Забег неудачников

               
               
        С чего началось

    Степа Побокин спросил:
    - У тебя нет ощущения, что за десять последних лет мы оказались не просто в другом городе, а на другой планете?
    А как же! Бывает. Очень даже бывает такое ощущение! Сейчас, правда, реже. Ну, то есть привык, втянулся, а так – да, само собой.
    Степа иногда выдает такие вещи, что я и сам начинал обдумывать, да вот до конца не додумал.
    Зато я отлично помню, как началось это великое переселение с планеты на планету.
    Все завертелось в восемьдесят девятом, ближе к весне. В марте где-то – дороги еще держали. Мы тут у себя, в Асинске, отдуваясь и вытирая лбы, выбирались из сухого закона, и казалось, что ни в какой жар и холод нас уже бросить невозможно, ан – нет. Тут-то как раз и возник спор такого накала и ярости, что воспоминание о нем до сих пор опаляет тем еще огнем. А заспорили, чтоб вы знали, вот о чем: иностранцы всех нас скупят или не скупят на корню?
    Дело как было. Испанская фирмочка изъявила намеренье цех открыть по изготовлению чипсов, однако не у себя в Севилье, а здесь, за Алчедатом, на Красной Горке, от берега поднимешься и – вправо.
    Тут мы и обомлели!
    Конечно, сразу всполошило слово «чипсы». Так-то у нас картошку уплетают, только подкладывай. Но какую: жареную, вареную, в конце концов, – толченую; но никак не чипсовую. Тонкое испанское жульничество самые проницательные разгадали сразу: если начнут свое производить, они ж нас и есть заставят! А потом наевшихся этой их западной хренотени, разомлевших и потерявших бдительность, всех нас можно взять голыми руками. Чипсы – это так, это лишь наживка, а крючок под ней.
    Я в газете тогда работал, письма читателей через меня шли. Тех, кто считал: не скупят – были единицы. Зато и старые, и не очень старые асинцы, разрывая пером бумагу, корябали: скупят! И добавляли: им прямая выгода скупать, у нас – кругом ископаемые. Того же мнения придерживались молодцеватые борцы с замаячившим рынком в здании горкома. Сам я, готовя обзоры для печати, изо всех сил упорствовал: нет! Хотя втайне надеялся – да! Чутье подсказывало: из ЭТИХ, нынешних директоров и первых-вторых секретарей, хозяев не получится. Разваливать производство они, конечно, умеют, слов нет, но для улучшения жизни – в целом для улучшения – такого умения может не хватить.
    Прошло больше десяти лет.
    Цеха так и не построили.
    Иностранцам наши ископаемые, даже те, которые в земле, оказались без надобности. В Асинске миновал передел разной собственности с махинациями, стрельбой и поджогами. Джентльмены, выжившие в перестрелках и ставшие директорами акционерных обществ, выглядят хуже испанцев.
    В газете у меня не сложилось.
    Мнение старых и не очень старых асинцев, моих оппонентов, всем сегодня до тех, примерно, мест, которые прежде в книжках не называли. И сами оппоненты кто где, иные лихо торгуют на остановках семечками и программами телевидения на неделю.
    На этой новой планете всех нас разметало по углам и обочинам.
    А вот профессиональные борцы с рынком устаканились с блеском.
    Они оказались особенно удачливы. Крепкие и еще больше посвежевшие, они ничего не выпустили из рук – ни власти, ни собственности. Ну, разве что поделились с теми, кто рвал без спроса. Из них не получились настоящие хозяева, но, оседлав перемены, они старательно гнут их под себя. Их нахрап не созидателен. Остается дождаться, если жизни хватит, когда они схлынут все вместе, одной волной. «Прощай, братки-и-и!!» - «Проща-ай, братушка!» - примерно так.
    Вообще-то ветры перемен в Асинск хлынули рановато. Лет десять с прежней властью город бы еще наверняка продюжил – от пустых магазинных полок население, конечно, вызверилось, но не до такой степени, чтобы челюсти клинило намертво. Поэтому вздохи о колбасе по 2.20 до сих пор шелестят над асинскими улицами.
    Но пока одни вздыхают – другим не до вздохов. Люди делают бизнес. Появились и новые, которые без клыков. Они азартные и горячие. В их планах что-то построить, оснастить, выпустить. Они занимают свободные места и вселяют надежду. Я не успеваю за их победной гонкой. Нас много таких – не слишком успевающих. Мы со Степой однажды выясняли: это у нас окончательно или как? Ничего хорошего для себя не выяснили. И надо бы принять как должное: если есть вечные победители – есть и вечные побежденные. Но глупо гордиться поражением. Еще глупее отмахиваться от жизни, что стремительно и колюче, как куст шиповника, вырастает вокруг. Мне нечем пока ее поприветствовать, а то бы я обязательно ее поприветствовал. Несмотря ни на что, я люблю ее вкус и аромат. И эту сумасшедшинку, что в ней присутствует, я очень люблю. Более того, я не могу сказать: люди, мне нет дела до вас. Мне есть до вас дело. Мне нравится, что вы непохожие, разные. И я ведь сам – я ничуть не сдался. Я все равно хочу пробиться в ряды баловней судьбы со своими семечками. Не уверен, что у меня получится, но, по крайней мере, еще одна попытка необходима.
    Почему бы не сделать хотя бы попытку?



