Последняя пятница месяца

Вы, наверное, подумаете, что я шизоид, и что по мне психушка плачет. Но мне, честно говоря, на это наплевать. Я не для того все это пишу, чтобы вы обо мне какие-то суждения делали. Просто я хочу рассказать, как все было, чтобы самому разобраться.
Бывает же так: не понимаешь какую-то вещь, а начнешь ее кому-то рассказывать, и будто щелкает в голове что-то, какой-то невидимый тумблер, и все сразу становится ясно.
Это в пятницу было.
Шел я на работу, никого не трогал… Ну, все, кто хотя бы раз шел в пятницу на работу, знают это ощущение: и вроде бы усталость накопилась недельная, и вроде бы радость от того, что впереди два дня выходных. Только бы утро простоять, да день продержаться.
Иду, значит, не тороплюсь – на часах половина девятого, времени еще навалом. Можно вразвалочку передвигаться, по сторонам смотреть.
Подхожу к перекрестку Краснознаменной и Красногвардейской… Ну, все вы знаете этот перекресток – он трехсторонний, и там нет ни светофоров, ни «зебр», поэтому некоторые водители его и за перекресток не считают. Как переходить его – одному богу известно, машины не притормаживают.
Нет, вру, однажды одна машина притормозила передо мной, когда я на обочине стоял и переходить дорогу собирался. И я от непривычки даже с места сдвинуться не мог, думал, водитель притормозил, чтобы дорогу у меня спросить или еще чего. А он жестами показал: дескать, иди уже. Ну, я пошел и от растерянности даже не кивнул ему, чтобы поблагодарить.
Потом думал заметку в газете написать про то, что бывают в нашем городишке вежливые водители, что не все из них напиваются с утра, чтобы задавить на перекрестке зазевавшегося пешехода, но потом позабыл про эту идею. А жаль, конечно. За хорошие дела надо благодарить. Мне-то не трудно, а ему было бы приятно. Потом бы он внукам вырезку из газеты показывал: «Вот какой у вас дед хороший, не сволочной». Или что бы он там говорил, я не знаю.
С тех пор уж полгода прошло. А может, и больше… Ладно.
И вот подхожу я к этому перекрестку и каким-то внутренним чутьем понимаю, что что-то не то происходит вокруг. Сначала не понял, а потом как понял, но понятнее от этого не стало.
В общем, я обратил внимание, что на обеих дорогах совершенно нет машин. Более того, на всей нашей Краснознаменной, ни с моей стороны, ни с противоположной, совершенно нету пешеходов. Вот ни единого, только я один.
Посмотрел на Красногвардейскую, а там тоже людей нет. Хотя день-то рабочий.
Главное, тихо вокруг стало, что даже птиц не слышно.
Я, признаться, даже опешил немного. Подумал, что у меня крыша поехала. Знаете, неприятное такое ощущение – вроде ничего не болит, а страшно и противно.
Стою, значит, озираюсь. И вдруг…
- Простите, а какой сегодня день?
Я даже вздрогнул от неожиданности. Оборачиваюсь, мужик стоит. Такой… потрепанный жизнью. Небритый, в каких-то джинсах мятых, олимпийке, бейсболка на голове с незнакомой эмблемой.
Главное, непонятно, откуда взялся. Секунду назад улица пустынная была, а сейчас этот тип нарисовался.
- Пятница, - говорю.
- Ага, пятница, - как-то задумчиво, не глядя на меня, пробормотал мужик. – А год какой?
Я сплюнул.
- Пить надо меньше, - сказал я и пошел дальше.
Интересно, что пока я разговаривал с мужиком, откуда-то появились и пешеходы, и машины. С одной из них, переходя перекресток, я едва разминулся, за что водитель вослед прокричал мне какую-то матерную гадость.
Но я даже не обиделся. Я вообще в последнее время не обижаюсь на хамов. Во-первых, хамство – это имитация силы слабым человеком. А во-вторых, многочисленные исследования выявили обратную пропорциональность между длиной члена и уровнем хамства. Чем меньше член, тем более по-хамски ведет себя мужик. Так что, сталкиваясь с отъявленным хамом, я внутренне потешаюсь над ним.


Пришел на работу как всегда – без пяти девять. Включил компьютер и пошел к кулеру за кипятком. Там уже стояли несколько сослуживцев. Не знаю, как у вас, а в нашей редакции пространство у кулера стало местом общения и дискуссий, этаким вербальным клубом.
Ну в самом деле – на рабочем месте особенно не поговоришь, редактор обычно ругает за такие вещи. А возле кулера – оно вроде как не рабочее место. Вышел по делу – за водой, за кипяточком, ну и перекинулся парой-тройкой слов с коллегами. Почему нет? Иногда даже сам редактор присоединялся к нашим разговорам, если настроение было хорошее. А настроение у него, как мы поняли, полностью зависело от благосклонности его супруги.
- Как дела? – спросил меня фотограф Слава, держа в руках кружку с чаем.
- Да нормально, - говорю. – Сейчас вот алкаша на улице встретил: он сначала спросил, какой сегодня день, а потом начал спрашивать, какой год. Прикинь?
- Ну почему сразу алкаш? – вступилась корректор Татьяна. – Может, у человека провалы в памяти? Может, инсульт перенес? Ему, наверное, помощь нужна была, а ты мимо прошел.
- Я на работу торопился, чтобы вовремя материал сдать, и ты его успела вычитать, - ответил я. – Понятно?
- Мальчики, девочки, не ссорьтесь! – тоном капризного младенца призвал наш юрист Булкин. – От этого лучше никому не станет… У меня вот тоже такое было: пару лет назад пошел в отпуск, устроил вечеринку по этому поводу… Пришел в себя, и абсолютно не помню, какой сегодня день, какой месяц и какой год. На карточке 102 рубля, а в телефоне куча фотографий из Антальи. Ну вы представляете? Какая сложная штука – жизнь…
Он покачал головой и пошел в свой кабинет.
- Что, Петя сейчас один? – поинтересовалась Татьяна, глядя в его уходящую спину.
- Да есть у него какой-то Эдик, - сказал Слава. – Или Рудик? Но вроде как у них там ничего серьезного… Но, кстати, Петя дело говорит: мужик этот, возможно, с зоны откинулся, да и ушел в загул. Пришел в себя – и ничего вспомнить не может. Похож он был на зэка?
- Да хрен его знает, - пожал я плечами. – Татуировок я не заметил.
