Сады её души. Повесть

               

В повести «Сады её души» - попытка проследить взаимоотношения двух близких людей и понять, почему с годами их покидает чувство любви. Рассказ - от первого лица. Но это - не автор, а сей «персонаж» стал помощником в раскрытии внутреннего мира героев.
Время действия 1987-1991 годы.

Содержание
Глава 1. Линка
Глава 2. Я и Линка
Глава 3. «Крымское Приморье»
Глава 4. Женин долг?
Глава 5. Линка - без меня
Глава 6. Линка и Антон
Глава 7. Письмо Антонаглава
Глава 8. Ответ Линки
               
Глава 1. Линка
 
- Да не спеши ты домой! Подождёт твоя домашняя рутина, - пробую остановить Линку: - Давай еще раз пройдемся по скверу, присядем во-он на ту скамейку под липкой, взглянем на себя со стороны…
- А я уже и взглянула, - останавливается: - Смотри, разве не модно одетая женщина? В коротком пальтишке, черные брючки, черная шляпа с короткими полями. Будто бы все тип-топ, да? 
- Но несколько седых волос, наглеющие морщинки у губ, да?
- Ага. Никак лицо не подчиняется! Ведь хочу, ужасно хочу, чтобы беззаботно-радостным было! Ан, нет. Да и глаза… - Снова зашагала: - Недавно с Антоном в лес по ягоды ездили, так женщина, что в поезде напротив сидела, комплимент мне сделала, молодо, мол, выгляжу, а вот о возрасте…
- Не догадалась?
- Не сразу… Глаза выдали.

Лина, Ленок… Нет, мне больше нравится звать её Линка, с этим польским «ка» на конце, хотя в русском частица эта и придаёт имени… Наташка, Манька, Сашка… нечто пренебрежительное. А меня она зовёт Аннуш, (причём, «н» всегда немножко тянет), а почему именно так, точно не сказала, лишь бросив: ты, мол, похожа… но на кого, не уточнила. 
Живем с ней в одном подъезде, знакомы уже больше года и не сказать, что стали уж слишком близкими подругами, - как-никак она моложе меня на восемь лет, - но других со мной и с ней нет, поэтому и тянемся друг к другу, встречаемся, болтаем об увиденным-услышанном, о мужьях, - я о бывшем, поэте, она о настоящем, писателе, у которого «характер испортился» и вот уже с полгода не помогает ей ни в чём, грубит, и даже писать бросил.

Мы сидим напротив детской площадки. Суета разноцветных детишек, их вскрики, смех… Как же успокаивает меня всё это! Хочу и Линку увести от грустных мыслей, но кажется, она слишком глубоко нырнула в свою «тему». 
- А тут еще эта моя раздражительность, утомлённость…
- И пожаловаться тебе, бедненькой, некому, - усмехаюсь, слегка погладив по плечу.
- Конечно некому. Антону как-то сказала: устаю, мол, а он: «Ты сама находишь себе дела, поэтому и перенапрягаешься».
- А, может, он прав?
- Ну как он может быть прав, Аннуш? – оборачивается ко мне и глаза её вспыхивают лёгким возмущением: - Ведь завтраки-обеды-ужины, дети с уроками, дача с огородом… родной город босоного детства – по выходным, где старенькая мама, которой нужна моя помощь…   
- А на работе - «этот десятый канал, который уже достал», и который… - подхватываю её перечисления, улыбнувшись.
- Ага. И зачем согласилась вести его? – Встает со скамейки, приподнимает поля шляпки: – Но в то же время как было не согласиться, если начальник вроде как обрадовал: «Доверяю тебе раскрутить его».
- А ты и обрадовалась.
- Да не обрадовалась я, а…
- А что «а»?
- А то «а», что надоело вытягивать беспомощные сценарии журналистов, вот и ушла туда, где их нет… 
- «А на десятом аппаратура еще не освоена, помощники неопытные» цитирую её, чтобы как-то успокоить мою экспрессивную подругу, но она вдруг вопросом обобщает:
- И я должна со всем этим справиться, да еще не перенапрягаться?

Браво, Линка! Ты – прелесть в этом коротком ярком пальтишке и шляпке, - словно задиристый петушок… или курочка. И смотреть на тебя, слушать так забавно! А, впрочем, как всегда. Ты для меня – персонаж… правда, не знаю: чего? Рассказа, повести? Но напишу ли, хватит ли, так сказать, «материала»?

Она впархивает в едва приоткрытую дверь и сразу устремляется на кухню:
- Ты представляешь! Антон-то вчера… - Садится на диванчик: - Но вначале, пожалуйста, завари-ка кофе.
Да-а, что-то случилось у Линки. Лицо – в огне, в глазах – молния, а в руке уже моя любимая кофейная чашечка, которая под угрозой, - вот-вот уронит! – и пытаясь её спасти, осторожненько конфискую её, ставлю настол, а Линка тут же разводит освободившиеся руки в стороны и опять слышу:
- Ты представляешь!? Сижу, припаиваю отвалившийся провод к антенне…
- А кроме тебя некому? – пытаюсь сбить с темпа.
- А кому? Сыну некогда, а у мужа руки растут не оттуда, не умеет он и этого…
Ура-а, получилось! Она присела, поправила на столе уже расставленные чашки, ложки, помолчала и, не отрывая от стола глаз, продолжила:               
- Так вот, сижу, паяю. Входит он со шторой в руке… - Уже на меня смотрит: - Входит и говори: «Погладь, а то повесила не глаженую». – Всплеснула руками: - Даже не знает, что штора отвисеться может.
- И впрямь, - улыбаюсь.
- Ну, я и отвечаю: ладно, мол, поглажу, вот только с антенной…
И протянула ко мне руки, словно показывая ту самую антену.
- А он и швырнул мне штору в лицо! Да еще ногой – по антене, стулом – об пол…
Линочка!.. Бедная моя. Наверное, потому, что не пишется, твой муж зло на тебе и срывает. Как же мне это знакомо! И как сочувствую тебе! Обалдел твой Антон.
- Обалдел! – почти прошептала и она: - Теперь не буду с ним разговаривать… два дня!
Ой, Линка, не выдержишь. Такое я могла, но не ты. А, впрочем…
 И всё же не разговаривала с ним два дня. А когда на третий прямо с утра забежала ко мне, и я спросила: так всё же в чём была её вина?.. то оказалось и впрямь: раздражала его не глаженная штора.
- Наверное, слукавил твой Антон, - засомневалась я. 
- Слукавил. – И снова попросила кофе. - Не в шторе дело, а в том, что «не исполнила «свой женин долг», как изволит выражаться.
Да-а, подружка, положеньице у тебя… как и у меня когда-то, но об этом ей пока не скажу.

…И еще несколько слов о Линке. Интересна она мне еще и тем, что весьма и весьма увлекающаяся особа. То, натащив в квартиру сучков, веток, коряг и начнет составлять из них нечто сюрреалистическое и пугающее, то налепит из её любимого темно-зелёного пластилина бюсты артистов, похожих на утопленников, или еще не открытых миру животных, - рыбину на курьих ножках или курочку с плавниками. Когда с восторгом показывает мне свой очередной шедевр, я теряюсь, - ну что сказать то? - и обычно ограничиваюсь улыбками, короткими репликами или междометиями: «ой!.. ого… угу…», но никогда не скажу «фу». Боже упаси обидеть мою креативную подругу! А если и воскликну: а это, мол, что за зверь?.. то Лина сразу бросится объяснять скрытую сущность своего детища, а я замолчу и сделаю вид: да, мол, ой, мол, ну как же чертовски интересно!
А творений у Линки множество! В тесноте лепятся они на всех полочках и тумбочках, и если вдруг кто-то приостановится над «плодами её творчества», то она, торопливо стряхнув пыль с них, с радостью одарит им счастливчика. Правда, далеко не все задумки реализует до конца, - много озадачивающих начинаний-заготовок из опять же темно зелёного пластилина на её рабочем столе, но так ведь понять можно: ну да, не зацепилось, не пошло, ведь главное – не конечный результат, а поиск, путь к этому самому конечному.
Но самое-самое её увлечение, которое зело… вельми… ну, в смысле очень меня интересует, так это её записки. И делает их от случая к случаю на девственно чистых перевертышах разных рекламных листков и, когда показывает мне, а я вчитываюсь в её небрежные каракульки, то нахожу в них нечто… Да нет, пишет она, конечно, простенько, язык банален, но схваченные моменты любопытны, так что меня почти всегда подмывает тут же переписать их и… Короче, зацепившись за эти её короткие эмоциональные выбросы… да и за устные выплески, хочу написать то ли повесть, то ли рассказ, - на что «материал» потянет. И в подмогу, персонажем номер два, возьму себя, - будто всегда с ней рядом была, незримо. И буду переплетать её реплики своими - из сторонних наблюдений, - выводами, дабы из сплетения всего этого прорисовался образ моей героини. Возможно, что от «оригинала» мало что останется, но так ведь в этом – право автора.

Она – на дачном участке. В голубых спортивных штанишках, в оранжевой майке, в красной кепке с огромным козырьком, из-под которой выбиваются светлые завитушки и поблёскивают темные глаза. Живая, яркая мишень для наблюдения, - глаз не отвести. Особенно, когда начинает злиться и отшвыривать от себя длинные пряди картофельной ботвы. И сейчас поведу с ней воображаемый диалог и обозначать в нём, мнимом, начало фраз тире-знаками не стану, - зачем разбивать плавно льющийся текст? Итак…   
 
Линка, похоже, что ты картошку берёшь штурмом.
Да. И одна. Третий день. За счет отгулов копаю эту дурацкую картоху! 
Вот и хорошо. Копай себе, да копай, не думая о муже.
Копаю её, копаю, но всё равно крутится одно и то же, крутится, как с заевшей пластинки: конечно, мог бы Антон половину забот взять на себя, ведь два года уже не «служит», как изволит выражается, свободного времени до хрена, но всё читает, читает! Он, видите ли, «самообразовывается». А я кручусь. С восьми утра и до одиннадцати вечера. И только в те минуты, когда наконец-то!.. ложусь спать, ощущаю себя счастливой.
Ну да, и тогда тебе уже не до эротических забав, а он… 
А он… Да и не хочу, не хочу привычки в том, что называет «жениным долгом»! 
Вот и не думай больше об этом, задуй, загаси свои грустные мысли, или… закопай вот здесь, вместо картошки. 
Кстати, о картошке. Дура! Зачем сажала её! Куда теперь дену?
В подвал, Линочка, в подвал.
В подвал, который - в поле, и из которого могут украсть? Бывают же такие тупоголовые… как говорит сын и которые… как говорит муж, любят себя изнурять.
Глядя на тебя, вижу: уже изнурила.
Спина устала кланяться. Стать на колени и ползти с лопатой от куста к кусту?
Смешно будет смотреть. Брось, не копай, побереги себя… для «женина долга».
А потом к «женину долгу» - на коленях? Нет, надо копать стоя, а то стыдно будет.
Перед кем стыдно?
Перед собой. Выкопаю её, а там... А там - будь, что будет. Покрадут эту картошку, померзнет она, но все же...
Ну вот, видишь? Значит, прав твой Антон: вечно ищешь себе… 
«Сама ищешь себе работу!» Ну да, ищу. И на кухне ищу, и на работе ищу, и когда по магазинам бегаю… 
Опять заводишься? 
Ага, завожусь. Кыш, кыш, мои мысли нахальные!

И опять… Вот она наклоняется… вот с усилием давит ногой на лопату… выбрасывает очередной комок с клубнями, становится на колено, выбирает их из земли, кидает на межу, встаёт, наклоняется, давит, выбрасывает… Ох, Линочка, хотела бы помочь тебе, но… Ну, ладно, скоро кончишь, всего два ряда осталось. 
- Уф!.. Наконец-то последний куст. Слава богу! Теперь – под наши березы, спиной - на травку. И лежать буду целый час! 
- Ой, так уж и час? Через пятнадцать минут подхватишься.
- Не, час не получится, домой пора. Скоро темнеть начнёт, так что во время ходьбы буду отдыхать и успокаиваться.
Но ведь было, было у тебя целых пять дней полного одиночества, солнца, тишины с шелестом берёз, озорных облаков, бирюзы неба!.. И уже идёшь своим любимым логом. А в нём травка еще по-летнему изумрудна и над ней облаками - вершины желтеющих берез, подсвеченных заходящим солнцем. Остановись, вглядись в эти парящие березы, но только, пожалуйста, не заплачь от восторга, не надо!
- Да-а, березы такие красивые, что даже плакать от умиления хочется. А может, от усталости? Но нет, не заплачу. В душе даже радость вспыхнула, ведь победила же себя! Одна!.. выкопала всю картошку!
Ну да, тебе обязательно было это нужно! Ведь таким, как ты, позарез нужны победы. И не прав Антон, когда говорит тебе: «Главное – не перенапрягаться».
 
А теперь она – на кухне. Обрезанные джинсы, клетчатая рубашка, лицо хмурое, волосы – в разные стороны… Что-то беспокоит её… со скарбом не в ладу, - сковородку суёт под полку наугад, вилку на полку тоже… Линка, оглянись, твой Антон на кухню вошёл… ой, даже приобнял: 
- Ну, хватит, раскрепостись!
Да что ж ты так? Стряхнула его руки с плеч, шарахнулась в сторону:
- Зато вы с сыном всегда раскрепощены! Ничего вас не касается!
А-а, это она о кране, который опять течет.
- Вы только и озабочены, как бы не нарушили вашу комфортность!
Чего завелась то на него с пол-оборота?
- Вы у нас - баре, а мы с дочкой плебейки у вас в услужении!
Линка, что несёшь? Видишь, он улыбнулся и снова хочет приобнять.
- Ну тебя! Не успокаивай. Ты не умеешь этого делать. Лучше уходи.
Что ж гонишь? Человек ещё не завтракал.
- Вот… Салат, яичница.
В ванную нырнёшь? В зал побежишь, на балкон выскочишь?
- Господи, хоть бы одной побыть!
Успокойся, Линка, Антон уже переодевается, сейчас уйдёт.
- Слава богу! Уходит. Из-за меня. Я - стерва? Я - истеричка?
Да нет. Но как же плохо, что вот в такие дни тебе после работы домой идти не хочется. Но сегодня-то выходной.
- Съездить на дачу? Там тишина, ложок, березки... Приеду, поздороваюсь с «растеньицами», как мама говорит, остепенюсь…
И впрямь, махни туда. Природа всегда утешает.

И уже едет, в окно смотрит. А слёзы - вот-вот! Ничего, Линок, ничего! Сейчас выйдешь, пойдешь... Ходьба успокаивает. Только не спеши, гляди по сторонам. Видишь, вон-он там рябинка краснеет, подсолнухи над заборами тарелками жёлтыми виснут, а дымком как пахнет!.. Посмотри, какие стволики у молодых берёзок трогательные… Но в листве уже оранжевые косички замелькали, да и в траве. И всё равно красиво. Красиво, но грустно?.. Да, грустновато, но… Берёзоньки, не грустите! Вот нагрянет весна и опять оживёте. Т опять залепечут на ветвях ваших молодые листочки, а я… нет, Линка, Линок,  не надо грустить. Лучше садись на старую кастрюлю и прореживай петрушку.
- Да-а, хорошо-то как!
Вот, видишь… А теперь поищи-ка грибы в берёзовой рощице, ведь она - чудо! Да еще заходящее низкое солнце стволы перламутром подсветило, листья - изумрудом.
- Ура! Уже штиль в душе заискрился.
Ну, я же говорила!
- Ой, кажется, по логу замелькала кепка Антона, зачем это он?
Наверное, мириться пришёл. Видишь, даже бидончик воды принёс:
- Вот… по пути захватил.
Теперь бродит по огороду, срывает помидоры, молчит. Но подошёл к ней:
- Ты домой скоро?
- А что? 
- Да пораньше бы уйти.
Не хочешь пораньше? Не хочешь – с ним?
- А почему пораньше?
И даже не взглянула на него:
- Ты иди, а я еще здесь побуду. 
Ни слова не сказал. Ушёл.
- Ну и пусть уходит, пусть, пусть! 
Но почему и сама заторопилась, чего испугалась?.. А-а, солнышко за рощу покатилось, с востока тучки поползли и вокруг – ни души. Но, может, для тебя это даже и хорошо… легкий стресс. Может, тебе и надо… 
- Странно. Даже благодать в душу спустилась.
И уже как же не хочется тебе уходить из этой тишины, да? Уходить от этих вечерних запахов, от быстрого наползания ночи. Но надо...

Почти час!.. сижу на бетонной плите, а этого треклятого автобуса нет и нет.
Опять заводишься?
Да не завожусь я, а просто смотрю вокруг.
И смотри. Ведь вначале-то небо потемнело, дома посерели, а потом желтыми квадратами
ве-есело так вспыхнули освещенные окна, деревья стали силуэтами, а небо вдруг начало светлеть, будто все его тёмные краски слились на землю.
А мои не все… слились.
Но это посветлевшее небо с огромной луной высветлило что-то и в тебе, да? …
А вот и автобус. И в нём – молчаливые, уставшие за день люди. Такое ведь тоже успокаивает?
Ага, все эти люди, хотя и не смотрят на меня, но сочувствуют и желают добра.
Да, да! И мелькающие под фонарями ярко-зеленые пятна деревьев – тоже.
И огни наползающего города, в котором…
В котором, конечно же тебя ждут.
               
                Глава 2. Я и Линка    

Теперь – немного о себе. Ну как же, собираюсь писать рассказ или повесть с двумя персонажами, то, естественно, надо и о другом, то бишь, о главном герое слово молвить. (Впрочем, кто будет главным, рано говорить). А писать о себе очень сложно. Краткую биографию? Нет. О характере, мировосприятии? Тоже нет, ибо по ходу повествования читатель поймёт, кто я такая. Поэтому напишу, пожалуй, только вот что: у меня затянувшийся писательский кризис, из которого упорно пытаюсь выкарабкаться, вот поэтому и за Линку ухватилась, как за спасительную соломинку. Почему за неё? Да потому, что у нас с ней есть нечто обще, - в своё время и мой муж-поэт бросил писать так же, как теперь - её писатель, да еще… Но нет, не буду объяснять, что кроется за «еще», ибо, наблюдая за конфликтными отношениями Линки с мужем, надеюсь что-то додумать, понять и из своей жизни. Но поможет ли мне в этом моя «соломинка»? Надеюсь.
 
- Привет!
Линка вспыхивает на пороге, как луч солнышка:   
- Мой-то вчера домой пришел с букетом!
 Ну вот, видишь, а ты…
- И как же давно не преподносил цветы! Даже не помню… - перебила меня и тень мелькнула на ее красивом личике: - А я на радостях торт испекла и всей семьей пили чай. Хорошо-то как было! 
- Будто и не было тех хмурых дней, да?
- Да нет, были они, были, - стало затухать её свечение: - Потому что потом всё равно хотелось лечь, отвернуться к стене и рухнуть в сон.
- Линка, жизнь – она такая… Жизнь, как зебра полосатая, и зачастую непонятная штучка. Послушай, какие строки о ней оставил нам Владислав Ходасевич*:
Должно быть, жизнь и хороша.
Да что поймешь ты в ней, спеша
Между купелию и моргом,
Когда мытарится душа 
                То отвращеньем, то восторгом.
Но от философских строк поэта тень на её светлом личике стала еще гуще. Зачем я его - ей? Может, отвлечь от высокого бытовым, тварным? И посоветовала: 
- Надо тебе почаще смеяться, а то морщинки у губ всё заметнее, заметнее. 
- Да я разглаживаю их, разглаживаю, но... Иной раз думается: и как Антон может жить со мной... такой? Ни к чёрту нервы, часто и слезы - вот-вот. Вчера-то, когда легла спать, опять пришел, а я отвернулась и шепчу: «Ну почему не заведешь себе любовницу?».
- А он?
- Он… «Я же тебя люблю» - прошептал. А я как раз перед сном посмотрела кусочек фильма: они вламываются в её дом, зажимают рот, распластывают на кровати, насилуют...
- Её насилуют, а у тебя дыхание перехватило?
- Перехватило. И даже на лбу капельки пота выступили. Ненавижу ЭТО в мужиках! Ну, почему они самое интимное… как «неотложку»?
Она сидит напротив меня в глубоком кресле, - почти утонула в нём, - и её карие глаза начинают темнеть, поблёскивать. Плохой признак. Может и расплакаться. Чем отвлечь?
- Линок, может, поставить твой любимый диск?
Нет, и музыка ей сейчас не поможет. А не поделиться ли тем, в чём сама была до её прихода? Правда, к поэзии она - не очень… И всё же: 
- Ну, тогда от грустного Ходасевича давай нырнём в светлый романтический мир Николая Гумилёва*, идёт? Слушай:
Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
                В них золотой песок и мрамор чёрный,               
  Глубокие, прозрачные бассейны…
…Я не смотрю на мир бегущих линий,
Мои мечты лишь вечному покорны.
                Пускай сирокко бесится в пустыне,
             Сады моей души всегда узорны.
- Ах, Гумилев, Гумилёв!
Линка вздохнула и взглянула на меня. Нет, веселей ей не стало, но всё ж на какое-то мгновение искринка вспыхнула в глазах, но погасла:
- А что же мне делать со своими «узорными садами»? Ведь рядом тот, к которому нет прежней любви.
- И нет того, чем ЭТО одухотворялось?
- Ну да, нет «того, чем»…

Из моего дневника.
«Искать ответы на вопросы жизни помогают мне писатели, и поэтому сейчас опять в руках томик Германа Гессе*. А ищу у него созвучный своему теперешнему состоянию ответы, и вначале – вот в этих строчках: «Путь человеческого становления начинается с невинности (детство, первая, не знающая ответственности стадия). Оттуда он ведет к вине, к знанию о добре и зле, к требованиям культуры, морали, общечеловеческих идеалов…» И похоже, что ты уже прошла этот путь… Опять я – сам с собой?.. Ладно, пусть так и остаётся. Да, прошла, но хочу знать: а что дальше? «И каждого, кто переживает эту стадию всерьез, как развитый индивидуум…» А ты, конечно, развитый… Слушай, не иронизируй, пожалуйста, и слушай дальше: «… как развитый индивидуум, путь неизбежно приводит к отчаянию, к сознанию того, что не существует воплощенной добродетели, полного повиновения, беззаветного служения, что справедливость недостижима, а жизнь в добре невозможна...» И знаешь, на этом своём этапе жизни я думаю, что в любом случае жить, барахтаться надо, иначе, как пишет Гессе, «Отчаяние ведет либо к гибели, либо же в третье царство духа… к постижению милости и спасения, к новой, высшей разновидности безответственности, короче говоря - к Вере. И неважно, какие формы и выражения принимает Вера, но содержание ее всегда одно и то же: мы не отвечаем за несовершенство мира и за наше собственное, мы не распоряжаемся собой, но нами распоряжаются, потому что за пределами нашего познания существует Бог, или иначе - ОНО, которому мы служим и которому можем предаться»… Вот и предайся этому ОНО, и не отвечай за свои… Нет, не могу так… пока, а дальше… Похоже, что ты с успехом прошла первые два периода своей жизни… Прошла, но заплутала в третьем».