        Кого я выбираю

    Нет, я не о тех выборах, когда надо идти на участок и бросать бюллетени в урну. И хотя нас предупреждают: «Не ошибитесь!» - такое ощущение, что мы только и делаем, что ошибаемся.
    Нет, я о других выборах.
    Так вот. Если поделить всех людей на непьющих и выпивающих, то я всецело на стороне вторых. Да.
    Это принципиально. Хотя и здесь ошибки бывают, но – реже. В Асинске от непьющих гораздо больше беды, чем от запойных.
    Сейчас докажу, что это так.
    Прежде всего, спьяну мы можем что-нибудь огромное построить или рекорд какой-нибудь дать, на что трезвые никогда бы не решились. А так – дадим рекорд, утром глаза разлепим и сами изумляемся: как это нас угораздило? И в самом деле, похоже, что мы! Иначе, отчего в газете наш портрет с цветами? Ведь просто так цветы в Асинске никому не впарят! А насчет построить… Посмотрите на город: разве непьющие его строили? Нет, непьющие плюнули бы и разбежались. Непьющие всегда чем-нибудь недовольны. Если кому-то местность не нравится или климат не тот – знайте: это точно непьющий! Я для убедительности пример приведу. Из другой области. Не нашей. Есть в городе К. (не путать с тем городом К., про который пишет писатель П., много лет живущий в городе М. – нет, это совсем другой город), так вот, есть в городе К. одна небольшая организация. Делится она на две половинки: на непьющих и выпивающих. Непьющая, она – о-о! – она полна расходившейся желчи и при случае всегда норовит выставить в дурном свете вторую половинку. А пьющая пропустит стопарик, еще один, возьмет в зубы оливковую ветвь и ищет: с кем бы поделиться любовью?
    А если еще шире взглянуть – опять же только плюсы. Отважится, допустим, пьющий народ на воинский подвиг. Надо, мол, мобилизоваться и ближе к вечеру объявить войну соседям. С чего он начнет? Конечно, выпьет для храбрости! А если выпьет – какая война? «Ладно, - думает, - утром объявлю». Ну, а утром с перепою за оружие не то, что браться – на него смотреть тошно.
    Когда во мне возникает обличительный зуд, и я оглядываюсь в поисках гада, на которого можно свалить сразу все беды, - я понимаю: пора принять. Приму – и порядок. И угол зрения тут же меняется, и ничего омрачающего вокруг не видно. Нет, видно, конечно, но так – шелуха одна. А если проклятый зуд местами вырвался на бумагу – значит, не успел принять вовремя. Под рукой не было или до магазина не добежал. Тут сам виноват: говорить об асинской жизни и даже об асинцах на трезвую голову все-таки не то чтобы тяжело… Но не всегда легко. Как-то так.      