- Ну, татуировка – это не показатель, - заявил Слава. – Я как-то фотографировал мужика, который в детский дом закупил контейнер спортинвентаря. Такой спортивный мужик, подкачанный. Ни одной татуировки! А после съемки разговорились с ним, а он, оказывается, три ходки имеет. Причем, одну за разбой.
Я не знал, что сказать, поэтому пробормотал: «Жизнь – сложная штука», набрал кипятка в кружку и пошел в кабинет.
Меня окликнула Татьяна:
- А какой материал ты собирался сдавать сегодня?
Я пожал плечами:
- Сейчас выпью кофе, проснусь – и вспомню.
Хотя, честно говоря, я прекрасно помнил, о чем материал. Просто несколько дней оттягивал время, чтобы им не заниматься. Но была пятница – последний день сдачи, так что волей-неволей надо было приниматься за работу.


Тема, порученная мне редактором, была дебильная: очередная склока в местной Думе. Депутатская фракция выразила недовольство действиями председателя Думы и собрала пресс-конференцию. Мы со Славой приехали, поработали. Он нащелкал две сотни снимков недовольных народных избранников. Я задал им несколько вопросов и даже изобразил на лице некоторое сочувствие. Но я знал, что председатель Думы является хорошим другом нашего редактора, и мой босс ждал от меня иронично-саркастичного материала, направленного против этих депутатов.
Теперь вы понимаете, почему я так не хотел писать материал.
Я сел за стол, насыпал в кружку кофе из пакетика, перемешал… Мыслей никаких не было. Я поморщился.
В написании статьи первая фраза – она самая важная. Удачная фраза потянет за собой весь остальной материал, как локомотив вагоны. Придумать хорошее начало – это не два байта отослать, это настоящее искусство.
Есть журналисты, которые сначала придумывают заголовок, а потом уже пляшут от него. У нас работала одна такая – Аллочка или Анечка, я не помню. Вот она могла день просидеть, глядя в пустую стену и придумывая заголовок. И пока не придумает, даже за текст не бралась.
Я же считаю, что сначала надо зацепить читателя первой фразой, а заголовок придумается после написания текста… Кстати, эта Аллочка-Анечка уволилась через полгода работы – заголовки ей давались с трудом. Сейчас благополучно и спокойно трудится в магазине – продает парфюмерию и памперсы.
По мне – карьера так себе, на любителя.
Зазвонил служебный телефон, и я даже обрадовался, что можно отвлечься от этих депутатов.
- Алло.
- Это редакция? – уточнил звонящий.
- Именно.
- А с кем я говорю?
- С корреспондентом, - сказал я.
- Так, с корреспондентом, - проговорил незнакомый голос, явно принадлежащий человеку пожилого возраста. – А у вас есть выход на командующего 5-й армией?
Я слегка опешил.
- Простите?
Звонящий терпеливо повторил:
- Я интересуюсь, есть ли у вас выход на командующего 5-й армией? Знаете ли вы его номер телефона? Или, может, адрес электронной почты?
- А вам, простите, зачем? – не понял я.
- Видите ли, я обладаю важной информацией, которая служит интересам безопасности нашей Родины, - сказал незнакомец. – Только эту информацию надо сообщить в максимально короткие сроки. Иначе будет поздно.
«Разведчик? – мелькнуло у меня в голове. – Но почему звонит в редакцию? А как же всякие явки? Запасные варианты?»
- Так у вас есть выход на командующего 5-й армией? – уже нетерпеливо проговорил мой собеседник. – Это срочное дело!
- Скажите, а почему вы звоните именно в редакцию? Может, лучше в полицию? Или ФСБ?
Мужчина вздохнул в трубку.
- Я понимаю ваше недоверие, - сказал он. – Поясню: я оказался заблокирован в незнакомом помещении на незнакомой мне территории. Здесь есть старый телефон, еще дисковый – вы представляете? – но нет никакой телефонной книги. Позвонить по «02» не выход, там разговоры все записываются, а у меня конфиденциальная информация. Но я нашел за диваном старую газету, в которой обнаружил номер редакции. Поэтому вам и звоню. Надеюсь на вашу помощь.
- А вы могли бы представиться?
Я услышал, как он усмехнулся.
- К сожалению, не могу, - сказал он. – Мое настоящее имя знают только два-три человека. Можете называть меня… ну, скажем, Иван Иванович.
Я как-то даже заволновался. Ну в самом деле – надо же как-то помочь человеку. Может, действительно разведчик-нелегал, схвачен врагами, заперт за семью замками, а ему нужно срочно передать важную информацию… Но блин, почему его заперли с телефоном?
- Знаете, лично у меня телефона командующего нет, - сказал я. – Но я могу попытаться через знакомых выйти на него и передать информацию.
Мужчина помолчал.
- Да, похоже иного выхода нет, - сказал он. – Тогда запоминайте: в Японском море у берегов нашей страны под водой находятся пять объектов, с которых ведется постоянный мониторинг всего, что происходит на суше. Эта информация собирается, анализируется и, как я полагаю, будет использована против нас. Мне хотелось бы ошибиться, но думаю, что это объекты отнюдь не дружественные.
- Не понял… Объекты – это подводные лодки? Но чьи? Японские? Американские?
- Молодой человек, это не японцы и не американцы, - с раздражением в голосе сказал он. – Ну неужели непонятно? Это космические корабли внеземной цивилизации, которые незаметно прилетели, легли на дно и собирают информацию о нас.
Я мысленно выругался.
- А откуда у вас такая информация?
- Это абсолютно не важно! – отрезал он. – Впрочем, вам я могу сказать: со мной вышел на связь представитель другой цивилизации, которая лояльно к нам настроена. Теперь вы понимаете всю серьезность моего сообщения?
- Безусловно, - сказал я. – Могу вас заверить, что вся информация будет передана по назначению.
- Благодарю, - коротко сказал незнакомец и отключился.
Я повесил трубку и усмехнулся.
- И что там смешного произошло? – услышал я голос редактора.
Я оглянулся и увидел, что он стоит в дверях.
- Да вот, звонил какой-то псих, - пояснил я, поворачиваясь к нему на офисном кресле. – Хотел связаться с командующим 5-й армией и сообщить, что в море находятся пять инопланетных кораблей, которые собирают о людях информацию. Вот придурок!
Редактор вздохнул.
- Иван Иванович? – спросил шеф.
- Ну да. А откуда вы…
- Вообще-то, это мой тесть, - сказал он. – У него очередная фаза обострения. Я ему дал рабочий телефон, чтобы он звонил, если вдруг… ну, если почувствует себя плохо и не дозвонится мне на сотовый. Он, прямо скажем, сотовым телефонам не доверяет.
