Разговор с Прустом

Настоящее путешествие, полное открытий это –
не поиск новых пейзажей, а взгляд на них другими глазами
Марсель Пруст



Мой путь к книге французского писателя Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» был не прост. Несколько раз я делала попытки проникнуть в текст, но каждый раз застревая на первых строчках романа, удрученно вздыхала: «Что же так скучно». Но авторитет грузинского философа Мераба Константиновича Мамардашвили, посвятившего писателю цикл лекций «Психологическая топология пути», вновь и вновь центробежной силой возвращал меня к книге.
И вдруг, вырулив на тридцатую страницу романа, я почувствовала, что текст Пруста ожил, и вместе с ним ожила и я, прейдя в неописуемый восторг от любимой бабушки главного героя, которая всегда старалась преподнести в подарок вещи, которые несли бы в себе элемент высокого, прекрасного: «Даже когда ей предстояло сделать кому-нибудь так называемый практический подарок, вроде, например, кресла, сервиза, трости, она выбирала «старинные» вещи, как если бы, оставаясь долго без употребления, они теряли свой утилитарный характер и делались пригодными скорее для повествования о жизни людей минувших эпох, чем для удовлетворения наших житейских потребностей. У нас дома потеряли счет (моя двоюродная бабушка по временам делала попытки составить целый обвинительный акт против бабушки) креслам, преподнесенным ею молодоженам или старым супругам, которые, при первой попытке воспользоваться ими, ломались под тяжестью лиц, делавших эту попытку[1]».

Но еще более удивительные метаморфозы стали происходить со мной при встрече с отрывком о кельтском веровании: «… согласно которому души тех, кого мы утратили, пребывают пленницами в каком-нибудь бытии низшего порядка, в животном, в растении, в неодушевленной вещи, действительно утраченными для нас до того момента, - для многих вовсе не наступающего, - когда мы вдруг оказываемся подле дерева или вступаем во владение предметом, являющимся их темницей. Тогда они трепещут, призывают нас, и как только мы их узнали, колдовство разрушено. Освобожденные нами, они победили смерть и возвращаются жить с нами»[2].

После прочтения этого отрывка тело мое наполнилось необъяснимой радостью, и перед моим взором на какие-то доли секунды возникла музыкальная шкатулка, которая неожиданно открылась, и из нее, словно звуки, полились неуловимые образы. Все это было для меня так ново и неожиданно. Эти ощущения закружили меня в невероятный вихрь радости и счастья.

Открывая для себя Пруста, я еще и сама не знала, как эти открытия изменять мою жизнь: жизнь с ее бурлящим потоком, в водоворот которой я попала благодаря своей неуемной жажде любить и быть любимой.

«Больше всего мы боимся, - пишет Пруст,- исчезновения тех благ, которые существует вне нас, потому что наше сердце ими не овладело»[3].

И этот страх потерять любимых является основной причиной всех наших страданий, предвестником бессознательного ощущения и своей собственной смерти, в которую мы почему-то сейчас не верим, как и в смерть наших близких, каждый раз отодвигая ее на задний план.
Роман Пруста стал для меня той лакмусовой бумажкой, с помощью которой я когда-то так легко, на уроках химии определяла кислотная или щелочная среда находилась в колбе. И на примере «маленького клана» г-жи Вердюрен я увидела те внутренние законы, которые начинают действовать и запускают жернова, при очень близком и длительном общении людей.

Это очень близкое общение в «маленьком клане» всегда поддерживалось г-жой Вердюрен, этой хозяйкой, которая как клещ, прежде чем впиться в свою жертву, впрыскивала в нее обезболивающее средство, в виде изысканных яств, подношений, ласковых слов и мягкой лести. Но и хозяйке в ответ тоже требовалась определенная пища, которая доставлялась ей ее непутевыми гостями, в виде их неуклюжих и нелепых поступков, необдуманных слов. И это было для нее тем топливом, позволяющим выбрасывать на окружающих весь свой запас неизрасходованной желчи, и выпускать на волю присущее ей от рождения жало змеи.

Читая роман Пруста, смакуя его как прекрасное французское вино, я узнавала в героях свои собственные пороки, свои, а не чужие промахи. Я видела себя то в несчастном, разжалованном профессоре Бришо, энциклопедическая точность толкования слов которого, так сильно раздражала г-жу Вердюрен, то в «боязливой застенчивости» и «трепетной чувствительности» Саньета, который «повседневно служил» для маленького клана жертвой, которую «из страха, как бы она не сбежала», «не забывали приглашать в выражениях любезных и убедительных»[4], а иногда и в самой властительнице - в г-же Вердюрен.

