Линка, да! Пусть узнают…

Глава 4. Женин долг   

Она забежала ко мне прямо с работы за своим фотоаппаратом, который приехал в моём рюкзаке, и я, заваривая кофе, чтобы заполнить почему-то вдруг затянувшуюся паузу, спросила банальное: ну, и как, мол, твоя работа на новом канале, не соскучилась по второму, чтобы снова делать передачи?
  - Да не так, чтобы очень… и не очень, чтобы так…
- Каламбур. А если без него?
- Знаешь, если бы делать то, что хочется, а то в основном - рутина, рутина, вот и…
- И по коллегам не скучала? Не интересны тебе?
Нет, не зря задала этот вопрос. Ведь еще не писала о Линкином отношения к своей профессии, вот как раз и…
- Интересны, конечно, но иногда…
И замолчала, отвернулась к моему немому телевизору, - я часто смотрю его вот так, без звука, - и личико её загрустило. Спросить, что за «иногда»? Но, кажется…
- Юрка сегодня рассказал... – Помолчала, сглотнула кофе: - Снимали они недавно сюжет о ветеринаре, а к нему женщина как раз пришла, корова её не встает. Ну пошли к ней, подошли к корове, сунул ветеринар ей под хвост пучок горящей соломы… нет, и впрямь не встает, и тогда…
И голос её дрогнул, молча и невидяще уставилась в мигающие картинки телевизора. Ну, что-ты, Линок? И слезы – вот-вот. Ведь то «недавно» было давно, когда ты еще в Крыму…
- И тогда ветеринар посоветовал хозяйке сдать корову на мясо, благо мясокомбинат - за квартал. Нашла она за бутылку водки тракториста, обмотал тот корову веревкой, подцепил, поволок, а голова её мотается, она ревет...
И всё же - слезинки… Сказать что-то утешающее? Так и у самой сердце – чем-то горячим... Но Линка уже встала, подошла к окну, смотрит на улицу. Сама справится? Постояла, погладила листок герани:
- Но вошел Сашка Друсинов, что-то шепчет Юрке. Только и уловила: «чрез неделю… и всего три места осталось». А Юрка отвечает, но уже не шёпотом: «Да я бы поехал, но как раз в эти дни работаю». Думаю, и где это три места остались? Взглянула вопросительно на Юрку, а он и пояснил: «Да от профсоюза на экскурсию в Винницу собираются». Ничего себе! Значит, потому и шептал Сашка, что объявления не вывесил, как член профкома!
- Да-а, Линка, конечно, неприятно такое.
- Да еще как! А ты говоришь: «коллеги»…
- Ну, и как ты… на всё это?
- А как я… Сказала Друсинову, что, мол, на летучке об этом расскажу, а он и вылетел из кабинета, а когда вечером шла через проходные, объявление уже висело.
- Значит, испугался, - зачем-то пояснила.
А она, не заметив этого моего пояснения, подвела итог своему впечатлению о первом дне на любимой работе:
- Так что не так уж интересно и с коллегами.
Ли-инка, значит, ты принесла настроение не столько от коллег, сколько от «и»? Но спрашивать не буду, сама расскажет, если захочет. А она взяла пульт, включила звук, посмотрела с минуту на резвящихся в голубом бассейне девочек и мальчиков, вздохнула, выключила:
- Антон-то сегодня… за завтраком… не отрывая глаз от тарелки, буркнул: «Почему не приходишь?». И это значит…
- Значит, снова начнёшь прокручивать в себе: ну почему «должна?.. «нет, не могу!», не хочу!», а он будет вначале капризничать, потом всё чаще раздражаться, да?
- Да, так и будет. Откуда знаешь?
Ой, Линочка, могла бы банально пошутить: «От верблюда», но пока не скажу об этом осведомленном верблюде, как-нибудь потом, а сейчас вот что отвечу:
- Вот и сказала бы своему Антону: «Знаешь, дружок, есть грань, через которую я не в силах перейти».
- Сказала! – Она распухнула удивлённые глаза: - Почти так же и сказала, а он ответил: «Ну, что ж, плохо». И даже глаз от тарелки не оторвал.
- А ты что проскулила?
– А я… А я и говорю: «Ты же писатель… должен понимать…»
- Линка, но он не понял, да?
– Но он не понял.
– А ты не стала ему пояснять, да?
– А я опять только замкнулась.
– И пожаловаться тебе, бедненькой, некому?
– А кому обо всём этом расскажешь, кроме тебя? Вот и пришла…
Она сидит в моём лохматом кресле, склонившись и обхватив колени руками, но вот-вот склонит на них голову. Как же хочется утешить её! Но как, чем?
- Линка, то, что пришла ко мне, это хорошо, но знаешь… Есть еще способ освободиться от наболевшего.
- Ка-кой та-кой спо-соб? – почему-то вытягивает слова.
- Да очень простой. Ну, поверь мне и попробуй записать всё это!
Она отпускает пленённые колени, взмахивает освобожденной рукой:
 - А-а…
И встаёт, подходит к окну. А моё окно - как на грех! - всё в слезах от уже второй день моросящего дождя.
- Да ты не акай, - всё же почти смеюсь: – У тебя это здорово получается! – Ну да, лукавлю, льщу ей, но так ведь… - Линка, вот поедешь завтра в Винницу и обязательно пиши там обо всём, что на глаза попадётся. Да и не только на глаза, но и о том, что в душе творилось сегодня, вчера, позавчера…
Молчит. Пальчиком с красивым сиреневым ноготком провожает сползающую капельку, пока та ни прячется за рамой… Линка, не отказывайся! Ты мне нужна… вернее, нужно то, что в тебе таится. Помоги мне!..  Обернулась. Улыбнулась. Неужто услышала?
- Ладно. Попробую… еще и еще раз.
Спасибо, Линка!   

А теперь – небольшой «антракт» в разыгрывающейся драме супругов, написанный мною по мотивам небрежных записок Линки в дни её поездки в Винницу.
Чистый, зеленый городок, и парк ухоженный, уютный. За городом, прямо за домиками, в которых их поселили, - цветущее клеверное поле, а над ним – дальние силуэты деревьев, омытое грозою синевато-оранжевое небо с раскалённым за день солнцем, наполовину нырнувшим за горизонт. Мгновение, остановись! Наверное, о таких и писал Набоков: «Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падающую звезду. Красота уходит, красоте не успеешь объяснить, как ее любишь. И в этом – единственная печаль мира. Но какая печаль!». Щемящая печаль, светлая печаль…
Темнеет. Да и стволы сосен, меж которых Линка тихо покачивается на качелях, уже не красноватые, а черные, но какие-то птахи еще носятся, мелькают меж крон, и от их писка, от доносящейся из окон тихой музыки, начинает звучать, смолкнувшая за несколько суетных дней музыка её души, которую не удержать «никакими молитвами, никакими заклинаниями».

А теперь – сама драма. И опять «по мотивам» рассказов и набросков Линки, но в диалоге со мной.
Выходной. Идет дождь. Значит, на дачу твой муж не пойдет и будет томиться…
Ну да, уже к детям придирается, не начал бы и ко мне… Но нет, затих. Теперь книги перебирает на полке. Попробуй-ка чем-либо смягчить его томление… Но это чревато. И всё же попробую. И даже вот так улыбнусь:
- И отчего мы такие грустные, Антон Антоныч? Аль забота какая тяготит, аль боль нежданная объявилась?
Нет, со здоровьем у него всё в порядке и боли нет, но:
- Да никак не решу... – сдунул пыль с томика.
Ну, зачем же сдуваешь? Лучше б тряпочкой.
- Общественная ли карьера мне нужна или писательство?
Наверное, твой томящийся муж сейчас о рукописи заговорит. Ну да, уже берет её:
- Вот, принёс от машинистки распечатку рассказов, а так безразличен к ним, что и вычитывать не хочу.
Линка, а ты улыбнись ему и спроси: «А, может, у тебя временный застой?»
- Антон, но, может, это - временный застой?
- Думаю, нет.
Да-а, не помогла ты своему писателю, совсем загрустил. А скажи-ка ему еще вот что: я же, мол, не могу, решать за тебя эти вопросы, ты должен только сам… Нет, этого ему не скажу, а вот что: вспомни, сколько раз я подталкивала тебя к писательству, пока не стал обижаться, что тебе, мол, деньги нужны!.. поэтому и хочешь, что б писал, но я же не этого хочу, не этого! Мне страшно терять уважение к тебе… Что, так и скажешь?.. Нет, не скажу.