Я почувствовал себя неловко.
- Простите. Я не знал…
- Да ладно, - махнул он рукой. – Что там с депутатами нашими? Не родил еще?
- Еще нет, но схватки начались. К вечеру сделаю, - пообещал я.
- Постарайся до четырех успеть, чтобы я смог прочитать, - сказал редактор и пошел в свой кабинет.


Я отхлебнул остывший кофе. Хорошо, что редактор в нормальном настроении. Зато теперь понятно, в кого пошла его жена – у нее с папенькой, наверное, один диагноз на двоих.
- А вот сюда проходите, - услышал я в коридоре.
Дверь открылась, явив мне верстальщицу Марину и какую-то дородную тетку.
- Это наш корреспондент, - ласково поясняла Марина, - он вам сейчас все расскажет.
- Марина Александровна, - недовольно сказал я. – Почему именно ко мне?
- А к кому? – спросила она, обводя рукой пустой кабинет. – Смирнова на больничном, Терентьев и Капустин на выезде, Карлсон улетел.
Заметив недоуменный взгляд тетки, Марина пояснила:
- Карлсон – это наш журналист. Фамилия у него такая. А пишет под псевдонимом Малышев – это девичья фамилия матери. Сейчас он в отпуск улетел… В общем, присаживайтесь, вам все объяснят.
Марина упорхнула в дверь. Тетка присела на стул рядом с моим столом.
- Как хорошо, что я попала именно к вам! – сказала она. – Я же ваши статьи все-все читаю – от начала до конца! Вы так хорошо пишите!
Я слегка поморщился, но было все равно приятно, чего уж там.
- Расскажите, что у вас? – попросил я, улыбнувшись.
Проблема оказалась пустяковой: женщина живет в хрущевке на пятом этаже, кровля течет, а управляющая компания, ссылаясь на то, что кровля нуждается в капитальном ремонте, отказывается делать частичный ремонт.
- Вы мне сможете помочь? – спросила она.
- Постараемся, - сказал я. – Только у меня к вам просьба: все, что вы мне сейчас рассказали, изложите в письменном виде, чтобы мы с этим вашим письмом могли ходить по инстанциям.
- Ой, а у меня при себе очков нет, я их дома оставила.
- Ну, дома напишите, - пожал я плечами. – И отправьте нам письмо.
- А на чье имя писать письмо? – спросила она, вставая.
- Да хотя бы на мое.
Женщина улыбнулась.
- А как ваша фамилия? – спросила она.
И все же я любил свою работу.


Любить-то любил, да только она, работа эта, иногда давалась с трудом. Первая фраза не шла, хоть убей.
Я посмотрел в окно. Какая-то тетка в доме напротив развешивала белье, выйдя на балкон в одном купальнике. Судя по комплекции, ей больше подошел бы балахон а-ля Пугачева 70-х годов, чем купальник. Но местные жители, как я успел заметить, в большинстве своем не страдают комплексами.
- Ты чего это на теток заглядываешься? – поинтересовалась Татьяна, усаживаясь возле стола. – А когда материал писать будешь?
Я махнул рукой.
- Когда-когда… Когда рак на горе свистнет. В башке все смешалось – не пишется.
- А хочешь прикол расскажу? – спросила она. – Дочь рассказывала: они в классе должны были рассказать отрывок из стихотворения «Бородино». И вот вызывают к доске одного двоечника, он начинает рассказывать: «Земля тряслась – как наши груди…» Ему подсказывают шепотом: «Смешались в кучу кони, люди». А он не расслышал и говорит: «Смешались в кучу кони Люды». Учительница спрашивает: «Какой Люды?» А он: «Не знаю, санитарки, наверное, какой-то».
- Оборжаться – не встать, - сказал я. – Ты ради этого пришла, чтобы рассказать мне эту историю?
Зря сказал, потому что она явно обиделась.
- Просто отвлечь хотела, - сказала она, вставая. – Ну пиши, Достоевский...
- «Бородино» Лермонтов написал.
- Да я же не о том, - ответила она. – Понятно, почему тебя жена бросила – злой ты.
Ее каблуки зацокали, удаляясь, по коридору.
В принципе, Татьяна человек неплохой, но как бы это сказать… немного надоедливый. Чувство меры – это не для нее. И все равно не стоило ей грубить. Ну да ладно, схожу в магазин, куплю коробку ее любимых конфет – отойдет.
В голове засела строчка из ее рассказа: «Смешались в кучу кони Люды». Потом мысль перескочила на Толстого: «Все смешалось в доме Облонских». И тут меня осенило.
Пальцы застучали по клавиатуре: «Все смешалось в городской Думе. Председатель узнал, что отдельные депутаты недовольны его политикой и готовят мини-переворот местного масштаба с целью избрания на этот пост другого народного избранника…»
Через час материал был готов.
Я распечатал текст на принтере и понес редактору – он терпеть не мог читать материалы с экрана монитора. Шеф разговаривал по телефону. Увидев меня, он кивнул и показал на стол. Я положил бумаги и вышел, надеясь на то, что оставшийся день проведу на легком расслабоне. Но не получилось.
В кармане зазвонил телефон. Я достал трубку и поморщился, увидев надпись «Эдик». Вот с кем говорить не хотелось, так это с ним. Но, зная Эдика, я ответил, потому что иначе он начнет названивать каждые пять минут.
- Привет! - сказал я самым бодрым голосом, на который только был способен.


Тут надо рассказать про Эдика.
Я с ним познакомился лет десять назад. Эдик был художником, и, как многие художники, имел две слабости: выпивка и нежелание зарабатывать деньги. «Это искусство! – кричал он, тыча кистями в холст. – Искусство не продается!»
Точнее даже так: Эдику нравилось, когда кто-то покупал его полотна. Но он не хотел устраиваться на работу за зарплату, а картины у него покупали редко.
Ирка, его жена, несколько лет терпела богемный образ жизни Эдика, но потом подала на развод. Их трешку, доставшуюся Ирке в наследство, она разменяла на две квартиры: в двухкомнатную ушла сама Ирка с дочерью, а в однушку на пятом этаже заселился Эдик.
Я помогал ему с переездом, благо квартира оказалась в соседнем доме. Впрочем, «переезд» - это громко сказано: все имущество Эдика уместилось в один чемодан, который он самолично перетащил в новую квартиру. Я нес мольберт и пакет красками и кистями.
- Друг познается в беде! – говорил Эдик, прижимая чемодан к груди.