        Если тебе надо

    Утром на кухне хлынула с потолка вода.
    Я кинулся наверх.
    Хозяин, Валерка, хлипкий мужичок лет шестидесяти, был дома, но я, барабаня ногами в дверь, с трудом разбудил его. Валерку мучило похмелье, он не понимал, чего я от него хочу.
    Оказалось: лопнула труба. Из-под раковины в стену и пол вовсю хлестали струи. Валерка с отвращением смотрел на воду и на мою суету перед раковиной, а меня изводила его невозмутимость.
    - Давай, - кричу, - шевелись, у меня тарелки по кухне плавают!
    Валерка размышлял недолго и выдал решение:
    - Тебе надо, ты и делай.
    Бросил на стол ключ от входной двери и, пошатываясь, направился к выходу.
    И пока я разыскивал слесаря, пока мы перекрывали воду и затягивали хомут, я все опомниться не мог – как он меня отбрил!
    Ей-богу – даже злости на этого чудилу не было.    


        Гармошка

    Про Валерку есть много чего рассказывать.
    Вот еще один случай с водой и с Валеркой.
    Так вот, Валерка умер. В первых числах августа это было. На лавочке у подъезда пьяненький охал и жалился – сын побил; а потом окликнули: «Валерка! Валерка!», а он и не дышит. Сердце не выдержало… Родственники сбежались, соседи поучаствовали – гроб, тумбочка, все такое. Сгребли, отнесли, закопали и вернулись домой – помянуть. Сели за стол и, как водится, поехало, понеслось; жажда у всех открылась такая, будто провожавшие из пустыни раскаленной явились. Сам Валерка это бы одобрил. Он бы первый, никого не дожидаясь – давай, давай! – и набрался бы на своих поминках, если б можно было. Но, конечно, не только пили. Верка, соседка, прилично всплакнула и такую мокроту развела, что хоть все бросай и обратно покойника выкапывай. Колька с Федькой ее на кухне вдвоем утешали. А ближе к вечеру уже сама Верка сильным голосом завела частушки и начала с любимой: "На Шикотане я была, бочки трафаретила…».
    Веселье было в разгаре и вдруг после двенадцати – хлоп! – водка кончилась. А был в безутешной компании оборотистый сосед-коммерсант из крайнего подъезда, он из табака и мыла искусно изготовлял «паленку», и за умеренную цену все это застолье и обеспечил. Компания к нему – тащи, мол, еще! А денег – ни у кого, только жажда. И тогда сынок покойного, очертив рукою ободранную квартиру, заявил: давай водку и бери что хошь, так тебя и растак, раз ты, скряга такой, для папы моего жалеешь!
    Коммерсант хоть и сам изрядно нагрузился, но смекнул, что когда народ в горе – народу отказывать нельзя, иначе живым отсюда не выйти, а потому сказал сыну: раковина на кухне крепкая, ее возьму.
    Сделка тут же состоялась.
    А надо заметить, что после полуночи у нас холодную воду сразу отключают, а горячей мы все лето не видим. Сынок отвинтил смеситель, сдернул раковину и вместе с ней потопал к соседу за расчетом. Открытые трубы интереса ни для кого не представляли.
    В шесть утра прибежала вода, удивилась, что нет никаких запоров и хлынула первым делом на пол, а потом этажом ниже. Но я к этому времени уже поменял квартиру.
    Дальше можно почти не рассказывать. В моей бывшей квартире жил безработный – заводного нрава проходчик с «Асинской», отпахавший на шахте вплоть до ее закрытия. 
    Изнывая без работы, он азартно стучал в опухшую рожу сироты, а затем и коммерсанта. И все было быстро восстановлено, после чего пострадавший горняк вместе с коммерсантом и сиротой обмыли это дело. Причем коммерсант поставил выпивку совершенно бесплатно – для покрытия нанесенного ущерба.
    Так что все закончилось хорошо.       
    Я тоже в день похорон помянул Валерку. Ведь не только водой заливал, ведь и другое было… Как он играл на гармошке! Чудо, как он играл! Мастерства большого не имел, но гармошка в его руках голосом живым говорила. Чего она только не вытворяла – сбивчиво, взахлеб бормотала, чем-то хвасталась, кому-то грозила, жаловалась, скулила, а потом опять веселилась без удержу до самых слез. Все, что Валерка не умел выразить словами, - гармошка за него выговаривала до конца. Куда потом она делась – не знаю, не слышал я ее больше. Да и услышал бы – не узнал. Не в каждых руках она оживает, далеко не в каждых.   