Я – на юбилее.
Антон - в темно-синей тройке с белой астрой в петлице, Линка - в сером пиджачке с розовой.
У них - юбилей свадьбы... то бишь, регистрации. Знаю, свадьбы не было, но вот об этом дне вспомнил Антон и только сейчас рассказал, словно жалуясь: «Отмечать будем? - спросил её как-то, а она лишь плечом дернула: ну, мол, если хочешь...» Но всё же вчера… И ведь сырой, холодный, сумеречный был вечер, а он пришел домой с огромным букетом астр и георгин: «Вот, тебе... Сам вырастил, сам и принес», на что Линка только буркнула: последние, мол? Но вышла дочка, улыбнулась: «Поцелуйтесь же!», и он чмокнул её в щеку, а она… А она словно отмахнулась.
Антон наливает вино:
- Кто поздравит нас? Дочка?
- Не-е, я не умею… 
Но всё же бормочет о золотой свадьбе, до которой «дожить бы родителям надо», о здоровье.
И уже пьем, закусываем… Но Линка, что ж так буднично у вас за столом? Наверное, не так бы хотелось Антону, потому и раздражается. Вот и сейчас:
- А ваша мама селедку рядом с «Шампанским» поставить может…
И криво усмехается, перед тем как поднести ко рту кусочек сыра.
Линка, как же мне неуютно у вас! Может уйти? Вон, Антон опять хмурится:
- А вашей маме лишь бы работать да работать, больше ничего не нужно.
Ответишь ему?.. Ну и молодец. Не надо, не порти настроения детям. Да и нелепо отвечать тем же... с астрами-то в петлицах.
А на экране телевизора - девочки изящные, тонкие. Ходят, крутят попками. И твой Антон уже любуясь ими, похихикивает, а у тебя - тоска? И тоска потому, что не пришлось быть такой, как они, не пришлось хоть раз!.. сбросив лямку забот, надеть вечернее платье и почувствовать себя только женщиной. Молчи, Линка, молчи! Лучше тоже любуйся этими длинноногими… Нет? И даже сказать что-то хочешь?
- Если верить в перерождение душ, в реинкарнацию, то хотелось бы в последующей жизни быть только женщиной.
Линочка, эта твоя реплика похожа на скулёж. И что ж твой Антон – на это? 
- Да брось ты!
Еще и передразнил: «Только женщиной…» Зачем же он так?
- Пап, ну зачем ты так? – Молодец дочка! - Пусть человек хотя бы помечтает.
И ты, Линка, глаза – к ней? И в них – благодарность бессловесная: «Дочка, спасибо!»   
И похоже, что ваш маленький праздник угас, не разгоревшись.
Но открыли «Шампанское»… Да, не заиграло оно в вас…
И уже - кофе в чашках, пряник медовый разрезали, но... как буханку хлеба - перед обедом.
И уже дети - к телевизору. Пусть смотрят, а ты…
А ты подойди к Антону, улыбнись.
Молодец. Подошла, улыбнулась, вынула астру из петлицы:
- Давай твою… в воду поставлю. Пусть еще поживет.
Ни-ичего не ответил твой отвергнутый муж...чина.
Ни-че-го.
               
И снова – к Линкиным наброскам… да нет, не только - к её.
Ветер, полощи, полощи дождём ветви ивы!.. И он встряхивает их. И они уже мечутся, тянуться в сторону балкона, хотят вцепиться в его прутья… И уже тяжелые капли срываются с листьев, шлепают по уже опавшим, затоптанным.
Почти две недели такое бесиво, и это значит, что осенние работы на даче закончились, и твой Антон всё дома, дома, дома! И мается от безделья, и нервы у него натянуты. И твои - тоже. Но нет, вы не ругаетесь, а варитесь в своих мыслях и чувствах в одиночку, с глазу на глаз, да? А тут еще твоё, вечное: и всё не так, и все не те, да?
Нет, больше не можешь! Вон из квартиры!
Но ведь дождь, лужи, рыхлое серое небо.
К троллейбусу, на «тройку»!..

И вот уже замелькали в плачущем окне, засуетились дома, деревья, машины, желто-пурпурные кроны кленов, - словно вспышки!
«Суета сует и томление духа». Кажется, из Библии?
Да, из Библии. Но забудь об этом хотя бы сейчас! К черту все эти вечные раздумья о смысле жизни, как живем, почему так, а не иначе? Вон, у Чижевского*: «В смятеньи мы. А истина ясна, проста, прекрасна, как лазурь у неба. Что человеку нужно? Тишина, любовь, сочувствие и корка хлеба». Вот и всё. И не надо искать чего-то, шарахаться, метаться… как эти листья у обочин, которые никак не прибьются к забору. Пора бы уже тебе остепениться, успокоиться.
Но как успокоиться, если уходит…
Что уходит? А-а, не хочешь смиряться с тем, что нужно только мужу, а ты просто «должна исполнять»? 
Но должна ли?

Как далеко ты заехала! Ведь скоро и конечная.
Ой, а ветер-то, ветер! Зонтик вывернул и дождь наглый - в лицо! И по лужам - каплями, каплями… словно выстрелами. И листья, листья-то как мечутся! Сколько ж их, желтых, исхлёстанных дождем не только в лужах, но и в жухлой траве, в решетке изгороди, на островках тротуара, под деревьями…
А вон в тех домиках, в тепле и уюте, сидят за чаем добрые, симпатичные люди и без всяких заумей болтают о разном. 
Да, без заумей – хорошо. Вот, видишь этот прекрасный опадающий ясень? Он просто растет себе да растёт, так и ты… 
Но ведь, чтобы вот так раскинуться, он, может быть, несколько деревьев заглушил, да и трава под ним что-то хиленькая.
А что ж ты хочешь? Борьба! Выживание только сильных.
Что, и человеку - вот так?..
Да нет, для того и разум ему дан, чтобы уходить от эгоизма. Всемирная мать Тереза*, наверное, не мучилась терзаниями, подобно тебе, а ездила по всему миру и помогала слабым.
Нет, по миру уже не поеду, а вот домой…

Как же быстро день смешивается с сумерками! И за окном мечутся уже не оранжевые кроны клёнов, а окна домов, изгороди, фонари, деревья, кусты, заборы.
Смотри, Линка, мужик вошел. Драный пиджак, приспущенные брюки, стоптанные башмаки.
Бомж, наверное, и под дождём промок.
Стоит, покачивается. За поручень вцепился и что-то под нос бубнит.
Но уже выходит.
Ага… И бормочет: «Ос-то-рож-но, двери зак-ры-ва-а-ются!» Шутник… И захлопнулись створки. Словно отрезали его. И уже он один там… на исхлёстанной дождем остановке. Один…
Вот сейчас приду домой, соберу чего-либо на стол, налью в стаканы нашего домашнего вина, позову Антона, дочку, сына: идите, дорогие мои, выпьем, посидим, поговорим…
Но твоего сына нет дома, дочка что-то шьёт на машинке, Антон смотрит новости.
Ну, тогда не сегодня… тогда завтра... в другой раз.

- Нет, я понимаю, Антон - писатель, ему романы писать надо…
Линка стоит над плитой ко мне спиной и что-то жарит, но после этой фразы молчит с пол минуты, потом оборачивается ко мне:
- Но теперь, когда почти не пишет, мог бы... А если и начнет помогать, то с раздражением, с надрывом, поэтому уж лучше всё – сама.
А уютненько у неё здесь! По стенам, на чуть бежевом кафеле, реденько разбросаны цветные пятнышки, над плитой – расписной поднос почти палехской работы, над диванчиком – яркий натюрморт бывшей подруги-художницы… после которого Линка и вдохновилась на создание своих. Смогла, смогла хозяйка «подручными средствами» создать из кухни вот такой милый уголок.   
- Да уж… - запоздало отвечаю на её мини монолог: - По крайней мере домашняя работа - единственное, что не вызывает у тебя сомнений в нужности, да?
- Вот-вот… - почему-то указывает на меня пальцем: - И всё же! Видишь, Антон и сейчас сидит, читает в своей комнате, а я всё еще здесь, на кухне.
Подошла к двери, прикрыла её и все же заговорила тише:
- Правда, вчера сходил на дачу, а сегодня… Попросить достирать белье?
Я пожала плечами, хотя вопрос был не ко мне, а она решила:
- Нет, не буду. Он и так взбрыкивает все эти дни, а если и сейчас… то мой выходной - к черту.
Замолкает, но знаю: вот-вот разразится продолжением к «заданной теме». И я жду этого. И мне это нужно позарез. Плохо? Но так ведь…   
- И всё же! – прячет за ухо прядь волос, закрывающий карий глаз. 
- И всё же… – поддразниваю её: - Рискни, Линка, а вдруг достирает?
- А-а, и впрямь Рискну. Но ласково, мягко…
Да не получится у тебя мягко! Но пошла к нему… и мне – за ней?
- Антоша, может, достираешь бельё, а?
Ой, и впрямь говорит ласково тихо:
- Надо только второй раз прокрутить его в машинке и прополоскать.
А её Антоша сидит на диване у окна. И краси-иво так смотрится в контровом свете!.. от книги не оторвался, а значит…
- Вечно вы... – Имеет в виду дочку и её: – Вечно начнете стирать и...
Очки-то как зловеще блеснули!
- Раз начали, так и кончайте.
Примет ли жена брошенную мужем перчатку или молча уйдёт? Прими, Линка, прими! Подбрось реплику.
- С дочкой потому стирать начали, что белье грязное уже из корзины лезло.
Обернулась ко мне, глазами спрашивает: ведь мирно я сказала? Мирно-то мирно, но обиженно, поэтому сейчас еще услышишь.
- Ваше белье, вы и стирайте.
Опять брыкнул. Стерпишь, али как? 
- Антон, не только наше...
- Вашего больше. - Снова очками-то как блеснул! - И все равно, сказала б раньше…
Сказала б она… А сам не видел?
- Ну что ж говорить-то? Разве не видел?
Украла мою реплику. И что ж твой Антоша?
- И всё равно не буду на вас стирать.
Метнулась на кухню. Молча… Но уже оттуда, громко, что б слышал:
- Ну, хорошо, не стирай. Только знай, что на нас стирать больше не будешь... как, кстати, и не стирал, а сам на себя - пожалуйста.
Линка, обернись! Он на кухню влетел!.. Ну да, оказывается, она и рубашки ему никогда не погладила, и пуговицы ни одной не пришила, и носки не штопала! Держись, Линка!
- А кто штопал, ты что ли?
И открыла форточку, глубоко вдохнула порцию прохладного воздуха, а муж, не уточнив «кто», расширил претензии: да, только он вкалывает… он ишачит на всех... ой!.. и даже никому в семье не нужен, только выжали из него всё, что могли, а теперь... Линка, и что ответишь на эту тираду?.. А ничего не ответила. Нырнула в зал, забилась в свой любимый уголок дивана, заткнула уши ладонями. Линок, успокойся! Возьми себя в руки. Бывает!
- А ты знаешь, почему он так?.. – Всё, уши её слышат: - Вчера опять не пришла к нему, а он ждёт, ждёт моего «визита»! – Прикрыла ладонями лицо: - А у меня нет ни сил, ни желания.
Ах, мой «подследственный персонаж», как же мне это знакомо!

Не сказать, что у нас с Линкой мироощущение - душа в душу, но вот этот фильм об американских диких мустангах только что досмотрели вместе. И она пока молчит, попивая из моей… вернее, из её любимой чашки маленькими глотками остывающий кофе с ликёром, - мы любим вот так… Но чур, кажется, что-то изречь хочет, - глаза-то потемнели, а это признак того, что думает: 
- В каких же жестоких боях отвоевывают мустанги свое лидерство!
Линка, но ведь ты не только об этом сказать хочешь! Пока додумываешь, получи-ка моё немудрёное продолжение твоего заключения о фильме:
- Но зато кобылицы - в их «гаремах».
 - Вот и среди людей должно быть так…
Помогло, помогло моё немудрёное! Даже щеки её зарумянились:
- А то наши «мустанги» о-отлично устраиваются. Распушат хвосты, зацокают копытами, чтобы завоевать «свою кобылицу», а потом и остынут, и остепенятся, но непременно хотят, чтобы «она» оставалась послушной ему всю жизнь… как мой «мустанг», у которого «хвост» уже повис, писать не хочет, как-то пробиваться в жизни – тоже. Да и хотя бы просто защищать меня от нагрузок. Так почему же я обязана исполнять какой-то «женин долг»?
Уф! На одном дыхании всё выпалила. Молча, смотрю на неё. Как примет моё молчание? Ведь так хочется, чтобы еще что-то… 
- Конечно, и ты не знаешь… - говорит мне, но ведь себе отвечает! - Слушай, а может, этот «долг» Антон просто выдумал?
Вот теперь ждёт ответа и от меня, но разве я знаю?
- Линка, у него спроси, - улыбаюсь.
И она встаёт, расправляет плечи, - словно собирается сейчас, сию де минуту спросить:   
- Вот и спрошу: дорогой мой мустанг, ты же не хочешь быть мне защитой от нагрузок жизни или хотя бы подмогой, вот и не требуй того, чего не заслужил.
Во как!.. Но Линка, моя милая Линка, ведь не скажешь этого своему обиженному мустангу!
Не скажешь, как и я когда-то – своему. Тоже терпела, ждала: вот-вот возьмёт на себя часть домашней рутины, поняв её одуряющее всесилие, вот-вот почувствует, изменит в себе то, что гасит чувство любви! А он только капризничал, наступал, донимая нелепыми придирками. Как же похожи ситуации, в которых мы оказались! Но моя давно разрешилась, а долго ли ты будешь искать выход из своей, и ждешь ли моей подсказки? А подсказывать не буду. И хотя бы потому, что сбившуюся нить жизни ты должна распутать сама, а еще… Ведь мне позарез надо видеть тебя вот такой… одиноко барахтающейся.
 
Обычно Линка читает только современную прозу, вроде «Кода да Винчи»*, но я пытаюсь, пробую вести с ней «воспитательные беседы» о классике, на что она лишь отмахивается: нет, мол, всё это слишком длинно и скучно. Но я не теряю надежды и изредка «приобщаю к прекрасному» короткими отрывками, а чаще поэзией. Вот и сейчас забежала к ней с томиком, а она, сидя напротив меня в своём любимом уголке дивана, вяжет свитер, который… ну почти я уверена!.. или не закончит, или распустит в очередной раз. Рядом – дочка, с их лиц еще не стёрлись эмоции от прерванного моим приходом разговора, и я не знаю, о чем они только что… А жаль. Но, может, недоговорённое сейчас продолжится?.. Ага, дочка хочет… и, вроде как шутя:
- Ма, а ты считаешь себя счастливой как женщина?
Ну и вопросик! При мне-то. Но это юное существо понять можно: раз они добрались до этой темы, то хочется ей прямо «здесь и сейчас» получить ответ. Интересно, ответит ли мама?
- Не знаю, доченька.
Так и думала! Но чего спицы то опустила? И задумалась. А, впрочем:
- Как-то так получалось, моя родная, что в нашей семейной упряжке я часто ощущала перекос.
Нет, не поймёт твоя родная о перекосе, поясни ей.
- Перекос оттого, что она, моя более сильная половина, не хотела тянуть эту упряжку вровень со мной.
Линочка, может, не надо при мне такое - дочке? Нет, еще что-то хочет сказать.
- И поэтому уставала я… да и устаю страшно, так что некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой, и это, конечно, грустно.
Что-то ничего не ответила твоя дочка... встала, ушла к себе, а ты сидишь гру-устная.
И чем утешить? Да вот же… тем, с чем пришла:
- Линка, а я к тебе не одна. Опять с Гумилёвым. Послушай его… моё любимое.
Не отозвалась. Но всё же прочитаю, может, после него…
                Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
                И руки особенно тонки, колени обняв.
          Послушай: далеко, далеко на озере Чад
          Изысканный бродит жираф.
                Я знаю веселые сказки таинственных стран,
          Про черную деву, про страсть молодого вождя,
          Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
          Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
                И как я тебе расскажу про тропический сад,
          Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
         Ты плачешь? Послушай… Далеко, на острове Чад
          Изысканный бродит жираф…
- Ну как?..
Встала. Смотала нитки. Воткнула в клубок спицы. И что дальше?.. Вздохнула. Улыбнулась:
- Да-а, наверное, до слёз отрадно, если тот, кто рядом, знает и о «тяжёлом тумане», и о том, что уходит вера «во что-нибудь, кроме дождя».
Нет, прекрасными строками поэзии я только еще глубже разбередила ей душу, не подсказав ответа. Может, проза поможет?
- Линка, а вчера попались мне записи той поры, когда тоже искала ответы на воспалённые вопросы. Хочешь послушать?
- Валяй. 
- Валяю. Только не о личном, а из русского философа Владимира Соловьёва*. Может не точно сейчас процитирую, но… Сила любви, переходя в свет, преобразуя… ну да, преобразуя и одухотворяя форму внешних явлений, открывает нам свою объективную мощь и поэтому… 
- А об «должна исполнять свой женин долг» у твоего философа… ничего?
- Вроде бы не-е…
- Ну и зачем тогда ты мне его…
- А затем, - опять же мажорно улыбаюсь - что твой Антон перестал преобразовывать и одухотворять форму внешних явлений, вот и... 
- А может, уже и не может? – прожужжала она буквой «ж», снова принявшись за вязанье. 
- Может, и не может, - прожужжала и я.
Она снова начинает быстро ковырять спицами, будто этот самый свитер ей непременно нужно вывязать к ночи, а я смотрю на неё и думаю: «Не грусти, Линка, таких, кому «некогда ощущать себя только женщиной, тем более, счастливой», много… можно сказать целые легионы, но жаль, что легионы эти не могут наступать, а только обороняться». Но, может, еще выложить ей и мои грустные мысли-выводы из собственного опыта? Нет, пожалуй, сейчас не буду. Как-нибудь потом… в другой раз.

Через три дня едем с Линкой в санаторий «Крымское приморье». А получилось так: мне на работе предложили две «горящие», почти дармовые путевки, и дармовые потому, что если возьму и ту и другую. Ну, как было не соблазниться? Тем более, что творческий кризис и, может, волны Черного моря смоют мою депрессию? Но куда девать вторую? Предложить Линке? Ведь говорила, что отпуск у неё «еще не реализован, хотя отдохнуть бы надо и от домашней рутины, и от Антона», да и мне, честно говоря, не хотелось расставаться со своим «подследственным персонажем». И позвонила ей: поехали, мол, посидим у самого синего моря, подумаем над вечными вопросами жизни, да и над твоими… авось придумается что-либо отпадное, как говорила дочка? «Ты думаешь?» - усомнился мой персонаж. - «А вдруг?» - рассмеялась я, чтобы плеснуть на неё зазывным оптимизмом.
И она согласилась.

Она идёт впереди меня по тропинке старой сосновой рощи, что совсем рядом с нашим домом, и молчит, молчит. 
- Линка, и об чём молчим? - хочу выдернуть её из затянувшейся паузы.
Сделав несколько неторопливых шагов, она вдруг оборачивается:
- А об чём говорить-то?
И останавливается, прижимается спиной к сосне, подставляя себя солнцу.
– Снова жаловаться на мужа? Так уже, наверное, надоела тебе до чёртиков.
- Да нет, не надоеда, – поспешила заверить и даже чуть не проговорилась, что наоборот, мол… - Так что, если есть что… выбрасывай из души, поймаю.
И даже смеюсь. Но она лишь машет рукой и прикрывает глаза, а я… Ах, если б ты знала, что за этим смехом – не шутка, ведь отчаянно хочу следить за каждым твоим шагом! И сейчас надо подтолкнуть её к открытости. Но чем? А-а, вот! То, к чему она обращается лишь изредка:
- А ты, Линка, пиши. Делай записки о ваших ссорах, да и просто… Ну, хотя бы по несколько строк каждый день.
- Ой, аж каждый день! – вдруг вспыхивают передо мной её темные глазища: - Да и зачем, для чего? – И добавляет тихо: - Нет, не смогу.
Ну, раз сразу не отказалась, то - вперёд!
- Сможешь, Линка, сможешь. Ведь иногда же пишешь! Значит, спит… нет, дремлет в тебе эта потребность, да еще так интересно… выплёскиваешься! – Ага, польщу ей: -  Вот и давай, пиши… и каждый день в блокнотик хотя бы пять-шесть строк, а потом…
- А потом – суп с котом?
И рассмеявшись, опять пошла в глубь рощи. Нет, не поддержала я её смеха и, ступая следом, подумала: «Сказать или нет?.. А, скажу. Это должно её зацепить, как-никак - креативная личность».
– Линок, а потом всё, тобою написанное, я вставлю в свою повесть, ведь тебе же интересно будет?
Она подошла еще к одной сосне, прислонилась и к ней. Закрыла глаза. Постояла, потянула паузу. Улыбнулась:
- Ладно. Попробую.
Я тоже расплылась в улыбке, а она приоткрыла один глаз, устремила его на меня и лукаво добавила:
- Может быть.
               