Ручка на чемодане отсутствовала.
Я не знаю, почему он считал меня другом. Может, я был единственным, кто не считал его сумасшедшим. Точнее, я-то знал, что он сумасшедший, но не говорил этого вслух. Остальные говорили, не стесняясь.
Мы познакомились, когда по заданию редакции я делал материал о его персональной выставке – первой и единственной. Выставка проходила в городском доме культуры и на ее открытие, помню, приехал сам мэр. Осмотрев двадцать полотен, развешанных в фойе, мэр пошутил: «Это ваш ребенок рисовал?», чем весьма сильно обидел Эдика.
Мне же показалось, что в его работах, в которых он пытался объединить символизм с импрессионизмом, присутствует некий вызов обществу, что роднит художника с тем же Малевичем, «Черный квадрат» которого – это не столько живопись, сколько подрыв устоев.
Поговорив с Эдиком, я понял, что не ошибся: он был анархистом по натуре и раздолбаем до мозга костей. Он мог бы стать иконой движения хиппи, если бы родился в другое время и в другом месте.
«Понимаешь, старик, - говорил он, размахивая стаканом портвейна, когда мы вечером переместились в его тогда еще трехкомнатную квартиру, - все в этом мире продаются, все готовы наступить на горло своей мечте ради денег. Знаешь, сколько раз мне предлагали писать портреты и зарабатывать большие бабки? Тыщу раз! Но я не продаюсь, потому что это значит плюнуть себе в душу».
Уже подпив, он показал мне портрет своей двухлетней дочери, и я в первый раз понял, что Эдик – чертовски талантливый художник.
Кстати, этот портрет – единственная работа, которую взяла с собой Ирка, переезжая. «А вдруг ты прославишься? – усмехнувшись, сказала она Эдику. – Будет Сашке приданое».
Да, дочь его звали Александрой, я не сказал.
Тогда, напившись с Эдиком, я пришел к себе домой и, попивая портвейн, до которого художник был большой охотник и предпочитал всем остальным напиткам (когда я уходил, он навязал мне недопитую бутылку; я оценил широту жеста), я за полчаса набросал заметку о выставке. Называлась она, как сейчас помню, «Художник с душой ребенка».
После выхода материала мне несколько раз звонили из управления культуры и городской администрации, упрекая в пропаганде бездарности. А вот Эдик от заметки пришел в полный восторг.
«Дружище! – кричал он в трубку. – Ты один понял меня! Даже Ирка меня так не понимает…»
Так я стал его другом.
В советские времена его бы посадили за тунеядство. Я даже не знаю, на что он существовал, откуда брал деньги на краски, холсты, на телефон и еду. Впрочем, в еде он был неприхотлив: мог прожить весь день на куске хлеба, плавленном сырке и бутылке портвейна.
Правда, он как-то обмолвился, что ему помогает мать. Возможно, изредка что-то подбрасывала Ирка. А я вот как-то пытался дать ему денег на еду, так он обиделся и дня два не звонил. Потом, правда, отошел.
Постепенно мы стали немного отдаляться. Точнее, я стал. Он-то звонил почти каждый день, но разговоры эти были ни о чем. Посиделки с ним уже перестали иметь эффект некой новизны. Я уже заранее знал, о чем он будет говорить: в основном, о себе и своем месте в живописи. Но работать он стал значительно меньше: приходя к нему раз в месяц, я все чаще стал замечать отсутствие свежей краски на его руках. Мольберт, как правило, пустовал, и Эдик уже не хвастался новыми полотнами.
«Чем же ты занимаешься, если не пишешь?» - спрашивал я.
«Думаю», - отвечал он.
Выпив стакан, он замолкал, сидя на продавленном диване и глядя куда-то в угол. Я тоже молчал, рассматривая его старые работы, покрывающиеся пылью. И в очередной раз задумывался о том, что эти встречи надо прекращать.
Но каждую последнюю пятницу месяца он снова звонил: «Дружище! Ну что, сегодня в семь?» И как-то не получалось придумать повод, чтобы не идти.
Да, встречались мы с ним по пятницам. По последним пятницам месяца. Даже не знаю, как так получилось.
Несколько недель назад он сообщил мне, что послал какую-то свою картину на конкурс. По его словам, уже давно должны были объявить результаты этого конкурса, но результатов все не было.
«Для тебя вдруг стало важно получить чье-то признание?» - спросил я.
Он неопределенно пожал плечами и промолчал.
Вот и сейчас, увидев от него входящий, я поморщился. Но принял звонок.
- Привет!
- Дружище! – голос Эдика звучал глухо. – Ну что, сегодня в семь?
- А ты уверен? Голос у тебя какой-то больной. Ты в порядке?
- Я в порядке, - сказал он. – Так что не волнуйся. Посидим. Повечеряем.
Я удивился.
- Чего сделаем?
- Повечеряем, - повторил он. – Проведем тайную вечерю. Вино, преломление хлебов и все такое. Сегодня ж пятница.
Мне показалось, что он бредит. И желания общаться с ним это не прибавило.
- Эдик! – сказал я. – Обещать не буду, но постараюсь. У меня тут работа вечерняя нарисовалась, - соврал я, - даже не знаю, во сколько освобожусь.
Он помолчал, будто что-то обдумывал.
- Ладно, приходи, как сможешь, - сказал он и отключился.
Вот блин.


Идти не хотелось. Нет, ну в самом деле – я что, обязан? Я тоже человек. Можно сказать – художник. У меня тоже могут быть свои планы. Или закидоны. Вот не хочу – и не пойду. И точка.
Внутренний голос еще что-то бубнил типа: «Он же считает тебя своим другом. А вдруг ему надо помочь?», но я приказал своему внутреннему голосу заткнуться и убраться куда подальше.
Вышел на улицу, зашел в соседний магазин, купил коробку танькиных любимых конфет. Знакомая продавщица улыбнулась:
- Что-то давно к нам не заходили.
Я тоже улыбнулся.
- Не знал, что вы ведете учет клиентов.
- Да какой учет! – засмеялась она. – Просто эти конфеты покупаете только вы, я их для вас раз в месяц и заказываю. А сейчас уже три коробки скопились…
Зайдя к верстакам, я положил коробку на стол Татьяны. Она скользнула по ней деланно равнодушным взглядом.
- За конфеты Родину не продаю, - сказала она.
- А я тебе сейчас еще кофе принесу, - сказал я.
- Е-два – убил, - сказала она. – Неси. И скинь в номер свой материал про Думу – шеф искал тебя, чтобы сказать, что все замечательно написано.