        На остановке

    Нина рассказывает:
    - Стоим на остановке с подругой – автобуса ждем. А наискосок, в стороне от нас, Галка с матерью ругаются. Мать – распаленная, красная – развыступалась на всю улицу: «Шалава! – Галке кричит. – Ты со всеми уже перетрахалась! На тебя один Цыганков не лазил и то потому, что ленивый!». А Галка ей не спускает: «А ты?! Ты сама-то на себя посмотри – и этот у тебя был, и тот был, и Цыганков был, и ужас, сколько их было!».
    Ругались, ругались, Галке надоело. Она плюнула – и к нам подошла.
    Я ей и говорю потихоньку:
    - Галка, ты что – разве так можно с матерью.
    А мать заметила, что мы разговариваем, да снова как закричит:
    - Галка, не слушай их! Ничему хорошему они тебя не научат! – рукой махнула горько, повернулась и отправилась к своему дому.    


        Странно

    Замдиректора по общим вопросам Левашов – совсем мальчишка, но настырный, въедливый. От собственной значимости голова кружится. Чуть что не так, бац – приказ! У рабочих от него изжога.
    Сегодня услышал их разговор:
    - Снег че-то выпал. Че это он? Левашов приказа о выпадении снега еще не давал!...    


        Кружка

    У Сереги У. кличка – «Ботало». Сколько пропил за последний месяц – вся улица знает. Про жизнь свою первому встречному готов рассказать. Во хмелю буен, и синяки на роже обычное дело. Денег ему не одалживают. У всех, у кого мог, занял и отдавать не собирается.
    Сереге У. на день рождения отделочницы в бригаде подарили кружку. На одном боку красными буквами надпись: «Сергей». На другом краткое пояснение: «Высокочтимый. Добросовестен, очень обязателен, редко когда не выполняет своего обещания. Покладист и сговорчив, но скрытен».
    Серега был поражен:
    - Точь-в-точь про меня сказано!   


        Деньги

    Толик В. рассказывает:
    - Я много, где работал. И сколько мне платили – уже не помню. Зато день, когда деньги потерял, как врезанный в голове стоит. Было это лет пять назад – еще глаза разбегались от нулей на купюрах. Под Новый год как раз и случилось. Я в конторе одной пристроился: и в тепле, и напрягаться не надо. Правда, и там зарплату придерживали, но не сильно. А тут тридцатого получку выдали и премию. Вместе вышло ничего так себе. Ну – раз счастье такое да Новый год на носу, бабы конторские застолье мигом сгоношили: сыр, колбаску, то-се. Сели, вроде, по-людски, выпили по одной, по второй, а потом дамы церемониться начали, развели тягомотину: «Я не пью – не-не! Толик, и тебе бы хватит!» - и я оттуда быстро свалил. И в гараже с водилами Гошей и Геной – тут уж для души. На капоте «уазика» газетку расстелили, сала нарезали… В общем, как Тигра проводили, еще помню, а вот какой зверь за ним морду высовывал – уже смутно. Но на ногах стоял твердо. И к подруге, на автобусе. Приехал – как в магазин не зайти, я ж с деньгами, король! Там рядом с остановкой магазин, «серенький» называется. Набрал всего, что перед глазами было: сыра взял, сосисок, шпроты банками, конфет ящик, яблок, гречки еще зачем-то. Водкой все карманы набил – чтоб тридцать первого не бегать. Нагрузился, что Дед Мороз. В квартиру ввалился – вылитый продуктовый ларек с доставкой, пакеты пучками из-под мышек торчат. Подруга на все это глянула, лицо такое сделала, будто от меня и запаха даже нет. Рассовала что в холодильник, что куда и спрашивает: и сколько ж у тебя после всего осталось? Сейчас, говорю, поимей терпение. Сунулся в карман – мать твою! – нет бумажника. Я туда-сюда, все карманы обшарил – нигде нет! Ты представляешь – я, как стеклышко, сразу высветлился! И понимаю, что выронил где-то по пути, в «сереньком» ничего же бесплатно не дали бы, а до него всего сто метров! Куртку на себя и – на улицу. А вечер, падла, такой чудный стоит – будто нарисованный! Месяц светом поливает, как днем. И звездочки. И народ, вместо того чтобы дома сидеть, шляется туда-сюда. Магазин уже закрылся, так я от его дверей и обратно до подъезда носом все пропахал. Вот, думаю – если б счастье себе искал с таким усердием! А чего там смотреть: бумажник на снегу и слепой увидит. В подъезде еще лампочку вывернули, спички пожег – нет бумажника. Тут уж Новый год не в Новый год… Щас, думаю, водку выхлестать или до завтра как-нибудь потерпеть? Залез под одеяло и часа два винтом крутился. Лежу – и до того погано. А тут еще мысль: вдруг мои деньги от меня пошли? У меня раз было. Сколь ни заработай – все без толку: то так, в никуда разойдутся, то телевизор возьмешь, а он сгорит… Жуткое дело!
    Утром побежал в магазин к открытию. Подхожу к продавщице, к Таньке: слушай, подруга, здесь никто мой бумажник, случайно, не находил? Где-то я вчера бумажник потерял… Понимаю, что выгляжу – идиот-идиотом. И смотрит она на меня соответственно. Нет, отвечает, ничего такого. Ты, когда рассчитался, в карман его сунул. А народ уже вдоль прилавка выстроился; давай, кричит, не задерживай, дел в доме по горло, Снегурке полы надо мыть, и котлеты еще не жарены, а ты тут со своим бумажником! Да заткнитесь вы, говорю, а то я кого-нибудь сейчас так обижу, что те котлеты собачьи жевать будет нечем. Отошел в сторонку, стою и опять до того мне муторно – слов нет. И тут вижу: под самым прилавком – а прилавок вниз вот так вот скошенный – лежит мой родимый бумажничек. Лежит, паскуда, на боку и меня дожидается! Коричневый такой, пухлый от денег, лежит, как ни в чем не бывало… В старой хронике однажды показали, как Яшин мертвый мяч из угла брал. Куда там Яшину до меня!
    Когда я обратно явился, подруга от счастья в голос закричала!... Слушай – как бабы деньги любят! Больше, чем меня! Я с какой ни встречался – ни разу так ни кричали.
    А через полгода поперли меня из той конторы. Что обидно – не за пьянку поперли. Я там одному козлу сказал, что он козел. И все – прощай работа. Три месяца другую искал.   