Ты уже засыпала, когда сквозь дрёму услышала: «Может, пойдем ко мне?» Это сон? Нет, то был не сон. И как же не хотелось тебе - в явь!
Не хотелось в явь. Но прошептала: «Иди. Я сейчас…»
И уже – рядом с ним, а он?
А он сразу ощутил мою отстранённость и тихо спросил: «Не хотела приходить?»
Да разве об этом спрашивают!
Но не услышал ответа, прошептал: «Ну, если нет желания, можешь уйти».
И ты ушла?
Нет, молча полежала рядом и вдруг подумалось: «Вот прямо сейчас и прошепчу ему на ухо то, что накопилось».
Линка, а может, не надо было?
Антоша, я и впрямь не активна, как женщина, но поверь! Пыталась, пыталась заставлять себя, уступать, но каждое такое свидание только утончало нить наших отношений и вот теперь она может оборваться.
А он молчал, и ты чувствовала, что начинает злиться.
Зачем злишься? Думаю, что не одна я виновата в этом, ты - в большей степени.
И слёзы твои стекали прямо в уши...
Тебе надо понять, почувствовать меня!
И что ж Антон?
Он ладонью отёр мои щеки, поцеловал, прошептал: «Не плач. Иди спать».
Вот видишь!.. Но как долго не могла ты уснуть! И всё металось, билось: что же делать?..  ведь, когда он начинает «охотиться» за тобой… за мной, то жизнь превращалась в какое-то ежеминутное терзание, вину, в которой не могла признать себя виноватой. А если отнимают моё… женское!.. то жить-то как?.. и зачем?
И все же чрез день я пришла к нему, когда дети уснули… а потом прошептала: «Скажи, я тяжелый человек?» И он ответил сразу, будто ждал этого вопроса: «Да, конечно! Ты очень капризная и требовательная».
А не припомнил ли, что, мол, и как женщина - не подарок?
И добавил: «Только я и могу с тобой жить».
Линка, а может, он...
Ну, а я почти проскулила: «Зачем же мучаешься? Жизнь проходит, а ты всё со мной да со мной… такой.  Нашел бы другую». А он ответил, что не будет искать «другую», что потерпит. И поцеловал в щеку.
Да-а, Линка, ситуация у вас…

Только что прошёл дождь. Балкон – нараспашку! Запахи трав, цветов, леса… А перед этим как же благостно было тебе после бассейна медленно идти почти сельскими улочками, освещенными редкими огнями! Да и теперь лежишь и радуешься: к Антону давнишнее, почти забытое чувство. Всегда бы так? Но жаль, что не продлится такое долго.
Господи, хотя бы сейчас помоги прогнать коварные мысли, пусть они улетят, отстанут, скроются, а останутся только…
Гони их, Линка, гони коварных! И попробуй пробудить в себе что-то доброе к мужу, вспомни: разве не смешно видеть…
Как же смешно, когда иногда Антоша ходит по комнате и собирает с пола соринки!
Видишь, получилось.
А его боязнь дождя и эта вечная замедленность движений...
Ну да, и такое…
А когда смотрит на свои, испачканные чем-либо руки и на лице: ну, всё, мол, кончилась жизнь!
И как тебе - после этого?
Но эти мои чувства растают, улетучатся, как только опять начнет ждать от меня «исполнения женина долга»… который не могу признать долгом, а поэтому надо мне!.. и только мне что-то решать.

Линка, может, прочитать тебе вот эту страничку из моего дневника?
«Снова вижу, знаю: ждет! И начинает злиться. Утром-то, за завтраком по радио услышала: Серов поёт «Мадонну». Сделала громче, а Стас и заворчал: «Истрепали Мадонну, кому не лень!»  И тут же стал накручивать: «Ведь Мадонна - религиозный символ, а разные шуты измываются над ним!» Но ведь отличная мелодия и голос…
А позже, когда сидела в своём уголке дивана с шитьём, вошёл, опустился передо мной на корточки, взял за руку:
- Скажи, что тебя во мне не устраивает?
Жалкий какой!.. Прикоснулась к щеке, слегка погладила:
- То, что и устраивает: твой поэтический дар, глубина, но...
И он вроде бы удивился, а я... Ощутил ли под бородой тепло моей руки?.. и сказать ли об этом «но»?.. Впрочем, ведь ничего не изменили мои прежние подталкивания к тому, чтобы писал стихи, не гасил в себе той самой искры одухотворённости, которая так меня прельщала, так что не скажу о «но, отвечу так:
 - Но когда вижу, что начинаешь маяться…
Догадался о чём - я… Резко встал. Вышел».
Можно прочитать Линке и это:
«Как же удобно сидеть на детском стульчике перед духовкой и смотреть: как там мои булочки, скоро ль? Ага, уже вот-вот… Но Стас вошёл:
- Ой, напугал! Что ты?
- Опять печёшь булки, а для того, чтобы исполнить свой женин долг...
И прижался коленями к спине. Ой, неприятно ведь! И подхватила:
- … не хватит сил, да?
Да, он считает, что именно из-за булок я забываю о нём. Попробовать перескочить на шутливый лад, может - и он?   
- А ты уверен, что желание пропадает только из-за булок?
Нет. Похоже, ему – не до шуток.
- Да, все требует настроя, а ты не хочешь себя настраивать.
Ну зачем ещё ближе коленями - к спине?.. Ладно, отодвинусь чуть-чуть, вроде как булки посмотреть… и приоткрою дверцу духовки. Но что ответить?.. А-а, прямо так и скажу:
- Желание должно возникать само-собой, а если его нет, то «убеждающие допинги» не помогут. - Как громко дверцей-то хлопнула, словно выстрелила! – Но я пробовала это делать… и больше не буду. Не-мо-гу.
Отстранился.
- Ну что ж… - И потянул паузу. Что ответит? –Тогда ничего хорошего не жди.
 Во как!.. И отошёл. Но еще топчется за спиной:
- Но ты же говорила, что тебя не очень травмирует, когда приходишь без желания.
Господи! И на это он согласен! Крикнуть ему что ли: «Неужели не понял, что именно это всё и губит!» Нет, кричать не буду, а скажу тихо:
- Нет, Стас. Теперь всё по-другому. Когда нет чувства, которое помогает одухотворить то, что ты ждёшь, то это становится невыносимо.
Не ответил. Вышел. Значит, снова обрушится местью».
Вот такие записки из прошлого. Пожалуй, в эту нашу с Линкой повесть эти свои откровения вставлю, а Линке показывать до возвращения из Питера не буду… И что дочка с зятем повадились встречать Новый год в Польше? Вот уже третий раз… Но ладно, пусть едут, зато я встречу его в Питере с внучкой. Жаль только, что на какое-то время оторвусь от Линки. Но буду просить, чтоб звонила, присылала мейлы, да и по телефону можно будет поговорить.

А вот и она. И снова - в растрёпанных чувствах.   
- Ты представляешь? – устремляется на кухню и плюхается на диванчик: - Опять мой… - Отвернулась к окну, локти – на стол, голову – на кулачок: - Опять мой…
И замолкает... и слёзы вот-вот.
- Линка, подожди, не торопись рассказывать, давай вначале кофейку…
Словно не услышала:
- Позавтракали мы только что… молча. «Ну, и хорошо, - думаю, - Лучше так, чем…» Но нет, снова вошел на кухню и сразу: «Ты - жена, а все ещё хочешь быть возлюбленной?» «Ага, - говорю, - хочу». И больше ничего не ответила.
- Но Линка, он же развёрнутого ответа ждал, а ты…
Опять не услышала:
- А он повернулся и вылетел. – Замолчала. Но плакать вроде бы уже не собирается. – А потом входная дверь хлопнула. Ушел. - Значит, продолжение драмы еще впереди? - Ну, и пусть идёт, пусть! По-че-му! – пропела с интонацией отчаяния, а не вопроса - Почему я должна «исполнять» то, что раньше было не долгом, а…
А единением?.. И всё же расплакалась. 
А после кофе… Да, когда он пришел домой, то она попыталась предложить ему мир: давай, мол, спокойно во всем разберемся. Ан, нет, не получилось. Стал обвинять, злиться, упрекать. А когда ушла на работу, то и на детей напал, дочка рассказала: он их, де, кормит, обувает, одевает, а они, неблагодарные... В общем, никудышные они, да и мать не лучше, и теперь остается ему только повеситься. А когда Линка пришла домой, то наговорил и ей целый короб, но она вначале терпела, помалкивала, а потом… Потом началась с ней настоящая истерика, а он всё наступал, наступал. И всё же главное она ему высказала… Но о «главном» её рассказала - потом, когда я, чтобы как-то отвлечь и успокоить её, сообщила, что еду на праздники в Питер, на что она еще больше погрустнела, а я опять заварила кофе, и мы не только добавили в него ликера, но и выпили.
Она посасывает кусочек мандарина и опять смотрит не на меня, а на оголённую, иззябшую, но гордо возвышающуюся выше пятого этажа иву:
- Ты знаешь, я так и сказала ему: Антон, если хочешь уйти от нас из-за того, что не могу безропотно исполнять «женин долг», уходи. Алименты с тебя брать не буду, а ты бери всё, что хочешь… дачу, мебель, книги, но… Но я так больше не-мо-гу! Для тебя «женин долг» - главное, а для меня... До замужества думала, что счастье в том, чтобы просто жить рядом с любимым человеком. На что он ехи-идно так бросил: «Да... просто рядом!»
Вот так и поговорили они накануне Нового года.

