Последние журавли

     Утром подходил к маминой квартире - в обоих окнах с моей стороны шторы плотно не задернуты, висят - будто стынут вчерашним временем. Вошел, тихо прикрыл дверь, прошел вперед по коридору и заглянул в большую комнату. На кровати - смещенным бугром к подушке - скомканное одеяло, что и сама мама под ним, понял лишь, когда подошел. Потянул одеяло, стянул с маминого лица... «Все…!» - екнуло до самых пяток. Протянул руку, положил на мамин лоб, глаза мамы открылись…
     Весь день об этом думал…
     И еще думал, что надо свозить маму в Алексино на журавлей, непременно свозить, в последний раз, - пусть увидит в последний раз…

     В Алексино на этой неделе побывал уже дважды. И оба дважды на московских номерах Катерины. Еще с первых дней знакомства, весной, Катерина просила повозить ее по «моим» пейзажам, и время от времени я это делал. Звонил, если вдруг созревал выехать в свою окресть, она приезжала ко мне и мы ехали либо на ее машине, либо на моей. Доезжали до какого-нибудь моего места, Катерина сразу же начинала рисовать, а я просто бродил, выхаживал себя, или точнее захаживал..., шагами - сотнями, тысячами, словно стяжками рваных ниток пытался заштопать все внутрь… Катерина изрисовала почти все «мои» пейзажи. Алексино приберегал напоследок, знал, что это место ей понравится особенно. И вот мы побывали там уже дважды кряду. В первый раз у меня с утра случилось недомогание, меня штормило, к вечеру температура не прошла и потому поехали на машине Катерины. Мы ехали, я лениво поглощал проплывающий, нагретый во мне и много раз изъезженный снаружи пейзаж, всякий раз недоумевая, когда Катерина притормаживала и спрашивала «куда...?!» (и так ведь ясно, куда), тут же, съеживаясь от пустоты недоумения, тыкал пальцем «куда», Катерина ехала дальше, через время снова притормаживала - «куда…?!», я снова тыкал в «куда», и мы снова ехали дальше. Во второй раз, через день, снова «на Катерине». Мне выздоровевшему теперь захотелось коньячку, потому соврал Катерине, что по-прежнему чувствую недомогание, и, пользуясь капризом «больного», купил себе маленькую бутылочку, такую махонькую, какую, уронив в траву, не сразу-то и отыщешь. Бутылочку ту я лелеял и лекарственно прикладывался к ней до самого Алексино. В оба раза ближе к Алексино навстречу нам то и дело ехали и проезжали мимо большие импортные тракторы с большими импортными телегами, наполненными скошенной алексинской кукурузой, в кабинах свойские, из местного пейзажа лица, которые местно косились на нас, - я кожей ощущал московские номера Катерины и мне хотелось опустить стекло и кричать каждому встречному тракторному лицу - «братан, я свой, я Шукшин, я из сибирских Решёт…!», и, проезжая, кричать еще вдогонку о том незабываемом дне, случившемся в конце десятого класса, когда, отрабатывая практику школьного трактороведения, я провел целый день в тракторе, целый день один в тракторе «К-(каком-то)», но не «К-700», целый день прицепленной лущильной установкой я лущил громадное сибирское поле. Конечно, так длинно я не кричал бы, тем более рискуя зачертыхаться тракторным мотором на слове «трактороведение», но, что целый тот день один провел в тракторе и в поле - это правда, ибо тракторист, к которому я тогда был прикреплен, после первых двух кругов, поняв, что соображаю и управлюсь запросто и без него, оставил меня одного в кабине, а сам провалялся весь тот день в прошлогодней копне, - и пенилась тогда бражной черёмухой последняя моя решетовская весна…

     В Алексино, в оба посещения (оба раза вечером), с северных полей летели куда-то на «ближние юга» большой разорванной вереницей журавли. Летели очень низко, заполняя нижнее небо своими голосами, замыкавшими слабым током дрожащие по всему моему телу ниточки. «Каждый день так летят, - сказал во второе посещение один местный, оказавшийся дачником москвичом (люблю заговорить с местным, пусть он даже из Филей), и уточнил, - каждый вечер в семь часов!». В оба раза журавли летели почти над храмом. Лет пять назад храм отреставрировали, раньше же на его крыше, вокруг ребер пустого купола, шелестела листочками молодая березовая роща.