        Сухарики

    В среду, число не имеет значения, я подумал о Маурине.
    Я размешал в стакане кофе, достал пакет с сухариками (в рабочем кабинете это происходило) и когда съел один, все было нормально. А вот когда начал есть второй – и откусил-то всего три раза – то сразу подумал о Маурине. А потом, когда уже подумал, меня вдогонку изумила связь второго сухарика с Мауриным. Что, казалось бы, общего? Я так и не нашел ни одной зацепки. Поэтому я лучше расскажу о Маурине.
    Так вот.
    Вдохновение в творческом деле всегда на первом месте. И если уйдет – не дай бог! Все равно что кусок мяса из себя вырвать!
    Работал в тиражке на гвоздильном заводе Виталий Маурин. И была у него одна особенность: так он лихо из номера в номер директора воспевал, такие накручивал дифирамбы – какие не каждому генсеку перепадали. Завернет, бывало, с разными подходами: с одной стороны, с другой… Только вы, пожалуйста, без иронии. Я ведь серьезно говорю. Мало ли, кто о чем пишет. Один любит звезды и луну, другой – директора; разница небольшая. А директор – он ближе луны, можно рассмотреть достоинства в упор. И Маурин рассматривал. Он старается, а инструментальщики и слесари изумляются – откуда в директоре столько всего выдающегося? Спорили даже: придумает в новом номере что-нибудь еще круче? Придумывал! Талант он и есть талант. Но, как говорится, ничто не вечно: не стало директора, другой его место занял – и как подменили Маурина. Взялся нового прославлять – не то. Ну, совсем, ну, совершенно не то! Ушел источник вдохновенья. Измучился Маурин, почернел даже – ничего не получается. Начнет, допустим, о мудрости нового толковать – а вроде как идиотом называет. Примется деловую хватку расписывать – ткнешься в статейку: ни дать ни взять портрет мелкого жулика. А со стороны взглянуть – как нарочно это делает. Первым не выдержал новый: иди ты, говорит, отсюда по-хорошему…
    Сейчас Маурин собственным корреспондентом в областном «Голосе» работает. Но огня прежнего, куража запредельного – и близко нет.
    Четыре раза – я повторяю: четыре раза! – принимаясь за кофе с сухариками, я думал о Маурине. И только на пятый раз совершенно забыл о нем.
    А все-таки жаль человека.   


