Братцу Леониду в похмельный день

Выпил рюмку, выпил две –
ясно стало в голове.
Засияло, не заметил,
как влетела следом третья,
и с той кручи окаянной
прыгнул в воду конь буланый.
Вот четыре, вот и пять –
вышел зайчик погулять.
У соседки – во лбу месяц –
он дошёл до рюмки десять.
Месяц, видно, по всему
разонравился ему.
Ибо он откуда вышел –
дверь с петель и месяц вышиб.
Разгулялася душа.
А в кармане ни шиша.
И по щучьему веленью
и соленья, и варенья,
сечка, гречка и горох
убежали за порог.
Не игрушки – погремушки,
убежали две подушки,
ускользнули, будто тени,
электрические тэны.
Даже старые часы,
что осталися от папы,
незаметно дали драпу,
в стрелки вытянув усы.
Не Иван и не Емеля
просыпаются с похмелья.
Хоть Иван да и Емеля
на чужое пили – ели.
Не у них душа горит,
не у них в головке вава,
это зайчик Леонид,
будто умершая пава,
(гоп-ца дри-ца лам-ца-ца!)
сник от клюва до конца.
Здравствуй, братец мой несчастный,
что так синь, как день ненастный?
Что морщины по челу?
Опечалился чему?
Грех грехом, а смех-то смехом.
Не нужна и «кверхумехом»,
кто бы рюмку дал, аль две,
чтоб не вава в голове.