Жаворонки и совы. Глава 25

  Глядя на дверь, закрывшуюся за рыбаками, официантка презрительно произнесла:
— Шастают тут среди бела дня… Лучше бы делом каким занялись.
  Её голос, сухой и неожиданно скрипучий, был будто бы во много раз старше своей обладательницы. Я почувствовал себя неуютно, предположив, что вслед за рыбаками тоже зачислен в компанию никчёмных тунеядцев, и спрятал глаза, пристально рассматривая запачканный сыром лист салата. Уже на пороге кухни женщина вновь обернулась к двери с таким видом, будто собиралась плюнуть на остывающий след.
— Бёльге на вас нет…
  Я вздрогнул и оцепенел на несколько мгновений, услышав знакомое слово.
— Простите! — почти крикнул я вслед скрывающейся в проёме фигуре.
— Что ещё? — официантка повернулась и устало посмотрела на меня.
  Взволнованный, я вскочил и подошёл к стойке, лихорадочно соображая, как продолжить разговор. К счастью, всё больше прираставшая ко мне легенда пригодилась и на этот раз.
— Я… писатель. И… немного собираю фольклор. Мне уже приходилось слышать о бёльге, но буду Вам очень признателен, если Вы расскажете мне то, что знаете.
  Женщина молча уставилась на меня. Я внутренне приготовился к суровому отпору, но она вдруг громко хмыкнула, заставив меня вздрогнуть ещё раз, и, растягивая гласные, ответила:
— Ха!.. Бёльге — это большая волна, которая, как рассказывают наши выжившие из ума старики, приходит в наши края неизвестно откуда раз то ли в сто, то ли в двести лет. Вот и всё, нечего тут и рассказывать.
  Она почти неуловимо дрогнула плечами, продолжая сжимать в руках поднос.
— Так Вы… считаете, что это — неправда?
— Бёльге-то? Да кто ж нынче в это верит? Это же, как Страшный Суд: будет, точно будет, не сойти мне с этого места, а когда — никто не знает. Главное, что не при нас, это уж точно!..
  Она вдруг отрывисто, надрывно, на грани плача, расхохоталась, а я неожиданно для себя, будто галлюцинируя, увидел её молодой, чуть менее приветливой, чем её соседки по улице, стеснительной и задумчивой. Наверное, она долгие годы молча сносила насмешки сверстников, мечтая о чём-то совсем обычном — светлом доме да добром муже, да так и засохла целиком, будто побуревший бутон розы, сохранив крепкий стебель, и лишь шипы на нём стали ещё ядовитей и тоньше.
— Спасибо, — я не нашёл, что ещё сказать, и понуро вернулся к столу. Есть уже не хотелось. Кое-как прикончив обед, я расплатился с парнем за стойкой, который всё то время, что я был здесь, молча и без особого интереса наблюдал за происходящим. Возвращая мне сдачу, он вдруг удержал купюру. Я удивлённо поднял на него глаза.
— Вы не обращайте на Марту внимания. Так-то она не злая, а умом слегка тронулась после того, как… Ну, да не наше это дело, да и давно это было.
  Его брови взлетели над переносицей.
— Приходите к нам ещё! — он попытался изобразить приветливую улыбку. — Только лучше вечером, если и вправду сказки собираете. А лучше в воскресенье. Сразу после службы и приходите.
— С-спасибо, — пробурчал я, выдёргивая купюру. — Всего доброго.
— До свидания, — ответил парень, когда мои пальцы уже коснулись дверной ручки.

  Я не мог придумать, куда ещё мне пойти. Взгляд упал на здание вокзала, и на секунду я задумался, не пора ли мне прекратить эту странную затею и вернуться домой. Но я не хотел уезжать, не попрощавшись с Марией, и решил, что дождусь её возвращения с маяка. Да и лавочника я уже обязал. Пожалуй, проведу тут ещё несколько дней, которые всё равно уже оплатил, ну, а потом уеду первым же поездом.
  Погрузившись в размышления, я дошёл до развилки, которой прежде не замечал. Левая ветка вела к дому смотрителя, правая ждала моего решения. Я остановился. "К худу или к добру?" — спросил я мысленно неизвестно кого. Над головой, в ветвях осины, уже почти сбросившей все свои листья, громко отозвалась ворона.
— Думаешь? — ответил я. — Ну, домой так домой.
  Я по-солдатски крутанулся влево, и знакомая мне мостовая одобрительно взвизгнула под каблуком.