    Вечером я повез маму в Алексино. Сначала, у себя в мастерской, заварил в небольшом термосе чай и нарезал несколько бутербродов, потом, уже в квартире мамы, переодел ее в уличное, усадил в коляску, выкатил из подъезда и подкатил к машине. Пересаживание мамы на переднее сиденье заняло какое-то время. Мама не спрашивала, куда мы собираемся, покорно выполняла мои команды, когда, например, я просил крепче обхватить меня за шею. Усадил ее более-менее удобно, пристегнул ремнем, укатил коляску в подъезд, вернулся, сел сам и мы поехали. За всю дорогу до Алексино мама тоже ни разу не спросила, куда мы едем, сидела так же покорно и молча, смотрела в надвигающийся осенний пейзаж. А пейзаж был грандиозен! За движущимся окном он тоже непрерывно двигался, - его архитектура совершала непрерывную трансформацию. Небо после дождя расхлопнулось и рвалось на куски, громоздясь и пучась розовыми громадами вечерних облаков с синими, до черноты, подбрюшьями, внизу же, там и сям, вспыхивали пожары осенних рощ. Ближе к Алексино так же стали попадаться те же импортные тракторы с теми же прежними в кабинах лицами. Мне уже не хотелось ничего им кричать, и не оттого что ехал на своих, владимирских номерах, а оттого что боялся вообще не доехать. Дорогу после вчерашнего - во весь день и сегодняшнего с утра - дождя местами сильно разбило, а перед самым Алексино, где уборка шла полным ходом, колеса тракторов превратили ее в сплошное месиво, - по днищу то и дело терла вспученная склизистая грязь, черными хлопьями вылетавшая в разные стороны из-под передних колес. Уже в самом Алексино, в конце спуска и перед самым подъемом в горку, в двухстах метрах от верхней точки возле храма, едва не сел на брюхо. Чудом не присосавшись намертво, - кое-как, дергаясь враскачку вперед-назад и покрывая лобовое стекло липкой грязью, удалось сдернуться назад. «Запарковался» на более-менее сухой обочине, вышел из машины и тут же услышал их… Глянул на часы - 17.45. (обманул Кутузов!!!). «Смотри туда, смотри туда!!!» - прокричал маме, указывая рукой в сторону храма. Журавли заголосили над полем, которое было за храмом. Мама, не понимая, кивала и улыбалась мне сквозь грязные разводы на стекле. Я вынул из багажника сапоги, мгновенно переобулся, схватил фотоаппарат и помчался на верх к храму. Под ногами чвакала жирная липучая грязь, ее рваные ошметки иногда вдруг падали сверху впереди меня, перелетая через мою голову - оторвавшись от моих резиновых пяток, я бежал в подъем, задыхаясь, с одной лишь мыслью, или даже без мысли, и я успел…, я добежал до храма и пробежал чуть дальше, до кромки поля, и почти вдогонку, сквозь дрожь объектива и под удары сердца, сделал снимок последних журавлей.

     Когда возвращался к машине, мне казалось, будто мама по-прежнему кивала и улыбалась сквозь грязное стекло. Подойдя, вынул из незакрытого багажника бутылку с водой, поролоновую губку и стал омывать стекло. Я поднимал поочередно дворники, поливал водой и смывал губкой грязь. Дрожащее за грязными потоками лицо мамы следило за моими движениями внимательно, оно было покойно, совершенно покойно, отчего во мне пощипывало все тем же «журавлиным» током. Мама не понимала, куда и зачем мы приехали и не поняла, куда и зачем я бегал.
Про журавлей я ничего ей не сказал…



(сентябрь 2018)