Принес кофе.
- Мир? – спросил я.
- Черт с тобой, мир…
В кабинете я застал Ромку Терентьева. Судя по красной физиономии и сильному запаху алкоголя, поездка прошла успешно. Я припомнил, что он собирался писать про какого-то ветерана войны, чуть ли не единственного из оставшихся в районе.
- Прикинь, - сказал он, - деду сто лет, а соображает – будь здоров! Что было вчера – не помнит, Путина с Ельциным путает, а что на фронте произошло – рассказывает чуть ли не поминутно. Мне бы такую память!
- Будешь меньше пить, и у тебя память наладиться, - съязвил я.
Ромка не обиделся.
- Так это он меня и напоил! Я когда приехал, битый час расспрашивал, а он все междометиями отделывался. Ну, думаю, придется самому все сочинять… А он так глянул на меня и спрашивает: «Как насчет фронтовых ста грамм?» Я обалдел слегка, но говорю: «Это можно». Он притаскивает тарелку с солеными огурцами и бутыль самогона – литра три, не меньше! – наливает мне стакан, себе чуть нацеживает, и говорит: «Давай-ка». И смотрит на меня выжидательно. Ну, делать нечего – беру стакан, говорю: «За Победу!» и залпом выпиваю. Ставлю стакан на стол и говорю: «Благодарствуйте». Не знаю, почему это вырвалось, из фильма, наверное, какого… Он мне тарелку с огурцами подталкивает: «Закусывайте». Я отвечаю: «Благодарю, после первой не закусываю». А он улыбнулся, да как вдарит кулаком по столу: «Вот это по-нашему! По-артиллерийски». И как давай мне про свои фронтовые годы рассказывать – я думал, пленки на диктофоне не хватит.
- У тебя же цифровой диктофон.
- Ну это я так, образно… Так он потом вышел, вернулся в кителе армейском со всеми наградами. Там иконостас – мама не горюй! Фотки классные получились.
- Так он что, с тобой вместе бухал? – спросил я.
- Эх ты, «бухал»… Такие люди не бухают! Они употребляют… Ну да, выпил пару стопок. За тех, кто не вернулся…
- Ты смотри, шеф вроде здесь. Унюхает последствия твоей поездки, может премии лишить.
- Ну и пусть лишает, - отозвался Ромка. – Зато материал такой получится – закачаешься. Эксклюзивный. Дед рассказывал, что как-то они ехали на грузовике по дороге, пушку везли, и увидели разбитую немецкую автоколонну. Они вышли собрать документы или посмотреть, может, раненый кто остался, так в плен взять. И увидел он на обочине немку мертвую в форме. Смотрит, а нее на руке часы золотые. Он посмотрел, а часы идут! Не повредились… Он потом эти часы, когда с фронта вернулся, будущей жене подарил. Так она их до девяностых годов носила – только раз в чистку отдавала.
- А потом что? Сломались?
- Почему – сломались? Продать пришлось. Каким-то коллекционерам.


Он замолчал, глядя в окно, будто вновь проживая разговор с дедом-фронтовиком.
- Ты бы это, сходил и кофейку налил, что ли, - посоветовал я, открывая окно. – Заодно кабинет проветрится…
- Злой ты стал, - ухмыльнулся Ромка. – Из-за этого, наверное, и жена тебя бросила.
- Да вы чего сегодня, сговорились?
Он состроил удивленное лицо. Я махнул рукой: не обращай внимания.
Ромка поднялся и пошел с кружкой к кулеру. В дверях он остановился, выглянул в коридор и, приглушив голос, спросил, шутливо коверкая слова:
- Может, эта? По писят грамм? Дед с собой в дорогу дал.
- С этого бы и начинал!
Ромка вернулся к столу, взял свой рюкзак, в котором глухо булькнуло. Вдвоем мы спустились в столовую – так мы громко называли комнату приема пищи.
В столовой сидел фотограф Слава и с интересом пялился в телефон. В левой руке он сжимал недоеденный бутерброд.
- О, и закуска есть, - сказал Ромка, отбирая кусок хлеба с колбасой и сыром.
- Не понял, - произнес Слава и выразительно посмотрел на ромкин рюкзак. – Принесли чего-то?
- А то! Будешь?
Славка поморщился, но как-то неубедительно.
- Да пару капель можно, - сказал он. – В качестве профилактики простудных заболеваний и триппера.
Ромка вынул поллитровую бутылку с желтоватой жидкостью, в которой плавали какие-то травы и стручок красного перца.
- Натюр продукт! – сказал он. – Деревенский эликсир жизни.
- Ты, я смотрю, наэлексирился уже, - усмехнулся фотограф.
- Я, между прочим, сегодня подвиг совершил во имя родного издания, - сообщил Ромка, доставая из настенного шкафчика стаканы…
Через полчаса жизненные проблемы отошли на второй план. Жизнь была хороша и сулила все блага, какие только существуют. Про Эдика я вообще забыл.
- Ты просто гений русской словесности! – говорил мне Славка, обнимая. – Иногда, правда, херню всякую пишешь. Но – гениальную!
- А я тоже херню пишу! – встревал радостно Ромка.
- И ты пишешь, - соглашался фотограф. – Но не гениальную.
В начале седьмого нас разогнала уборщица.
- Ишь, повадились – кажную неделю пьянствовать, - ворчала она, гремя ведром.
- Петровна, да мы ж последний раз на 8 марта собирались, - оправдывался Ромка, пытаясь навести порядок на столе.
- Иди уже! – оттолкнула она его. – Сама управляюсь.
Через пять минут мы уже выходили на улицу.
- Блин, только второе дыхание открылось, - пожаловался Ромка. – Пролетарии эти. Не дают интеллигенции покоя! Могла бы и с нами посидеть.
- Мы все выпили, - напомнил фотограф. – Хотя магазин рядом.
- Вот именно! – поддакнул Ромка. – Рядом. А Петровна все равно изверг.
- А ты в курсе, что она на два года моложе тебя? – спросил я.
- Да иди ты! – не поверил он. – Вот что грубый физический труд делает с людьми.
Мы дошли до угла здания. Ромка и Славка повернули к магазину.
- Ты с нами?
Я покачал головой.
- Не, не сегодня. Хочу отдохнуть, выспаться и проснуться с нормальной головой.
Славка хохотнул.
- А ты давно с нормальной головой просыпался? - спросил он.
Я предпочел не отвечать.


Я шел домой, думая о том, что приготовить на ужин, и стоит ли вообще это делать. Пытался вспомнить, что из продуктов имеется в холодильнике, но думалось с трудом.