Глава 5. Линка - без меня

Странный город Санкт-Петербург… для меня странный, хотя и признаю: красивый, величественный. Но во всей его величавости есть нечто холодное. Когда и почему внедрилось в меня такое отношение к нему? Может, в те пять лет, когда приезжала сюда на экзамены, которые выматывали последние силы, ведь за месяц надо было сдать аж тринадцать! А, может, после того, когда узнала цену его красоты, - сотни и сотни погибших крестьян при строительстве, - поэтому всегда и кажется, что в нём пахнет кладбищем. Нет, снова бродить его проспектами не хочу, хотя теперь по вечерам и пылает разноцветьем подсветок и рекламных огней, поэтому… Настенька ушла к подруге, а я… Позвоню-ка Линке. Как она там?
- Привет! Еще раз с Новым тебя и семью твою. Надеюсь, встретили грядущий мирно и весело?
- Ой… - услышала лишь междометие, а дальше – затянувшаяся пауза.
- Алло, Линка, ты слышишь меня, слышишь?
- Да слышу я, слышу. Но вот сомневаюсь: рассказывать ли тебе как встречали?
Она сомневается… Да мне это - позарез!
- Давай, рассказывай… если, конечно, хочешь, - слукавила, зная, что это её только раззадорит.
И впрямь, она помолчала секунду-другую и зажурчал, забурлил её напряжённо-обиженный голосок:
- Под праздник-то оклеили дети красивыми обоями свою комнату, дочка купила ситца и весь день шила шторы, покрывало на кровать, а сын затеял расставлять книги в книжном шкафу и всё ни-икак не мог закончить, приёмник ему, видите ли, мешал…
- Слушай, просматривай свой фильм в сотый раз спокойней, затемняя и забывая тёмные эпизоды, - снова подзадорила.
- Ну как забыть то, как? Может еще раз прокручу тебе и тогда… Ну вот, а я, чтобы подтолкнуть сына к затянувшемуся финалу, взяла приемник и попробовала поставить на платяной шкаф… как раз он сидел на нём, болтал ногами, а тут и вошел Антон. - Она замолчала, и я поняла: вот сейчас-то и начнётся… - Вошёл и хмуро бросил: «Что за свалка у вас?» Да вот, отвечаю, хочу приёмник на шкаф поставить, а Сашка… А батя и гаркнул на него сразу: «Слезай! Кончай расставлять книги!» Тот испугался, поджал ноги, да и я… но взмолилась про себя: «Господи, остепени мужа хотя бы перед праздником!» Но не тут-то было. Он вдруг размахнулся и с воплем: «Развели тут бардак!» сбросил со стеллажа книги, открытки, фотографии…
- А ты?
- А я молча…на колени… и стала подбирать всё это.
- А он?
А он прогремел уже надо мной: «И зал еще не красили!» На что я лишь пробурчала:
«Ну и помог бы... хоть под праздник».
- Только это и пробурчала?
- Только это! Но про себя подумала: «Ведь за весь день не оторвался от дивана!»
- И Антон тут же бросился помогать, - хихикнула я.
- Угу, тут же. «Вот еще! Буду я!..» выпалил. Да еще добавил крикливо: «И что вы только делаете целыми днями!» «Как что?.. удивилась: - Лично я на работу хожу, завтраки-обеды-ужины готовлю, по базарам-магазинам бегаю, шью, вяжу...
И голос Линки задрожал... Бедняжка, как же мне знакомо такое! Но только и спросила, приласкав её уменьшительным «очка»:
- Линочка, и что ж он?
- А то... Махнул рукой и: «Да уж... перетрудилась, как же!» А у меня слезы прыснули. Подошла дочка, попыталась увести меня в другую комнату: «Мам, не надо… не надо! Сейчас дошью штору и приберу», а я... А у мне слезы уже не унять! Но схватила с полки книги… - И Линка снова замолчала. Плачет что ли? - Ну да, схватила, перебираю их бестолково, ставлю на полку, снимаю с полки... потом на кухню метнулась, а там… Он даже посуду не помыл после обеда! А ведь и на службу не ходит, и не пишет… только читает, читает, читает, читает!
И снова – молчание на том конце связывающей нас волны. Спросить что-либо? Нет, не буду, пусть сама…
- Но всё ж попробовала я зализать свою душевную ранку: всё, больше не буду ни во что вмешиваться. Ни ему, ни детям - ни слова. Пусть делают, что хотят. И уже допоздна строгала салаты, жарила мясо, выпекала торт…
- А дети…
- А дети прибирали в зале, ставили ёлку, потом накрывали стол.
- А он…
А он к десяти вышел из своей комнаты... даже не переодевшись! Я-то сменила кофту, причесалась, дочка, сын – тоже.
- Но ведь всё же потом сидели за столом, лакомились, смотрели телевизор...
- Сидели, лакомились. Но - ни шуток, ни улыбок. К двенадцати открыли «Шампанское», разлили по бокалам, чокнулись… снова смотрели какую-то ерунду. Дети были вроде бы довольны, во всяком случае не заметила, что бы им тягостно было, а я...
- Линка, а ты улыбнись хотя бы сейчас! Забудь всё это. Я скоро возвращусь и может, помогу в чём-то разобраться.
- При-иезжай, - почти проскулила: - а то мне…
Да, грустным оказался их Новогодний праздник… да и наш разговор. Но каким же необходимым - для меня, а вернее, для моей будущей повести. Прости, Линка.

Глава 6 Снова – вместе.

И вот мы снова сидим на диванчике в её уютненькой кухне и пьём кофе, правда, не с коньяком, а с ликёром, он больше ей нравится, да и по паре стопок уже выпили за встречу, пососали лимончик, и сейчас она выдавливает его в кофейную чашку, а я улыбаюсь:
- Не переборщи, Линка, лишняя кислинка жизнь портит.
Ну да, хочу вот так подтолкнуть её от банальных разговоров, - как я доехала?.. как внучка, дочка, впечатления? - к ожидаемой мною «информации»: что у неё с Антоном после предновогодней ссоры? И кажется, она разгадывает мой нехитрый ход, улыбается:
- А ты знаешь, как-то успокоилась я после Нового года.
- А почему ты успокоилась? – недоумеваю.
- Не знаю. И даже несколько раз порывалась подойти к нему, спросить: ну, как тебе... без меня?
- Порывалась, но не подошла?
- Не подошла. А подойдет ли он?
Какое-то время сидит, попивая кофе, потом включает магнитолу, пристроенную на спинке диванчика, находит любимый диск… Танго «Кумпарсита». И под эту прекрасную и будоражащую мелодию слышу:
- А он стал спокойней, улыбчивей, даже иногда с детьми беседует, интересуется их делами. А почему? Может, нашел себе другую и успокоился?
И смотрит на меня, ожидая ответа. Но я лишь пожимаю плечами: «Ну что я могу ответить, Линка?» И она отвечает сама: 
- А если спрошу и ответит: да, мол, нашел, то обрадуюсь ли, вздохну с облегчением?
- А, может, и огорчишься, замкнёшься, загорюешь, - предполагаю возможные её чувствования.
- А я уже и горюю. Искала мужа духовного, умного... богатого ли, бедного - не важно. И вроде бы нашла. А разводит нас самая обыкновенная физиология.
 
Сегодня мы – в роще, которая притаилась на краю судка почти в центре нашего города. Лика идёт впереди меня, намеренно при каждом шаге загребая ногами снег, отчего на тропке остаются сугробики, и рассказывает уже о свеженькой ссоре.
- Вчера сидим у телевизора, смотрим «Новости». Но молча. И в разных углах дивана. А было бы о чём перемолвиться, было б! Но думаю: «Да ладно, не хочет о новостях и не надо, а вот о нас бы…» А он вроде как и считал мои мысли… вдруг встал и ушел к себе.
- А ты – за ним?
- А я как-то сразу и решила: «Пойду, скажу… - Кажется, не услышала моего вопроса. - Вот прямо сейчас пойду и скажу ему то, что так мучительно надумалось». И вхожу. Стоит у окна, но обернулся. «Антон, - говорю, - может, поговорим? Начнем, так сказать, поэтапный вывод войск?» Лишь усами дернул: «Нет, не надо. Поздно уже».
- Линка, это он испугался, - подсказала ей на этот раз погромче.
- Может, и испугался. Но если я решилась, то… - Это точно. Если она решилась… -  Пойми, я не могу приходить к тебе без желания, не могу заставлять себя, хотя ты и считаешь, что можно и без... А он вдруг и вспыхнул: «А ты как думаешь?» - Да уж… на такое можно вспыхнуть. – Вспыхнул и договорить не дал: да, я все эти годы никогда не шла ему навстречу!.. да я и хозяйкой плохой была… и даже духовно не сошлись! И говорил-то раздраженно, зло и даже на лице у него…
- А ты не попросила его успокоиться? – прервала её.
Но она не ответила. Сделала несколько шагов. Остановилась у оврага под прицепившейся за край сосёнкой, заглянула вниз и… словно отшатнулась:
- И даже лицо у него стало каким-то… хоть и стояли в полутьме, я у порога, он у окна, но видела: каким же чужим стало его лицо! А уж когда выкрикнул: «Подумаешь, вообразила себя королевой! Да не королева ты, и не скрипка, а бревно!», то и совсем…
Я удивилась этой «скрипке», а она обернулась ко мне:
- Да это я как-то полушутя сказала ему: «Знаешь, какой-то классик написал, что женщина, как скрипка, на ней только надо научиться играть».
Линка зашагала по тропинке впереди меня, но остановилась, снова обернулась и усмехнулась:
- Ну, я и говорю: «И ты хочешь, чтобы я после такого комплимента...» «А-а, хватит комплиментов!» не дал договорить и махнул рукой… словно отрезал меня от себя: «Ты всегда хотела, чтобы я только хвалил и превозносил тебя, ты всегда…» «А ты только это и делал» прервала и я…
Она прислонилась к сосне:
- И еще припомнила ему: «Да ты даже цветов на день рождения не дарил!»
У её губ резче обозначились морщинки. Сейчас заплачет? Нет, оттолкнулась от сосны, пошла. Сказать ей что-то в спину?.. Но свернули с тропы, уже идем по тропинке, ведущий в сквер, и она опять останавливается, оборачивается:
 - И знаешь, что он ответил? «Твой день рождения зимой!»
Подошла к лавочке, села, расстегнула сумочку, что-то поискала в ней. Нет, не нашла и, снова коротко взглянув на меня, почему-то вдруг жалко улыбнулась, отчего морщинки у рта стали еще нахальнее:
- И не сказал это, а выпалил! – Снова начала рыться в сумочке, почти бормоча под нос: - А я ответила: «Да, мой день рождения зимой... но Володя Асташов дарил мне розы».
И не найдя со второй попытки в сумочке того, что искала, закрыла её, а улыбка из жалкой стала странной, - не живой.
- Но он словно не услышал меня: «Ты всю жизнь изнуряла себя работой, а обо мне не думала, поэтому и…»
Я прервала её, надеясь вопросом согнать с её лица эту безжизненную улыбку:
- И ты стояла… вот с такой улыбкой?
Но она не услышала меня.
- Отвечаю ему: «Что лишнего я делала-то?» А он: «Консервации разные, печеники разные, булки!» - Похоже, у нее перехватило дыхание: - Булки! – Повторила и фальшиво рассмеялась: - Дались ему мои булки!
- А, кстати, твои булочки прелесть какие вкусные!
Я снова попыталась комплиментом, интонацией отвлечь её от этого нелепого смеха, но она не заметила ни того, ни другого.
 - И я тихо сказала: «Антон, если бы ты хотел, чтобы у меня оставалось время для настраивания, как ты выражаешься, мог бы и побольше помогать». Но получилось не совсем тихо, потому что еще и добавила: «Или нанял бы домработницу, вот тогда я только бы тем и занималась, что настраивалась, а то приходится всё самой да самой».
«А-а, ну тебя в болото!» - опять резко махнул рукой и стал разворачивать диван. Так что не получилось у нас примиряющего разговора и на этот раз. Не получилось.
Линка замолчала, опустила голову. Ну, как, чем надо было её утешать? Нет, не нашлась. Поэтому притронулась к рукаву её куртки и как можно ласковее заглянула в глаза:
- Но будешь снова пытаться, да?   
- Не знаю. – Она встала, решительно пошла вдоль аллеи, и я услышала тихое… словно сказанное только себе:
- А впрочем… Буду просто ждать.
 Буду ждать и я. Прости, Линка.      