                Глава 3. «Крымское Приморье»   

В окне вагона проносятся рыхлые предвесенние облака, мелькают тёмные стволы сосен, белые - берёз... Да, в лесу ещё снег. И сугробистый, простроченный следами зверья, тропинками, лыжнями, но уже и проталинки пригрелись возле берез…
Наши первые часы – с глазу на глаз… Не достанем ли друг друга? Не скучно ли будет там, в Крыму?
- Какими ж тягостными были эти два дня перед отъездом! – вдруг слышу голос Линки.
Она закрывает книгу, которую вроде бы читала до этой фразы, но оказалось…   
- Из-за Антона?
- Ну да, из-за него. И только из-за него.
Нет, не спрошу её: и что, мол, в этот раз… пусть - сама.
- Позавчера-то… -
И замолчала, отвернулась к окну. Ну что ж ты? Давай - дальше.
- Сидел он, читал в своей комнате, а потом вдруг возник в проёме нашей двери и вроде как спросил нас с дочкой: «Пойти пройтись или искупаться?»
Линка замолчала. Наверное, думает, рассказывать ли дальше? А я, хотя и смотрю в окно, делая вид, что мне, мол, всё это – до фени, но ушки на макушке. 
 - А мы с дочкой спешно шили мне юбку. «Пожалуй, искупаюсь, -  решил, наконец, и подошел к шкафу: «Где тут у вас чистые полотенца?» Порылся на полке, заворчал: «Вечно у вас как зря всё навалено!»
Снова замолкла. Положила книгу на стол. Значит, будет рассказывать и дальше.
- И зачем я шутливо огрызнулась?.. был бы, мол, только у тебя порядок.
Снова смотрит в окно, хотя знаю: мельтешение облаков и сосен не видит, а просто...
- А он вдруг и смахнул всё с полки, и рявкнул: «Ищите сами!»
- Смахнул и выскочил из комнаты? – почему-то спросила я.
- Ну да, смахнул и выскочил. А я еще и догнала его словами: «Конечно, тебе хорошо! Отдельная комната, отдельный шкаф... есть где аккуратненько всё разложить, а мы тут втроём в одном лепимся.
- Да-а, завелась ты с пол оборота…
- Ну да, завелась. Но слегка. – Взглянула на меня и глаза её потемнели: - Но, может, и слегка не надо было?
Может, Линка, и не надо…Но ведь трудно сдержаться и не ответить на агрессию, знаю.
- Ну да, не надо, - ответила она на свой же вопрос: - И потому, что он вдруг снова возник и сразу набычился: «Ищите! А то сейчас подожгу все! Повалю, раскидаю!» 
- Во как! – воскликнула я вроде бы про себя, а получилось…
Но похоже, Линка не услышала моей, ненароком выплеснувшейся эмоции.    
- А я только удивленно посмотрела на него и продолжаю шить, но в голове: «Перекрестить его что ли? Бес вселился».
- И перекрестила?
- Нет, не перекрестила, а тихо так сказала: «Давай, вали».
- А он и впрямь?
- Ага. Шагнул к шкафу, пнул его ногой и вылетел вон. Сверху что-то упало, разбилось, а я…
А ты даже не посмотрела на осколки того, что разбилось, но… К горлу - ком, к глазам – слезы, да?
- А я из-за слёз даже не взглянула на разбитое и стала искать на полу, в ворохе белья, полотенце, а дочка… Дочка зашептала надо мной: «Мам, давай я. Мам, давай...» и в глазах её мелькнули слёзы.
Бедная Линка! И со всем этим ты едешь в Крым?
- Тогда я и запричитала: «Доченька, ты прости меня… за него прости!»
Да-а, сценка разыгралась... И ты прокручиваешь её, прокручиваешь в сотый раз? Отключи этот фильм, Линка, отключи!
- А потом он купался, уходил куда-то, ужинал. - Нет, не может она остановиться. – А на другой день снова сидел у себя за закрытой дверью, уходил, приходил, а я после работы бегала по магазинам, готовила еду, дошивала юбку и всё надеялась: «Подойдет, одумается, извинится! – А он не подошёл, да? – Нет, так и не подошёл. А сегодня утром даже не вышел пожелать мне доброго пути, представляешь? Не пожелал доброго пути, когда с детьми перед дорогой присели в коридоре!
Я инстинктивно вскинула руку, чтобы погладить её по голове, но на полпути рука метнулась к термосу с кофе, и я уловила её выдох:
- Нет, не вышел.
И Линка снова невидяще уставилась на мелькающие за окном сосны, берёзы, а я налила в разовые стаканчики кофе, протянула один ей и добавила про себя вместо неё: «А ведь знал, что всё это увезу с собой!»

Едем уже второй час… Холодно-то как в вагоне! И почти пусто, только студенты в соседнем купе гогочут… и громко как! Что едем искать? Зачем соблазнились почти бесплатными путевками? Как это у Хемингуэя*? Единственная радость - это радость человеческого общения. Вот-вот, а я… А я и сама оторвалась от привычного, и Линку - от семьи, а кого встретим там для того самого «человеческого общения»? Но ладно, если скучно будет, то с тобой дневники, в них окунешься… Во, опять я – сама с собой… А, впрочем, вызывать себя другую не так уж и плохо, есть с кем вести диалог, а диалог всегда раскручивает, подталкивает к чему-то, но сейчас моё второе Я только отвлекаешь меня от… А о чём ты думала?.. А о дневниках. Буду почитывать юношеские и подбивать Линку тоже делать записи... Так у неё будут уже не юношеские... Но зато в какой-то мере насыщенные жизненным опытом. Вон, видишь, забралась на вторую полку и что-то не слышно её. Задремала?.. Пусть поспит. Пусть не думает о будущих дневниках, а ты полистай свои... Ага, прямо сейчас и…

«Очередная депрессия. Потухший взор. Плохо. Ведь годы-то идут, летят. Двадцать уже!». Ох, сейчас бы тебе эти годы, да?.. Не отказалась бы, не отказалась. Но не отвлекай меня. «В семнадцать были мечты кем-то стать, чего-то добиться, но теперь они тают…» Как как этот заоконный снег под солнцем, да?.. Слушай, я же просила тебя! «Да еще это вечное: для чего дана жизнь, зачем живу…». Да-а, прожила ты уже вдвое больше, а ответов на эти вопросы так и не нашла… Не нашла. Интересно, а задаются ли такими же вопросами студенты-попутчики, гогочущие на весь вагон? Тише вы, оглашенные! Человек задремал, а вы…

Посмотри-ка в окно, город своего босоного детства проезжаешь... Ну да, сердце аж затрепыхало. Ну как же, самые романтические годы здесь пролетели. Денис, первая влюбленность, мучительное счастье видеть его, встречать. А потом…  А потом и он стал прошлым… Ладно, не будем о грустном. Очнусь-ка я от давнего дневникового прошлого и полистаю записи о не столь отдалённом. «Купила пластинку с классической музыкой. Какое же это упоение слушать «Лунную сонату» Бетховена*!» И это написала, когда уже работала помощником режиссера. «Боже, как страшно потерять мечту, перестать замечать прекрасное, не стремиться к нему. И чем тогда жить? И разве стремление к любви это ни ожидание встречи с прекрасным?»…
Во как. Мечталось тебе о любви как о чем-то прекрасном… Мечталось. А оказалось, что «следствие любви» это - муж, ребенок, быт, нескончаемые заботы, как и у Линки, и даже ссоры из-за... И места для той прекрасной любви в сердце оставалось всё меньше, меньше, пока…  А пока, моя подружка-прилипала, за окно уже сумерки и метель начинается, посмотри, как по перрону бабульку гонит! Наверное, к своему вагону спешит. Сухонькая, а волочет за собой коляску до верху навьюченную. Ой, чуть не упала! В вагон-то свой хоть сядет?.. Прикрой-ка глаза, авось время скорей пролетит… Пролетит, пройдёт, пробежит… промелькнёт, пронесётся, просквозит.  Всё, хватит, пусть время делает, что хочет, а я и впрямь вот так прислонюсь к уголку и вздремну.   

Вот и Орел… До отхода поезда в Крым еще целых шесть часов.
- Линка, чем же заполнять их будем?
- А давай-ка по улицам побродим, по магазинам почкаемся.
- И как часто ты чкаешься?
Засмеялась. Вот и хорошо. Подремала в поезде, отдохнула чуток и даже щечки зарумянились.
- Да не я чкаюсь, а дочка. Любит она это словечко.
Как же с крыш метёт! И снегом колючим - в лицо. Неуютно на улицах и даже тоскливо. Но вида не подам, не буду заражать этим и Линку. 

Зал ожидания. Отполированные задами скамьи.
- Почитаем, Линок? – Плечом дернула. – Нет, ты всё же послушай… из Максимилиана Волошина*, ведь на его родину едем:
            В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад…
- Ну как, Линка? Не зацепило?
Молчит. В окно смотрит. Во, у Волошина тоже - об окне… 
         - А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины…
Нет, Волошин Линке – до лампочки. И уже вяжет свой свитер. Да и меня, честно говоря, такие прекрасные стихи сейчас не будоражат. Вот когда поеду к нему в Коктебель*, тогда и буду их читать… Вот-вот, а сейчас посмотри-ка вокруг, тебе ж нравится наблюдать, может, интересное что-либо схватишь… Ага, вон, на полу, квадрат солнца. И ползёт по полу. И ползет воочию, заметно! Только что был у краешка скамьи, а уже отъехал влево. Слушай, как же быстро летим мы во Вселенной! Кажется, что даже слышу напряженное гудение полета Земли, ощущаю космический холод пространства… Не нужен тебе сейчас «холод пространства», лучше опять – к дневникам. И прочитай из них что-либо Линке… Ну да, чтобы заразить, подтолкнуть её - к таким же…   
- Линка, послушай-ка:  «Приходил Стас. Пробирался к нашей комнатке через хозяйские и ворчал: «Можно здесь и ноги поломать…»  А когда уходил – снова, вроде как специально для наших добрых старичков бросил: «Если что здесь украдешь, то не сразу и выход найдешь». На что те так и остолбенели». Видишь, Линка, если б не записала этого о Стасе, то и кануло бы в вечность, а так… Учти, дневники консервируют эмоции, эпизоды жизни, а потом подталкивают и к воспоминаниям. 
Дернула плечом, не оторвавшись от вязанья, но:
- Ну, если подталкивают, то и расскажи о Стасе.   
- И расскажу. Слушай. Он тогда иногда приходил к нам. Красивый был. Лицо с матовым оттенком, тёмные большущие глаза, греческий нос, высокий лоб, а над ним - упрямый чуб. А еще были у него бородка и усы, которые так ему шли!.. и так нравились мне.
- А ведь в те времена, как мама рассказывала, на бородатых не только на улице пальцами указывали, но могли и с работы уволить.
- Ну да, сейчас на такое и внимания не обратили б, а тогда!.. Тогда это считалось - из ряда вон… А еще Стас писал стихи. Хочешь прочту короткое?
Поморщилась, но я уже открыла тетрадь:
- Слушай:
Случаются дожди - 
застывшие навек седые струи.
Они трепещут мягко, как мираж.
И ты приходишь вечерами тихо,
и трогаешь упругих струек звон,
и в бессловесном снова ищешь смысла.

- Ну, как? – спросила, надеясь на одобрение.
Но, не дождавшись оного, прочла наизусть другое:

Это - сон отлетевший,
                И в нем присутствуешь ты.
                На тропинках, уходящих куда-то,
                мы с тобою одни.
                Я не знаю, есть ли солнце над нами? 
                Но свет загадочный явлен.
                И тепло твоих пальцев
                Моего касается сердца.
- Во, еще помнишь… - изрекла Линка.
- А потому и помню, что сразу влюбилась в него и это его стихотворение – мне.
Но моя, так и не растроганная стихами подруга, уже прячет клубок в сумочку:
- Ладно, прячь свою книжку. Посадку объявили. И слава богу! Как только лягу на полку, так и не проснусь до самого Крыма.

Крым.
Ненастно, холодно, тускло, - неуютно.
- Серо, Линка, всё здесь серо, как у нас в ноябре.
И дождь моросит, моросит!
И море серое, разъяренное, - пугающее.
И гостиничный номер неуютный, тесный.
- Линка, а рядом-то с нами бильярдная. И с каким же треском взрываются и взрываются шары! Да и дым от курева - в дверь.
И зачем приехали? Может, к морю? Но оно тоже серое, холодное, мутными волнами с какой-то яростью всё бьёт, бьёт о берег.
И всё, всё - чужое! Но не стану об этом – Линке, а лучше: 
- А давай-ка поищем во всём этом что-то утешающее, нельзя же быть такими…
- Занудами, хочешь сказать? Ой, нельзя, но...
- Но вот прямо сейчас и скажем себе: а мне хорошо, хорошо!
- А мне хорошо! Хорошо знать, что не висит надо мною обида мужа, что не надо исполнять никаких жениных долгов и…
- И что так здорово ощущать себя никому не нужной, да? И это словно рамой окаймляет, охраняет твоё «я», да?
Кажется, попала «в точку», - даже рассмеялась Линка. Но я почему-то одёрнула её:
- И всё же советую тебе написать Антону письмо, чтобы как-то размягчить свою обиду. Да и его…
- Напишу, напишу как-нибудь. Но скажи, почему в нём так сильно стремление к сексу, а во мне… а я…
- А в тебе этого и раньше не было, да?
- А я прежде всего искала в тех, в кого влюблялась, нечто…
И изящно пошевелила пальчиками у щеки, словно нащупывая это «нечто».
- Нечто такое, - скопировала её жест: - что могло бы увести в неведомые радостные дали?
- Ага. И ведь нашла. Столько лет прожили с Антоном в ладу, а потом… - По её лицу промелькнула тень грусти: - А потом перестал всматривается в эти неведомые...
Ох, чем бы остановить волну нахлынувшей на Линку грусти?
- Линка, пойдем-ка узнаем, есть ли в этом раю под названием «Крымском приморье» библиотека? Так, на всякий случай… если заскучаем, то...
- Нет, ты иди, а я… -
И улыбнулась той самой улыбкой, которая мне так нравилась:
- А я посплю, охраняемая рамой своего «я»… как ты сказала. 

Линка с соседкой Лидой ушли пройтись, а я – к дневнику. Ах, эта моя привычка делать записи! Проживать бы мгновения настоящего просто, не задумываясь, не стараясь ухватить улетающие эмоции за хвост, закрепить в дневнике. Жить бы, как животные, - насытились, ничто не угрожает, светит солнышко и-и… Мгновение, остановись!
А мы, человеки, вечно выскальзываем из настоящего, мучая себя или прошлым, или будущим. Но ладно, видать, и мне никуда не деться от этого, а посему и здесь не дам настоящему ускользнуть, а законсервирую в своих записях, чтобы со временем стало оно сохранённым прошлым. Итак: «Снова сидела в библиотеке. Статья Татьяны Ивановой «Специальность 2101» о преподавании литературы в школе.
С болью написанная.  Да и «Пожар» Распутина* перебудоражил душу и ощущение, что распадаюсь и нет сил собраться. А их холла – опять нескончаемый взрывной треск бильярдных шаров!»

Первое утро в «Крымском приморье». 
- Линка, смотри! Сегодня-то солнце! Скорей к морю.
Ах, как же благостно пропитываться его запахами, наполняться неуёмной силой! Ну да, я - капля этой синей воды, струйка ласкающего ветра, я…   
- Аннуш, а на пляже-то ни-ко-го! - вдруг слышу. - Ой, ей еще кто-то нужен. - Может, пойдем в номер, к телевизору?
Нет, надо подтолкнуть её к прелести видимого мною:   
- Но смотри, смотри Линка! Прямо у твоих ног стелются и стелются волны, выбрасывают на песок ватаги пузырьков, а сами в панике спешат назад...
- Это им страшно оставаться здесь, вот и…
- Вот-вот, молодец! А теперь почувствуй себя сверкающим бликом вон того солнечного зайчика на гребне волны!
- Представила… подставила… заставила…
- Линка, ты что?
- Да нет, зайчиком быть здорово. Прыгает себе, пляшет, смеётся и нет у него забот, жениных долгов…
Да-а, мою озабоченную подругу вот такими сверкающими мгновениями жизни не излечить, надо еще как-то… что-то.

В дневник:
«Тихая, ласкающая синева моря… Будто оно, накануне пенными волнами выплеснув всю свою ярость, наконец-то исторгло из своих глубин и радостную успокоенность, доброту». Кажется, ничего, красиво нацарапала, только вот насчет «исторгло»… Может…

- Что, и здесь будешь писать? – вдруг слышу голосок только-что проснувшейся Линки.
- Да нет, уже написала. Пока ты спала, я бродила вдоль берега и только сейчас…
- А сейчас будешь читать свои дневники?
- Ага.
- И опять про того самого, о котором - в поезде?
- Про него. 
- Тогда и мне немножко, а я буду слушать и просыпаться. 
- Ладно. Просыпайся и слушай:
«Середина мая. Моя любимая пора... Вчера со Стасом шли по тихим, почти сельским улочкам города, и он пригласил меня заглянуть в его сад, - «Ведь яблони цветут, сирень!». И я пошла. Но только взглянула на этот праздник цветов и заспешила домой. Чего испугалась? Не знаю. А он провожал, и я была счастлива только тем, что шёл рядом, а когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть».
- А чего ты испугалась то?
- А испугалась… Нет, тогда даже и не пыталась понять «чего»?.. а просто убегала, уезжала от него к родным и там даже минуты считала, когда вернусь на работу и снова его увижу.
- Близко не подпускала?   
- И долго. Только потом… 
- А я Антона сразу, – огорчённо перебивает и отбрасывает одеяло, встаёт: - Влюбилась в свои семнадцать и словно сдалась, а теперь от моей любви почти ничего не осталось.

Как и от моей… Но не скажу Линке об этом потому, что она может спросить о Стасе еще что-то, а мне пока не хочется раскрывать ей драму нашей жизни. Но когда-нибудь прочту вот это из моего любимого Владимира Набокова*: «Мы забываем, что влюбленность - не просто поворот лица, а под купавами – бездонность, ночная паника пловца. Покуда снится, снись, влюбленность, но пробуждением не мучь, и лучше недоговоренность, чем эта щель и этот луч. Напоминаю, что влюбленность - не явь, что метины не те, что, может быть, потусторонность приотворилась в темноте». Прочту и скажу: «Моя милая Линка, быть влюблённым это всё равно, что лететь в самолете… нет, в лайнере, набирающем высоту: движение, небо, облака и впереди – нечто загадочное и непременно прекрасное. И всё озаряется магическим светом и каждое явление наполняется смыслом, от которого дух захватывает! Но такое состояние - лишь цветение жизни для того, чтобы этот изумительный цветок непременно должен быть опылен, - не стал пустоцветом, - а потом… Потом таинственная и лучезарная «недоговорённость» исчезает, проявляется «явь», а «метины» влюблённости тают, увядают. Но Господи, как же не хочется верить, что это прекрасное цветение только для продолжения рода!

Втроём - на ближайшие возвышенности! А трава на взгорьях еще не зазеленела, лишь в лощинах… но уже выпорхнули желтые веселые первоцветы. И Линке с Лидой хорошо, -  вижу! Ну да, ведь они – одного возраста, им надо радоваться, вот и пусть ищут эту радость, пусть.
- Девочки, оставайтесь-ка здесь, на этой лужайке с первоцветиками, а я…   
- А ты опять - в библиотеку?
- Опять, Линка. Кое-что интересное там нашла.
- Иди, иди, да не зачитывайся. Скоро ужин, а после него - мероприятие в актовом зале затевают. Веселиться будем! До упаду.
- Это хорошо… до упаду, а пока… Пока! 
 
В дневник:
 «Знак беды» Василя Быкова*. Степанида, Петрок… Они - жилы, на которых держится наша жизнь. Ах, какой же трагедийной будет наша литература! Только б нашлись таланты, умеющие написать обо всем, что пережили такие, как герои Быкова».
И всё же, ну что мне даст в будущем только что написанное?.. но пишу, пишу.
Нет, хватит консервировать, лучше - к старенькому…
«Мы сидим со Стасом на обновлённой после зимы голубой скамейке в уютном скверике в тени уже цветущих лип, и он читает недавно написанное:   
И зелены да будут зеленя,
И смех да будет солнцем осиянен,
И пусть пребудет вечной доброта,
И россыпь рос, роящаяся зыбко,
И очерк малахитовый листа,
И колоса янтарная улыбка.
И полдень стройный, как полет стрелы,
И облаков вселенское величье,
И бескорыстность страждущей пчелы,
И безыскусность этой песни птичьей…»
Да, его мироощущение было глубоко поэтическим, поэтому и меня воспринимал как образ, временное вдохновение, а я, если и не понимала этого, то чувствовала… Чувствовала и, наверное, боялась, но всё же... Ну вот, а ты спрашивала себя: что мол, эти записки дадут когда-то? Вот же, сидишь у моря со своей консервацией и додумываешь то, чего не понимала тогда. Разве этого так уж мало? Да и как же ярко вспыхнуло то, что могло навсегда кануть в Лету*! Нет, схватывать и удерживать мгновения жизни это… Это здорово.