        Колян

    Вот Колян. Ему сорок четыре. Из них десять отсидел. У него маленькая дочка, молчунья четырех годков, по утрам он в «дежурке» везет ее в детский садик. Он по-настоящему к ней привязан. Живут вдвоем – жену выгнал, гулять начала. Сам ведет хозяйство, у него огород, кролики, куры и кошка. Пьет. Раз в неделю – до потери рассудка. Балагур и хохмач, но перепивший зануден. В бригаде его ценят – хороший работник. Норовит поиздеваться над начальством, и при всем при том исполнителен.
    Однажды, как обычно дурачась, он между делом выдал:
    - Нельзя из чужой жизни делать костыль для своей.
    Про что это он? Про бывшую жену, что ли? Или так, вообще?   


        Еще о Коляне

    - Ладно, пусть Гнездилов – шишка. Но ты загляни в задницу ему и мне: и у него, и у меня дерьмо одинаковое. Так чем я хуже?
    Я только через час догадался, что он хотел сказать: все люди – братья!   


        Явление

    Если уж ненароком про дерьмо упомянул – то как умолчать.
    Второй раз за последние полтора месяца в подъезде появляется обширная куча испражнений. Человеческих. И даже, судя по объему – сверхчеловеческих. В первый раз я от нее отмахнулся (хотя это было непросто, особенно – когда перешагиваешь), однако второй случай заставил задуматься. В самом деле, один раз могла быть случайность, а вот два – уже явление.
    А явление требует изучения. Тем более, что уборщица отказывается убирать, и как минимум дважды в день это возникает перед глазами.
    Сразу оговорюсь, что не принадлежу ни к ревностным, ни вообще к каким-либо обожателям продукции такого сорта. Мочу не пью и не представляю, как некоторые ухитряются это делать. А фекалии в неположенном месте, будь они даже собачьи, вызывают во мне такую же, примерно, дурноту, как у студента-медика первое посещение анатомички.
    С гораздо большим рвением я взялся бы исследовать природу чего-нибудь другого. Скажем, цветов: анютиных глазок, тюльпанов или хотя бы неброских полевых ромашек. Запах приятней, а вид – тем более.
    Однако всякий раз убеждаюсь, что жизнь никогда не спрашивает, что кому нравится, а подкладывает под нос то, что считает нужным. Поэтому я прошу вас, ну чтоб одному было не так противно – давайте склонимся над этой кучей вместе.
    Итак, рассмотрим оба случая прежде всего в утилитарном аспекте – как чей-то неотложный позыв опростаться. Тут уж, конечно, что говорить – не до высоких нравственных принципов, а забежать куда-нибудь и скорей штаны скинуть.
    Объяснение хоть и заманчивое для поверхностного исследователя, но у нас оно не пройдет.
    Испражнений с вечера не было, обнаружились они утром.
    Значит, появились обе кучи либо поздним вечером, либо ночью.
    Использование подъезда для физической надобности, без всякой другой подоплеки, критики не выдерживает – темно, в двадцати шагах от дома пустырь: пожалуйста, никто не мешает.
    Однако пустырь калоизверженца не устроил!
    Обратимся к другим вариантам – к тем, что также лежат на поверхности.
    Рискнем предположить, что, может, так заявило о себе беспросветное одиночество? И тоска, идущая рядом с ним? Та самая тоска, при которой пьют до жути и серут до одури? Тоска, при которой волчий вой не вырывается наружу, а загоняется внутрь и выходит обильными экскрементами? И у кого-то возникло желание сообщить о своем одиночестве сразу всему подъезду? А?
    Опять же маловероятно! В нашем районе, насколько я знаю, внутрь не воют.
    Еще один вариант – месть.
    Кто-то захотел устроить подлянку недругу своему или родственнику, но так как изобразить ее прямо под дверью рискованно – вдруг вычислят, то и решил поделить как бы на всех жильцов с первого до пятого этажа поровну.
    Правдоподобно, но не совсем. В характере асинца всегда присутствует желание, пусть даже в ущерб себе, дать какой-нибудь намек подлюке, чтоб знал и чувствовал – это, мол, от меня. А какой тут кому намек, если обе кучи возле выхода?