Где-то впереди за пятиэтажками раздался протяжный гудок поезда. Потом еще один. И еще. А затем гудок слился в единый протяжный рев.
Я прибавил шаг. Дорога домой пролегала как раз через железнодорожные пути Транссиба.
Повернув за угол дома, я увидел, что на железной дороге стоит товарный состав. Обычно они проезжали этот участок без остановки, но не в этот раз. Очевидно, что-то произошло.
Минуты через три я подошел к составу. Возле насыпи уже толпилось много народу. Некоторые узнали меня.
- О, пресса подошла, - произнес один мужик. – Быстро вы.
- А чего случилось-то?
- Да какой-то алкаш под поезд бросился.
- Насмерть? – спросил я, присаживаясь, чтобы заглянуть под состав.
- Да скорее всего! – сплюнул мужик. - Пацаны вон подлезли под вагонами, смотрят. А я чего-то не хочу.
- Да чего на эту жуть смотреть! – возразила тетка и перекрестилась. – Явно не жилец. Моего соседа вот так поездом сбило, так его в закрытом гробу хоронили…
Я уже не слушал и полез под вагон. Зрелище, действительно, было так себе: на забрызганных кровью бетонных шпалах лежали ноги. Остальное тело находилось с другой стороны рельса – мужика просто перерезало в районе живота.
Верхняя часть тела еще подавала признаки жизни. Рот хрипел, будто хотел вдохнуть побольше воздуха, но не получалось. Кисти рук дергались. Карман ветровки был мокрым – судя по запаху, там находилась бутылка дешевой водки, которая разбилась во время падения тела на рельсы. Часть осколков высыпалась из кармана на землю, почерневшую от крови.
Какой-то парнишка, бледный от увиденного, наклонился к умирающему.
- Чувак! Как же так? Ты держись!..
Но было видно, что пострадавший - не жилец.
Я на автомате достал из кармана телефон, сделал несколько снимков для газеты. Народ наш любит читать такие страсти.


С этой стороны железной дороги тоже собралась изрядная толпа. Многие стояли поодаль. Кого-то тошнило в кустах.
Вскоре подъехала машина полиции. Из нее вылез знакомый сержант. Лет пять назад я писал про него большой материал из цикла «Герои нашего времени»: во время патрулирования его экипаж заметил, что совершен грабеж – у женщины вырвали сумку из рук. Патрульные догнали грабителя и задержали его.
Когда в дежурной части производили опись вещей, находившихся в сумке, оказалось, что там, помимо косметички и кошелька, был внушительных размеров фаллоимитатор черного цвета. Про это, конечно, я писать не стал, но все знакомые менты, при встрече, потешались: «А чего ты про хрен негритянский не упомянул?»
- Привет, - сказал полицейский, кивнув мне. – Чего тут?
- Говорят, кто-то под поезд бросился, - пояснил я, пожимая ему руку. – Хотя зачем кидаться, если в кармане бутылка водки имеется? Скорее всего, случайно попал.
- Обычное дело, - равнодушно сказал он. – Сначала нажрутся как свиньи, а потом начинают по городу шарахаться.
Он пошел ближе к поезду, а я вдруг напрягся: в толпе нарисовался тот самый мужик, которого я видел утром. Мятая олимпийка, джинсы, бейсболка с непонятной эмблемой. Но на этот раз его олимпийка была расстегнута, и я заметил под ней старую, некогда черную, а сейчас уже серую футболку с изображением обложки альбома группы Metallica 1984 года. Только вот изображение было не синего цвета, как обычно, а зеленого.
Увидев, что я заметил его, он подошел ближе.
- Здравствуйте, вы узнаете меня? – спросил он. – Мы сегодня утром с вами виделись.
- Припоминаю, - кивнул я.
Мужик молчал, как-то выжидательно глядя на меня. Я даже слегка растерялся. Думаю, может, ждет, чтобы я извинился за грубость?
- Вы это… извините, - сказал я. – Утром торопился на работу. Да и, честно говоря, подумал, что вы того… подшофе.
- Ничего страшного, - произнес он, продолжая смотреть на меня.
Помолчав, я сказал:
- Странная у вас футболка. Этот альбом синего цвета.
- Обычно - да, - кивнул он. – Просто в свое время из-за ошибки в типографии порядка четырехсот конвертов для пластинки были сделаны в зеленом цвете. Сейчас такие пластинки считаются коллекционной редкостью. В память об этой ошибке и были отпечатаны такие футболки.
- Они тоже – коллекционная редкость?
- В каком-то смысле да, - сказал он. – Особенно эта.
Мне показалось, что я вижу сон. В десяти шагах от нас лежало остывающее тело самоубийцы, а мы разговариваем про какие-то майки.
- Ну, было приятно поговорить, но мне надо идти, - сказал я.
- Нам по пути, - ответил он.
Вот блин...
- А вам не надо… ну, это, поработать? - он развел руками, показывая на окружающую нас трагедию. – Поговорить с очевидцами? С правоохранительными органами?
- Да, собственно, я уже. Потом узнаю подробности в полиции: фамилию пострадавшего, возраст.
- Это хорошо, - сказал он.


Мы пошли вдвоем.
- Удивительное все же дело – жизнь, - разглагольствовал мужик. – Вот тот человек, который попал под поезд, он же, наверное, и не думал, что погибнет под колесами локомотива. Наверное, мечтал о чем-нибудь: о том, что станет богатым, добьется успеха, помирится с женой. А потом – раз! – и оказывается разрезанным пополам.
- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды, - произнес я. – Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус.
- Именно, - сказал он. – Именно так. Вы правы.
- Это Булгаков.
- Да? Впрочем, неважно, - отмахнулся он. – Вот смотрите: буквально все адекватные люди в курсе, что рано или поздно они умрут. При этом осознание этого факта достаточно тягостно влияет на наше душевное состояние, ведь страх смерти пронизывает буквально все сферы нашего существования. Сознательно мы можем засунуть этот страх куда подальше, но он никуда не денется из нашего подсознания и будет продолжать отравлять нам жизнь, что бы мы не делали. К счастью, страх смерти может не только портить нам жизнь, но и служить неким мотиватором, который поможет преодолеть нашу извечную лень и апатию. Вы сказали: «Человек внезапно смертен». Это очень важный момент! Большинство из нас искренне верит в то, что смерть где-то там, далеко, и у нас еще вся жизнь впереди. Но это не так. Мы можем закончить свое существование в любой момент, и времени на то, чтобы валяться на диване, предаваясь праздности, у нас просто нет.