Линка только что пришла с «мероприятия»:
- Кажется, эта наша поездка просто нелепость.
 Да-а, что-то случилось. Не только волосы её взлохмачены, но и сама. Спросить в чем дело? Нет, пусть сама скажет… если захочет.
- Может, и нелепость, - улыбаюсь.
- Вот моя соседка-домоседка Менькова сказала как-то, что без «своих» и дня прожить не может, а я…
- А ты уезжаешь от своих искать чего-то, где-то...
- Ага. Чего-то, где-то. Правда, спросила как-то Антона: «Старик, это плохо, что иногда бросаю вас?» А он лишь усмехнулся: «Да нет…»
- Вот видишь, а ты…
- А что я? Если б отвечал так же и на мой вопрос: ты обидишься если не приду к тебе и завтра, и послезавтра?
- Да забудь ты об Антоне хоть на несколько дней! Что, и на «мероприятии» ничего не отвлекло от него? – попыталась слегка подтолкнуть её к тому, чтобы поделилась впечатлениями. И удалось. Она с бросила своё нарядное платье, стёрла с губ помаду, бухнулась на кровать:
- Отвлекло. Пристал один. Высокий, вроде бы даже и красивый. – Помолчала, словно заново оценивая его красоту: - Приглашал в ресторан, обещал манну небесную.
- И польстилась… на манну?
- Да нужна она мне! – фыркнула, взгляну в потолок.
- Что так? – уже и рассмеялась: – Ведь не только манна впереди, но и красивый, высокий, так что подумай, может и...
- Что «и»? – хлопнула ладонями по пледу: - Что может быть между мной и им, если у меня не только Антон, но и дети! – И, отвернувшись к стене пробурчала: - Разве смогу бросить их?
Нет, мои смешки пришлись ни к месту и ни ко времени, надо замолчать.

В дневник:
«Что за блаженство сидеть на балконе, подставив себя солнцу и слушать шум моря! Как же дурманяще пахнет потревоженной зеленью, дымком костра, землей! Птицы чирикают, щебечут, поют… а вот курица закудахтала, собака залаяла. Закрыть глаза и только слушать? Ага. И сколько же тихой, но озорной радости в каждом живом звуке!.. А можно и вот так… всматриваясь вдаль. Как горы то манят голубоватой поволокой! Наверное, и те, где Волошин, такие же. Да-да, он где-то недалеко, рядом, вот только выберу денек и поеду к нему, в Коктебель».
 
Вчера-то опять весь день море щетинилось, бесновалось, а утром - полный штиль, у берега болтаются медузы, и вода голубая-голубая! 
- Как в бассейнах Индии…
Линка стоит у ластящихся волн, перебирает на ладошке отполированные камешки.
– Голубая, как в тех самых бассейнах, которые еще помню… и которые подарил мне Антон, заняв денег на ту поездку у сестры.
Поднимает еще один голыш и, забраковав, кидает в воду:
-  И была Индия для меня самым дорогим подарком. 
- Вот и цени это, а не…
А она закрывает глаза, глубоко вдыхает насыщенный морской свежестью воздух, стоит так какое-то время вспоминая, наверное, те самые бассейны. Ну зачем прерываю её сладкие грёзы?.. Но она вдруг взглядывает на меня почти дерзко: 
- А что «не»? Должна за это всю жизнь «исполнять женин долг»?
- Нет, конечно, но…
Нет, не надо мне было возвращать её из Индии.
- Вот я и выбрала пока «но».
 
Из дневника:
«Брат где-то достал отпечатанные на машинке сочинения русского философа Владимира Соловьева* и сегодня читала его «Смысл любви»:
«Познавая в любви истину другого не отвлечено, а существенно, перенося на деле центр своей жизни за пределы своей эмпирической особенности, мы тем самым проявляем и осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического, феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом». Да-а, молодец, что тогда переписала это. Ведь как раз сейчас и подсказывает мне философ, что убегала я от Стаса, боясь выпорхнуть «за границы своего фактического, феноменального бытия». А, может, не хотела терять эгоистическую свободу и «жить не только в себе, но и в другом». Но ах, если бы знать, что жить с этой «эгоистической свободой» зачастую будет так муторно и тоскливо.
 
Она тихой кошечкой приоткрывает дверь, проскальзывает мимо меня и, светясь улыбкой, садится на краешек койки. Давно не видела её такой красивой, - светится! И что это с ней?.. Но не спрошу. Пусть сама раскроет тайну своего свечения, если захочет… Но нет, только опять по кошачьи потянулась, прилегла. Нашкодила? И всё равно не спрошу, а буду делать вид, что вся – в чтении: «И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду…»
- А я в ресторане была, - вдруг слышу через «радость» строк Набокова.
- И с кем же это мы?.. – пока не поднимаю глаз, перелистывая страницу.
- А мы… а с Серёжей я.
- С тем самым, красивым и высоким?
- Ага.
- Ну и как, – всё так не отрываюсь от строк: - надеюсь, за ресторан расплачивался он?
Но всё же взглянула, улыбнулась, - поймёт ли, что имею в виду под расплатой?
- Он, он! - Поняла! - Пока не волнуйся, но…
- Линка, что значит «пока»?.. а заодно и «но»?
- А то «пока», что Серёжа очень порядочный и даже не намекал, что за это должна ему что-то.
- Хорошо, с «пока» разобрались, а с «но»?
И тут Линка вдруг увяла, - куда девалась её светящаяся красота, куда улетучилась, в какие сферы вспорхнула? Не надо было настаивать на раскрытии тайны «но», лучше б - в неведении…
- Слушай, Аннуш… - шипящим «ш-ш» зашуршали Линкины слова сквозь мои сомнения: - а вдруг я влюблюсь в него и потеряю голову?
Так вот она чего!
- Влюбиться… Это, конечно, здорово! – всеми своими интонационными красками одобрила перспективу: - Но ведь опять же обязательно долбанёт это проклятое «но»!
- Ой, долбанёт! Ой, уже и долбануло, потому-то и…
- Ладно, Линка, удави ты это нахальное «но» хотя бы на недельку, удави и отбрось от себя, а там…
- А там? – жалко взглянула: – Ведь там Антон с детьми.
- А там дело видно будет. Кстати, ты написала ему письмо?
- Почти, - снова загрустила.
- И что значит «почти»?
- А то почти, что хочу с тобой посоветоваться: оставить ли в нём вот такие строчки? – Вынула из сумочки помятый листок, расправила на коленке: - «И дело, Антон, не в том, что ты пнул шкаф ногой, а в том, что даже не вышел из своей комнаты проводить меня. Неужели до такой степени стала тебе невыносима только из-за того, что… Ты знаешь, о чём я, хотя и можешь сказать: ты, мол, не нашла полотенце вовремя. Но тогда возникает вопрос: почему в Киеве бузина, а в огороде дядька…»
- Честно говоря, не поняла: при чем тут бузина, дядька, но… Но знаешь, есть в этом вопросе что-то. Оставь.
И на другой день она отослала письмо.

В дневник:
«Всё так же пасмурно, холодно, неуютно. И всё такие же грязные, лохматые волны с бильярдным аккомпанементом катают и катают гальку у самой кромки, а сапиенсы ходят закутанные и хмурые. И почему они так мне не интересны?»
Да нет, каждый, поди, чем-то интересен, это в тебе… да-да, это в меня вселилась какая-то наболевшая пустота. И как, как её выселить из души?  Владимир Набоков, помоги!      
«…И тогда я почувствовал благость мира, глубокую благодать всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, - и понял, что радость, которую я искал в тебе, не только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в пролетающих уличных звуках, в железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость. Благостное волнение, подарок, не оцененный нами. В вагоне трамвая люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром каштаны: ток - и опять, упруго и нежно: ток… ток… Трамвай трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастья повторения тех высоких и коротких звуков. Удар тормоза, остановка, - и снова одиноко падал круглый каштан, - чуть погодя падал и второй, стукаясь и катясь по крыше: ток… ток…»   
Боже, пожалуйста!.. научи меня вот так же впитывать настоящее и радоваться ему!

Сегодня – штиль. Море голубовато-зеленое, радостно-приветное и - до бесконечности!
И любуемся им, стоя среди останков городища. Правда, больше любуюсь я, а Линке с Лидой интересней прыгать с останков стены на останки фундамента, издавая при этом победные кличи.
- Девочки, резвушки вы эдакие, да остановитесь, взгляните на море. Какое же оно сегодня бирюзово-зовущее!
Приостановились, взглянули, - больше мне в угоду, - и опять… От растревоженной под их ногами зелени повеяло вереском, полынью, и почему-то этот запах, похожий на благовоние, словно расширил во мне ощущение времени: сколько ж в этой земле Крыма пластов истории! Да-да, я уже начинаю ощущать себя в каком-то другом измерении, в другом временном пространстве и сквозь дымку различать…
- Ну всё, хватит!
Линка, с еще не угасшим азартом в глазах, падает на робко пробивающуюся травку:
- Давайте немного полежим вот здесь, а потом спустимся к морю, уж очень оно сегодня и впрямь голубое. 

Из дневника:
«Вчера шли со Стасом по парку, и он всё говорил и говорил: зачем убиваю в себе любовь, чего боюсь? А я молчала, не зная, что ответить, но каждое его слово, улыбка, жест - всё наполняло меня счастьем».
«Стас хотел прийти к нам, чтобы обмыть свой, только что вышедший сборник стихов, а я… Я уехала к родным. Чего испугалась, почему? Снова не знаю ответа».
Но теперь-то знаю, знаю! Боялась не только раствориться в нём, но и…  Ведь уже тогда подсознательно чувствовала: стоит только волшебному чувству любви погрузиться в быт, как оно рано или поздно размоется, исчезнет… как у Линки, вот и сопротивлялась этому.

Линка заканчивает легкий макияж, тщательно подкрашивает губки, а я с улыбкой смотрю на неё:
- И куда это мы собираемся ежели не секрет?
-  Так… Просто так побродить по окрестностям.
- Вроде бы для окрестностей помада не обязательна…
- Ведешь следствие? – улыбается: - А я и не думаю скрывать, что иду с Сережкой.
- Ну-у ежели с Сережкой, то оно конечно…
Улыбка её тает, и она вроде как с вызовом собирается слушать мой комментарий, но я успокаиваю:
– Да нет, броди по окрестностям с Сережей и подкрашенными губками, чего уж там! Тебе это просто необходимо.
Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить:
– Нет-нет, Линоча, я не шучу. 
Ну вот, поверила. Повеселела и даже сразу похорошела. Ушла.

А мне - что? Снова - к дневникам? Д-а, отдыхать надо умеючи, а ты похожа на ту лошадь, которая всю жизнь крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда отпускали, всё равно - кругами, кругами… Скучно тебе здесь без любимой работы, без домашней рутины и даже... Слушай, не раздувай угли!.. Ну, тогда с удовольствием перечеркну на календарике уплывший восьмой день и-и опять - к дневнику.
 «Ездила в Бахчисарай с экскурсией. Вначале хотела и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, не просыпаясь, махнула рукой: не поеду, мол…
Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком, быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лозю Но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками. Неведомая мною, восторженно-мистическая красота!
Дворец хана Гирея*. Серый, ободранный, - словно декорации провинциального театра.
«Фонтан слез» - без слез, - «Не работает», - и поэтому только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина.
Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от присутствия душ тех, кто жил здесь, молился? Может, и сейчас страдают они и жалуются, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы у святых выдолблены и смотрятся провалами, а на поблекших ореолах читаются имена тех, кто здесь побывал. Идут и еще туристы. Нет, не хочу!.. Но вваливаются. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных. А я смотрю на покосившуюся постройку, на бывшие покои настоятеля, на поросшее крапивой кладбище: на могильниках мусор, хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому* прообразом Вронского*. Грустная трагически-грустная картина».

Хотя пасмурно, сыро, море опять гонит и гонит на берег волны, но всё равно – к нему.   
- И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?
Линка кутается в длинное чёрное пончо, отворачиваясь от расходившейся стихии и грустно взглядывает на меня. 
- Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают и в нём становится уютней, а в солнечные всегда кажется, что надо куда-то бежать, что-то делать.
- Странная ты. А по мне…
- А по мне, - перебиваю её: - что-то сегодня ветер уж очень холодный и пронизывающий, да и волны слишком зло хлещут берег, вот-вот накроют и нас стаей брызг. Не вернуться ли в номер?
- Смотри, луч солнца! – вдруг вспыхивает Линка.   
- Ну да, солнце. Но его луч как прожектор… Блуждает, выхватывает белые пятна пены… пены… как у взбесившейся собаки, так что...
- Ну, ты даёшь… - Она недоумённо взглядывает: – Как у взбесившейся собаки, - и хихикает.
Тогда своё отвлечённое видение заменю на более зримое: 
- Да и голодные чайки бродят по парапету, ожидают подачек, а у нас ничего нет, так что пошли-ка в номер.

Сегодня у библиотекарши были заплаканные глаза, да и лицо… словно маска страдания. Но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что я любуюсь им, тихо сказала:
- Его кто-то выбросил, - и губы её попытались улыбнуться: - я нашла, принесла домой и вот он отблагодарил меня… зацвел.
А я в тихом, безлюдном зальчике библиотеки прочитала и выписала об Эросе… или Эроте*, как называли его древние греки-философы вот такое: «В телесном и духовном смыслах Эрот - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самосзавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продления своего рода, но и для творчества. И творчества – в первую очередь. Прочту это Линке, может, подскажут и ей что-то мудрые греки? 

Идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки. То и дело мелкие брызги очередной волны словно из пульверизатора освежают наши лица, ветер угощает запахами водорослей. Но что-то грустна Линка и всё молчит, молчит. О чём думает?
Об Антоне или о высоком, красивом Сереже? А он и впрямь красив, - как-то показала мне его издали, - так что, если бы моложе была, то… А что - «то»? Сейчас я - не о себе. Спросить, о чем - она? … а, вернее, о ком думает?
- Если не секрет, то об чём молчим?
- Так, не о чём, - поднимает очередной приглянувшийся голыш.
- Ой-ли! – поднимаю и я: - Так выразительно не о чём не молчат, Линочка.
- Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит в глаза.
- Ну, это значит, что задумчиво, понуро, безрадостно, - играю интонацией: - печально, горестно, уныло, - строю такую же мину: - А еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, еще и меланхолично, минорно…
- Может, хватит? – всё же улыбнулась. 
И то хорошо.
- Так что выберешь из предложенных синонимов?
- А, пожалуй, минорно.
- Ну, что ж, минорно так минорно. И об чём… или о ком миноришь, если опять же не секрет?
- Нет, не секрет. И об Антоне, и о Сережке.
- А как умудряемся совмещать?
И делаю шаг, чтобы увлечь её во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.
- А я и не совмещаю. То об одном, то о другом. Но вот прицепилась одна мыслишка и не отстаёт. Ну, допустим, уйду я от Антона, выйду за Сережку…
- А что… уже?.. так далеко зашло? – и даже приостанавливаюсь.
- Да нет, не «уже», и не «зашло», а просто предполагаю: ну, уйду от Антона, выйду за другого и что? Может, и он таким же окажется.
- Может, и «может», - улыбаюсь, ободряюще.
И снова иду, посматривая на валун, - как же похож на профиль моего любимого Вильки! И уши его, и мордочка короткая… и куда тогда запропастился, покинул меня?      
- А раз «может», то ничего быть не может, - вдруг отсекает спутница моего Вильку.
- Линочка, с кем не может?
- С кем, с кем… Ни с тем, ни с другим.
- Ну, «с тем»… если это Серёжа, всё просто. Уедешь, да и дело с концом, но как быть с «другим»?
Линка снова останавливается, подходит к самой воде, но набегающая волна грозится дотянуться до её ног, и она отступает:
- А с Антоном еще не знаю «как». Может, посоветуешь? Ведь у тебя, Аннуш, опыт...
- Линка, опыт-то есть, но мой не может пригодиться всем подряд, ибо люди разные, а вот подсказать что-то… - И достаю блокнотик: – Послушай, что в библиотеке выудила: «В телесном и духовном смыслах Эрот – демон…»
- Может, Эрос? 
- Эрос, Эрот… Греческие философы утверждали, что это – одно и то же лицо… если можно так о нём сказать. Так вот: «Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
- Ну и?.. – не поняла. 
- А то «и»… Если мужчина перестаёт стремиться к истине, добру, красоте, реализуя всё это «в продуктах человеческой деятельности», то остаётся в нем что? – спрашиваю с интонацией учителя.
- А остаётся ему реализовывать себя в потомках, - смотрит на меня, как смекалистая ученица.
- Молодец, моя девочка! – смеюсь.
- Ой, только не надо, не надо меня – девочкой! – словно отстраняет ладонью.
И уже идёт прямо по гребню намытой волнами гальки, непременно наступая на остриё гребня. И молчит. Рушит гребень и молчит.
- А при чём же тут эти маленькие голыши, которые безжалостно топчешь?
- Они не при чем. Я не при чём. Ты не при чём. Антон не при чем. А кто – при чём? Останавливается. Резко оборачивается.  И глаза у неё!.. Нет, уже не карие, а почти чёрные. Не к добру это. 

В дневник:
«У самой воды, на гальке, комочком - уточка-нырок. Но вот встаёт и, прихрамывая, ковыляет к волнам. А они - наглые, лохматые! - бьют и бьют о берег галькой. Бесятся!.. Но откатились. И уточка – с ними. Где же она?.. Да вот же, вот.
Всплыла! Одиноким тёмным комочком. Но грязная пена взрывается, гребнем нависает над ней и она, словно спасаясь от её злобы, снова ныряет в колыхающуюся водную стихию. Каково ей там, в холодной, мятущейся массе?.. А, впрочем, вода – её стихия, а я – в своей… и тоже мятущемся».   
   
В дневник.
«Ездила в Феодосию.
Серо, зябко. У причала – корабли. Волны остервенело хлещут берег и в них, то взлетая на гребнях, то прячась, мечутся буйки - обелиски погибшим морякам.
И вьются, вьются над ними чайки... словно их неуспокоенные души.
Дом Айвазовского*, его картины. Чудо! И особенно – «Среди волн». Нет, не могу понять: как сумел художник так!.. передать прозрачность воды!   
Музей Александра Грина*. В углу – нос бригантины, на стенах - канаты, из них же – узлы на носу парусника. Зачем? Для чего в музее писателя - декорации театра?
И туристов, как селедок - в бочке. Ничего не рассмотреть.
Дорога назад - через Коктебель. И над морем вдруг - вершина с могилой Максимилиана Волошина. Высоко, обрывисто! И сжалось сердце. Будто кто-то близкий – там».

Мы еще нежимся в постелях, ибо спешить некуда – небо снова затянуто, море беснуется. И я перечитываю странички из Набокова, Линка шепчется о чем-то с Лидой, но иногда они тихо смеются, строят рожицы. А вот сейчас она поднимает свои стройные ножки и делает ими круговые движения… как и каждое утро, и это значит, что скоро встанет и займётся утренним туалетом. Но Лида уходит, а Линка спрыгивает с койки, бесцеремонно выхватывает у меня книжку, закрывает, кладёт на тумбочку и подсаживается на краешек кровати:
- Аннуш, хватит читать. Лучше послушай живого человека, который… Сон я видела странный, может, разгадаешь?
- Линка, - прощаю ей бесцеремонность: - я не верю в предсказания снов и, естественно, не умею их разгадывать. Но давай, рассказывай, а вдруг и выдам что-либо.   
- А вот что приснилось. Будто сидим с Антоном на берегу мутной, широченной реки… Другого берега аж не видно!
И замолкает, смотрит в окно, словно и сейчас высматривая другой берег.
- И вода в реке прямо вровень с берегом! И несёт мимо нас какой-то мусор, сучья деревьев, обрезки досок…
Замолчала. Еще что-то хочет высмотреть? Но лицо грустнеет, глаза темнеют: 
– И сидим мы так, что я не вижу его, а только слышу. А еще слышу и другой голос, женский. И она, эта невидимая женщина, уговаривает Антона пойти за ней, манит, зовёт…
Снова замолкает и всё так же смотрит в окно… Линка, ау! Не улетай в свой сон, вернись, я здесь! И она возвращается, но со странноватой улыбкой:
- Но Антон молчит.
- И весь сон? – улыбаюсь я рядовой улыбкой, что б она – так же… 
И Линка возвратилась, она уже - прежняя:
- Весь. Больше ничего не помню. И как, что думаешь о моём сне?
- Ой, даже и не знаю… - И впрямь, ну что сказать то? - Но, если веришь в сны, то советую эту манящую Антона женщину воспринять как женщину, а…
- А как мужчину? – уже хихикает.
И это хорошо. Пусть лучше вот так…
- Ну, не как мужчину, а как ситуацию, в которой вы с Антоном сейчас прибываете, и из которой тебе надо выбираться и решать: что же дальше делать?
- Решать, решать… - резко подхватывается: - Не хочу сегодня ничего решать! Мы с Лидкой вечером идём развлекаться.
- Только ли с Лидкой?
- Нет, не только, - И глазки её вспыхивают: – Серёжа с другом нас в ресторан пригласили, так что…
- Рада за тебя, но…
- Да не будет никакого «но», не бойся! Просто мне с ним весело и легко.