В этом клане, представляющем собой своеобразный симбиоз, различные особи которого со временем приобретали вердюреновские инстинкты охоты, порой невозможно было отличить жертву от паразита, а паразита от его жертвы. И все эти «несчастные» Бришо, Саньеты, Сваны были из той когорты людей, «(…) возвышающихся над уровнем светской жизни, но так и не сумевших проявить себя вне ее, счастливых, когда их принимают, озлобленных, когда их не признают (…)» .

Это новое Я пробуждающегося сознания, такое еще хрупкое, словно пробивающийся росток через, казалось бы, не пробиваемые толщи асфальта, стремилось к свету. Это новое Я пробуждало в моей душе живые ростки, которые при его поддержке стремились пробиться через затвердевший панцирь моих многолетних привычек, который на протяжении стольких лет, не желая расставаться с ним, я таскала на себе.

Природа этих привычек была сродни броне первых животных с твердым наружным скелетом, появившихся в ту далекую палеозойскую эру, и так прочно укоренившихся на этой земле. Все эти многочисленные проявления жизни на земле, зародившиеся в то далекое время, когда первые живые существа были такими маленькими и нежными, что сама Природа и Время встало на их защиту, создав тем самым им доспехи.

Этот твердый наружный скелет служил мне то защитным панцирем, от которого словно стрелы отскакивали и возвращались назад колкие слова моим обидчикам, то раковиной, в которую я забиралась, словно улитка, чтобы быть не доступной для нравоучений взрослых, или всего того, что мне так не хотелось видеть и слышать. В юности эти доспехи помогли мне выстоять, но сейчас я чувствовала, что они мешают мне, но я продолжала по инерции не только обороняться, но и нападать.
Но разве можно было бы с такой тонкостью знатока уловить в чужой душе все тайные желания и помыслы, не видимые глазу, для материализации которых человек приводит в действие то один, то другой свой порок, если бы тебе самому не была бы знакома природа этих тайных желаний и помыслов.

Диалог, который я начала вести с книгой, погрузил меня в свое собственное внутреннее измерение, которое неожиданно для меня самой пришло в движение, и то, что давно было погребено, лежало мертвым грузом, в виде живых островков мысли, стало рельефно проявляться в моей жизни:

Наши игры, в которые мы так любим играть в детстве, скрывают от нас самих нашу собственную природу. Моя детская игра в строгую учительницу, в которую я любила играть, постоянно размахивая указкой и тыкая ей в воображаемого непослушного ученика, была тем присущим мне деспотизмом, которой я в себя не осознавала, и который вместе с моей воображаемой указкой был перенес и в мою реальную жизнь. И как часто, сама того не осознавая, когда на моем пути встречались люди, которые меня не понимали, или все то, что не соответствовало моей внутренней природе, я взмахивала эту воображаемую указку.

Тайники моей собственной души стали раскрываться передо мной посредством чтения романа Пруста и расшифровке моих собственных юношеских впечатлений.
Творчество, невидимые нити которого с самого рождения были вплетены в мою жизнь, было тем спасительным маяком, вдруг озарившим так четко и ясно мой путь. И я вспомнила отрывок из сочиненного мной в юности рассказа.

«Я часто вспоминал то время, когда был мальчишкой и, насвистывая, бродил возле дома девочки, которая мне очень нравилась. Вспоминал то утро, когда я как сумасшедший мчался по огромному золотистому полю, чтобы не опоздать на урок, которая вела миссис Хэпсон, зная ее суровый нрав, мне хотелось как можно быстрей оказаться за партой, но я тогда опоздал и получил горячую оплеуху».

И неожиданно для себя самой я осознала, что и была той суровой миссис Хэпсон, с которой я себя тогда не только не отождествляла, но и противопоставляла себя ей: с одной стороны - «я, бегущий по огромному золотистому полю, а с другой; - суровая миссис Хэпсон с ее горячей оплеухой».

Этот юношеский отрывок, который я так легко выдохнула на бумагу, я всегда воспринимала всего лишь как некую свою фантазию. Меня никогда не посещала мысль, что мои герои, так неожиданно возникшие в моем сознании, были частью меня самой, которая стремилась вырваться наружу. Но также как и в моей игре в строгую учительницу ощущение, что я всего лишь играю в нее, преграждало путь к осознанию своего собственного деспотизма, так и мысль о том, что я сама придумывает своих героев, всегда мешала мне в полной мере отождествить себя с ними.

И я вспомнила свое радостное волнение, которое охватило меня всю, когда я читала отрывок из Пруста о кельтском веровании. Прочтение этого отрывка вызвало тогда во мне не только радостное волнение, но и на какие-то доли секунды перед моим взором возникла музыкальная шкатулка, которая неожиданно открылась, и из нее полились, как звуки, неуловимые образы. Но она так неожиданно и захлопнулась передо мной, не дав в полной мере насладиться этим ощущением и понять, что это было за видение. И это видение, так и не расшифрованное мной, исчезло.