    Следующий вариант гораздо основательней.
    Но для пущей убедительности прибегнем к цитатам, обратимся к классикам.
    Вот строчка из радищевского «Путешествия» о русской избе – всего лишь одна, но зато какая: «пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью».
    Вот пространное описание Афанасия Фета в деревенских очерках: «Куда бы вас, кроме помещичьего дома, ни закинула судьба на ночлег, вы везде мученик. Всюду одно и то же. Духота, зловоние самое разнообразное и убийственное, мухи, блохи, клопы, комары, ни признака человеческой постели, нечистота, доходящая до величия, ни за какие деньги чистого куска чего бы то ни было. Всюду дует и течет, и ни малейшей попытки принять против этого меры. Страшный зной, но никакой потребности посадить под окном деревцо… Вы скажете: бедность. Но почему же в уездных городах, у зажиточных людей, осушающих по нескольку самоваров в день, - то же самое? Тот же разительный запах прогорклого деревянного масла и невычищенной квашни, та же невозможность достать чистой посуды или пищи…»
    После этих свидетельств становится понятно, что и сейчас стремление к чистоте в любом глубоко понимающем себя асинце дико и противоестественно.
    Незагаженность любого пространства воспринимается отдельными асинцами как оскорбительная ненормальность. Не исключено, что гадивший обитает в этом же самом подъезде и точно так же, как и другие, осторожно обходил потом собственное творение, зато изъян в среде обитания был ликвидирован.
    Это умозаключение, пусть и шаткое, подводит нас к самой основательной версии.
    Итак.
    Есть вероятность, что асинцы, как этнос, тянут свои корни из тех времен, которые предшествуют и фетовским, и радищевским. И корни эти не только уходят вглубь столетий, но и дотягиваются в отдаленные страны. И в первую очередь во Францию шестнадцатого века, к тому, что Михаил Бахтин называл «площадными моментами романа Рабле».   
    Поехали:
    «…Мы знаем, что испражнения играли большую роль в ритуале праздника глупцов. Во время торжественного служения избранного шутовского епископа в самом храме кадили вместо ладана испражнениями. После богослужения клир садился на повозки, нагруженные испражнениями; клирики ездили по улицам и бросали испражнениями в сопровождающий их народ… Для правильного понимания таких площадных карнавальных жестов и образов, как бросание калом, обливание мочой и т. п., необходимо учитывать следующее. Все подобные жестикуляционные и словесные образы являются частью карнавального целого, проникнутого единой образной логикой. Это целое – смеховая драма одновременной смерти старого и рождения нового мира. Каждый отдельный образ подчинен смыслу этого целого, отражает в себе единую концепцию противоречиво становящегося мира, хотя бы этот образ и фигурировал отдельно. В своей причастности к этому целому каждый такой образ глубоко амбивалентен, - он получает самое существенное отношение к жизни-смерти-рождению. Поэтому все такие образы лишены цинизма и грубости в нашем смысле…»
    Вот оно в чем дело!
    Проклятая вонь сбила меня с толку. Ведь тот, кто испражнялся, втянул, оказывается, весь подъезд в карнавальное целое, проникнутое образной логикой! Пусть и неосознанно, но втянул! Это была стихия жизни-смерти-рождения, да еще проявленная очень умеренно – испражнениями никто никого не забрасывал!
    Я изначально не понял оставленного сигнала: «Мы имеем право на счастье гадить там, где захотим – это наша смеховая культура! Не отбирайте ее у нас. Отойдите со своим воспитанием и хорошими манерами, дайте жить, как нам нравится!».
    А я-то, шляпа, носился по городу с идеей: организовать трехмесячные курсы по умению обращаться с туалетной бумагой! Со сдачей зачетов и экзаменов. И изумлялся: почему асинская общественность меня не поддерживает??!   