Уговорила Линку поехать со мной в Старый Крым, в Керч, в каменоломни Аджимушкая* и вот…
Всё серовато-коричневое, - горы, поля, мелькающие деревья, нестройные ряды виноградников, - ни одой яркой краски! Воображение, помоги! Окрась всё в яркие весенние цвета!.. Нет, не помогло. Да еще обшарпанные стоянки, ободранные дома, хлам у обочин, на улицах... Закрыть глаза и вздремнуть? Да и Линка уже не смотрит в окно, скучает. И закрываю глаза:
- Давай-ка пока вздремнём. Должно же быть что-то интересное там, в Керчи?
Но вздремнуть не получилось и уже читаю Волошина:
Старинным золотом и желчью напитал
            Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры,
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры,
В огне кустарники, и воды как металл…

В долине, среди еще не оживших виноградников, бывшие владения князя Потемкина* и гид рассказывает: пять лет назад стоял здесь минарет, а сейчас от него осталось только основание, и забор соседского дома выложен из его камней. Правда, сохранилась входная дверь, на ней еще проступает резной орнамент и письмена, восхваляющие хана… И рядом с нами - старая шелковица, почему-то обожжённая огнем. Линка ёжится, хмурится:
- Какое запустение, разруха! И зачем согласилась сюда… с тобой?
- Не грусти. Еще поедем к писателю Грину, поинтересней будет.   
И вот его домик… Три комнатушки. В первой - кровать, напротив – стол с бронзовой собакой; во второй – железная печка, рядом сидит пожилая женщина с черным котом на коленях. Почесать его за ухом?.. И третья - с портретом Грина, под которым поднос с камешками и самовар, а над ним - фотография Волошина. И он бывал здесь?
А во дворе - бюст Грина и Линка:
- Какой же большой!
- Ну да, ты права. Бюст огромный… рядом-то с этой крохотной хаткой.
Белое мраморное надгробие – на его могиле, а из-под него - изогнутое, выкрученное деревце крымской алычи.
- Смотри, - опять, Линка: - это деревце словно вырывается из-под плиты!
- Наверное, на семи ветрах росло… как и Александр Грин.
Но как же весело трепещут на нём, искривлённом, алые лоскутки, галстуки, красные ленточки!
А вот и каменоломни Аджимушкая… Восемнадцать тысяч взрослых и детей прятались в них от фашистов, но почти все нашли смерть. И детское кладбище здесь же, на мраморных плитах – игрушки. Спросила у гида: а что сделал Сталин*, когда узнал о затворниках Аджимушкая? «Он наложил резолюцию: «Город предателей», и о Керчи нельзя было даже упоминать».

Завтра мы уезжаем. А сегодня прощались с Лидой, и она оставила Линке свой адрес, на что моя подруга потом фыркнула:
- А зачем он мне… её адрес?
- Ну, как же… Мило болтали, по ресторанам ходили, вот и надо…
- Не надо, - прервала, словно отрезала: - Не люблю этих, медленно рвущихся нитей-связей, лучше сразу: р-раз и всё.
- Учту на будущее, - усмехнулась: - А то как-нибудь стану приставать с письмами, а они тебе…
- А может, твои нужны будут, - снова прервала, словно заранее поспешив извиниться - А с Лидой… Болтать с ней было легко, а вот что-то почерпнуть…
- Однако, корыстная ты особа, - рассмеялась, польщенная её предположением о нужности моих будущих писем: – И приму к сведению это твоё «что-то почерпнуть». А кстати, может, и сейчас хочешь, а то я тут…
- Не, не сейчас…Не получится. У нас с Сережкой «прощальный бал», так что прибереги для дороги.
- В каком вальсе и где будете кружиться?
- Не знаю. Сказал, что сюрприз.
- И не боишься сюрприза?
- Нет. Он – отличный мужик.
- Ну-ну… Желаю тебе вечера без сюрпризов… при обещанном сюрпризе.

Из дневника:
«Владимир Соловьев: «Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Любовь, как упразднение эгоизма, есть действительное оправдание и спасение индивидуальности». 
Да, живя со Стасом, я и пробовала уходить от эгоизма, уважая и поддерживая его стремление писать стихи, чтобы помочь утвердиться в самом основном и столь необходимых для жизни мужчины искусе Эроса – влечению к истине, добру и красоте, залогу «могучего стремления к бессмертию», а  он… А он потом  бросил писать.
И смолк в нём тот самый «демон одухотворяющий», который так прельщал меня.
И начались наши семейные драмы…  как и у Линки.
«Стас обедает. А я - рядом, на нашем диванчике кухонном, поджав под себя ногу, сторожу молоко на плите. Еще не кипит?.. Эти мои короткие «спортивные» брючки никак не дотягиваются до носков!.. Скоро ль закипит? Нет ещё. Ну, тогда успею так это запросто, на этой одной ноге, бухнуть ему всю правду-матку:
- А почему я должна приходить к тебе по первому твоему желанию?
Молчит. Ну, тогда - вперед!
- Вот если бы ты был в состоянии обеспечить семью, чтобы жена не работала…
Не вскинется ли? Нет, проглотил вместе со щами, но насторожился.
- А, впрочем, подчинилась бы и тогда?
Усмехнулся саркастически. Но молчит. Обнаглеть? Ага.
- А так... Лямку быта тяну почти одна, зарплаты у нас с тобой равные, так что ж и подчиняться-то еще буду… в этом?
Поднялся. Подошел к раковине. Моет тарелку. Кажется, вымолвить что-то собирается:
- Не христианский у тебя подход к идее семьи, совсем не христианский.
Во как. Ну, зачем он - о «христианском подходе»? Ведь не получит поддержки… да и молоко как раз... Домыл тарелку. Потоптался. Ушел к себе. Что будет дальше?»
А дальше было всё хуже и хуже, пока… Но нет! Не хочу больше о том, что было, лучше попробую написать о поездке в Коктебель.
«Иду к дому Волошина…» Кажется, у него есть строки о доме: «Мой дом открыт…» Или раскрыт? Может в моём томике оно есть?.. Нету. Ладно, вернусь домой и по Интернету найду. «Но почему во мне - робость? Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?» И уже не робость, а только волнение...» А что еще там видела? Его книги, фотографии Сабашниковой. А ведь у него есть посвящения ей, хорошо бы сюда - хоть одно… Нет, писать о Волошине без его стихотворений не буду, а поэтому… Напишу дома. 
      
- Ах, Линка, ты заставила меня волноваться. Неужели нельзя было раньше?..
- Раньше не получилось, - пританцовывая, с игриво улыбкой она прошла к своей койке, присела: - Прости.
- Всё прощалась и прощалась со своим красавцем, да? - попробовала пошутить.
Но она, всё так же улыбаясь, не ответила, а я, не остыв от чтения дневниковых записок, зачем-то попыталась подсунуть ей свои недавние размышления об Эросе:
- А ведь так, как ты сейчас… улыбаются только счастливые женщины, в которых вспыхивает свет от мужчины, исполнившего один из главных искусов Эроса в его стремлении…
- Ах, отстань. Не хочу знать, исполнил Серёжка, не исполнил хоть один искус Эроса! Просто мне с ним было хорошо…
- Ну да, - не отстала я: - было хорошо потому, что скоро расстанетесь и всё.
- А, может, и не всё, - рассмеялась: - Может, это – только начало, которое...
- Ли-инка… - прервала я и даже пальцем пригрозила: - Учти, начало всегда бывает удивительным и завлекающим, а потом… Кстати, а кем работает Сережа?
- Да он в банке… кредитным менеджером.
- О да, профессия весьма серьёзная. Правда, не знаю, имеет ли отношение к искусам Эроса, но зато денежная.
- Ой, ну пожалуйста, не иронизируй… и не напоминай хотя бы сейчас об этих искусах твоего Эроса!
- Линочка, - рассмеялась: - Эрос не мой, он – всеобщий…
Она взглянула на меня так, что я поняла: нет, не надо было сейчас лезть к ней со своей философией, ведь в такие минуты женщине никто рядом не нужен и она хочет оставаться только с собой… и с ним.   
- Хорошо, Линка, - сдалась: - Давай спать.
И она встала, раскинула руки, словно собираясь взлететь, но постояв так с секунду, почему-то вздохнула и стала раздеваться.

В дневник:
«Дождь моросит и моросит, море опять расколыхалось, потемнело, над серыми волнами призраками высвечиваются белые гребни и стремительно несутся к берегу.
Да еще этот нескончаемый треск бильярдных шаров! Но это так волны играют галькой… Оно играют, а меня страшит. Боюсь его, как пропасти. Но почему ж не уходишь, чем удерживает?.. Пожалуй, страхом и удерживает… А, может, не только страхом?.. Да-да, эта разбушевавшаяся стихия таит… выплёскивает для меня и какую-то притягательную мудрость жизни, поэтому и хожу, хожу по намытому гребню гальки, и во мне лейтмотивом звучит: «Жизнь, порывы бурь мятежных развеет, как пески на отмелях прибрежных… Жизнь порывы бурь мятежных развеет, как пески*…»

Я только-только вошла и сразу услышала:
- Хочешь… из письма Антона?
Линка сидит напротив и похоже, что письмо это читает уже не раз, - помято и расплывчатыми пятнышками темнеют несколько строк. Слезами?
- «А у нас небо хмурое. Не щебечут птицы, не зеленеет трава. И от всей этой серости невольно душа примолкает. И не так уж важно: почему киевский дядька прячется в бузине? Но я рад, что тебе хорошо и отдыхаешь. В том числе и от меня. Слава Богу, что остаёшься нашей. Это - главное».
- Линка, а для тебя - главное?
- И для меня.
И сказала это тихо, словно только для себя. Отвернулась к стене.
- А почему твоё «главное» такое тихое и грустное?
Не шевельнулась даже. И пока я снимала куртку, свитер, не проронила ни слова. Но всё же потом услышала:
- Да пойми ты… – уже сидит, обхватив голову: - Не могу же я из-за этих проклятых искусов Эроса оставить детей без отца!
Но распрямилась и даже попыталась улыбнуться:
- И всё же… Буду искать выход… буду искать что-то… буду как-то, как-нибудь…
И легла, отвернулась к стене.
 
В дневник:
«И опять - низкие рваные тучи. И опять попрятались чайки, море посерело, пенные волны яростно вышвыривают на берег гальку и у меня уже целый карман отшлифованных голышей, а я всё собираю их, собираю. Да, сегодня валы особенно мощны и настырны! Всплеск… и уже смыли след. Еще один... и будто не проходила».

Идём с Линкой вдоль берега, - прощаемся с «Крымским приморьем». И идём прямо на заходящее солнце. Запах рыбы, водорослей, шум разбивающихся волн и фейерверки брызг - над ними. Линка бежит впереди меня, иногда отпрыгивая от набежавшей волны, когда та хочет докатиться до её ног. 
- И губы твои опять солоны, - аккомпанирую ей вослед: - а карманы снова полны разноцветных камешков…
- Полны, полны, - оглядывается, улыбаясь, и снова устремляется вдоль берега.
- Остановись, Линка, давай присядем. Смотри, какая прелестная бухточка.
- Нет, хочу во-он к той косе в барашках пены.
И уже лежим на песке, сливаясь и с ним, и с морем, небом. И чувство, трепещущее во мне сейчас, сродни чувству любви.   
- Вот так бы – целую вечность! Да, Линка?
- Так бы…
Но в это её короткое «так бы» уже заскочила грустинка, привезенная из дома, и беспокоит её, сверлит. Но вдруг слышу:
- Скажи, Аннуш, а может, и впрямь наши… эротические игры обязательно должны озаряться вот таким светом, иначе…
Да, Линка, да! И по-другому – никак. Иначе…
Но солнце – почти у горизонта. Надо уходить.
- А вот эти, самые красивые камешки, - она выхватывает из кармана целую горсть: - оставлю-ка вот здесь, на валуне… и на этом…и на том, и еще… Пусть знают, что мы были здесь.
Да, Линка, да, мы были здесь.

Глава 4. Женин долг?   

Она забежала ко мне прямо с работы за своим фотоаппаратом, который приехал в моём рюкзаке, и я, заваривая кофе, чтобы заполнить почему-то вдруг затянувшуюся паузу, спросила банальное: ну и как, мол, твоя работа на новом?.. не соскучилась ли по второму каналу, чтобы снова делать передачи?
  - Да не так, чтобы очень… и не очень, чтобы так.
- Каламбуришь? А если честно?
- Знаешь, если бы делать то, что хочется, а то в основном - рутина, рутина, вот и…
- А по коллегам?.. Так уж тебе и не интересны?
Нет, не зря я задала этот вопрос. Ведь еще не писала о Линкином отношения к своей профессии, вот как раз и… 
- Интересны, конечно, но иногда…
И замолчала, отвернулась к моему немому телевизору, - я часто смотрю его вот так, без звука, - и личико её загрустило. Спросить, что за «иногда»? Но, кажется сама сейчас…
- Юрка сегодня рассказал… Снимали они недавно сюжет о ветеринаре, а к нему женщина как раз пришла, корова её не встает. Пошли к ней. Сунул ветеринар под хвост этой корове пучок горящей соломы. Нет, и впрямь не встает, и тогда…
И голос её задрожал. Замолчала. Слезы – вот-вот? Снова невидяще уставилась в мигающие картинки. Ну, что ты, Линка? Это «недавно» было давно, когда ты в Крыму…
- И тогда ветеринар посоветовал хозяйке сдать корову на мясо, благо мясокомбинат от них за квартал. Нашла эта женщина за бутылку водки тракториста, обмотал тот корову веревкой, подцепил, поволок. Голова её мотается, ревет...
И слезинка - уже… Сказать что-то утешающее? Так у самой сердце – чем-то горячим.
Но встала Линка, подошла к окну, смотрит на улицу. Может, сама справится? А она постояла, погладила листок герани: 
- Но тут Саша Друсанов вошёл, что-то шепчет Юрке. Только и уловила: «через неделю… и всего три места осталось». А Юрка отвечает, но уже не шёпотом: «Да я бы поехал, но как раз в эти дни работаю». Думаю, и где это три места остались? Взглянула вопросительно на Юрку, а он и пояснил: «На экскурсию наши в Винницу собираются». Ничего себе! Значит, потому и шептал Сашка, что объявления не вывесил, как член профкома!
- Да-а, Линка, неприятно такое…
- Да еще как! А ты говоришь: «коллеги»…
- Ну, и как ты… на всё это?
- А как я… Сказала Друсанову, что, мол, на летучке об этом скажу, а он и вылетел из кабинета. Но когда вечером шла через проходные, объявление уже висело.
- Значит, испугался, - зачем-то тихо пояснила я.
Похоже, она не услышала меня, и подвела итог своему впечатлению о первом дне на любимой работе:
- Так что не так уж интересно с коллегами.
Взяла пульт, включила звук, посмотрела с минуту на резвящихся в голубом бассейне детишек, вздохнула, выключила: 
- Антон-то сегодня, за завтраком… не отрывая глаз от тарелки, спросил: «Почему не приходишь ко мне?». И это значит…
- Значит, снова начнёшь прокручивать в себе: ну почему «должна?.. «нет, не могу!», не хочу!», а он будет вначале капризничать, потом всё чаще раздражаться, да?
- Да, так и будет. Откуда знаешь?
Ой, Линочка, могла бы банально пошутить: «от верблюда», но пока не скажу об этом осведомленном верблюде, как-нибудь потом, а сейчас вот что отвечу: 
- Вот и сказала бы ему: «Знаешь, мой дорогой муж, есть грань, через которую я не в силах перейти».
- Сказала! Почти так и сказала, а он ответил: «Ну, что ж, плохо». И даже опять глаз от тарелки не оторвал. - А ты что проскулила? – А я… А я попробовала смягчить его: «Ты же писатель… должен понимать…» - Но он не понял, Линка, да? – Но он не понял. – А ты не стала ему пояснять, да? – А я опять только замкнулась. – И пожаловаться тебе, бедненькой, некому? – А кому обо всём этом расскажешь? Вот и пришла…
Она сидит в моём лохматом кресле, склонившись и обхватив колени руками. Вот-вот склонит на них голову! Как же хочется утешить её! Но как, чем?
- Линка, то, что пришла ко мне, это хорошо. Но знаешь, есть еще способ освободиться от наболевшего.
- Ка-кой та-кой спо-соб? – почему-то вытягивает слова.
- Да очень простой. Пожаловаться дневнику. Ну, поверь мне и попробуй еще и еще раз!
Она отпускает пленённые колени и взмахивает освобожденной рукой:
 - А-а…
И встаёт. И подходит к окну. А окно сейчас, - как на зло! - всё в слезах! Уже второй день моросит и моросит дождь.
- Да ты не акай, - смеюсь: – У тебя это здорово получается.
Ну да, лукавлю, льщу ей, но так ведь…
- Линка, вот поедешь завтра в Винницу и обязательно пиши там обо всём, что на глаза попадётся. Да и не только на глаза, но и о том, что в душе творилось все предыдущие дни.
Молчит. Пальчиком с красивым сиреневым ноготком провожает сползающую капельку, пока та ни прячется за рамой. Линка, не отказывайся! Ты мне нужна… вернее, нужно то, что - в тебе… Помоги мне!  Обернулась. Улыбнулась. Неужто услышала?
- Ладно. Попробую… еще и еще раз.
Спасибо, Линка!    

А теперь – небольшой антракт в разыгрывающейся драме супругов, написанный мною по мотивам скупых записок Линки в дни её поездки в Винницу, которые постараюсь опоэтизировать. 
Чистый, зеленый городок, и парк ухоженный, уютный. Но их поселили на окраине, в сосновом бору, и прямо за небольшой гостиницей - цветущее клеверное поле, а над ним – дальние силуэты деревьев и омытое грозою синевато-оранжевое небо с раскалённым за день солнцем, наполовину нырнувшим за горизонт. Стволы сосен уже не красноватые, а черные, под ними – качели, на которых Линка. Какие-то птахи еще носятся, мелькают меж крон и от их писка, от доносящейся тихой музыки, начинает звучать и смолкнувшая за несколько суетных дней щемящая, но светлая музыка её души. Наверное, о таких мгновениях и писал Набоков: «Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падающую звезду. Красота уходит, красоте не успеешь объяснить, как ее любишь. И в этом – единственная печаль мира. Но какая печаль!».

А теперь опять же «по мотивам» рассказов и набросков Линки (но в воображаемом диалоге со мной) о драме моей подруги. 
Выходной. Идет дождь. Значит, на дачу твой муж не пойдет и будет томиться.
Ну да, уже к детям придирается, не начал бы и ко мне… Нет, затих. Теперь книги перебирает на полке. Попробовать чем-либо смягчить его томление, отвлечь?
Попробуй, Линка. Но это чревато.
И всё ж… И даже вот так улыбнусь:
- И отчего мы такие грустные, Антон Антоныч? Аль забота какая тяготит, аль боль нежданная объявилась?
Нет, со здоровьем у него всё в порядке и боли нет, но:
- Да никак не решу...
И сдунул пыль с томика. Ну, зачем же сдуваешь? Лучше б тряпочкой.
- Общественная ли карьера мне нужна или писательство?
Наверное, твой томящийся муж сейчас о рукописи заговорит. Ну да, уже берет её.
- Вот, принёс распечатку рассказов, а даже вычитывать их не хочу.
Линка, а ты улыбнись ему и спроси: а, может, это временный застой?
- Может, это временный застой?
- Думаю, нет.
Да-а, не помогла ты своему писателю. Совсем загрустил. А скажи-ка ему вот что: я же, мол, не могу, решать эти вопросы за тебя, ты должен только сам…
Нет, пожалуй, скажу вот что: вспомни, сколько раз я подталкивала тебя к писательству, пока ни стал обижаться: тебе, мол, деньги нужны, поэтому и хочешь, чтобы писал. Но я же не этого хочу, не этого, мне страшно терять уважение к тебе.
Что, так и скажешь? 
Нет, не скажу.

Ты уже засыпала, когда услышала сквозь дрёму: «Может, пойдем ко мне?»
Это сон?.. Нет. И как же не хотелось тебе - в явь!
Не хотелось. Но прошептала: «Иди. Я сейчас…»
И уже – рядом, а он?
А он сразу ощутил мою отстранённость и тихо спросил: «Не хотела приходить?»
Да разве об этом спрашивают?!
И прошептал, не услышав ответа: «Ну, если нет желания, можешь уйти».
И ты ушла?
Нет, молча полежала и вдруг подумалось: вот прямо сейчас и прошепчу ему на ухо то, что накопилось.
Линка, а может, не надо было?
Антоша, я и впрямь не активна, как женщина, но поверь! Пыталась я, пыталась заставлять себя, уступать, но каждое такое свидание только утончало нить наших отношений и вот теперь…
А он молчал, и ты…
И вот теперь эта нить может оборваться.
А он молчал, и ты чувствовала, что начинает злиться.
Зачем злишься? Ведь не одна я виновата в этом, ты - в большей степени.
И слёзы твои стекали прямо в уши.
Тебе надо понять, почувствовать меня!
И что ж Антон?
А он ладонью отёр мои щеки, поцеловал и прошептал: «Не плач. Иди спать».
Вот видишь!.. Но как долго ты не могла уснуть! И всё металось, билось: что же делать, что же делать, да? Ведь, когда он начинает «охотиться» за тобой… за мной, то жизнь превращалась в какое-то ежеминутное терзание, вину, в которой не могла признать себя виноватой. А если отнимают женское достоинство, то жить-то как?.. и зачем?

И все же чрез день, когда дети уснули, она пришла к нему… а потом прошептала: «Скажи, я тяжелый человек?» И он ответил сразу, будто ждал этого вопроса: «Да, конечно! Ты очень капризная и требовательная, только я и могу с тобой жить». Ну, а она почти проскулила: «Зачем же мучаешься? Нашел бы другую. Жизнь то проходит, а ты всё со мной да со мной…  с такой», на что он прошептал: «Ничего, я потерплю». И поцеловал в щеку.