- Так это еще в древнем Риме говорили: «Мементо море», - напомнил я. – А Хэтфилд пел: «Карпе диэм, бейби».
- Так вот же: люди говорят, люди поют, а мало кто принимает это как руководство к действию! Для многих это лишь крылатая фраза, не более того. И чем больше человек, условно говоря, лежит на диване, тем больше он это говорит, но ничего не делает.
Я вздохнул.
- Ну почему же? Некоторые делают. Просто иногда и отдыхать надо.
- Да, - кивнул он, посмотрев на часы. – Делу время, потехе час.
Он замолчал, хотя я думал, что мужик опять начнет выдавать прописные истины.
Пару минут мы шли молча.
- У вас интересная эмблема на бейсболке, - сказал наконец я. – Что она означает?
- Это… эээ… лого группы «Уолтерс чилдрен», - как-то нехотя произнес он.
- Никогда не слышал.
- Ну, еще услышите, - усмехнулся он.
- Чего играют?
Он почесал заросшую щетиной щеку.
- Если просто, то смесь тяжелого рока и спайс-эмбиента, - пояснил он.
- Может быть, спейс-эмбиента?
- Да нет, - покачал он головой. – Именно спайс.
Он помолчал, будто припоминая чего-то, и выдал:
- Наверное, вы еще не готовы к такой музыке, но вашим детям она понравится.
Я оценил фразу и улыбнулся.
- Хороший фильм. Иногда пересматриваю.
- Я тоже, - кивнул он.
Мы дошли до перекрестка, на котором столкнулись утром.
- Ну, я домой, - сказал я, мотнув головой в сторону своего дома.
- А разве вы не пойдете к своему другу?
Сказать, что я удивился – ничего не сказать.
- Не понял. А как вы узнали?
Он покачал головой.
- Долго объяснять. Да вы и не поверите. Но я был бы вам признателен, если бы вы все же к нему зашли. Время еще есть.
На меня опять нахлынуло состояние, будто я сплю.
- Вы вообще кто? – спросил я. – Вы родственник Эдика? Может, его отец?
- Нет, - покачал он головой. – Не отец, и даже не родственник. Но если вы не пойдете, то будете жалеть об этом всю свою жизнь, поверьте.
- У меня другие планы, - сказал я.
- Мне кажется, что Эдик был бы рад, если бы на его дне рождения был хотя бы один друг.
- Блин, - сказал я. – У него сегодня днюха, что ли? Как же я забыл?
- Ну, еще не поздно все исправить.
Я почувствовал себя неловко.
- Да, надо зайти, конечно же. Только куплю его любимый портвейн.
Мы зашли в магазин, я приобрел пару бутылок и полкило сыра эмменталь.
- И все же: кто вы такой? – спросил я мужика, когда мы вышли на улицу.
- Скажем так, я бывший друг Эдика, - сказал он после паузы. – Хотел, некоторым образом, принять участие в его жизни, но не получилось. Только не говорите ему про меня, не расстраивайте в день рождения.
- Ну хорошо, - кивнул я.
Несколько минут мы шли молча.
- О, а вон и Эдик на балконе стоит, - сказал я и помахал рукой.
Фигура на балконе махнула в ответ и скрылась в квартире.
- Ну, значит все нормально, - сказал мужик. – Хорошего вам вечера.
Я машинально протянул ему руку, но он слегка отшатнулся.
- Не надо фамильярности, - произнес он и помахал мне рукой.
Я пожал плечами.
- Вы мне кого-то смутно напоминаете, - сказал я. – Я не знаю ваших родных?
- Не исключено, - ответил он.
Это было последнее, что он сказал.


Поднимаясь по лестнице в районе третьего этажа, я услышал, как открывается дверь квартиры Эдика. Через несколько секунд я увидел его в дверном проеме: черная тень на фоне освещенной прихожей.
- Ты пришел! – обрадовался он.
- А как же! Надо же поздравить тебя с днюхой!
- О, ты не забыл, - сказа Эдик, хлопнув меня по плечу и засмеявшись.
Я понял, что он вдребезги пьян.
- Так ты начал праздновать без меня? – с шутливым укором спросил я.
Впустив меня в квартиру, Эдик захлопнул дверь.
- Дружище, я думал, что ты не придешь, поэтому…
Он развел руками и пошатнулся.
Пройдя в комнату, он плюхнулся на продавленный диван. На журнальном столике, стоявшем рядом, я увидел две пустые бутылки и одну начатую. Судя по отсутствию стакана, Эдик пил из горла.
Закуска на столе тоже отсутствовала.
- Ты чего же, пьешь и не закусываешь?
- Закуска крадет градус! – сказал он. – А мне хотелось напиться.
Я достал из пакета сыр, принес из кухни разделочную доску, нож, покромсал эмменталь на произвольные куски, один из них сунул Эдику: «Ешь!»
Пока он жевал сыр, я пошел на кухню, отыскал два стакана, сполоснул их. Потом открыл холодильник: оказалось, что он пуст и даже не включен в розетку.
- Вкусно, - сказал Эдик, когда я вернулся в комнату.
- У тебя чего, вообще еды нет? – спросил я.
- Я ее ликвидировал, - сказал он, глупо ухмыляясь.
- Это зачем?
- Давай выпьем, расскажу.
Я сел рядом на диван. Налил немного в стаканы портвейна.
- Ну, с праздником, - сказал я.
Не чокаясь, Эдик опрокинул выпивку в горло. Взял еще сыр, зажевал.
- Я тебе, дружище, сейчас расскажу все, как на духу, - сказал он. – Я ведь желание загадал: если ты сегодня не придешь, то ровно в восемь тридцать две вечера я выйду на балкон и совершу прыжок веры.
- Какой, блин, прыжок веры? – опешил я. – Ты бредишь?
