Клетка для подсознания. Глава 8

Начало http://proza.ru/2024/04/19/390

Вокруг меня затаилась пустота.

Я принюхалась, но это не принесло никакого результата: запах струился самый обычный, ну разве что чуточку леденцовый.

Я сделала пару шагов; комната (если это вообще была комната), нет, пожалуй, не комната, а пространство - содержало в себе старое, скрипучее кресло и, кажется, громадный камин без огня. Пол был устлан пушистым, прямо – таки кошачьим наощупь ковром и мне хотелось, чтобы ковёр излучался в пламени камина радужной расцветкой.

Я опустилась в кресло, обнявшее меня с мужской непосредственностью. Чувствуя, что меня покупают пушистым полумраком и уютной роскошью, я не стала выпендриваться и просто продалась этому неожиданному комфорту.  Я размякла, как хлебные крошки в молоке, и перед моим внутренним взором стали рассыпаться мелкими бесами картины из прошлого.

Я увидела себя терпким красным вином в дутом медово – зеленоватом бокале с треснувшей ножкой. Увидела небывалую выдержку с невообразимым вкусовым букетом красных роз и заискрившейся неуловимой пенкой. Вино полилось через гранёный край в чей-то жаждущий рот, стекло по волевому подбородку в расстёгнутый ворот. Меня пили, возомнив себя победителем и обладателем. 

А я хитро забиралась под прохладную ткань и тайно улыбалась, катаясь винными блёстками по сердечному льду. Ибо у того, кто меня пил, на сердце искрилось безнаказанное безмолвие. Сравнив два мира – сумасшедший чёрный мой и леденелый чисто-белый чей-то, я запузырилась в бокале и выплеснулась, исключительно из желания набезобразничать на скользкую ледяную горку. На меня долго смотрели исподлобья, гнушаясь попробовать ещё раз. Тогда я вернулась в нормальное состояние и приказала зажечь огонь.

Моментально из камина жарким сладострастным дыханием на меня дохнуло пламя. Оно принесло мне образ счастливого убийцы, совершившего гнусное преступление и теперь уничтожающего в огне убиенного.

Кто этот убиенный был – совсем и совершенно неважно. Был и был. Может, даже очень хорошим человеком, отзывчивым и добрым. Неважно это всё…

Блаженство разлилось в моей груди – какое это действительно счастье – избавление от кого-то очень и очень надоевшего. Ощущение счастья совершения преступления сменилось другим чувством – гнетущим ощущением добровольного одиночества.
Наверное, это так и выглядело: слепо зарывшись в уют кресла и кошачий ковёр, созерцать тепло каминного огня. Так вот куда я забралась! В комнату добровольного одиночества.

Ужаснее всего было то, что мне здесь нравилось. Здесь я отдыхала и могла представлять всё, что угодно. Я вздохнула и решила, что с меня довольно ощущений, а пора заниматься делом – принимать гостей (а уж гости уже поджидали с обратной стороны двери, не сомневайтесь!). Я набрала в лёгкие побольше воздуха, чтобы придать этому немного весомости и значительности. 
Получилось очень по-царски:

- Разрешаю войти!

Ковёр, подлец, тут же подобрался, поближе придвинулся к моим ногам, окутав их мягкими лапами. Огонь, высунув большой шершавый язык, назойливо стал лизать мне голые ступни. Подлизывался, мерзавец. Огонь, не уступая в мерзавости ковру, зашипел связанным змеиным клубком и посмел высунуться из камина больше, чем ему полагалось.

Дверь отворилась, кто-то вошёл. Хотя, нет, кажется не вошёл, а вошли. Вернее, прошелестели, остановились вблизи кресла.

- Кто вы? - склонив голову к плечу и изломив левую бровь, с ноткой неизбежного раздражения выказала я вежливую заинтересованность к непрошенным гостям.
Молчание. Оглушительное и изысканное.

Полоумный голос тихо и зловеще смял тишину в незримый комок, затолкав её в ларчик с подпиленной крышкой и, будто стыдясь своей неиспорченной правоты, прошелестел:

У императрицы Ирины пороки царят во дворце.
Сама восседает Ирина на троне в кровавом венце.
У ног её скалит беззубый, в ухмылке растянутый рот,
Держащий скипетр и корону с копытцами мерзкий урод.

После этого катрена случилось несусветное: мой лоб сжал венец с искалеченной оправой, кровоточащий беспрерывно; гнусный ковёр, возымев права на перевоплощение, нагло обернулся в лукавого уродца с пакостными рожками, и я не сомневалась, что он, сверкая острыми зубами, страшно и нагло улыбается в блёстках огня и, возможно, тычет в непрошенные морды гостей скипетром, украшенным редкостными изумрудами.