И до самой осени слышала я от Линки рассказы-жалобы на Антона. И до самой осени то затухая, то снова вспыхивая вился их разлад, из которого ни он, ни она не могли найти выхода. Ну, а я… Мне было жаль их, но посоветовать что-либо не могла, - как вмешиваться в чужие семейные отношения? Да, честно, говоря, и не хотела, чтобы по её рассказам, а иногда и по небрежным запискам на отдельных листках, - так и не стала она вести дневник! – писать хронику их противостояния, которая подталкивала меня постоянно возвращаться и к своим дневникам, чтобы додумать, понять то, что ускользнуло когда-то.
«Мы со Стасом только что позавтракали, но молча. Уже наливаю чай и вдруг слышу:
- Наверное, уеду от вас в ближайшее время.
Не сказал, буркнул. Буркнул, но его тут же понесло: он, де, не может больше жить со мной потому, что я никогда в нём не нуждалась, а только требовала от него машину, виллу... Я обалдела:
- Стас, побойся Бога! Какую машину, какую виллу?   
И наш «снежный ком» покатился. И сейчас начнёт обрастать упрёками. Как его остановить, да и когда? Ведь мне на работу.
И каким же тяжким был этот день! И самое плохое, что не хотелось идти домой.
Проехала свою остановку, еще несколько, вышла. Еще не застроенные многоэтажками, почти сельские улочки… А вечер-то какой теплый, яркосолнечный, трава у дорожек после дождей лохматится не по-осеннему и еще зеленая-зеленая! Над заборами с веток улыбаются пёстрые яблоки, а я… Как же не вписываюсь я в это увядающее, но еще благоухающее великолепие!.. Собственно, человек не смерти боится, а просто страшно переступить ему этот неизвестный порог… Один переулок, другой, третий…  И всё же - домой. А Стас в зале уже «Новости» смотрит. Но, когда вошла, нырнул в свою комнату, закрылся и теперь он - у себя, я - в своем уголке дивана».
… «Томно, тяжко… и грудь сдавливает. Опять – к сельским домикам, а вдруг подлечат?
Моя любимая осенняя пора! Прохладная благодать и прозрачность во всём, будто отшумела природа, отгуляла, успокоилась, а я... Перешагнуть бы в небытие сразу, запросто, сейчас! Но чтобы маме, детям не было больно. И что б - без похорон, без могилы…Тропинка вдоль покосившегося забора… Но всё, всё бессмысленно. И я, и эти сады в яблоках, и это солнце, и вот эта грушица, прицепившаяся за край оврага. Плоды-то её какие мелкие, никому не нужные и – слоем, в траве… Жалко и себя, и Стаса. Если бы можно было сейчас поговорить с ним! Но что сказала бы? Люблю, буду послушна? Нет, не сказала бы... А груши этой дикарки никому не нужны и падают, падают, теряясь в траве… А, может, так: давай, мол, еще раз попробуем понять друг друга. Нет, опять - не то… По деревянным ступенькам - к ручью. А в овраге серо, прохладно, сыростью пахнет, и черные грачи на желтом склоне... как у Ван Гога*… Но был ли он счастлив со мною последние годы, говорила ли ему «люблю»? Нет, не говорила. И не ласкала, не целовала, забыв обо всем, - лишь позволяла… Ветхий мосток, под ним вода воркует… Тогда нужно ли делать попытку удержать его?.. Листок зацепился за ветку. Зацепился, а вода треплет его, треплет… нет, сорвала, уносит… А была ли я счастлива с ним эти годы? Если верить, что любит, то это значит: жил рядом с любимой, а я… Исхоженные, покосившиеся ступени… Нет, не останутся здесь, в сырости оврага, мои терзающие мысли, а снова полетят за мной в яркую пестроту осеннего дня».
   
Сон Линки:
Ты - в какой-то хате… и лежишь на некрашеных досках пола, а над тобой стоит с закрытыми глазами Антон, лицо у него распухшее, синее… и вдруг он поднимает медленно руки, тянет к тебе… ты шарахаешься в сторону, кричишь... И просыпаешься... и слышишь, как скрипнула половица, - это дочка, разбудив тебя, отходит от кровати, сын стоит рядом.

Из её рассказов:
Антон смерчем ворвался на кухню:
- Чтоб никому не давала моих книг, а то…
Ну да, это ты вчера положила ему на стол «Лолиту» Набокова, которую давала почитать своему оператору, и вот... Метнул угрозу и вышел. Нет, выскочил, вылетел! И уже дверь входная хлопнула. Ушел. Но вскоре вернулся:
- Еду в командировку.
И в руках - мыльница, зубная щетка. Ну что ж, едет, так едет... Щелчок двери. Уехал.

Его пустая комната, одежда, вещи… И ты вдруг вспоминаешь, как глубокомысленно он жарит яичницу… словно ритуал совершает, да? И тут же: конечно, быть отвергнутым, значит, иметь право наговорить лишнего, но... Но ведь он – родной тебе человек, так как же расстаться? Да и дети… Нет, ты не боишься остаться с ними одна, - вытянешь! Но он нужен им, просто необходим… А еще: он – твой третий ребёнок. И ребенок этот ошибается. И нельзя, к сожалению, доказать ему ничего потому, что они, дети, только сами должны пройти через свои ошибки… Но как же обидно: «Бревно ты, а не королева»!

Она - на моём пороге и, не поздоровавшись, шепчет:
- Мой-то обиженный вчера…
- Линка, пройди. Что ж ты на пороге-то и…
- Да я на минутку… на работу уже опаздываю… - Но делает несколько шагов в коридор и уже стоит у вешалки с пустой улыбкой: - Антон-то вчера вернулся из командировки и даже не поздоровался! – И эта нелепая улыбка никак не сходит с её лица. – А это значит, что все обиды привёз назад. – Линка, перестань улыбаться! Не хочу видеть тебя с такой… - Весь вечер просидел у себя за закрытой дверью и только что, перед тем как мне уйти, вошел на кухню и… - Слава Богу, улыбка растворилась, но лицо сразу вытянулось, в глазах блеснули слёзы: - Вот, смотри… – И в её руках оказались исписанные листки: – Письмо мне на холодильник положил: «Возьми. Послание Вам, Лина Николавна».
- И что ж ты теперь? – задала нелепый вопрос.
- А что… - Нет, она не заплачет. Справилась. – На работе буду читать, а потом…
- Потом ответишь? – И я улыбнулась… неужели так же, как она? – И тоже посланием?
- Не знаю, - небрежно свернула листки, сунула в сумку: - И что он там нацарапал? - Линка, как же мне нужно это нацарапанное! - Ну ладно, побежала я. Наверное, вечером забегу.
Забеги, забеги, Линка! И обязательно.
Она подошла к зеркалу, вынула из сумочки помаду, подкрасила губы, взглянула на левый свой полупрофиль, на правый и лицо её стало буднично-обычным. Сейчас уйдёт. Слегка намекнуть ей, чего от неё жду? Ага, вот так:
- Смотри, если будут нужны мои советы, то покажешь письмо, а если… - Нет, не хочу никаких «если»! Но всё же: – А если сама справишься с ответом, то…
- Ладно, договорились.
И защелкала каблучками, унося их звонкое цоканье вниз.