  Миновав калитку, я заметил Хелену, повернувшую за угол дома. К левому боку она прижимала огромный таз с кучей выстиранного белья. Я легко догнал её и взялся за край таза. Женщина испуганно обернулась.
— А, это Вы. Вот напугали! Что ж Вы, как кот, ходите, — Хелена улыбнулась.
— Ох, простите. Давайте помогу.
  Женщина с явным облегчением передала мне тяжёлую ношу. Мы дошли до двух верёвок, натянутых между баней и домом, и принялись встряхивать и развешивать многочисленные рубахи и полотенца. Я, почему-то смутившись, увидел среди них и свою, брошенную и забытую вчера на крыльце. Ветер, не утихающий тут ни на минуту и, верно, скучающий по парусам, сразу же надул тяжёлые белые полотнища, и рубашки, громко хлопая полами и размахивая рукавами, беспомощно взывали к зелёным холмам, а может, просто играли, пытаясь поймать непокорный воздушный поток.
— Это мы сейчас быстро вдвоём-то. Вы скажите, как обедать захотите.
— Спасибо, я уже поел. В пабе, — признался я, помедлив.
— В пабе? Осваиваетесь, значит, помаленьку, — она засмеялась. — Марта, бедняжка, всё ещё там?
— Там. Н-необычная женщина.
— Скажете тоже — необычная! Сумасшедшая как есть. Да и что грех на душу брать — любая бы после такого с рассудком простилась. Ох-хо-хо…
  Она покачала головой.
— А что с ней случилось?
— Да что… — Хелена замялась и помолчала с минуту. — Сначала долго замуж выйти не могла — ведь и в молодости-то красавицей не была, худющая… так, брислинг мелкий. А потом рыбак один стал за ней приударять. Злые языки говорили, что на спор, только Марта про это и слышать не хотела, прямо в неистовство какое-то приходила. Так и отстали от неё. А дело и правда к свадьбе шло. Ну, и мало ли что, народ подумал, всякое бывает. Обсуждать обсуждали, конечно, кто ж языком почесать не любит. А он — и что только себе удумал — взял да и сбежал из-под венца. Дружки его говорили, что уже на полпути к её дому он сказал, что что-то забыл. Уж как они ни отговаривали его возвращаться, упёрся — нет и всё, надо мне. И след простыл. А её уж соседки в платье наряжали, а тут такие новости. Она возьми да и скажи: "Да пропади ж ты пропадом, явел, своте!". Вышла и плюнула на дорогу. Успокоили кое-как, даже напоить пришлось. А вечером его на станции нашли, под поездом на запасном пути. На теле ни синяка, ни царапины, а мёртвый, что твоя доска. Расследование, конечно, было, из города приезжали, да только ничего не нашли. А Марта смеялась неделю, а потом замолчала. Года два молчала, наверно. За то время её совсем стороной обходить стали, ведьмой считали. Сестра выгнала из родительского дома. Так и поселилась у пристани, одна-одинёшенька. Прибилась к пабу, что ещё она делать-то может… Да только я думаю, ни при чём она. Парню тому разные делишки приписывали, люди говорили, не забыл он ничего в тот день, а будто человека какого-то неприятного для себя увидел да сбежал. Кто ж теперь знает…
  Она умолкла. Я стоял столбом, вспомнив, как старательно задабривали Марту толкавшиеся в дверях рыбаки. Хелена взглянула на меня.
— Что-то я Вас совсем заморочила! Мне волю дай, и не такое наплету! Беда со мной, да и только. А пойдёмте чай пить!
  Она с гордостью оглядела выстиранное бельё, танцующее на верёвках — особенно усердствовали Мартиновы подштанники — повернулась и зашагала к дому.