Огонь, ещё один негодяй, млея, облекался в замаскированные под дубовые ушаты пороки, миролюбиво выплёскивался за границы мраморного камина. Случилось и другое. По соседству с кладбища заживо погребённых чувств повеяло ржавым скрипом. Там разверзлась одна из могил, и на надгробный камень с полустёртым номерным знаком вылезла чуть живая, недобитая злость. 

Оправив полуистлевшее расползшееся тряпьё, бывшее некогда саваном, злость отправилась в короткий переход к моему трону. Пока она резво ковыляла на всё более крепнущих ногах, я сумела любезно осведомиться у гостей:

- Кто вы, чёрт бы вас побрал? 

Мне ответили, предчувствуя чересчур скорое окончание беседы:

- Мы – твои сожжённые стихи, которые ты самодовольно и мучительно долго жгла в банке из-под окурков. Мы пришли только затем, чтобы взглянуть тебе в глаза…
Зловещий голос прервался.

- Мне очень жаль, - с наигранной скорбью ответила я. - Но, боюсь, что это невозможно…

- Да, - ответили мне. - Кто-то милосердный опередил нас…. Запомни, что доведённое до отчаяния одиночество не оправдывает самоуничтожение. Ты сама знаешь, как ненадёжны самопожары.

- Хорошо, - я осталась ненормально спокойна. - Что-то существует в моё оправдание?

- НИЧЕГО, - бессердечно, как розовый топор, отсекающий романтику бредовую голову, ответили мне.

Я даже восхитилась: так уметь произнести слово – и за ним масса ассоциаций.

Естественно, я разозлилась. Причём, как раз вовремя: злость бесшумно ввалилась в тронный зал и, пнув как бы между прочим, ковёр – уродец, слилась со мной.
Я сорвала с головы венец, брызжущий по-прежнему чьей-то кровью и, швырнув его в пасть проголодавшемуся огню, как цепной собаке кость с осьмушкой мяса, спровадила туда и же кресло. Огонь, удивлённо фыркнув, заглотил неожиданную подкормку и блаженно застрекотал, совершенно как радостный обдолбанный кузнечик.

- Пошли вон! - заорала я на пепел своих сожжённых стихов, нанизывая на верёвочку своего голоса красивые ругательные обороты.

Крича дальше о своей ненависти, я умудрилась забросить верёвочку на дорожку, посыпанную осколками вежливого воспитания, и стихи, не выдержав двойного уничтожения, рассыпались в прах у моих ног.

Вырвав у притихшего ковра – оборотня драгоценный скипетр и, размахивая им, как дубиной, я лупила ковёр с такой силой, что изумруды с треском вываливались из скипетра и обречённо прыгали в камин.

Огонь, обожравшись, пыхтел тяжело и смрадно. Немного остыв, я перенесла свою злость на огонь, приказав ему не гореть. Отбросив потерявший былую значимость скипетр, я нагнулась к распластанному огню и, нащупав его зубатую пасть, вырвала его пламенный язык из разгорячённой неожиданным пиршеством глотки. Огонь обиженно потух.

Оставшись в одиночестве, таком милом и магнетически притягательном, я накормила обманом слившуюся со мной злость груздями – добряками, отчего она, схватившись, за впалый живот, полезла обратно в свою подмогильную хатёнку и давая себе слово больше со мной никогда не связываться. 

Я разбросалась на полу потерянным несчастливым колечком со здравомыслящего пальца закрепощённой руки, соскочившего в непроглядные чужие потёмки в поисках каких-нибудь щедрых подачек из мирового сказочного кулёчка с ванильными пряничками.

И ничего мне не оставалось более, как покатиться в многомерное никуда. Свернувшись, я катилась по дощатому настилу, пока не столкнула саму себя в безымянный, непроглядный низ. 

Падение пошло мне на пользу. Ощущение того, что я соскальзываю в запредельную глухомань, наполнило мою бесчувственную душу спокойствием, склеенным из осколков разбитого здравомыслия. Падая, я жалела только об одном: о том, что мне, горемычной, никак невозможно было хоть одним глазком взглянуть на то, вокруг чего я спадала всё глубже и глубже в себя. 

Света не было.

Наверное, там, где я летела, томилась и плакала выхоленная тьма. Мне показалось, что я лазоревое ведёрко, летящее в кладезь омертвелой премудрости. Не успев подумать, что можно почерпнуть такого умного из колодца омертвелой премудрости, я стукнулась обо что-то мягкое и перед моими слепыми глазницами разлилась пустыня соблазнительного света.

Запахло болотными травами и осиновыми колышками.

Я гадала, куда это я могла попасть. Распластавшись на пышнотелой земле в классической позе я думала и предчувствовала, что этому одиночеству не продлиться целую вечность. Оттолкнув желание неподвижного созерцания я, сделав усилие, поднялась на окоченелые ноги и побрела наугад по изворотливым топким тропинкам, проваливаясь по колено в жидкую грязь. 