Из дневника:
«Я – на кухне. Входит Стас:
- А стоит ли ходить на сборища, где верховодят писатели-бездари?
Молчу и, как это часто бывает, обращаюсь к себе самой: «Что ответишь?»
- Смотри сам…
И бросаю это без эмоций, чтоб не начинать диалога, ибо надо собираться на работу. Да и не хочу сейчас… не хочу! И быстренько прокручиваю: «На работу мне к двум, а сейчас уже час. Но вроде бы уже всё приготовила… суп, котлеты, овощное рагу…»
- И что это Вы, Анна Сергевна, - внедряется в прокрутку моего меню его голос с уже пробивающимися сварливыми нотками: - полотенце чистое не повесите на кухне? - Ой, и что это он на Вы? Не к добру это. - Тряпкой да тряпкой руки вытираем. Это у тебя ваше, родовое, всё кое-как делать.
Права ты была: начинается. И что, примешь брошенную перчатку?.. Нет, Ядва, на работу надо собираться, а посему мирно и тихо отвечу:
- Ну да, наше, крестьянское. Что ж делать-то? – Ой, как хорошо отвечаю! Прямо ручейком журчу. - А ты по-вашему, по-барски сделай. Повесь вот сюда вышитое полотенце и вытирай им ручки. – Может, хватит журчать? Ладно, только капелькой прибавлю: - Но поскольку работницу ты нанять не в состоянии, то придется самому стирать вышитое, а мне и с тряпкой удобно, я её быстренько-быстренько в раковине простираю, а она быстренько на батарее и высохнет.
Да-а, как же ты вразумительно - ему и…  Ага, Ядва, даже не ответил, к себе ушел... нет, в коридоре задержался, сейчас услышу:
- И половики наши истерлись.
- Истерлись… Вот и пошел бы купил новые.
Ядва, ну, разве я не права?.. Права, конечно. И что ответит твой... на твою правоту?
- А ты для чего?
Нет, опять задирается. Не сумеешь отбрыкаться.
- А с меня и кухни хватает. - Что, напомнить об этих, истёртых? Боюсь, что тогда… И всё же: - Да я и купила эти, которые ты собираешься выбрасывать. – А поставь-ка ты ему обед на стол, может, подобреет... Ага, сейчас. - Помню, как вырядилась в свой новый костюмчик… который, кстати, сама сшила, пошла на базар, а там - половики эти… И купила, и тащила к троллейбусу, а они, паразиты, разворачиваются! Хороша была в своём новом... Но ладно, забудь о половиках, садись, обедай.
- Ну и что… что тащила?
Хихикнул твой... А чего? Отпарируешь?
- Ну, тогда я моложе была, можно было и тащить, а теперь надо бы тебе...
- Еще чего! Буду я половики вам покупать!
Не заводись и на это, а?.. Постараюсь, но вот что спрошу:
- А почему бы тебе и не купить? Ты же видишь, что я до двух - на кухне, потом на работе до десяти».
Да, тогда он опять был «свободным художником», зарплаты были нерегулярны и зачастую мне приходилось исхитряться, чтобы сводить концы с концами. Но не пеняла ему: ладно, потерплю, может, снова писать начнёт, пробиваться. Но ошиблась. Если бы знать!.. Если бы знать, что уже тогда!..  и навсегда затих в нём самый возвышенный и одухотворяющий зов Эроса, подталкивающий к поиску истины и красоты, который он смог бы реализовать «в продуктах человеческой деятельности», и оставалось лишь стремление продолжать себя в потомках, а значит…  Нет, тогда не знала, а поэтому…
«Суп уже муж ест, второе ему пододвинь. И компот сразу, печеники, пусть видит, как стараешься.
- Нет у нас семьи. Даже всех на обед собрать не можешь.
Нет, и печеники тебя не спасли... Ага, набрёл на свою любимую тему. И всё равно не заведусь, не заведусь!
- Но, Стас, что ж делать-то? Значит, не получается у меня. - Присесть рядом на диванчик? - Ну, что ты себя мучаешь? Вот и полотенца не повешу, и семьи не создала. - Упомянуть то, отчего он - опять? - И не прихожу к тебе, когда ждёшь, так, может, тебе надо просто сменить жену?
- Так-то оно так, но... – И что за «но»? Скажет или… - Но ты же и сейчас мне в эротических снах снишься. – Угадала ты ... - Ну, если не любишь, так хотя б верность мою ценила.
О верности твой муж вспомнил... Ага. А Покровская?
- Так уж и верность... А та, о которой писал в своей поэме?
Интересно, что ответит?.. Ничего не ответил. Встал, идет с тарелкой к раковине.
- Да я бы и бросил тебя... ведь ты для меня даже бабой не стала!»
Вот-вот! После этой его фразы и начался наш последний тайм, но тогда я еще не уловила этого, а вернее, не поняла, что… У Владимира Маяковского* есть строка: «Лодка любви разбилась о быт». Та самая «лодка», которая со временем непременно вплывает в тину материального мира и начинает вязнуть в ней, погружаясь в рутину создания гнезда, рождения детей, добывания денег. Да-да, именно тогда начинает постепенно таять, уходить то, чем освещаются эротические игры, становясь тоже рутиной, от которой мутило. И вечно стремясь только к одухотворенной влюблённости, не хотела я смиряться с тем, что жизнь предлагала взамен. Но сознание шептало: сохрани то, что есть, ибо влюбленность – прекрасная бабочка-однодневка, а семья - нечто другое. И это «другое» мне было беспредельно дорого. И это «другое» было очень трудно разорить, но всё же... И что ты ответила тогда?   
«- Да, не стала бабой и не стану. – Уже рагу с котлетой ест, но весь – внимание. - Вот поэтому и советую уже в который раз: ну найди ты себе бабу! Разменяем квартиру и заживёшь в ней с новой женой, полотенчики вышитые повисите, сны эротические вместе смотреть будете...
Сейчас твой обиженный приметс за компот с печениками.
- Я мечтал иметь большой дом, жить с детьми…   
- Ну, Стас... Мало ли, о чем мы мечтали! - С каким аппетитом печениками то хрустит! - Надо же искать какой-то выход.
Как хорошо, что не сорвалась! Тихо так журчишь, благожелательно… Но обида! Обида уже колит, разрастается, томит. В зал!..  Вот-вот, приляг на диван, накинь плед. Ведь так выручает тебя пятиминутный сон!..  Подушку – на ухо, плед... неужели не сосну? Бьется, ширится обида. До боли, до отчаяния!.. Пригаси её, зажми в кулаке, удуши!..
И просыпаюсь. Как же уютно, благостно лежать, свернувшись калачиком под этим, в зеленую клетку пледом!.. А обида?.. И обида уже чуть жива. Но еще бьется, бьётся где-то там, там… Не шевелись. Вдруг опять начнёт разрастаться, душить?.. Но  Ядва, ведь на работу пора… А Стаса уже нет, дочка магнитофон включила… И как раз диск моего любимого Криса Сфириса*. Посижу у порога, послушаю. Глаза прикрыть?..  Как же тебе сейчас успокоено-отрадно!.. Ну да, сливаясь с музыкой, взлетает душа моя, плывёт свободной, радостной где-то там, высоко, под солнечными лучами несется звенящим полётом в сгущающуюся синеву. Какой сладостно-горестный полет!.. Но стихла музыка. И снова, как девятый вал: что же делать? Что же делать в этой нашей тупиковой ситуации?»
Каждый раз, прочитав о Стасе, вспыхивает вопрос: а нужно ли было удерживать, закреплять такое в этих, в клеточку тетрадях? Может, надо было забыть и жить дальше, надеясь только на «светлое будущее»? Но вот... писала. И теперь не жалею об этом.

Глава 7 Письмо Антона
 
Линка забежала уже в одиннадцатом часу вечера:
- Извини. Прямо с работы к тебе… Есть хочу. Покорми, а уже потом…
- Ой, что ж это за потом-то?
Я шутливо насторожилась, а она лишь коротко взглянула. Ладно, подожду это «потом», а пока ставлю перед ней салат, разогреваю в микроволновке котлету.
- Лин, а еще печеники к кофе, если не наешься.
- Да ты что! Конечно, наемся, а вот кофе… Ладно, выпью. Так сегодня устала, что и кофе не помешает уснуть. Ведь только приехала на работу, а меня и обрадовали: срочная запись хора-победителя фестиваля. Ой, мамочка!.. И началось: фонограмма, репетиции, разводки… В общем, ни-и минуты свободной. Так что к посланию Антона даже не прикоснулась, а поэтому… - Ну, значит есть надежда, что она… - А поэтому сейчас поем и прочитаю… прочитаем вместе.
- Линка, но если… - Слукавить от  радосьти? И залепетала: - Если не хочешь, чтобы я… чтобы ты… чтобы мы… то и не… А то как-то неудобно.
- Удобно, удобно. Ты всё знаешь, чего уж там? Да и, может, остепенишь, успокоишь, если меня понесёт.
Успокою, Линка. Остепеню, Линка! Но и запишу твоё чтение письма на диктофон. Прости!