        Народовластие

    И все-таки карнавальные жесты и образы – это не для меня. Можете считать мое отношение чистоплюйством, но – не для меня это! Если расходившаяся народная стихия завершается народовластием – я ничего хорошего от народовластия не предвижу.
    Тут надо пояснить. Для большей наглядности возьму какую-нибудь успешную революцию. Скажем – пролетарскую.
    Революцию победившего карнавала.
    Вот фрагмент воспоминаний очевидца, художника Юрия Анненкова. Он рисовал портреты вождей и в первые годы революции терпимо к ней относился. Его контакт со смеховой драмой рождения нового мира был таким:
    «…В 1918 году, после бегства Красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод – бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись отметки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш. Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. В высоту.
    Вырванная из потолка с мясом висячая лампа втоптана в кучу испражнений. Возле лампы – записка: «Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила».
    Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда – кастрюли, сковородки, чайники – доверху наполнена испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: на всех этажах, на полу, на лестницах, сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка: «Понюхай нашава гавна ладно ваняит».
    В третьем этаже – единственная уцелевшая комната. На двери записка: «Тов. командир». На столе – ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой…»
    Нет, умом я понимаю победивший народ, но примириться не могу. Слишком много карнавала сразу. Для меня – слишком много.
    Я ничего не имею против народовластия – клянусь! – но в строго ограниченных рамках. Пусть народовластие процветает от барака до губернаторского кресла, но выше – выше этого кресла пусть места занимают разные вы****ки, никаким боком не принадлежащие к народу. Никаким боком! И только так!   


        Процессия

    О рождении нового мира поговорил, теперь – еще раз о смерти.
    Ехал в автобусе к матушке. Конец мая, время обеденное. Солнце. Жара. Через приоткрытое окно обдувает легкий сквозняк.
    Из ворот школы-интерната выдвинулась процессия: хоронили девчонку лет десяти-двенадцати.
    Колонна, растянувшаяся на полсотни метров, была из учеников и учителей, покойницу несли старшеклассники. Я в первый раз видел такую процессию – за небольшим узеньким гробом шли почти одни дети. Некоторые, особенно те, кто сзади, толкались, пересмеивались, норовили подставить один другому подножку. Физиономии у них были совсем не постные. Они еще играли в похороны. Если бы лежащая вскочила и закричала: «Чур не я! Кто следующий?!» - многие б тут же с готовностью полезли в гроб.
    Я вышел из автобуса через несколько остановок и направился по Кирпичной, по аллее холостяков, вдоль светлых берез. По обочинам канавы зеленела обильно выпирающая из земли трава.
    «Ну и ладно, - думал я, - ну и ладно».   


        Кому что

    Степа Побокин не только классный слесарь, но у него особенный взгляд на русских женщин:
    - Ты слушай меня, уж я-то знаю! Я тебе так скажу: русская баба тем берет, что жалостлива. Мужа в соплях, в блевотине из канавы выловит, домой притащит, помоет, почистит – и с собой спать уложит! И сделает это просто, без всякого надрыва. Русская баба тем хороша – что с пониманием. Ну, запил мужик, ну, сгулял налево – ну, надо ему. Другая не сообразит, а эта соображает. Она поревет, соседкам пожалуется, но зла не держит. Русская баба – она и сама проста, и от мужика ей талантов не надо. Пил бы в меру да хотя бы половину зарплаты домой приносил – все, большего ума она от него не требует. А когда ей нужно, сама за него додумает, если он не сообразит. Но зато шибко умных она терпеть не может, не верит им и стороной обходит. Я когда молодым с какой-нибудь знакомился – дурачком, бывало, прикинусь, и все на мази; а если стишок ей зачту, Бальмонта ненароком – она деру от меня. Одно из первых ругательств русской бабы: «Что – умный сильно, что ли?». А вот еврейке – той наоборот. Ей надо, чтоб мужик не на гармошке играл, а на скрипочке, или формулы выводил, или что-нибудь про живопись сказать мог. Еще адвокаты у евреек в почете. Откуда, думаешь, у них нация такая башковитая? А вот оттуда! У них женщины тоже отбор делают, но в другую сторону. И все-таки я русскую бабу ни на какую не променяю!   


        Если б я был актером

    Если б я был актером – я бы сделал такую штуку: развесил бы в комнате портреты всех персонажей, что сыграл на сцене. В париках, в гриме, в одеждах разных эпох. Чтоб висели они передо мной – молодые и старые, щедрые и скупые, мстительные и великодушные, умные и не очень. Получился бы небольшой народец с узнаваемыми чертами.
    Но поскольку я не актер, то поступаю иначе: на окружающих смотрю так, что это все я, лишь преображенный во множестве лиц.
    Интересные это иногда порождает ощущения. Допустим: находясь среди посторонних – устаешь от самого себя.


               
                2003 г.