Я размышляла, кто может жить в этих непригодных для жизни болотах. И на ум мне пришло только одно имя: Ньерис Невозвращенец. Я устала и села на бугорок мягкой травы и представила, что скоро он придёт и заберёт меня отсюда. Не успела я подумать об этом, как моё ухо распознало цокот копыт, и кто-то спешился рядом со мной. Я услышала радостный возглас и приветствие:

- Смею ли я верить своим глазам, о, лучезарная Ирус!

Хоть кто-то в этом мире был рад меня видеть.

Ньерис Невозвращенец взял мою протянутую ладонь и сжал своими сильными грубыми пальцами. Я заплакала, наверное, от всех своих переживаний. Он опустился возле меня и занялся мной. Он закутал меня в длинный плащ, взял на руки и долго нёс по оголившимся болотным кочкам, пока мы не достигли его скромного жилища, и он внёс меня по каменным ступеням в дом. 

Бережно он опустил меня на чью-то огромную пушистую шкуру и молча удалился. Я была очень ему благодарна за понятливость. Каким-то шестым чувством он угадал, что мне хотелось побыть одной.

Я сладко задремала, и мне привиделся волшебный, но жутко хитрый мешочек с мировыми пряниками-знаниями. Мешочек тоненькими лапками выискивал в себе прянички и кидал в толпу. Жители толпы жадно ловили сласти и сразу же тащили их в рот, а потом сами становились пряничками, и мешочек сгребал их в своё необъятное брюхо и важно надувался, как индийский раджа.

Когда мешочек заговорил голосом Ньериса Невозвращенца, я поняла, что больше не сплю. Мои руки сказали мне, что он опустился рядом со мной на шкуру. Я положила голову на его колени и стала слушать его странные речи о том, о чём я никогда не думала намеренно.

Мечты каждого человека, постоянные и тревожные, имеют необычное свойство материализовываться под воздействием болотных испарений души. Болото – это не всегда плохо. И в зависимости оттого, что оно засосало, оно испускает обратно испарения, свойством которых является одушевление чего-то мёртво – придуманного.
Сама по себе мечта существовать не может, ей требуется носитель.

Носителем является тот или иной образ, в зависимости от степени умения человека представлять то или иное. Образ, воплотившись, имеет качества человеческого бытия, он быстро стареет и умирает, и ещё может оказаться обладателем способности к неожиданной смерти вообще.

Мечты могут организовать «армию мечтателей» и взяться за оружие. Ньерис Невозвращенец давно вёл неравную войну с армией приверженцев Шестого бога, и если бы не граница, очерченная Девятым богом, то о войне не было бы и речи. Границу мог перейти только Ньерис Невозвращенец. Впрочем, он сразу же был бы убит, и граница бы исчезла. Ньерис Невозвращенец охранял мечту человека, чьё имя напоминало звук погребального колокола…

А после его слов на болота прокралась глиняной людоедкой Ночь и уморила своим колдовским дыханием всё живое. В мёртвый сон погрузились огонь, ложки, кружки и объедки от болотной рыбы, которой Ньерис Невозвращенец накормил меня. Он, мирно дыша, уснул рядом со мной, потому что мне было холодно и страшно. Под моим магнетическим поглаживанием и перебиранием ворсинок уснула шкура зверя. Спали все, кроме меня.

Это было странно, потому что все, кто должны были завтра встретить свою смерть, спали обыкновенным, здоровым сном, а я продолжала бродить по краю жизни с завязанными глазами. Бродила я совершенно без всяких эмоций, как будто мне было всё равно, упаду ли я в пропасть, или нет.

На рассвете Ньерис Невозвращенец увезёт меня в лабиринты моей добровольной тюрьмы, перенесёт меня через границу, погибнет, а я попаду в залу с зеркалом и увижу, наконец, Дэна, моего рыцаря Денисия Грата.

Перед сном Ньерис Невозвращенец сказал мне:

- Мы умираем с радостью, выполнив свою миссию где бы то ни было. Мы умираем, когда мечта становится действительностью. Мы умираем легко, а плохо тому, за кого мы умираем.

Я спросила:

- А за кого умрёт тот, за кого умирают?

И он ответил:

- Он умрёт сам за себя. Умирать за кого-то – не такая уж большая сложность, а каждый ли способен умереть за себя?

Я так и не поняла, что он хотел этим сказать. В любом случае, Ньерис Невозвращенец нисколько не печалился, что умрёт с наступлением утра.

Я думала, что я скажу Дэну, когда встречусь с ним.

Впервые я допустила мысль, а стоит ли призывать его через зеркало, чтобы сделать реальным и навечно потерять.

Может, стоит надеяться на то, что мы когда-нибудь встретимся в другой жизни или в другом мире?

Но таких гарантий у меня не было.  У меня вообще ничего не было.

Как и Анатас, Ньерис Невозвращенец утвердительно сказал, что это единственная возможность.

Окончание http://proza.ru/2024/04/21/52