И вот уже сидим в зале. Я включаю камин (и замаскированный диктофон), а она разворачивает почему-то свёрнутые в трубочку, перетянутые резинкой листки и, испив несколько глотков кофе, осторожненько ставит чашку на деревянный подлокотник, начинает читать:
- «Никогда не переписывались, а вот теперь привелось. Думаю, что так, на бумаге, четче сформулирую свое отношение к ситуации, в которой оказался». Ну, конечно, он же писатель, вот и… - комментирует первые же строки письма.
Линка, молодец! Как же нужны мне эти твои… а посему не стану тебя успокаивать.
- «Горечь, очень много горечи испытываю я прежде всего! И, вероятно, эта горечь заслужена мною, если исходить из понятий греха или нравственных законов. Ведь есть у меня грехи и в отношении некоторых других женщин…»  Вот как? – стрельнула в меня удивлённым взглядом, помолчала, и стала читать дальше: - «Так что на судьбу жаловаться не стоит, я заслужил ее. И вот наконец-то подошло возмездие». Даже возмездие? Представляю, его состояние. «И все же эта огромная горечь, испытываемая мною сейчас, подталкивает к тому, чтобы и тебе сказать несколько неприятных слов». Столько наговорить, а теперь и еще… - буркнула под нос: - «Может, ты задумаешься над ними, хотя едва ли. Ведь ты никогда не сомневалась в своем пути». Ой! А фраза-то подчеркнута даже! «Да и чего тебе сомневаться? Ведь у тебя есть один путь, и ты его воспринимаешь как данность, как ниспосланный свыше». Господи, о чём это он? – и взглянула на меня, не ожидая ответа. - «Ты в главных, основных чертах повторяешь путь своей матери. Она не любила своего мужа, значит, и я не люблю. Она с некоторых пор жила и растила детей одна, значит, и я так должна». Да не думаю я так, не думаю!
И смотрит на меня, будто хочет заверить в этом:
- Аннуш, ну что ж от так?
Я развожу руками и она, сообразив, что не отвечу, читает дальше:
- «Думаю, что это у тебя складывается даже подсознательно и определяет твою судьбу».
Ерунду какую-то несёт. «Говоря по-книжному…» Вот-вот, по-книжному… «Говоря по-книжному, ты - второе издание своей мамы, но более изящное и облегченное. Что ж, коль мне за все эти годы не удалось переломить твое подсознание, едва ли это удалось бы сделать и в будущем». Так всё же пробовал, пробовал! А разве подсознание можно переломить?
Снова смотрит на меня. Но хочет слышать ответ? И всё же отвечаю: 
- Нет, Линка, думаю, что подсознание переломить невозможно, только вот что я… - хочу развернуть свои соображения, но вижу, что она снова – в письме:
- «Жаль, очень жаль, что мы прожили столько лет рядом, но так и не стали чем-то единым, к чему в идеале должен приводить брак. «Жена принадлежит мужу, муж принадлежит жене». Брак предполагает преданность всем телом и всею душой. К сожалению, к очень глубокому сожалению у тебя этого не было».
Линка неожиданно прерывает чтение, опускает руку с письмом на колени, ежится: 
- Зябко мне что-то. И камин твой не греет…
Сидит так с минуту, а я молча передвигая камин ближе к ней.
– Но в общем-то он прав. Чем-то единым мы не стали. «Принадлежать», как он изволит выражаться, я не могу. И не только ему, но никому, - слышу её тихое, сказанное только себе.
Но почему-то рывком хватает письмо и снова читает:
- «В жизни твоей матери в основном была лишь работа во имя жизни детей, а в более широком понимании этого слова, жизнь отодвигалась и отодвигалась от неё постепенно, становясь лишь слабым приложением к работе. И было ли еще что-то, помимо нее, не знаю».
Опускает руки с письмом на колени:
- Снова ерунда книжная и надуманная пошла. А разве детей растить – не жизнь? И ты бы должен… - щёлкает ноготком по листкам: - ради них жить, а не для… «Главное в наших отношениях женин долг!» - передразнивает Антона и снова – к листкам: - «Этот же способ жизни, и уже без необходимости, унаследовала и ты». Ничего себе! Значит, всё, что делаю, это - «без явной необходимости»? Развлекаюсь! Блажью занимаюсь! «Потому и не сделала свою жизнь более привлекательной». Блин!
Линка отбрасывает письмо на диван и порывается встать, но реплика словно утяжеляет её и она, оставшись в уголке дивана, бросает:
- Ну и подал бы пример, как сделать жизнь привлекательной… на кухне там, или бегая по магазинам, стирая… да мало ли в чём? Разве не права я, Аннуш?
Да права ты, права, Линка! Но ведь ответ мой тебе не нужен, а поэтому подолью-ка тебе кофейку и добавлю в него ликера поболе обычного, авось поможет.   
- «А теперь вот о чем. С самого детства я стремился слиться с другими - с товарищами, с любимыми. И в особенности - с семьей и с тобой». Ой, лукавишь, Антоша, - и Линка постучала ноготком по листкам, словно стараясь вызвать образ Антона: - Со мной-то ты хотел слиться, верю! Особенно, когда ждал «исполнения женина долга», а вот с детьми…  Хотел бы, так читал им книги, листал наши альбомы, мастерил что-либо с ними же, уроки помогал делать, а то… - И, коротко вздохнув, читает дальше: - «Не знаю, может быть, переживая кризис, снова буду стремиться к какой-то душевной слиянности, но сейчас, нахожусь в полном одиночестве. Друзей у меня нет, перед кем можно излить душу, и кто наполнил бы ее снова чем-то свежим и пьянящим, в Бога, в такой степени, чтоб прийти к священнику исповедаться, тоже не верю, а дети… Конечно, по моей же вине, дети мне полу чужие». Вот-вот, и сам о том же! А почему полу чужие-то?
Линка, не могу я ответить на этот вопрос, не жди… Да она и не ждёт:
- «С одной стороны, из-за того, что не могу предохранить их от собственных душевных мук, а с другой - от неверия в них». Ну надо ж! От неверия в собственных детей! Да не от неверия, Антон, а от… - Не заканчивает фразы, а жаль. - «Тут уж - признайся себе как-нибудь, и ты подсознательно приложила руку, чтоб отделить их от меня» Ой, ну конечно я виновата, я, а кто ж еще? «Без отца прожить можно» говорила ты не раз, а руководствовалась этим постоянно». Конечно, можно. Я-то жила! Но не руководствовалась этим, нет!
Верю тебе, Линка, верю! Но она уже несется дальше:
 - «Бросаясь на их защиту от меня, ты невольно настраивала их против и получалось: ты - хорошая, а я - плохой. Плохой, потому что прошу дочку подклеить обои или не хочу платить сыну за куртку, а ты хорошая потому, что сойдет и с такими обоями, а сыну отдаешь мои же деньги, но не скажешь ему этого». Ой, что ж это он? Да не настраивала я против него детей, не прилагала рук! Клянусь!
И Линка подхватилась, метнулась к окну, обернулась, смотрит на меня так, будто только что это я обвинила её, а не Антон, будто я… Линка, моя дорогая Линка, успокойся, войди в реальность!
-  А защищать… Да, защищала. От его занудства. - И уже вот так, стоя у окна, читает дальше: - «Вероятно, ты не любила меня никогда. Были лишь временные порывы. Была, вероятно, признательность и за интеллектуальную близость, но не было, чувства убежденности, что «муж и жена - одна сатана». – Она опускает руку с письмом, снова сжимает плечи: - Что-то никак не согреюсь. Зябко. – Обхватывает себя руками, отворачивается к окну: - Этот период до включения батарей для меня всегда мученье. Вон, и березка под фонарями стоит понурая, скучная… хотя еще на ней и стайки листочков держатся из последних сил. – Помолчала, и я услышала тихое: - Да нет, была я влюблена в Антона когда-то, но вот… разбилась моя любовь о быт.
Отвернись от понурой березки под фонарём, взгляни на меня… Линка, не надо так!
И она обернулась. И даже улыбнулась. Но как же грустно!
 - Правда, «временные порывы» остались, но теперь и они…
Как же жалко её!.. вот такую! Но утешать не стану в этой, и её постигшей неизбежности прощания с любовью. Да кажется она и сама справилась, подошла к дивану, села:
- «Да, было в тебе сознание временности нашего семейного союза и, наверное, из-за того, что я для тебя был во многих отношениях неудачник без машины, без виллы и к тому же - не «скрипач». – Линка усмехнулась: - Во даёт! «Без машины, без виллы...» Что, требовала я от него всё это? И бога не боится. А насчет «скрипача»… Ведь не захотел же им стать, не захотел!?
«Ты у меня спрашиваешь?» - чуть не вырвалось. Но хорошо, что… ибо она снова – в письме:   
- «Да, я всего этого стою, винить кого-то не буду. Недостаточно работящ, недостаточно целеустремлен, недостаточно талантлив…» Вот-вот, и сам наконец-то… - пробурчала письму:  - «А душа не хочет с этим мириться! Я любил и был предан. Я мечтал о доме-гнезде с общей семейной душой и ради этого работал, пусть и не слишком много. Но работал бы и больше, если бы для этого были общественные условия, так почему же все неудачи ставишь в вину только мне?» Да ни я тебе всё это в вину ставлю, а ты сам, сам! – снова щёлкнув по листку и уставилась на меня.
Но разве нужен был ей мой ответ?
- «Да, если бы я чувствовал твою любовь, то и крутился бы побольше, ты не находишь этого?» Нет, не нахожу. Не нахожу! – Почти крикнула письму: - Нужно было наоборот, наоборот! Если б ты крутился побольше, то и… «Впрочем, кажется, хватаюсь за какую-то семейно-любовную бухгалтерию, а это едва ли подобает людям с достоинством». Вот- вот… Хорошо, что о достоинстве вспомнил. «Я просто хотел любви и преданности, а влюблять в себя собственную жену каждый раз заново красивыми фразами, взглядами, букетами цветов… Это нечто слишком юношеское, стрекозиное». Да не стрекозиное это, а, может, как раз и главное!.. в отношениях мужчина-женщина. Как же не понял!
- А, может, и не захотел понимать, – пробурчала я почти себе.
- А, может, и не захотел понимать потому, что было удобней
Она уставилась в мой электрокамин и в её зрачках блеснули искорки от его искусственного огня.   
- «Думаю, что у тебя просто не хватило терпения, тебе надоело, ты устала, у тебя нервы или еще что-то, но я расцениваю твой разрыв как предательство». Ну и ну! «Ты была мне опорой и надеждой и все мечталось, что мы построим с тобой дом-гнездо. Но ты отняла надежду. И будет ли она снова - маловероятно. Ведь теперь разочарований больше, чем надежд...» Ну, это уже опять литературщина пошла-поехала.
Линка отложила письмо в сторону, протянула к камину руки. Посидела с минуту. Снова взяла листки:
- «Сейчас не хотелось бы возвращаться под общий кров…» Написал бы по-человечески: домой. «Не хотелось бы встречаться с тобой и говорить о чем-то. Но вернуться придется, придется сосуществовать какое-то время вместе, пока не определюсь с работой и жильем». - И Линка замерла: - Значит, решил уйти.
Посидела так… Потом, даже не взглянув на меня, она медленно стала сворачивать листки в трубку:
- Ну… Вот и всё.
- Да нет, Линка, не всё, – встрепенулась я.
Нельзя же отпустить её туда, к нему, не попытавшись хоть как-то успокоить?
- Похоже, что твой Антон окончательное решение не принял и сбросил его на тебя, так что «всё» только за тобой, а поэтому советую: придешь сейчас домой, ничего не говори ему, выпей пару таблеток снотворного и-и спать, а утром… «Утро вечера мудренее» - подсказала народную мудрость.
На что она жалко улыбнулась, аккуратно сложила листки, свернула в трубочку, закрепила резинкой и шагнула к коридору.