- Не перебивай, а то не буду рассказывать… Понимаешь, - продолжал он, - я давно уже понял, что жизнь моя зашла в тупик. Я все время думал, что главное – это заниматься тем, что тебе нравится, тем, в чем твое призвание. Я ведь начал рисовать, еще не умея ходить, я тебе рассказывал, как в детстве мне в манеж случайно попала мамина губная помада, и я всю подушку изрисовал, а все потом сказали: «Художником будет!» Я это с детства усвоил, и получилось, что не я выбрал этот путь, а за меня выбрали. А вдруг он неправильный? Вдруг это не то, для чего я создан? Потому что… ну посмотри на меня! Вот это, - он обвел руками скудное убранство комнатки, - это и есть нормальная жизнь художника? Жена бросила, ребенка не вижу, денег нет, перспектив нет. И я решил: хватит коптить небо! Человек я или право имею? И вот вычитал, что проводится конкурс в Москве: каждый желающий может выслать свою работу, и если она понравится жюри, то будет отобрана для выставки в галерее современного искусства. И я подумал: это судьба! Это шанс доказать, что я чего-то стою в этой жизни. Отобрал одну работу, послал… И тишина! Представляешь? Ну я каждый день ждал-ждал, думал – вот сегодня придет ответ, ну не сегодня, так завтра. А ответа нет! И вот наступает мой день рождения, и я понимаю, что дальше ждать бессмысленно. И я подумал: какого черта я жду? Почему я верю в какие-то сказки? Ничего в моей жизни не изменится! Тебе вот позвонил и подумал, что ты не придешь. И решил тогда я: подожду, а в восемь тридцать две прыгну с балкона. Останусь жить – значит, на то воля божья. А нет, так пропади она пропадом, такая жизнь.
- Почему восемь тридцать две? – спросил я.
Наверное, надо было сказать что-то другое, но меня его откровения выбили из колеи. Не каждый день приходится общаться с потенциальными самоубийцами. Как, интересно, это по-английски? Селфкиллер?
- Ну, я родился в восемь тридцать две утра, - пожал он плечами. – Мне показалось, это будет оригинально – уйти из жизни в восемь тридцать две вечера. Типа, рождение – это утро жизни, а смерть – это ее закат.
- Романтик, блин, - только и сказал я.
- Но ты пришел, - сказал Эдик. – Значит, не все еще потеряно в этой жизни, пока твои друзья с тобой. Выпьем за дружбу!
На этот раз мы чокнулись.


- Знаешь, рассказал тебе это – и как-то даже легче стало, - признался Эдик.
Я кивнул, только сейчас осознав, что если бы не пришел, то… Я взглянул на часы: было начало девятого.
- А что это за мужик с тобой шел? – спросил Эдик. – Родственник твой?
- Да так, прохожий, - соврал я. – Спросил, где тут магазин продуктовый рядом, я ему показал. А почему родственник-то?
- Да фиг его знает, - сказал Эдик. – Похожи вы, только он постарше будет. Одинаковые фигуры, походки. Небритые оба.
- Ты даже это разглядел? – усмехнулся я.
- Ха! Знаешь, какое у меня зрение? Как у орла! Все окулисты удивляются: я хорошо и вдаль вижу, и вблизи.
Его слова заставили меня задуматься: а что, если?.. Но я тут же осадил себя: да нет, что за бред?
Эдик будто услышал мои мысли.
- А может, он – это ты, только из будущего? А? – засмеялся он. – О чем вы говорили-то?
- Да так, ерунду всякую, - сказал я. – Про фильмы…
Мы сидели, неспешно пили портвейн. Сыр быстро кончился. Можно было сходить в магазин за едой, но не хотелось оставлять Эдика одного.
- Восемь тридцать две, - сказал я, посмотрев на часы. – С новым днем рождения тебя.
- И тебя! – сказал Эдик, протягивая мне свернутый листок бумаги.
- Что это?
- Завещание.
Я поперхнулся вином.
- Блин, ты и завещание написал?
- Ну я же не Честер Беннингтон какой-нибудь, - усмехнулся Эдик. – Я решил сделать все чин по чину.
Я поставил стакан и развернул листок: «В возрасте Христа я наконец-то осознал, что не являюсь гением. А быть не-гением мне не позволяют амбиции. Спасибо всем, что терпели меня. И передайте мой прощальный подарок моему единственному другу…»
Из моих глаз выступили слезы.
- Блин, ты мне подарок приготовил?
- А вот, - сказал Эдик, передавая пакет, перевязанный бечевкой.
Я развернул пакет: в нем оказалась черная футболка с изображением альбома группы Metallica «Ride the Lightning» 1984 года.
- Зеленая, - пробормотал я.
- Да, именно, - засмеялся Эдик. – Вообще, обложка этого альбома должна быть синей, но из-за ошибки на типографии…
- Я знаю: несколько сотен штук оказались зелеными, и теперь эти пластинки считаются коллекционной редкостью.
- Ну да, - кивнул Эдик. – И в честь этого – и тоже ограниченным тиражом – выпустили эти футболки. Я весь интернет облазил, пока нашел. Помнится, ты говорил, что тебе нравится этот альбом…
Я ушел в начале десятого. От предложенных мною денег на еду он отказался наотрез, и даже сделал вид, что пытается обидеться.
- Мне не нужна еда, - сказал он. – Я теперь буду питаться свежим воздухом новой жизни!
Прощаясь, я умудрился засунуть 500 рублей в карман его домашнего кардигана.
Я вышел на улицу в темноту. Меня снова накрыло ощущение, будто все это является сном. Но пакет с подарком противно шуршал в руках, будто говоря: нет, это не сон, во сне нет такого отвратительного шуршания. Да и ночной воздух взбодрил.
Я прошел половину пути, когда зазвонил телефон.
- Да, Эдик, - сказал я.
- Дружище! Ты не представляешь! – его голос искрился радостью. – Мне сейчас позвонили из Москвы, из галереи современного искусства. Они сказали, что хотя моя работа и не прошла отбор, но галерея заинтересована в приобретении моего полотна и нескольких других работ. Представляешь? Они хотят купить мои работы!
- Я рад за тебя, - сказал я. – Надеюсь, у тебя теперь будет все хорошо.
Весь оставшийся путь до дома я слушал его мечты на ближайшие пять лет: новые работы, новая мастерская, выставки в зарубежных музеях, налаживание отношений с Ириной, которая, безусловно, еще любит и ждет его.
- Тебе бы еще с выпивкой завязать, - произнес я.
- Кто бы говорил! – засмеялся он. – Но ты прав, надо это дело ограничивать. Вот это вот допью, что осталось – и завяжу.
Мне хотелось ему верить…
Дома я достал футболку из пакета и повесил ее на стул. Включил на CD-проигрывателе диск «Ride the Lightning», лег на диван и стал смотреть на подарок Эдика, вспоминая события ушедшего дня.
Уже сквозь дрему я подумал, что надо бы посмотреть в интернете про группу «Уолтерс чилдрен», и надо бы записать это название, потому что я его могу забыть. А потом я заснул, и мне приснился Марти МакФлай, только постаревший и небритый, который подмигнул мне и сказал: «Обещаю, что мы с тобой увидимся. Но не скоро».