Только что прошёл дождь. Балкон – настежь. Запахи трав, цветов, леса… да и перед этим как же благостно было тебе брести после бассейна почти сельскими улочками, освещенными редкими огнями!
А теперь ты лежишь и радуешься: к Антону давнишнее, почти забытое чувство. Всегда бы – так, да?
Господи, хотя бы сейчас помоги прогнать коварные мысли, пусть они улетят, отстанут, скроются, а останутся только… 
Гони, Линка, гони их, коварных, и попробуй пробудить в себе что-то доброе к мужу, вспомни, разве не смешно видеть…
Как же смешно Антоша ходит по комнате, собирая с пола соринки! 
Видишь, получилось.
А его боязнь дождя и замедленность движений...
Ну да, и такое…
А когда смотрит на свои, испачканные чем-либо руки, и на лице: ну, всё, кончилась жизнь!
И как тебе после - этого? 
Нет, знаю! Эти мои чувства растают, улетучатся, как только опять начнет ждать «исполнения жениного долга», который… Ну не могу, не могу признать долгом, а поэтому надо мне, только мне!.. что-то решать.

Ах, Линка, может, прочитать тебе хотя бы эту страничку дневника?
«Снова вижу, знаю: ждет! И начинает злиться. Утром-то, за завтраком по радио услышала: Серов поёт «Мадонну». Сделала громче, а Стас и заворчал: «Истрепали Мадонну кому не лень!»  И тут же стал накручивать: «Ведь Мадонна - религиозный символ, а разные шуты измываются!» Но ведь отличная мелодия и голос… А позже, когда сидела в своём уголке дивана с вязанье, вошёл, опустился на корточки возле, взял за руку:
- Скажи, что тебя во мне не устраивает?
Жалкий какой… И прикоснулась к его щеке, слегка погладила:
- То, что и устраивает: твой поэтический дар, глубина.
Кажется, удивился, а я улыбнулась: ощутил ли под бородой тепло моей руки?
- Но…
Сказать ли об этом «но»?.. Но зачем? Ведь ничего не изменили все мои подталкивания к тому, чтобы писал стихи, не гасил в себе той самой искры одухотворённости, которая так прельщала меня!.. Нет, не скажу. Пожалуй, отвечу так:
 - Но когда вижу, что начинаешь маяться…
Догадался о чём - я… Резко встал. Вышел».
Можно и это прочитать Линке:
«Этот детский стульчик просто прелесть! Так удобно сидеть на нём перед духовкой и смотреть, как там мои булки?.. скоро ль? Ага, уже вот-вот…
- Ой, напугал! Что ты, Стас?
- Опять печёшь булки?
И зачем прижался коленями к спине? Ведь неприятно.
- А для того, чтобы исполнить свой женин долг...
Опять он – за своё?! И подхватила:
- …не хватит сил, да?
Да. Он считает, что именно из-за булок и забываю о нём. Попробовать перевести начало диалога на шутливый лад, может и он?..   
- А ты уверен, что желание пропадает только из-за булок?
Нет. Похоже, ему – не до шуток.
- Да, все требует настроя, а ты не хочешь себя настраивать.
Ну зачем коленями - к спине?.. Чуть-чуть отодвинусь, вроде как булки посмотреть и приоткрою дверцу духовки. Но что ответить?.. А-а, прямо так и скажу:
- Желание должно возникать само-собой, а если его нет, то «убеждающие допинги» не помогут.
Как громко дверцей-то хлопнула, словно выстрелила!
– Но я пробовала это делать… и больше не буду. Не-мо-гу.
Отстранился.
- Ну что ж…
И тянет паузу. Что ответит?
– Твоё желание для меня на первом месте в наших отношениях, так что ничего хорошего не жди.
Во как!.. Отошёл. Но еще топчется за спиной:
- Но ты же как-то говорила, что тебя не очень травмирует, когда приходишь без желания.
И на это согласен! Крикнуть ему что ли: «Неужели не понял, что именно это всё и губит»!
Нет, кричать не стану, а скажу тихо:
- Нет, Стас. Теперь всё по-другому. Когда нет чувства, которое помогает одухотворить то, чего ты ждёшь, то это становится невыносимо.
Вышел. Молча. Значит, снова обрушится озлобленностью».
Вот такие записки из прошлого. Пожалуй, в повесть эти откровения вставлю, а Линке показывать до возвращения из Питера не буду. И что дочка с зятем повадились встречать Новый год в Польше? Вот уже третий раз… Но ладно, пусть едут, зато я встречу его с внучкой. Жаль только, что на какое-то время оторвусь от Линки. Но буду просить, чтоб звонила, слала письма по майл-почте. 

А вот и она. И снова - в растрёпанных чувствах.   
- Ты представляешь? – устремляется на кухню и плюхается на диванчик: - Опять мой… - Отвернулась к окну, локти – на стол, голову – на кулачок:
- Опять мой…
И замолкает. И вижу: вот-вот – слёзы!
- Линка, подожди, не торопись рассказывать, давай вначале кофейку…
Словно не услышала: 
- Позавтракали мы. Молча. «Ну, и хорошо, - думаю, - Лучше так, чем…» Но нет, снова вошёл на кухню и сразу: «Ты - жена, а все ещё хочешь быть возлюбленной?»
«Ага, - говорю, - хочу». И больше ничего не ответила.
Но Линка, он же развёрнутого ответа ждал, а ты…
-  А он повернулся и вылетел из кухни.
Замолчала. Но нет, плакать, кажется, не собирается.
– Потом входная дверь хлопнула. Ушел.
Значит, продолжение вашей драмы еще впереди?
- Ну, и пусть идёт, пусть! По-че-му! – с интонацией отчаяния, а не вопроса пропела она: - Ну почему я должна «исполнять» то, что раньше было не долгом, а единением?
И всё же расплакалась. 
А после кофе… Да, она попыталась предложить Антону мир, - давай, мол, спокойно во всем разберемся - ан, нет, не получилось. Стал обвинять её, злиться, упрекать. Когда ушла на работу, то и на детей напал, - дочка рассказала: он их, де, кормит, обувает, одевает, а они, неблагодарные... В общем, никудышные они, да и мать не лучше, и остается ему только повеситься. А когда она пришла домой, то и ей наговорил целый короб. Вначале терпела, помалкивала, а потом… Потом началась с ней настоящая истерика, а он всё наступал, наступал. И всё же главное она ему высказала.
Но о «главном» рассказала потом, когда я, чтобы как-то отвлечь и успокоить её, сообщила, что еду на праздники в Питер, на что она еще больше погрустнела, а я опять заварила кофе, и мы не только добавили в него коньяка, но и выпили.
- Ты знаешь…
Линка посасывает кусочек мандарина и опять смотрит не на меня, а на мою оголённую, иззябшуюся иву, гордо возвышающуюся выше пятого этажа:
- Я так и сказала ему: Антон, если хочешь уйти от нас из-за того, что не могу безропотно исполнять «женин долг», уходи. Алименты с тебя брать не буду, а ты бери всё, что хочешь: дачу, мебель, книги, но… Но я не могу больше так! Да и не имею никакого морального права потому, что для тебя «женин долг» - главное, а для меня... Я же думала, что счастье в том, чтобы просто жить рядом с любимым человеком. На что он ехидно так бросил: «Да... «просто рядом!»
Вот так и поговорили они накануне Нового года.

Глава 5. Линка - без меня

Странный этот Санкт-Петербург… Для меня странный, хотя и признаю: красивый, величественный. Но во всей его величавости есть для меня нечто холодное. Когда и почему внедрилось в меня такое отношение к нему? Может, в те пять лет, когда приезжала сюда на экзамены, которые выматывали силы, - ведь за месяц надо было сдать аж тринадцать экзаменов и зачётов! А, может, после того, как узнала цену его красоты, - сотни и сотни погибших крестьян при строительстве, поэтому всегда кажется, что в нём пахнет кладбищем.
Нет, снова бродить его проспектами не хочу, хотя теперь по вечерам и пылает разноцветьем подсветок и рекламных огней, поэтому… Настенька – со своим любимым ушла на Невский, а я… Позвоню-ка Линке. Как она там? Как проводила Старый, встретила Новый?
   
- Привет! Еще раз с Новым годом тебя и семью. Надеюсь, встретили грядущий мирно и весело?
- Ой… - услышала лишь междометие, а дальше – затянувшаяся пауза.
- Алло, Линка, ты слышишь меня, слышишь?
- Да слышу я, слышу! Но сомневаюсь, рассказывать ли как встречали?
Она сомневается… Да мне это… позарез!
- Давай, рассказывай… если, конечно, хочешь.
Да, я слукавила. Но, подсказав возможность отступления, знала, что это её только раззадорит. И впрямь. Она помолчала секунду-другую и зажурчал, забурлил её напряжённо-обиженный голосок:
- Под праздник-то оклеили дети новыми обоями свою комнату, дочка купила ситца и весь день шила новые шторы, а сын затеял расставлять книги в книжном шкафу и всё ни-икак не мог закончить, приёмник ему, видите ли, мешал…
- Слушай, «просматривай свой фильм» поспокойней, затемняя и забывая тёмные эпизоды, - снова подсказала.
- Ну как затемнять, как забывать? Вот еще раз прокручу тебе и тогда… Ну вот, а я, чтобы подтолкнуть сына к затянувшемуся финалу, взяла приемник и попробовала поставить на платяной шкаф… как раз сидел он на нём и болтал ногами. И тут и вошел Антон.
Линка замолчала, и я поняла: вот сейчас-то и начнётся…
- Вошёл и хмуро бросил: «Что за свалка у вас?» Да вот, отвечаю, хочу приёмник на шкаф поставить, а сын… А батя и гаркнул на него: «Слезай! Кончай расставлять книги!» Тот испугался, поджал ноги, да и я… Но и взмолилась про себя: «Господи, остепени мужа хотя бы перед праздником!» Но не тут-то было. Вдруг размахнулся и с воплем: «Развели тут бардак!» сбросил всё со стеллажа… книги, открытки, фотографии…
- А ты…
- А я молча… на коленях стала подбирать всё это.
- А он…
А он прогремел уже надо мной: «И зал еще не прибрали!» На что я пробурчала в пол:
«Ну и помог бы... хоть под праздник».
- Только это и пробурчала?
- Только это! Но про себя подумала: «Ведь за весь день не оторвался от своего дивана!»
- И Антон тут же бросился помогать…
- Угу, тут же. «Вот еще! Буду я!..» выпалил. Да еще добавил крикливо: «И что вы только делаете целыми днями!»  «Как что?» удивилась. Лично я хожу на работу, завтраки-обеды-ужины готовлю, по базарам-магазинам бегаю, шью, вяжу...
И голос её задрожал… Моя бедная Линка, как же мне знакомо такое! Но только и спросила, приласкав её уменьшительной приставкой:
- И что ж он, Линочка?
- «Да уж... – и рукой махнул, - перетрудилась, как же!» А у меня слезы и прыснули. Подошла дочка, попыталась успокоить: «Мам, не надо. Не надо! Сейчас дошью штору и приберу», а я... а у меня слезы уже не унять! Но схватила с полки книги…
И снова замолчала.  Плачет?
- Ну да, схватила книги, перебираю бестолково, ставлю на полку, снимаю с полки... Потом на кухню метнулась, а там… Даже посуду за собой не помыл! А ведь и на службу не ходит, и не пишет… только читает, читает, читает, читает!
И снова на том конце связывающей нас радиоволны повисло молчание. Спросить что-то? Нет, не буду, пусть - сама… 
- Но всё ж попробовала зализать свою рану: «Всё, не буду больше ни во что вмешиваться! Ни ему, ни детям больше - ни слова. Пусть делают, что хотят.» И уже допоздна жарила мясо, строгала салаты, выпекала торт, а дети прибирали в зале, ставили ёлку, накрывали стол, а он… Он к десяти вышел из своей комнаты и даже не переоделся! Я-то сменила кофту, причесалась, дочка, сын – тоже…
- Но ведь потом сидели за столом, лакомились, смотрели телевизор... 
- Сидели, лакомились. Но ни шуток, ни улыбок. К двенадцати открыли «Шампанское», чокнулись… смотрели какую-то ерунду. Дети вроде бы довольны были, во всяком случае не заметила, что б им тягостно было, а я...
- Линка, а ты улыбнись хотя бы сейчас! Забудь об этом. Я скоро возвращусь и может, помогу в чём-то разобраться.
- При-иезжай, - почти проскулила: - А то мне…
Да, грустным оказался их Новогодний праздник… и наш разговор, но каким же необходимым - для меня. А, вернее, для моей будущей повести. Прости, Линка.

Глава 6. Линка и Антон

И вот мы снова сидим в её уютненькой кухне и пьём кофе. Правда, не с коньяком, а с ликёром, и он больше ей нравится. Да и по паре стопок уже выпили… за встречу, пососав лимончик, и сейчас она выдавливает его в кофейную чашку, а я советую:
- Не переборщи, Линка. Лишняя кислинка жизнь портит.
Ну да, хочу вот так подтолкнуть её от банальных разговоров, - как доехала?.. как внучка, дочка, впечатления? - к ожидаемой мною «информации»: что у неё с Антоном после ссоры, о которой говорила по мобильнику? И она разгадывает мой нехитрый ход, улыбается:
- А знаешь, как-то успокоилась я после нашего с тобой разговора. 
- И почему ж это? – искренне недоумеваю.
- Не знаю. И даже несколько раз порывалась подойти к нему, спросить: «Ну, как тебе... без меня?»
- Порывалась, но не подошла?
- Не подошла. А подойдет ли он?
Какое-то время сидит, попивая кофе, потом включает магнитолу, пристроенную на спинке диванчика, ставит в неё любимый диск… Танго «Кумпарсита». И под эту прекрасную, будоражащую мелодию слышу:
- Но стал спокойней, улыбчивей. Даже иногда с детьми вечерами беседует, интересуется их делами. А почему?
И смотрит на меня, ожидая ответа, на что я лишь плечами пожимаю.
- Нашел себе другую и успокоился? – смотрит на меня уже лукаво-вопросительно.
Но что я могу сказать, Линка?
- А если спрошу и ответит: да, мол, нашел, то обрадуюсь ли, вздохну ли с облегчением?
- А может, и огорчишься, замкнёшься, загорюешь, - предполагаю возможные варианты. 
- А я уже и горюю. Искала мужа духовного, умного... Богатого ли, бедного - не важно. Нашла. А разводит нас самая обыкновенная физиология.
 
А сегодня мы – в роще. И Линка идёт впереди меня, намеренно, при каждом шаге, загребая ногами снег, отчего на тропке остаются сугробики, и рассказывает уже о свеженькой ссоре. 
- Вчера сидим у телевизора, смотрим «Новости». Молча. И в разных углах дивана…
А было бы о чём перемолвиться… «Ну да ладно, - думаю, - не хочет о новостях, и не надо, а вот о нас бы…». И вдруг он поднимается… вроде как почувствовал мой настрой!.. и уходит к себе.
- А ты – за ним?   
- А я… Пойду, скажу, - не услышала моего вопроса: – Вот прямо сейчас пойду и скажу то, что так мучительно надумалось. И вхожу. Стоит у окна, обернулся. «Антон, - говорю, - может, поговорим? Начнем, так сказать, поэтапный вывод войск?» Усами дернул: «Нет, не надо. Поздно уже».
- Линка, это он испугался, - подсказала на этот раз громче. 
- Может, и испугался. Но если я решилась, то…
Это точно. Если она решилась, то…
-  Пойми, я не могу приходить к тебе без желания, не могу заставлять себя, хотя ты и считаешь, что можно и без...  Вспыхнул: «А ты как думаешь?»
Да уж… на такое можно вспыхнуть.
– Вспыхнул, даже договорить не дал и: да я все эти годы никогда не шла ему навстречу!.. да я и хозяйкой плохой была… и даже духовно не сошлись. И говорил-то всё это раздраженно, зло и даже на лице у него…
- А ты не попросила его успокоиться? – прервала её.
Но она не ответила. Опять не услышала?.. Сделала несколько шагов. Остановилась у оврага под прицепившейся за край сосёнкой, заглянула вниз и… словно отшатнулась: 
- И даже лицо у него стало каким-то… Хоть стояли в полутьме… я у порога, он у окна, но видела: каким же неприятным и чужим стало его лицо, а уж когда выкрикнул: «Подумаешь, вообразила себя королевой! Да не королева ты, и не скрипка, а настоящее бревно!» то и совсем…
Я удивлённо взглянула на неё, а она пояснила:
- Да это я как-то полушутя сказала ему: знаешь, какой-то классик написал, что женщина, как скрипка, на ней только надо научиться играть.
Линка снова зашагала впереди меня, но остановилась, обернулась, усмехнулась чему-то: - Ну, я и говорю: «И ты хочешь, чтобы я после такого комплимента...» А он махнул рукой… словно и это наше расстояние – надвое и крикнул: «А-а, хватит комплиментов! Ты всегда хотела, чтобы я только хвалил и превозносил тебя!», а я ухмыльнулась: «Ой, ты только это и делал…» 
Линка снова пошла, но остановилась, прижалась спиной к сосне, помолчала, закрыла глаза:
- И зачем я ухмыльнулась? Лучше б… И еще припомнила ему: «Да ты даже цветов на день рождения не дарил!»
И у её губ обозначились морщинки. Сейчас заплачет? Нет, оттолкнулась от сосны, пошла. Сказать ей что-то?.. Нет, не буду. Свернули с тропы, уже идем по дорожке, ведущий в сквер…
- И знаешь, - обернувшись и глядя в сугроб говорит она: - что он ответил? «Твой день рождения зимой!»
Взглянула на меня, ожидая реакции, но не дождавшись, подошла к лавочке, села, расстегнула сумочку и что-то поискала в ней. Нет, не нашла. Жалко улыбнулась, отчего морщинки у рта обозначились нахальнее:
- И не сказал это, а выпалил!
Снова начала рыться в сумочке, почти бормоча себе под нос:
- Да, говорю, зимой. Но Володя Асташов дарил мне розы и зимой.
И со второй попытки не найдя того, что искала, закрыла её, а улыбка из жалкой стала странной… не живой.
- А он словно не услышал. Ты, мол, всю жизнь изнуряла себя работой, а обо мне не думала, поэтому и… 
- А ты стояла и вот так улыбалась? – прервала её, надеясь вопросом согнать с её лица эту безжизненную улыбку, но она не услышала меня.
- «А что лишнего я делала-то?» - отвечаю, а он… А он: «Консервации разные, булки!» Булки! – почти выкрикнула и фальшиво рассмеялась:
- Дались ему мои консервации, булки…
- А, кстати, твои булочки прелесть какие вкусные! – снова попыталась комплиментом и интонацией отвлечь её и от этого смеха.
Но она опять не заметила ни того, ни другого:
 - А я тихо так сказала: «Антон, если бы ты хотел, чтобы у меня оставалось время для настраивания, как ты выражаешься, мог бы и побольше помогать». Но получилось не совсем тихо, потому что добавила: «Или нанял бы домработницу, вот тогда я только б тем и занималась, что настраивалась, а то приходится всё самой да самой...» «А-а, ну тебя в болото!» опять взмахнув рукой… словно отрезал меня и стал разворачивать диван. Так что, не получилось у нас примиряющего разговора на этот раз. Не получилось.
- Но будешь снова пытаться, да?..   
- Не знаю.
Линка встала, решительно пошла вдоль аллеи и сказала словно только себе:
 - А, впрочем… Буду просто ждать.
 Буду ждать и я, Линка.      

И до самой осени слышала я от Линки рассказы-жалобы на Антона. И до самой осени то затухая, то снова вспыхивая, вился их разлад, из которого ни он, ни она не могли найти выхода. Ну, а я… Мне было жаль их, но посоветовать что-либо не могла, - как вмешиваться в чужие семейные отношения? Да, честно, говоря, и не хотела, чтобы по её рассказам, а иногда и по небрежным запискам на отдельных листках, - так и не стала вести дневник! – писать хронику их противостояния, которая подталкивала меня постоянно возвращаться и к своим дневникам, чтобы додумать, понять то, что когда-то ускользнуло.
«Мы только что позавтракали, но молча. Уже наливаю чай и вдруг слышу голос Стаса: 
- Наверное, уеду от вас в ближайшее время.
Не сказал, буркнул. Буркнул, но его тут же понесло: он, де, не может больше жить со мной потому, что я никогда в нём не нуждалась, а только требовала машину, виллу... 
- Стас, побойся Бога! Какую машину, какую виллу?   
И наш «снежный ком» покатился… и начнёт обрастать упрёками. Как его остановить, да и когда? Ведь мне на работу. 
И каким же тяжким был этот день! И самое плохое, что не хотелось идти домой.

Проехала свою остановку, еще несколько, вышла. Незастроенные многоэтажками и почти сельские улочки…
А вечер-то какой теплый, ярко-солнечный, трава у дорожек после дождей лохматится не по-осеннему ярко и еще зеленая-зеленая! Над заборами с веток улыбаются пёстрые яблоки, а я… Как же не вписываюсь я в это увядающее, но еще благоухающее великолепие!..
Собственно, человек не смерти боится, а просто страшно ему переступить этот неизвестный порог.
Прошла один переулок, другой, третий…  Но всё же - домой.
Стас уже «Время» смотрит. Но, когда вошла, нырнул в свою комнату, закрылся. И теперь он - у себя, я - в своем уголке дивана».