В дневник.
(Эту запись я не сделала тогда, в Крыму, а поэтому пишу сейчас).
«Иду к дому Волошина, к тому самому, о котором он писал:
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…
Но почему во мне - робость?
В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский.
Полынный дух и жёсткий треск цикад...
Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?» И уже не робость, а только волнение.
Его книги, фотографии Сабашниковой и стихотворение - ей:
    …Каждый поющий мне размер,
    Каждое слово -
    Отголоски глухих пещер
    Мира земного, -
    Вязи созвучий и рифм моих
    Я в ней раскрою,
    И будет мой каждый стих
    Связан с тобою.
Горбоносая… И совсем не красавица, чтоб посвящать ей такие стихи! Мольберт, краски... В нише, над ложем - японские акварели, а напротив - три высоких окна и все - на море.
    А за окном расплавленное море
    Горит парчой в лазоревом просторе.
    Окрестные холмы вызорены
    Колючим солнцем…
А теперь - во-он на ту гору! И почему пожелал остаться именно там?.. Наверное, чтобы к нему добирались только те, кто очень захочет. А, может, чтобы - дальше от людей, - надоели? Да нет, кажется, он любил их… любил, но не смог примирить своими стихами:
    …И там, и здесь, между рядами
   Звучит один и тот же глас:
   «Кто не за нас - тот против нас.
   Нет безразличных: правда с нами».
   А я стою один меж них
   В ревущем пламени и дыме
   И всеми силами своими
   Молюсь за тех и за других.
Ну, еще немного, во-он к тому деревцу с красной мраморной плитой… Вот и я, Максимилиан Волошин. Мой поклон тебе! «И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных…» Эти сухие стебельки ковыля – тебе, а еще - веточка туи, пучок крымской полыни и веселые голыши-камешки - прямо на них… чтоб не так скоро унёс ветер моё подношение. Прощай, Максимилиан!
И снова – тропка. Но уже вниз, вниз, - к морю.
Спасибо, Макс, что ты был!
А напротив – гора, и вершина её… ну да, похожа! Похожа на его профиль.
   Его полынь хмельна моей тоской,
   Мой стих поет в волнах его прилива,
   И на скале, замкнувшей зыбь залива,
   Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Спасибо, Макс, что ты есть. Нет, еще постою и вот так… лаская, проведу пальцем по темно-синему контуру горы.
А теперь – на траву, спиной – к теплому валуну. И - термос с чаем, бутерброд.
Прости, се ля ви*…  Как море то плещет! И ветерок влажной прохладой - в лицо. И запах кофе, полыни… Боже, как наполнено можно жить!»

Глава 8 Ответ Линки
 
На другой день, в субботу, прямо с утра, Линка - у меня на кухне, и сидит в уголке кухонного диванчика, раскладывая какие-то листки на столе. Красивая сегодня! Не помирилась ли со своим отвергнутым? Но уже берет листок, и я слышу:   
- Аннуш, послушай-ка, что я ему нацарапала. - А-а, так вот что за листки! А я думала, что опять с письмом Антона будет спорить. - «Наверное, я могла бы написать тебе бесконечно длинное письмо, но лучше отвечу на твоё, абзац за абзацем. Итак...»
- Линка, а почему ты ему – письмом? Может, поговорите сегодня?
- Не получится. Когда вчера пришла, то сразу, как ты советовала, проглотила снотворное и нырнула в постель, а проснулась… его уже нет. Ушел квартиру себе искать? – Нет, не у меня спросила, ибо тут же и ответила на свой вопрос. - Ну и ладно, пусть ищет. Если придёт, я ему – тоже послание, на холодильник, как и он… - почти весело рассмеялась.
- Молодец, Линка, не поддавайся унынию, держи хвост пистолетом! Уныние - большой грех, если верить религиям.
- Но слушай дальше моё послание: «Да, есть ситуация. Есть, если хочешь, кризис в наших отношениях. Есть и горечь, «очень много горечи…». Это его слова. Ой, - спохватывается, - хотела отвечать после каждого его… ну, после каждого его обвинения или жалобы, но не получается, сбиваюсь.
- А ты так и напиши: сбиваюсь, мол…
- Ага, мерси, так и напишу, - берет ручку и, диктуя себе, пишет: - «Вот видишь, хотела отвечать абзацем на абзац, но не получается, сбиваюсь. А горечь моя не только в том, что разлилась по нашей жизни, а думаю…
- Линка, что-то в обобщения ты подалась, - ухмыльнулась я: - Конкретнее бы надо, ближе к проблеме, так сказать…
- Ага, и правда. Вычеркну на хрен эти общие книжные рассуждения, а то… словно от него заразилась. Слушай конкретное, из его письма: «Ты никогда не сомневалась и не сомневаешься в своем пути...» Господи! Прожить с человеком столько лет, любить его, как утверждает, и сказать такое?! – Нет, не напишет Линка письма, вижу и знаю. Слшком эмоциональна и втиснуть свои эмоции в слова, фразы никогда у нее не получалось, вот и сейчас… - Да не только в пути, а в каждом своем поступке и даже выборе какой-либо тряпки сомневаюсь! - И разгорячённо-растерянно взглянула на меня: - Аннуш, написать ему и это?.. или как?
- Напиши, - пожала плечами: - Ведь так оно и есть. - И снова подумала: нет, не стоит ей писать письмо. Сказать об этом? Но, может, сама поймёт, что… Но она уже опять диктует себе и пишет, цитируя из Антона:
- «Ты еще упорно настаиваешь, что в главных своих чертах повторяю путь своей матери. Хорошо, если допустить это… - И снова – ко мне: - Но Аннуш, ведь не вбивала я себе такого, не вбивала! – и уставилась на меня, будто ища защиты: – А, впрочем, если это и было… ну как может он жалеть о том, что не удалось переломить меня? Ведь он – писатель и должен, должен понимать, что переломить человека, когда ему за тридцать уже не-воз-можно! В таком возрасте надо принимать таким, каков он есть! Кстати, всегда это и делал, так зачем же…
- Линка, вот и пиши ему всё это, а не только - мне, - улыбнулась ободряюще.
И она усекла иронию ситуации, кивнула:
- Ага, напишу. «Антон, пишу тебе, и все кажется: не то, не то! Ты как-то недавно сказал, что, мол, Фрейд* утверждает...» Нет, не могу.
Она вдруг отбрасывает ручку, сгребает листки со стола, а я ахаю: «Ой, не собирается больше писать! А как же я узнаю, что будет дальше?» Но слышу:
- Вот приду вечером с работы и поговорим… устно, если вернётся.
Опустила голову, посидела с минуту. Знаю её такой… сейчас скажет еще что-то.
И услышала:
- Да, Аннуш, вчера не нашла нужных слов, и только сейчас… Надо было ему сказать так: если тебе станет очень плохо без нас, то всегда можешь вернуться.
Я ничего не ответила, а она, словно убеждая себя, почти прошептала:
- Да, только это.

В воскресенье Линка пришла ко мне прямо с утра и вот её сбивчивый рассказ.
Когда обиженный муж всё же возвратился домой, она спросила: ужинать, мол, будешь? «А сама стою над раковиной, мою посуду и улыбаюсь, как дура... но хочу, хочу стереть эту прилипшую улыбку.» Ну да, нелепо же улыбаться после всего, что у них… Но, сладив с улыбкой, поставила перед ним тарелку, чашку, спросила: «Тебе как отвечать на письмо? Письменно или устно?» И рассмеялась: «Аннуш, и опять я расплылась в улыбке! А он задергал усами и тоже сдерживаясь, скривил вот так рот, - состроила забавную рожицу: - и говорит: «Как хочешь». Вот и стала Линка «устно» излагать ему то, что пробовала письмом: только, мол, и хотела объяснить, что не должна жена исполнять функции неотложки… а он ел салат и молчал… что нет, не настраивает против него детей и не думает выгонять из дома… а он ел котлету с макаронами и молчал… что надо, мол, искать какой-то выход… а он уже пил чай и только «мягко отбрыкивался». А в конце Линка грустно улыбнулась: «Нет, в этот раз Антон не наступал, не переходил на свою занудную интонацию и кажется был рад разговору». В общем, перемирие между ними вроде бы состоялось. Но что дальше?
 
Когда Стас ушел, и я осталась с Настей… Да, была, была растерянность: «А как же теперь без него?», но уже довольно скоро поняла: а, собственно, что изменилось-то? Жизнь потекла почти в обычном ритме, - проводить дочку в школу, самой на работу, с работы, вечером уроки с Настей, домашние хлопоты. В общем, было то же и даже проще, - не надо было готовить завтраки-обеды-ужины Стасу, - но с его уходом сразу же растаяло это раздваивающее чувство вины-не-вины из-за того, что не могла покориться ему. И это придавало силы и даже радовало. Нет, не страдала я без Стаса. И не хотелось, чтобы вернулся, - знала, что жить с ним так, как в последний год, не смогла бы, а он… Он сразу уехал и вскоре я стала получать алименты из Новгорода, а потом от знакомого журналиста узнала: живёт там, работает редактором в каком-то техническом отделе (почему техническом?) женился, и она - простенькая, но молодая «сочная бабёшка», как определил её рассказчик. Так что верными оказались слова философа Платона*: «В телесном и духовном смыслах Эрос - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках». Но когда мужчина утрачивает способность или желание идти «к истине, добру и красоте», то остаётся последнее: утверждение себя в продолжении рода, - в потомках… или просто в эротических играх, а для этого ему, как дон Жуану*, необходима рядом та, которая помогала бы поддерживать его второе мужское предназначение. И поняв это, я теперь ни в коей мере не осуждаю Стаса: раз бросил писать стихи, то…. Но для дочки наш разрыв с мужем стал раной, - видела это и чувствовала. Нет, не говорила Настенька о своей боли, но когда что-либо напоминало об отце, то обычно замолкала, замыкалась и это было… Нет, не было, а и до сих пор остаётся для меня самым тяжким чувством потому, что так и не решила: правильный ли сделала выбор, лишив дочку отца из-за своей неспособности покориться рутине эротических отношений?
И вот теперь судьба свела меня с Линкой, почти двойником, ибо у нас есть нечто общее: мы – очарованные души. И очарованы на всю жизнь тем самым светом, который пробуждает в мужчине нечто, привлекающие женщин, как бабочек – цветы. Но если это «нечто», освещающее эротическую близость, гаснет, то...
И всё же! Ведь Линка во многом другая, и детей у нее двое, так какой выбор сделает?