Музыкальная шкатулка и была тем символом освобождения души от груза бессознательного: это мои мысли и чувства, заключенные в нее, как в темницу, хотели вырваться из ее плена, но вырваться они могли, только если мы их узнали, тогда и колдовство будет разрушено. В самом тексте Пруста для моей души было зашифровано послание, которое я тогда восприняла всего лишь как получение эстетического наслаждения от романа.

От своей жизни я всегда ждала чего-то значительного. Еще, будучи девчонкой, я часто представляла себя режиссером, и перед моим взором тут же возникала красочная картинка «Коламбия Пикчерз» представляет. И это значительное, не имеющее четких контуров в моей голове, в противовес этому всегда обладало координатами прекрасного далекого, которым я по своему усмотрению могла управлять, слегка отодвигая его вперед, пока возраст на шкале моей молодости и бурной энергии медленно проделывал путь. Но достигнув определенной границы, после которой уже невозможно жить надеждой на будущее, мысль об этой так быстро наступившей границе и мои несбывшиеся мечты начали разъедать меня изнутри.

И я вдруг ощутила себя «пленником настоящего, как герои, как пьяницы», но в отличие от героя Пруста, который «сосредоточивал лишь на одном вечере ту беспечность, которая у других людей распространяется на всю их жизнь», мне пришлось отнести себя к категории «других людей» с их бесконечно длящимся настоящим. «Ведь не столько желание прославиться,- пишет Пруст, - сколько привычка к труду позволяет нам создавать задуманное произведение, и равным образом не радость настоящего, но мудрые размышления о прошлом помогают нам обеспечить наше будущее».[5]

И вместе с юным героем Пруста, который считал, что стоит «на пороге еще не тронутого бытия, которое должно начаться только завтра утром», я ощутила, что и мое собственное нетронутое бытие, словно приближаясь к линии горизонта, при наступлении нового дня постоянно ускользало от меня. Может быть, это происходило потому: что всегда казалось, что еще есть время, еще много времени впереди, и это ощущение, каждый раз мешало начать свое собственное бытие. «Время,- пишет Пруст,- которым мы располагаем каждый день, эластично». Оно, подстраиваясь под ритм и биение нашего сердца, создает иллюзию медленного течения и умиротворенности нашей жизни. Но под его эластичностью скрыта пружина, которая в один момент, правда, никому не известный момент, сжимает его. «И чтобы сделать ощутимым его бег, - пишет Пруст, - романисты, безумно ускоряя обороты часовой стрелки, заставляют читателя в две минуты пережить десять, двадцать, тридцать лет»[6].

А чтобы ощутить бег Времени тебе самому, и «взглянуть на себя самого во Времени…», необходим текст, произрастающий из твоей собственной души, который позволит тебе собрать твою жизнь, и посмотреть на нее со стороны, взглядом стороннего наблюдателя, который без прикрас познакомит тебя с незнакомцем, о котором ты даже и не подозревал.

Марсель Пруст стал для меня не просто маститым писателем с полки, а живым и очень близким собеседником. Читая «Обретенное время» Пруста, я вдруг поняла, что так привлекало меня в старинных картинах фламандских художников, миниатюрные копии которых на открытках, я так подолгу любила рассматривать в юности. В них было запечатлено мгновение жизни, вырванной художником из оков небытия, мгновение «подлинной жизни», близкой мне, но еще тогда не знакомой, как те ступеньки Пруста, «близкие» ему «еще до знакомства с ними»[7], той жизни, которую «можно было высветить, между тем как обычно ее проживают в сумерках»[8].

Нащупать биение пульса, увидеть направление, понять смысл моего пути мне помог роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Эта книга стала для меня новым сознательным опытом, тем символом «потока душевной жизни, который замкнут на самого себя. А (…) все замкнутое на себя не распадается»[9]. И это движение мысли, совершенно новое для меня, стало совершать во мне работу, подобной тому воздействию, которое оказывает морская стихия на скальные породы, омывая, проникает в их трещинки, с течением времени подтачивая, медленно разрушает их. Но работу, которую совершала во мне мысль, скорее не разрушала эти трудно поддающиеся изменению привычки, а преобразовывала их в нечто, подобное искусству. Она была подобна той работе, которую проделал в своей жизни французский актер Луи де Фюнес, пропустивший через себя вспыльчивый нрав своей матери, преобразовал его в гармоничную природу искусства: блестяще воплотив этот нрав в своих запоминающихся героях.