«Томно, тяжко… и грудь сдавливает. Опять – к сельским домикам, а вдруг подлечат?
Моя любимая осенняя пора, - прохладная благодать и прозрачность во всём, будто отшумела природа, отгуляла, успокоилась, а я...
Перешагнуть бы в небытие сразу, запросто, сейчас! И чтобы маме и дочке не было больно. И что б - без похорон, без могилы…
Тропинка вдоль покосившегося забора...
Всё, всё бессмысленно. И я, и эти сады в яблоках, и это солнце, и вот эта грушица, прицепившаяся за край оврага. Плоды-то её какие мелкие, никому не нужные и – слоем, в траве…
Жалко и себя, и Стаса. Если бы можно было сейчас поговорить с ним! Но что сказала бы? Люблю, буду послушна? Нет, не сказала бы.
А груши падают, падают, теряются в траве…
А, может, - так? Давай, мол, еще раз попробуем понять друг друга! Нет, опять - не то.
По деревянным ступенькам - к ручью. А в овраге серо, прохладно, сыростью пахнет и 
черные грачи на желтом склоне, как у Ван Гога.
Но был ли он счастлив со мною последние годы, говорила ли ему «люблю»? Нет, не говорила. И не ласкала, не целовала, забыв обо всем... лишь позволяла.
Ветхий мосток, под ним вода воркует…
Тогда нужно ли делать попытку удержать?
Листок зацепился за ветку… Зацепился, а вода треплет его, треплет… сорвала, уносит.
А была ли я счастлива с ним эти годы? Если верить, что любит, то это значит, что жил рядом с любимой, а я…
Исхоженные, покосившиеся ступени…   
Нет, не останутся здесь, в сырости оврага, терзающие мысли, а снова полетят за мной в яркую пестроту осеннего дня».
   
Сон Линки:
Ты - в какой-то хате. И лежишь на некрашеных досках пола, а над тобой стоит с закрытыми глазами Антон... и лицо у него распухшее, синее… и вдруг он поднимает медленно руки, тянет к тебе… ты шарахаешься в сторону, кричишь... И просыпаешься.
И слышишь: скрипнула половица. Это дочка, разбудив тебя, отходит от кровати, сын стоит рядом.

Из её рассказов:
Антон смерчем ворвался на кухню:
- Чтоб никому не давала моих книг, а то…
Ну да, это ты вчера положила ему на стол «Лолиту» Набокова, которую давала почитать своему оператору, и вот... Метнул угрозу и вышел. Нет, выскочил, вылетел! И уже дверь входная хлопнула. Ушел.
Но вскоре вернулся:
- Еду в командировку.
И в руках - мыльница, зубная щетка.
Ну что ж, едешь, так едешь... Щелчок двери. Ушёл.

Его пустая комната, одежда, вещи. И ты вдруг вспоминаешь, как глубокомысленно он жарит яичницу… словно ритуал совершает, да?.. Конечно, быть отвергнутым, значит, иметь право наговорить лишнего, но... Но ведь он – родной тебе человек, как же расстаться? Да и дети… Нет, ты не боишься остаться с ними одна, - вытянешь! - но он нужен им, просто необходим. А еще: он – твой третий ребёнок, и ребенок этот ошибается. И нельзя, к сожалению, доказать ему ничего потому, что они, дети, только сами должны пройти через свои ошибки… И обидно тебе за те слова: «Бревно ты, а не королева»!
Обидно и больно, да?
 
Она - на пороге и, не поздоровавшись, шепчет:
- Мой-то обиженный вчера…
- Линка, пройди… что ж ты на пороге-то…
- Да я на секунду… на работу уже опаздываю…
Но делает несколько шагов в коридор и уже стоит у вешалки и странно улыбается:
- Антон-то вчера приехал и даже не поздоровался!
Нелепая улыбка не сходит с её лица.
– И это значит, что все обиды привёз назад.
Линка, перестань улыбаться! Не хочу видеть тебя с такой…
- И весь вечер просидел у себя за закрытой дверью, а только что, перед тем как мне уходить, вошел на кухню и…
Слава Богу, улыбка растворилась, но лицо сразу вытянулось, в глазах блеснули слёзы:
- Вот, смотри…
И в руках у неё оказались исписанные листки.
– Письмо мне на холодильник положил и сказал: «Вот, послание Вам, Лина Николавна».
- И что ж ты теперь?.. – задала нелепый вопрос.
- А что…
Нет, она не заплачет. Справилась.
– На работе буду читать, а потом…
- Потом ответишь?
И я улыбнулась… неужели так же, как и она?
– И тоже… посланием?
- Не знаю. Посмотрю, - небрежно свернула листки и сунула в сумочку: - И что он там нацарапал?
Линка, как же мне нужно это нацарапанное! Дай почитать, когда…   
- Ну ладно, побежала я. Может, опять вечером забегу… после письма.
Забеги, забеги, Линка! И обязательно.
И она подошла к зеркалу, вынула из сумочки помаду, подкрасила губы, взглянула на левый свой полупрофиль, на правый и лицо её стало буднично-обычным. Сейчас уйдёт. Намекнуть незаметно о том, чего жду? Ну да, вот так:
- Смотри, если будут нужны мои советы, то покажешь письмо, а если…
Нет, не хочу никаких «если»! И всё же:
– А если сама справишься с ответом, то…
- Ладно, договорились.
И защелкала каблучками, унося их звонкое цоканье с собой вниз. 

Из дневника:
«Я – на кухне. Входит Стас и слышу:
- А стоит ли ходить на сборища, где верховодят писатели-поэты бездари?
Молчу. И как это часто бывает, обращаюсь к себе самой: «Что ответишь?»
- Смотри сам, - бросаю без эмоций.
И потому без эмоций, что не могу начинать диалога, ибо надо собираться на работу.
Да и не хочу сейчас… не хочу! И всё же добавляю:
- Есть желание, ходи, а если нет…
И быстренько мысленно прокручиваю: вроде бы всё приготовила. Суп, котлеты, овощное рагу, компот и даже печеники испекла. На работу мне к двум, а сейчас уже почти час. 
- И что это Вы, Анна Сергевна, - внедряется в прокрутку меню его голос с уже пробивающимися сварливыми нотками: - даже полотенца чистого на кухне не повесите?
Ой, что это он - на Вы? Не к добру это.
- Всё тряпкой да тряпкой руки вытираем. – И голос его крепчает: - Это у тебя ваше, родовое, всё кое-как делать.
Права была. Начинается. И что?.. примешь брошенную перчатку?.. Нет, на работу надо собираться, а посему мирно и тихо вот так отвечу:
- Ну да, наше, родовое, крестьянское. Что ж делать-то? - Ой, как хорошо отвечаешь! Прямо ручейком журчишь. - А ты по-вашему, по-барски, повесь-ка вышитое полотенце и вытирай им руки. – Может, хватит журчать? Ладно, только капелькой прибавь: - Но поскольку работницу нанять не в состоянии, то придется самому стирать вышитое, а мне с тряпкой удобней, я её быстренько-быстренько в раковине выстираю, а она быстренько на батарее и высохнет.
Да-а, как ты вразумительно – ему… Ага, даже не ответил, к себе ушел. А, впрочем, нет, кажется, в коридоре задержался: 
- И половики наши истерлись.
- Да, истерлись. Вот и пошел бы, купил новые.
Ну, разве не права?.. Права, конечно. И что ответит на твою правоту?
- А ты для чего?
Опять задирается. Не сумеешь отбрыкаться. 
- А с меня и кухни хватает.
Что, напомнишь ему об этих, истёртых? Боюсь, что тогда… И всё же:
- Да я и купила эти, которые ты собираешься выбрасывать.
А поставь-ка ты ему обед на стол, может, подобреет.
- Помню, как вырядилась в свой новый костюмчик… который, кстати, сама сшила, пошла на базар, а там - половики эти привезли. И купила, и тащила к троллейбусу, а они, паразиты, разворачиваются! Хороша была в своём новом-то костюме.
Хихикнул. А чего?
– Ладно, забудь о половиках и иди обедать.
Вошёл на кухню:
- Ну и что… что тащила?
Нет, похоже, не хочет забывать. Отпарируешь?
- Ну, тогда я моложе была, можно было и тащить, а теперь надо бы - тебе...
- Еще чего! Буду я половики вам покупать!
Не заводись и на это, а?.. Постараюсь, но вот что спрошу:
- А почему бы тебе не купить? Ты же видишь, что я до двух - на кухне, потом на работе до самой ночи».

Да, тогда он опять был «свободным художником», его зарплаты были нерегулярны и зачастую мне приходилось исхитряться, чтобы сводить концы с концами. Но не пеняла ему: ладно, потерпим, пусть ищет себя, может, снова писать начнёт, пробиваться. Но ошиблась. Если бы знать!.. Если бы знать, что уже тогда… и навсегда «стих в нём самый возвышенный и одухотворяющий зов Эроса, подталкивающий к поиску истины и красоты, который он смог бы реализовать в продуктах человеческой деятельности»! И оставалось в нём лишь стремление продолжать себя в потомках, а значит…  Нет, тогда не знала этого, а поэтому… 

Суп уже ест твой муж, второе ему пододвинь. И компот сразу, печеники, пусть видит, как стараешься.
- Нет у нас семьи. Даже всех на обед собрать не можешь.
Нет, и печеники тебя не спасли, набрёл-таки на свою любимую тему… И всё равно не заведусь, не заведусь!
- Но, Стас, что ж делать-то? Значит, не получается у меня. - Присесть рядом на диванчик? - Ну, что ты себя мучаешь? Вот и полотенца не повешу, и семьи не создала. (Упомянуть то, отчего он - опять?..) И не прихожу к тебе, когда ждёшь, так, может, надо просто сменить жену?
- Так-то оно так, но... – И что за «но»? Скажет ли? - Но ты же и сейчас мне в эротических снах снишься. - Ну вот, угадала причину, отчего закипает. - Ну, если не любишь, так хотя б верность мою ценила.
О верности твой муж вспомнил... Ага, вспомнил. А Покровская?
- Так уж и верность... А та, о которой писал в своей поэме?
Интересно, что ответит?.. А ничего не ответил. Встал, подошёл с тарелкой к раковине:
- Да я бы и бросил тебя. Ведь ты для меня даже бабой не стала!»

И после этой его фразы начался наш последний тайм. Но тогда я еще не уловила этого, а вернее, не поняла, что… У Владимира Маяковского* есть строка: «лодка любви разбилась о быт». Та самая «лодка», которая со временем непременно вплывает в тину материального мира и начинает вязнуть в ней, погружаясь в рутину создания гнезда, рождение детей, добывания денег. Да-да, именно тогда и начинает таять то, чем освещаются эротические игры. И они тоже становятся рутиной, от которой меня мутило. Значит, вечно стремясь только к одухотворенной любви, не хотела я смиряться с тем, что жизнь предлагала взамен, но сознание шептало: сохрани то, что есть, ибо влюбленность – прекрасная бабочка-однодневка, а семья - нечто другое. И это «другое» мне было беспредельно дорого. И это «другое» было очень трудно обойти, но всё же... А что ответила ему тогда?
 
«- Да, не стала бабой и не стану.
Уже рагу с котлетой ест, но весь – внимание.
- Вот поэтому и советую уже в который раз: ну найди ты себе бабу! Разменяем квартиру и заживёшь в ней с новой женой, полотенчики вышитые повисите, сны эротические вместе смотреть будете.
Сейчас твой обиженный за компот с печеньями примется.
- Я мечтал иметь большой дом, жить с детьми…   
- Ну, Стас... Мало ли, о чем мы мечтали! - С каким аппетитом печенями то хрустит! - Надо же искать какой-то выход, а то будешь до конца дней упрекать меня, что даже бабой не стала.
Как хорошо, что не сорвалась! Тихо так журчишь, благожелательно… Но обида! Обида уже колит, разрастается, томит. В зал… Приляг на диван, накинь плед. Ведь так выручает тебя способность чуть-чуть вздремнуть!
Подушку – на ухо, плед... Неужели не сосну?
Бьется, ширится твоя обида.
До боли, до отчаяния!
Пригаси, зажми в кулаке, удуши!

И просыпаюсь. Как же уютно, благостно лежать, свернувшись калачиком под этим, в зеленую клетку пледом!
А обида?
И обида… Уже чуть живая, но еще бьется, бьётся где-то там, там…
Не шевелись. Вдруг опять начнёт разрастётся, душить?
Но ведь - на работу…
А Стаса уже нет, дочка магнитофон включила… и как раз диск твоего любимого Криса Сфириса*.
Посижу у порога, послушаю… Глаза закрыть? Как успокоено-отрадно! Ну да, сливаясь с музыкой, взлетает душа моя, плывёт свободной, радостной где-то там, высоко, под солнечными лучами несется звенящим полётом в сгущающуюся синеву. Какой сладостно-горестный полет!
Но стихла.
И снова, как девятый вал: что же делать? Что же делать в этой нашей тупиковой ситуации?»

Каждый раз, прочитав записки о Стасе, вспыхивает вопрос: а нужно ли было удерживать, закреплять всё в этих, в клеточку тетрадях? Может, надо было просто всё забыть и жить, надеясь на «светлое будущее»? Но не получилось. И не жалею об этом.

Глава 7. Письмо Антона
 
Линка забежала уже в одиннадцатом часу вечера:
- Извини. Прямо с работы к тебе… Есть хочу. Покорми, а уже потом…
Ставлю перед ней салат, разогреваю в микроволновке котлету: 
- Лин, а еще печенья к кофе, если не наешься.
- Да ты что! Конечно, наемся. А вот кофе выпью. Так устала! Ведь только приехала на работу, а меня и обрадовали: срочная запись хора-победителя фестиваля. Ой, мамочка!.. И началось. Фонограмма, репетиции, разводки… В общем, ни-и минуты свободной. Так что к посланию Антона даже не прикоснулась, а поэтому…
Обрадовалась: значит, есть надежда, что?..
- А поэтому сейчас поем и прочитаю… прочитаем вместе. 
- Линка, но если…
- Слукавить? И залепетала:
- Если не хочешь, чтобы я… чтобы ты… чтобы я… о чём он там, то и не… А то как-то неудобно.
- Удобно, удобно. Ты всё знаешь, чего уж там? Да и, может, остепенишь, успокоишь, если меня понесёт.
Успокою, Линка. Остепеню, Линка. Но и запишу твоё чтение письма на диктофон.
Прости!

И вот уже сидим в зале. Я включаю камин, а она разворачивает почему-то свёрнутые в трубочку и перетянутые резинкой листки и, испив несколько глотков кофе, осторожненько ставит чашку на деревянный подлокотник:
- «Никогда не переписывались, а вот теперь привелось. Думаю, что так, на бумаге, четче сформулирую свое отношение к ситуации, в которой оказался». Ну, конечно, он же писатель, вот и… - комментирует первые же строки письма.
Линка, молодец! Как же нужны мне эти твои… а посему не стану тебя успокаивать.
- «Горечь, очень много горечи испытываю я прежде всего! И, вероятно, эта горечь заслужена мною, если исходить из понятий греха или нравственных законов. Ведь есть у меня грехи и в отношении некоторых других женщин…»  Вот как? – стрельнула в меня удивлённым взглядом, помолчала, и стала читать дальше: - «Так что на судьбу жаловаться не стоит, я заслужил ее. И вот наконец-то подошло возмездие». Даже возмездие? Представляю, его состояние. «И все же эта огромная горечь, испытываемая мною сейчас, подталкивает к тому, чтобы и тебе сказать несколько неприятных слов».
Столько наговорить, а теперь и еще… - буркнула под нос. - «Может, ты задумаешься над ними, хотя едва ли. Ведь ты никогда не сомневалась в своем пути». Ой! А фраза-то подчеркнута даже! «Да и чего тебе сомневаться? Ведь у тебя есть один путь, и ты его воспринимаешь как данность, как ниспосланный свыше». Господи, о чём это он? – и взглянула на меня, не ожидая ответа. - «Ты в главных, основных чертах повторяешь путь своей матери. Она не любила своего мужа, значит, и я не люблю. Она с некоторых пор жила и растила детей одна, значит, и я так должна». Да не думаю я так, не думаю! – И смотрит, будто хочет меня заверить в этом. - Аннуш, ну что ж он так?
Я развожу руками и она, сообразив, что не отвечу, читает дальше:
- «Думаю, что это у тебя складывается даже подсознательно и определяет твою судьбу».
Ерунду какую-то пишет. «Говоря по-книжному…» Вот-вот, по-книжному… «Говоря по-книжному, ты - второе издание своей мамы, но более изящное и облегченное. Что ж, коль мне за все эти годы не удалось переломить твое подсознание, едва ли это удалось бы сделать и в будущем». Так всё же пробовал, пробовал! А разве подсознание можно переломить? – снова смотрит на меня и на этот раз, кажется, хочет услышать ответ.
- Нет, Линка, думаю, что подсознание переломить невозможно, только вот что я… - хочу развернуть свои соображения, но вижу, что она снова – в письме:
- «Жаль, очень жаль, что мы прожили столько лет рядом, но так и не стали чем-то единым, к чему в идеале должен приводить брак. «Жена принадлежит мужу, муж принадлежит жене». Брак предполагает преданность всем телом и всею душой. К сожалению, к очень глубокому сожалению у тебя этого не было»
Линка неожиданно прерывает чтение.
- Зябко мне что-то. И камин твой не греет.
Сидит с минуту, а я молчу, передвигая камин поближе.
– Но в общем-то он прав. Чем-то «единым» мы не стали.  «Принадлежать» я не могу. И не только ему, но и никому, - слышу её тихое, сказанное только себе. Но снова читает:
- «В жизни твоей матери в основном была лишь работа во имя жизни детей, а в более широком понимании этого слова, жизнь отодвигалась и отодвигалась от неё постепенно, становясь лишь слабым приложением к работе. И было ли еще что-то, помимо нее, не знаю». Снова пошла ерунда книжная, надуманная. А разве детей растить – не жизнь?
Вот мама и жила ради детей, и жила этим. И ты должен бы… - щёлкает ноготком по листкам: - ради них жить, а не для… - И передразнивает его: - «Главное в наших отношениях - женин долг!» - И снова – к письму: - «Этот же способ жизни, и уже без необходимости, унаследовала и ты». Ничего себе! Значит, всё, что делаю, это - «без явной необходимости»? Развлекаюсь! Блажью занимаюсь! «Потому и не сделала свою жизнь более привлекательной». Блин!
Линка отбрасывает письмо на диван и порывается встать, но реплика словно утяжеляет её и она, оставшись в уголке дивана, бросает:
- Ну и подал бы пример, как сделать жизнь привлекательной… на кухне там, или бегая по магазинам, стирая… да мало ли в чём? Разве не права, Аннуш?
Да права ты, права, Линка! Но ведь ответ мой тебе не нужен, а поэтому подолью-ка тебе кофейку и добавлю в него ликера поболе обычного, авось поможет. 
 
- «А теперь вот о чем. С самого детства я стремился слиться с другими - с товарищами, с любимыми. И в особенности - с семьей и с тобой». Ой, лукавишь, Антоша!
И Линка постучала ноготком по листкам, словно стараясь вызвать образ Антона:
- Со мной-то ты хотел слиться, верю! Особенно, когда ждал «исполнения женина долга», а вот с детьми…  Хотел бы, так читал им книги, листал наши альбомы, мастерил что-либо с ними же, уроки помогал делать, а то…
И, коротко вздохнув, читает дальше:
- «Не знаю, может быть, переживая кризис, снова буду стремиться к какой-то душевной слиянности, но сейчас, нахожусь в полном одиночестве. Друзей у меня нет, перед кем можно излить душу, и кто наполнил бы ее снова чем-то свежим и пьянящим, в Бога, в такой степени, чтоб прийти к священнику исповедаться, тоже не верю, а дети… Конечно, по моей же вине, дети мне полу чужие». А почему полу чужие-то?
И смотрит на меня. Линка, не могу я ответить на этот вопрос, не жди… Да она уже и не ждёт:
- «С одной стороны, из-за того, что не могу предохранить их от собственных душевных мук, а с другой - от неверия в них». Ну надо ж! От неверия в собственных детей, оказывается. Да не от неверия, Антон, а от… - Не заканчивает фразы, а жаль. - «Тут уж - признайся себе как-нибудь, и ты подсознательно приложила руку, чтоб отделить их от меня» Ой, ну конечно я виновата! Я, а кто ж еще? «Без отца прожить можно» - не раз говорила, а руководствовалась этим постоянно». Конечно, можно. Я-то прожила! Но не руководствовалась этим, нет!
Верю тебе, Линка, верю! И она несется дальше:
 - «Бросаясь на их защиту от меня, ты невольно настраивала их против и получалось: ты - хорошая, а я - плохой. Плохой, потому что прошу дочку подклеить обои или не хочу платить сыну за куртку, а ты хорошая потому, что сойдет и с такими обоями, а сыну отдаешь мои же деньги, но не скажешь ему этого». Ой, что ж это он? Да не настраивала я против него детей, не прилагала рук, что б отделить! Клянусь!
И она подхватилась, метнулась к окну, обернулась, смотрит на меня так, будто только что это я обвинила её, а не Антон, будто я… Линка, моя дорогая Линка, успокойся, войди в реальность!
-  А защищать… Да, защищала. От его занудства.
И уже вот так, стоя у окна, читает дальше:
- «Вероятно, ты не любила меня никогда. Были лишь временные порывы. Была, вероятно, признательность и за интеллектуальную близость, но не было, чувства убежденности, что «муж и жена - одна сатана».
Она опускает руку с письмом, сжимает плечи.
- Что-то никак не согреюсь. Зябко.
Обхватывает себя руками, отворачивается к окну:
- Этот период до включения батарей для меня всегда мученье. Вон, и березка под фонарями стоит понурая, скучная… хотя еще и стайки листочков на ней держатся из последних сил. – Помолчала, и я услышала тихое: - Да нет, была я влюблена в Антона когда-то, но вот… разбилась моя любовь о быт.
Линка, не надо так… Отвернись от понурой березки под фонарём, взгляни на меня!
И обернулась. И даже улыбнулась. Но как же грустно!
 - Правда, «временные порывы» остались, но вот теперь и они…
Как же жалко её, вот такую! Но утешать не стану в этой, и её постигшей неизбежности прощания с любовью. Да, кажется, она и сама справилась, подошла к дивану, села, расправила письмо на коленке:
- «Было, было в тебе сознание временности нашего семейного союза из-за того, наверное, что я для тебя был во многих отношениях неудачник без машины, без заграниц и, к тому же, не «скрипач». Во даёт! «Без машины, без заграниц...» Что, требовала от него всё это? И бога не боится. А насчет «скрипача»… Ведь не захотел же им стать, не захотел?
Линка, ты меня спрашиваешь?.. чуть не вырвалось, но хорошо, что… ибо она снова – в письме:   
- «Да, я всего этого стою, винить кого-то не буду. Недостаточно работящ, недостаточно целеустремлен, недостаточно талантлив…» Вот-вот, и сам наконец-то… - пробурчала письму. - «А душа не хочет с этим мириться! Я любил и был предан. Я мечтал о доме-гнезде и ради этого работал, пусть и не слишком много. Но работал бы и больше, если бы были общественные условия, так почему же все неудачи ставишь в вину только мне?» Да ни я тебе всё это в вину ставлю, а ты сам, сам! – и снова щёлкнув по листку ноготком, уставилась на меня: - Что, разве грызла его из-за денег, Аннуш?
Но разве нужен был ей мой ответ? 
- «Да, если бы я чувствовал твою любовь, то и крутился бы побольше. Ты не находишь этого?» Нет, не нахожу. Не нахожу! – Почти крикнула письму: - Нужно было наоборот, наоборот! Если б ты крутился побольше, то и… «Впрочем, кажется, хватаюсь за какую-то семейно-любовную бухгалтерию, а это едва ли подобает людям с достоинством». Вот- вот… Хорошо, что о достоинстве вспомнил. «Я просто хотел любви и преданности, а влюблять в себя собственную жену каждый раз заново красивыми фразами, взглядами, букетами цветов… Это нечто слишком юношеское, стрекозиное». Да не стрекозиное это, а, может, как раз и главное!.. в отношениях мужчина-женщина. Как же не понял!
- А, может, и не захотел понимать, – пробурчала я почти себе.
- А, может, и не захотел понимать потому, что так было ему удобней, - уставилась в мой электрокамин и в её зрачках блеснули отблески от его свечения.   
- «Думаю, что у тебя просто не хватило терпения, тебе надоело, ты устала, у тебя нервы или еще что-то, но я расцениваю твой разрыв как предательство». Ну и ну! «Ты была мне опорой и надеждой и все мечталось, что мы построим с тобой дом-гнездо. Но ты отняла надежду. И будет ли она снова - маловероятно. Ведь теперь разочарований больше, чем надежд...» Ну, это уже опять литературщина пошла-поехала.
Отложила письмо в сторону, протянула к камину руки. Посидела с минуту. Снова взяла листки:
- «Сейчас не хотелось бы возвращаться под общий кров…» Написал бы по-человечески: «домой». «Не хотелось бы встречаться с тобой и говорить о чем-то. Но вернуться придется, придется сосуществовать какое-то время вместе, пока не определюсь с работой и жильем». - И Линка замерла: - Значит, решил уйти. 
Посидела так… Потом, даже не взглянув на меня, медленно стала сворачивать листки в трубочку:
- Ну… Вот и всё.
- Да нет, Линка, не всё, – встрепенулась я.
Нельзя же отпустить её туда, к нему, не попытавшись хоть как-то успокоить?
- Похоже, что твой Антон окончательное решение не принял и сбросил его на тебя, так что «всё» только за тобой. И советую: придешь сейчас домой, ничего не говори ему, выпей пару таблеток снотворного и-и спать, а утром… «Утро вечера мудренее» - подсказала народную мудрость, на что она лишь улыбнулась.