День её не было, а на другой забежала на чашку кофе перед «поздней» работой, как называет ту, которая случается после двух:
- Вчера-то утром мой… - И светилась той самой, всенаполняющей радостью: - Подмёл пол в коридоре, вынес мусор, а потом сел вычитывать статью из журнала, вчера ему прислали.
- Вроде бы жизнь ваша покатилась как когда-то? – обрадовалась я.
- Вроде бы… А когда заскочила домой лишь на полчаса, то консультирую его: поджарь, пожалуйста, яичницу себе, а то я не успеваю. Масло уже на сковородке, разогрей его хорошенько, тогда яичница будет пы-ышная. Ну, он и пошел на кухню, а я стою в коридоре у зеркала, подкрашиваю брови и думаю: зачем это он дверь-то за собой прикрыл? И вдруг… -  Линка смеется искренне, задорно: -  Ой, вдруг распахивается дверь, и он кричит панически: «Лина! Оно не кипит!» «Что не кипит?» «Масло не кипит!» Господи, напугал! Бросилась на кухню, а там дыму!.. «Ну, зачем тебе, чтоб оно кипело? Разогрел бы, да и всё. Форточку скорей открой и разбивай яйца». А он берёт одно яйцо и с вечной своей медлительностью ищет чем бы разбить, потом осторожненько кладёт его на стол, идёт к полке за ножом, чтобы им… – И снова смеется: - Хватаю яйцо, разбиваю о край сковородки… - И уже хохочет: - Аннуш, ну разве это не смешно?
Но я лишь плечами пожала, улыбнулась. Что было ответить? Ведь тот свет, который исходил от неё, был только её, до меня доходили лишь окраинные лучи его и почувствовать, принять в себя не могла, чтобы вот так же, вместе с ней радоваться медлительности и неумению мужа.   
- Ну а ночью…
Линка допила кофе, зачем-то перевернула чашку вверх дном, постучала по её фарфоровому донышку и сказала почти себе:
- Когда дети уснули, пришла к нему, легла рядом, а он прошептал: «А я думал… никогда уже не придёшь».

Послесловие
Вскоре мы с Линкой расстались. Я снова уехала к дочке в Питер, ибо в их семье родился сын и надо было сидеть с ним, и связь с моей героиней повести оборвалась. Почему? А потому, что она из тех людей, которым надо общение с глазу-на-глаз, а писать письма такие не хотят… или не умеют. Правда, месяца два мы еще перебрасывались короткими репликами по компьютеру, иногда и переговаривались, а потом… Потом всё чаще начала она пропускать мои короткие сообщения, а вскоре и вовсе перестала на них отвечать.
И встретились мы только через три года. За это время я написала свою повесть, издала на деньги, заработанные по Интернету за редактирование текстов и подарила книгу Линке с надписью: «Дорогому соавтору - с любовью». Казалось, должна была она удивиться на «соавтору», но ничего не сказала и, молча, сунула её в сумку. Но прочитала… правда, не сразу, не взахлёб, как мне думалось, и я услышала:
- Интересно, конечно, ты всё это… - И взглянула с тайным извинением: - Но Аннуш, в повести - не я.
- Линка, так ведь там всё…
- Ну и что? – И снова взглянула, но уже с искоркой упрямства: - Все равно...
Вот так. Она, мой герой и соавтор, не узнала себя. И не узнала не из-за того, что не хотела, а скорее потому, что изменилась. И, надо сказать, в лучшую сторону, - стала спокойней, уверенней и уже не было в ней той натянутой нервозности и скованности, которую пришлось наблюдать в пору нашего жития рядом. В чём причина?
А из наших возобновившихся «кофейных» бесед с ликёом или коньяком, выяснилось: компромиссные отношения между Антоном и Линкой тянулись еще около двух лет, - он старался приспособиться к ней, она к нему, - и тянулись лишь потому, что она не хотела терять мужа из-за детей и ждала, когда подрастут, чтобы смогли понять её. Но тонкая ниточка, которую они пытались сохранить, всё истончалась, истончалась и, наконец, оборвалась, - он нашёл любовницу, она узнала и не простила.
- Линка, - попробовала я защитить Антона: - ну, зачем же ты так? Раз ты не… пусть бы он…
Но она, догадавшись о чём – я, не дала договорить:
- Нет, Аннуш. Не смогла бы я терпеть это «пусть». Да и дети… Они могли бы узнать и что тогда?
Да, Линка изменилась. И очень. Стала еще привлекательней нескрываемым достоинством, непотаенной свободой. Кстати, почти год жил она с тем самым Серёжей, с которым познакомилась в «Крымском приморье», но – тоже разрыв. И на моё удивление, ответила, что надоел ей из-за того, что кроме как о работе да о деньгах больше не о чем было с ним говорить.
- И не жалеешь? Ведь вроде бы симпатичный был, да и в Крыму находили - о чём…
- Нет, не жалею, - прервала с искренностью, в которую я поверила.
- И будешь жить одна?
- Буду одна, - сказала, как о давно решенном: – А, может… - И глаза её засветились тёплым светом: - А, может, снова встречу того, с кем переживу ту самую влюблённость, о которой писал твой Набоков, ведь она – не явь, и у неё метины другие. Так, кажется?
- Почти так, - чуть не рассмеялась я и продекламировала: - «Мы забываем, что влюблённость – не явь, что метины не те…» - И, увлёкшись, дочитала: «Что, может, быть, потусторонность нам приоткрылась в темноте».
- Вот-вот, - подхватила: - еще раз приоткрыть потусторонность… Не знаю, как ты, а по мне… В ожидании этого и стоит жить.
               

*Ядва, моё Аlter ego - реальная или придуманная альтернативная личность или персонаж, в характере и поступках которого отражается личность автора.
*Владислав Ходасевич (1886-1939) - русский поэт. После переворота 1917 года жил за границей.
*Николай Гумилёв (1886- й921) - русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма. После переворота 1917 года расстрелян.
*Герман Гессе (1877-1962) - немецкий писатель и художник, лауреат Нобелевской премии (1946).
*Александр Чижевский (1897-1964) - учёный, биофизик, философ, поэт, художник.
*Мать Тереза (1910-1997) - католическая монахиня, основательница женской монашеской конгрегации «Сёстры миссионерки любви». 4 сентября 2016 года канонизирована.
*«Код да Винчи» - роман, написанный американским писателем и журналистом Дэном Брауном.
*Владимир Соловьёв (1853 1900) - российский религиозный философ, поэт, публицист.
*Эрнест Хемингуэй (1899-1961) - американский писатель, журналист.
*Людвиг ван Бетховен (1770- 1827) – немецкий композитор.
*Максимилиан Волошин (1877-1932) - русский поэт, переводчик.
*Коктебель - посёлок на востоке Крыма, в котором жил и похоронен Максимилиан Волошин.
*Валентин Распутин (1937-2015) - писатель, публицист, представитель «деревенской прозы».
*Владимир Набоков (1899-1977) – великий русский писатель, поэт. После переворота 1917 года эмигрировал за рубеж.
*Василь Быков (1924-2003) - белорусский писатель, общественный деятель.
*Гиреи - династия ханов, правившая Крымом до присоединения его к России в 1783 году.
*Александр Пушкин (1799-1837) – великий русский поэт, писатель.
*Лев Толстой (1828-1910) – писатель, автор «Анны Карениной» с главным героем Вронским.
*Эрос, Эрот - божество любви в древнегреческой мифологии, обеспечивающий продолжение жизни на Земле и творческого начала человека.
*Аджимушкайские каменоломни - подземные каменоломни в черте города Керчь.
*Григорий Потёмкин-Таврический (1739-1991) - создатель Черноморского военного флота, руководитель присоединением Крыма к России.
*Александр Грин (1880-1932) – писатель, создавший полный романтизма и фантазий мир.
*Иосиф Сталин (1878-1953) – Генеральный секретарь ЦК ВКП, глава СССР (1924-1953).
*Иван Айвазовский (1817-1900) - всемирно известный русский художник-маринист, баталист.
*Винсент Виллем ван Гог (1853-1890) - нидерландский художник-постимпрессионист.
*Владимир Маяковский (1893-1930) - советский поэт, киноактёр, художник.
*Крис Сфирис (1956) - американский композитор греческого происхождения.
*Се ля ви - такова жизнь. О смирении либо о необходимости смирения с какой-либо жизненной ситуацией.
*Зигмунд Фрейд (1856-1939) - австрийский психоаналитик, психиатр и невролог.
*Платон. 5 в. д. н. э. - афинский философ классического периода Древней Греции.
*Дон Жуан - ненасытный обольститель женщин.