Но, даже, написав этот текст, как мне казалось вполне осознанно, я вдруг поймала себя на мысли, что никогда не преобразовывала тексты, в нечто подобное фигурам, которые можно было увидеть, охватить. Я никогда не производила эту операцию в силу того, что сознание человека по своей природе дискретно, и для того, чтобы понять текст, необходимо создать текст внутри текста. И, как объяснял студентам М.К. Мамардашвили, разрушая стереотипное мышление о том, что «поэмы пишутся идеями, стихи пишутся словами», но в действительности необходимо сначала «написать что-то, чтобы понять, что я хотел написать»[10].

И я вспомнила свою сказку о носе, который потерял свою ноздрю и отправился на ее поиски, но так и не смог ее найти. Но неожиданно для него самого ноздря окликнула его: «Эй, Нос, ты, что не видел меня?». – Видел, да не узнал, - удрученно ответил он ей.

Но, сочинив эту сказку, я не увидела тогда заложенный в ней закон нашей жизни: увидеть друга и не узнать в нем друга, т.е. пройти мимо чего-то очень важного в твоей жизни. Ведь нос прошел мимо ноздри, но ноздря была для него больше, чем друг, она была его неотъемлемой частью, без нее он просто не смог бы дышать. Но мы чаще всего в жизни боимся пройти не мимо себя, а пройти мимо других, и, как пишет Пруст, «так и остаемся на периферии самого себя»[11].

И, чтобы увидеть этот закон, необходимо было написать этот текст, внутри которого должен был установиться свой, независимый от твоей интерпретации смысл.
Проделав новую для меня операцию, я снова должна была вернуться к своему исходному тексту, чтобы вывести для себя закон, что работу можешь совершить только ты сам, и только внутри самого себя, и любые набеги, совершаемые тобой в сторону чужой души, потерпят крах. Но у человека, также как и у нации, постоянно возникает эта навязчивая идея изменить другого, посеять то доброе и прекрасное в почву, совершенно отличную от твоей собственной. Просто мы не понимаем, «что нельзя безнаказанно для себя пытаться овладеть душой лакея»[12], как собственно любой другой чужой душой.

В молодости множество желаний роем кружатся вокруг нас. Воображение рисует нам разнообразные дороги, и нам кажется, что при желании любую можно выбрать. И этот наш, вечно устремленный взгляд в будущее, скрывает от нас действительную ткань нашей жизни, которую мы не очень-то и ценим. Но, пройдя значительную часть нашей жизни, потеряв близких нам людей, мы стараемся воссоздать ее в нашей памяти, но тщетно: ощущаем только этот вечно устремленный взгляд в будущее. Мы никогда не рассматриваем прожитый день нашей жизни, как целую жизнь, всегда живем в неком предвкушении. Но благодаря творческому поиску Пруста у нас есть шанс ощутить, что прожитая нами жизнь прекрасна, так как он «практиковал и показал роман как нескончаемую форму жизни»[13].

«Образ, что предлагала нам жизнь, - пишет Пруст, - в действительности дарил нам в ту минуту разнообразные, несходные друг с другом ощущения. Так, например, вид обложки прочитанной когда-то книги выткал в буквах заглавия лунные лучи той далекой летней ночи. Вкус утреннего кофе с молоком дарит нам смутную надежду на хорошую погоду, что некогда так часто, в те минуты, когда мы пили этот кофе из белой большой фарфоровой чашки, сливочной и ребристой, которая сама казалось вылеплена из загустевшего молока, когда начинающийся день был еще цельным и неповрежденным, - начинала нам улыбаться в прозрачной переменчивости раннего утра. Час – это не просто час, это сосуд, наполненный запахами, звуками, планами, атмосферой(…)».[14]

[1]Марсель Пруст. В сторону Свана. М.: Альфа-книга, 2009
[2] Марсель Пруст. В сторону Свана. М.: Альфа-книга, 2009
[3] Марсель Пруст. Под сенью девушек в цвету. М.: Альфа-книга, 2009
[4] Марсель Пруст. Содом и Гоморра. М.: Альфа-книга, 2009 [5] Марсель Пруст. Под сенью девушек в цвету. М.: Альфа-книга, 2009 [6] Марсель Пруст. В сторону Свана. М.: Альфа-книга, 2009 [7] Марсель Пруст. Германт. М.: Альфа-книга, 2009 [8] Марсель Пруст. Обретенное время. М.: Альфа-книга, 2009 [9] Мераб Мамардашвили. Мой опыт нетипичен. СПб.: Азбука, 2000
[10] Мераб Мамардашвили. О психоанализе. [11] Марсель Пруст. Под сенью девушек в цвету. М.: Альфа-книга, 2009 [12] Марсель Пруст. В поисках утраченного времени. М.: Альфа-книга, 2009
[13] Мераб Мамардашвили. Мой опыт нетипичен. СПб.: Азбука, 2000 [14] Марсель Пруст. Обретенное время. М.: Альфа-книга, 2009