В дневник.
Эту запись я не сделала тогда, в Крыму, а поэтому пишу сейчас:
«Иду к дому Волошина, к тому самому, о котором писал:
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…
Но почему во мне - робость?
            В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский.
Полынный дух и жёсткий треск цикад...
Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?»
И уже не робость, а только волнение.
Его книги, фотографии Сабашниковой и стихотворение - ей:
    …Каждый поющий мне размер,
    Каждое слово -
    Отголоски глухих пещер
    Мира земного, -
    Вязи созвучий и рифм моих
    Я в ней раскрою,
    И будет мой каждый стих
    Связан с тобою.
Горбоносая… И совсем не красавица, чтоб посвящать ей такие стихи!
Мольберт, краски... В нише, над ложем - японские акварели, а напротив - три высоких окна и все - на море.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем…

А теперь - во-он на ту гору! И почему пожелал остаться именно там?
Наверное, чтобы к нему добирались только те, кто очень захочет.
А, может, чтобы дальше от людей, - надоели?
Да нет, кажется, он любил их… любил, но не смог примирить своими стихами:
…И там, и здесь, между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас - тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Ну, еще немного, во-он к тому деревцу!
Под этой красной мраморной плитой… Вот и я, Максимилиан Волошин. Мой поклон тебе!
«И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках. И вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных…» Эти сухие стебельки ковыля – тебе, а еще - веточка туи, пучок крымской полыни и веселые голыши-камешки - прямо на них… чтоб не так скоро унёс их ветер. Прощай, Максимилиан!

И снова – тропка. Но уже вниз, - к морю.
Спасибо, Макс, что ты был!
А напротив – гора, и вершина её… Ну да, похожа! Похожа на его профиль.
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Спасибо, Макс, что ты есть.
Нет, еще постою и вот так… лаская, проведу пальцем по темно-синему контуру горы.
А теперь – на траву, спиной – к теплому валуну. И - термос с чаем, и бутерброд.
Прости, се ля ви*…
Как море то плещет! И ветерок влажной прохладой - в лицо. И запах кофе, полыни…
Боже, как наполнено можно жить!»

Глава 8. Ответ Линки
 
На другой день, в субботу, прямо с утра, Линка - у меня на кухне, сидит в уголке диванчика и на столе раскладывает какие-то листки. Красивая сегодня! Не помирилась ли со своим отвергнутым?.. Но уже берет листок, и я слышу:   
- Аннуш, послушай-ка, что ему нацарапала.
А-а, так вот что за листки! А я то думала, что опять с письмом Антона будет спорить.
- «Наверное, я могла бы написать тебе бесконечно длинное письмо, но лучше отвечу на твоё, абзац за абзацем. Итак...»
- Линка, а почему ты ему – письмом? Может, поговорите сегодня?
- Не получится. Когда вчера пришла, то сразу, как ты советовала, проглотила снотворное и нырнула в постель, а проснулась… его уже и нет. Ушел квартиру себе искать? – взглянула с усмешкой.
Но нет, спросила не у меня, ибо тут же и ответила на свой вопрос.
- Ну и ладно, пусть ищет. Если придёт, я ему – тоже послание. На холодильник. Как и он… - почти рассмеялась.
- Молодец, Линка, не поддавайся унынию! Уныние - большой грех, если верить религиям, так что держи хвост пистолетом!.
- Но слушай дальше: «Да, есть ситуация. Есть, если хочешь, кризис в наших отношениях. Есть и горечь, «очень много горечи» как ты написал». – И вдруг спохватывается: - Ой, хотела отвечать после каждого его… ну, после каждого его обвинения или жалобы, но не получается, сбиваюсь.
- А ты так и напиши: сбиваюсь, мол… 
- Ага, мерси, так и напишу.
И, диктуя себе, берет ручку, пишет:
- «Вот видишь, хотела отвечать абзацем на абзац, но не получается, сбиваюсь. А горечь моя не только в том, что разлилась по нашей жизни, а…
- Линка, что-то в обобщения ты подалась, - прервала её: - Конкретнее бы надо, ближе к проблеме, так сказать…
- Ага, и правда. Вычеркну на хрен эти общие книжные рассуждения, а то… словно от него заразилась.
Расстегнула косметичку, вынула из неё листки. Письмо Антона? Да, вроде бы:
- Слушай конкретное… из его письма: «Ты никогда не сомневалась и не сомневаешься в своем пути...» Господи! Прожить с человеком столько лет, любить его, как утверждает, и сказать такое?!
Нет, не напишет сегодня Линка письма мужу. Знаю, вижу. Слишком эмоциональна и втиснуть свои эмоции в слова, фразы никогда у нее не получалось, вот и сейчас…
- Да не только в пути, а в каждом своем поступке и даже выборе какой-либо тряпки сомневаюсь!
И разгорячённо-растерянно взглянула на меня:
- Аннуш, написать ему и это?.. или как?
- Напиши, - пожала плечами: - Ведь так оно и есть.
И опять подумала: нет, не стоит ей писать письмо. Сказать об этом? Но она уже опять диктует себе и пишет: 
- «Ты еще упорно настаиваешь, что «в главных своих чертах повторяю путь своей матери». Хорошо, если допустить это… - И снова – ко мне: - Но Аннуш, ведь не вбивала я себе такого, не вбивала! – уставилась на меня, будто ища защиты: – А, впрочем, если это и было… ну как может жалеть, что не удалось переломить меня? Ведь он – писатель и должен, должен понимать, что переломить человека, когда ему за тридцать не-воз-можно! В таком возрасте надо принимать таким, каков есть! Кстати, всегда это и делал, так зачем же?..
И улыбнулась растерянно. Помолчала. Но снова к - письму:
- А напишу-ка ему вот что: «Ты недавно сказал, что, Фрейд* утверждает...»
И вдруг отбросила ручку, стала сгребать листки со стола.
– Нет, не могу.
Ну вот, писать больше не собирается, а как же я?…
- Путаница какая-то получается. Да и к чему эта переписка?
Но как же я узнаю, что у вас будет дальше?
- Вот приду вечером с работы и поговорим… устно, если вернётся.
Опустила голову, посидела с минуту. Знаю её такой… сейчас скажет еще что-то.
И услышала: 
- Да, Аннуш, так и не нашлось в моей душе нужных слов, чтобы написать ему, но…
И, глядя в заплаканное дождевыми каплями окно, сказала вроде как себе:
- Надо было только и написать: «Если тебе станет очень плохо без нас, то всегда можешь возвратиться».
Я ничего не ответила, а она почти прошептала:
- Да, только это.

На следующий день - по рассказу Линки:
Когда её обиженный и отвергнутый всё же возвратился, Линка спросила: ужинать, мол, будешь? «А сама стою над раковиной, мою посуду и всё пытаюсь стереть с лица вдруг прилипшую улыбку». Ну да, нелепо же улыбаться после всего, что у них… Потом, вроде как перестав улыбаться, поставила перед ним тарелку, чашку, спросила: «Тебе как отвечать на письмо? Письменно или устно?» И, рассказывая всё это мне, рассмеялась: «Аннуш, и всё же расплылась я в улыбке! А он задергал усами и, тоже сдерживая улыбку, скривил вот так рот, - состроила забавную рожицу, - и говорит: «Как хочешь». Вот и стала Линка «устно» излагать ему то, что пробовала - письмом: хотела, мол, объяснить, что не может в отношениях муж-жена исполнять функции неотложки, что надо, де, искать какой-то выход, а он ел салат и молчал. Нет, не думает она, что духовно не слились. А он ел котлету с макаронами и молчал. И зря упрекает, что детей настраивает против, из дома хочет выгнать. А он уже пил чай и всё же стал мягко возражать: «Нет, не наступал, не переходил на свою занудную интонацию и даже казалось, что был рад разговору».
В общем, перемирие вроде бы состоялось. Но что дальше?

Когда Стас ушел, и я осталась с Настей… Да, была, была растерянность, - а как же теперь… без него? - но уже довольно скоро поняла: а, собственно, что изменилось-то? Жизнь потекла почти в обычном ритме, - проводить дочку в школу, самой - на работу, с работы, вечером уроки с Настей, домашние хлопоты… В общем, было то же и даже проще, - не надо было готовить завтраки-обеды-ужины Стасу, - но с его уходом сразу же растаяло раздваивающее чувство вины-не-вины из-за того, что не могла покориться ему и это придавало силы и даже радовало.
Нет, не страдала я без Стаса. И не хотелось, чтобы вернулся, - знала, что жить с ним так, как в последний год, не смогла бы, а он… Он сразу уехал и вскоре стала я получать алименты из Новгорода, а потом от знакомого журналиста узнала: работает там редактором в каком-то техническом отделе (почему техническом?), женился, она - простенькая, но молодая «сочная бабёшка», как определил её рассказчик.

В дневник:
Как же верны эти слова Платона*: «В телесном и духовном смыслах Эрос - демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
Но когда мужчина утрачивает способность или желание идти «к истине, добру и красоте», то остаётся последнее: утверждение себя в продолжении рода или просто в эротических играх. А для этого ему, как дон Жуану*, необходима рядом та, которая помогала бы поддерживать его второе мужское предназначение. И теперь я ни в коей мере не осуждаю Стаса: раз бросил писать стихи и тем реализовывать себя «в продуктах человеческой деятельности» то….
Но для дочки наш разрыв с мужем стал раной, - вижу это и чувствую. Нет, не говорит она о своей боли, но когда что-либо напоминает об отце, то замолкает, замыкнтся.
И в этом для меня – очень много горести. И потому, что так и не решила: правильный ли сделала выбор, лишив дочку отца из-за своей неспособности покориться рутине эротических отношений?
Судьба свела меня с Линкой, почти двойником, ибо у нас есть нечто общее: мы – очарованные души. И очарованы тем самым НЕЧТО, которое в мужчине привлекает нас, как бабочек – цветы. Но если это «нечто», освещающее эротическую близость, гаснет, то... И всё же! Ведь Линка во многом другая, и детей у нее двое, так какой выбор сделает?»

День её не было, а на другой забежала на чашку кофе перед «поздней» работой, как называет ту, которая случается после двух:
- Вчера-то утром мой…
И Линка светилась той самой улыбкой, которой не виде давно:
- Подмёл пол в коридоре, вынес мусор, а потом сел вычитывать статью из журнала… вчера ему прислали.
- Вроде бы жизнь ваша покатилась по-прежнему? – обрадовалась я.
- Вроде бы… А когда я заскочила на обед лишь на полчаса, то бросаю ему: «Поджарь, пожалуйста, яичницу себе сам, а то я не успеваю. Масло уже на сковородке, разогрей его…». Ну, он и пошел на кухню, а я стою в коридоре у зеркала, подкрашиваю брови и думаю: «Зачем дверь то за собой прикрыл?» И вдруг она распахивается, и он кричит панически: «Лина! Оно не кипит!» «Что не кипит?» «Масло не кипит.» Иду на кухню, а там!.. Дым - столбом. «Ну, зачем тебе, чтоб кипело? Разогрел бы, да и всё. Форточку скорей открой и разбивай яйца». А он, не спеша… как и всегда, берёт одно яйцо, ищет чем бы разбить, потом осторожненько ножом бьёт по нему… Хватаю яйцо, разбиваю о край сковородки… - И уже смеется: - Аннуш, ну разве это не смешно всё это?
Но я лишь улыбнулась, пожала плечами… А что было ответить? Ведь тот свет, который исходил от неё, был только её свет! И до меня доходили лишь окраинные лучи его. И почувствовать, принять его в себя не могла, чтобы вот так, вместе с ней радоваться медлительности и неумению её мужа.   
- Ну а ночью…
- Линка допила кофе, зачем-то перевернула чашку вверх дном, постучала по её фарфоровому донышку и сказала почти себе:
- Когда дети уснули, пришла к нему, легла рядом, а он прошептал: «А я думал… никогда уже не придёшь».

Послесловие

Вскоре мы с Линкой расстались. Я опять уехала к дочке в Питер, ибо в их семье родился сын, надо было им помогать, и связь с моей героиней повести оборвалась. Почему? А потому, что она из тех людей, которым надо общение с глазу-на-глаз, а писать письма такие не хотят… или не умеют? Правда, месяца два мы еще перебрасывались по майл-почте, иногда переговаривались по телефону, а потом… Потом всё чаще она начала пропускать мои короткие сообщения, а вскоре и вовсе перестала на них отвечать.

И встретились мы только через шесть лет. За это время я написала свою повесть, издала на деньги, заработанные по Интернету за редактирование текстов, и подарила книгу Линке с надписью: «Дорогому моему соавтору - с любовью». Казалось, она должна была удивиться «соавтору», но ничего не сказала и молча сунула её в сумку. Но потом прочитала… правда, не сразу, не взахлёб, как мне думалось, и я услышала:
- Интересно, конечно, ты всё это… - И взглянула с тайным извинением: - Но Аннуш, в повести - не я.
- Линка, так ведь там всё…
- Ну и что? - И снова взглянула, но уже с искоркой упрямства: - Все равно, там – другая.
Вот так… Она, мой соавтор, не узнала себя. И не узнала не из-за того, что не хотела, а скорее потому, что изменилась. И, надо сказать, в лучшую сторону, - стала спокойней, уверенней. И уже не было в ней той натянутой нервозности, скованности, которую пришлось наблюдать в пору нашего житья рядом. В чём причина?
Из наших возобновившихся «кофейных» бесед с ликёрчиком или коньяком, выяснилось: компромиссные отношения между Антоном и Линкой тянулись около двух лет, - он старался приспособиться к ней, она к нему. И тянулись лишь потому, что она не хотела терять мужа из-за детей, - ждала, когда подрастут, чтобы смогли понять её. Но тонкая ниточка, которую они пытались сохранить, всё истончалась, истончалась и, наконец, оборвалась, - он нашёл любовницу, она узнала об этом и не простила.
- Линка, - попробовала защитить Антона: - ну, зачем же ты так? Раз ты… пусть бы он…
Но она не дала договорить:
- Нет, Аннуш, не смогла бы я терпеть это «пусть». Да и дети… Они могли узнать и что тогда? 

Да, Линка изменилась. И очень. Стала еще привлекательней нескрываемым достоинством, непотаенной свободой. Когда дети уехали учиться в Москву, почти на год и она уезжала к тому самому Серёже, с которым познакомилась в «Крымском приморье», но… И на моё удивление, ответила, что надоел ей из-за того, что кроме как о его работе да о деньгах больше не о чем стало с ним разговаривать.
- И не жалеешь? Ведь вроде бы симпатичный был, да и в Крыму находили о чём… 
- Нет, не жалею, - прервала с искренностью, в которую я сразу поверила. 
- И будешь жить одна?
- Буду одна, - сказала, как о давно решенном: – А, может… 2
И глаза её засветились тёплым светом:
- А, может, снова встречу того, с кем переживу ту самую влюблённость, о которой писал твой Набоков, ведь она – не явь, и у неё метины другие. Так, кажется?
- Почти… - чуть не рассмеялась я и продекламировала: - «Мы забываем, что влюблённость – не явь, что метины не те…» - Но увлёкшись, дочитала: «Что, может, быть, потусторонность нам приоткрылась в темноте».
- Вот-вот… - подхватила: - Еще раз приоткрыть потусторонность… Разве в ожидании этого не стоит жить?

 *Владислав Ходасевич (1886-1939) - русский поэт. После переворота 1917 года жил за границей.
*Николай Гумилёв (1886- 1921) - русский поэт, создатель школы акмеизма. После переворота 1917 года был расстрелян.
*Герман Гессе (1877-1962) - немецкий писатель и художник, лауреат Нобелевской премии (1946).
*Александр Чижевский (1897-1964) - советский учёный, биофизик, один из основателей космического естествознания, поэт, художник.
*Мать Тереза (1910-1997) - католическая монахиня, основательница женской монашеской конгрегации «Сёстры миссионерки любви».
*«Код да Винчи» - роман американского писателя и журналиста Дэна Брауна.
*Владимир Соловьёв (1853 1900) - российский религиозный философ, поэт, публицист.
*Людвиг ван Бетховен (1770- 1827) – немецкий композитор, ключевая фигура западной юклассической музыки.
*Максимилиан Волошин (1877-1932) - русский поэт, переводчик.
*Валентин Распутин (1937-2015) - русский писатель, публицист, представитель «деревенской прозы».
*Владимир Набоков (1899-1977) – выдающийся русский писатель, поэт, переводчик.
*Василь Быков (1924-2003) - советский и белорусский писатель. 
*Лета - в древнегреческой мифологии одна из пяти рек, протекающих в подземном царстве Аида, река забвения.
*Эрнест Хемингуэй (1899-1961) - американский писатель, журналист.
*Гирей — династия ханов, правившая Крымским государством с начала XV века до присоединения его к Российской империи в 1783 году.
*Коктебель - посёлок на востоке Крыма, где жил и похоронен Максимилиан Волошин.
*Лев Толстой (1828-1910) - русский писатель, публицист, автор «Войны и мира» с главным героем Вронским.
* Эрот иди Эрос - божество любви в древнегреческой мифологии. Выступает и как воплощение мудрости, мужской воспроизводящей силы в продуктах человеческой деятельности.
*Иван Айвазовский (1817-1900) - русский художник-маринист, баталист, коллекционер, меценат.
*Александр Грин (1880-1932) – писатель, создавший реалистичный и полный романтических фантазий мир.
*Аджимушкайские каменоломни - подземные каменоломни в черте города Керчь.
*Григорий Потёмкин-Таври;ческий (1739-1991) - создатель Черноморского флота и первый генерал-фельдмаршал. Руководил присоединением к России и устройством Таврии, Крыма.
*Иосиф Сталин (1878-1953) – генеральный секретарь ЦК ВКП, глава СССР (1924-1953).
*«Жизнь, порывы бурь мятежных…» - стихотворение М. Волошинва.
*Владимир Маяковский (1893-1930) - русский и советский поэт.
*Крис Сфирис (1956) - американский композитор греческого происхождения.
* Се ля ви - в переводе с фр. «Такова жизнь».
*Зигмунд Фрейд (1856-1939) - австрийский психоаналитик, психиатр и невролог.
*Платон (427–347 гг. до н. э.) - древнегреческий философ из Афин.
*Дон Жуан - один из «вечных образов» литературы, - ненасытный обольститель женщин.