Чертов бриолин

Целый день сеньор Бартеломео подсчитывал выручку заведения. Он то причмокивал толстыми губами от удовольствия, пересчитывая шершавые купюры, то цокал языком от досады, ведь сократив расходы можно было зарабатывать еще больше. Но какие расходы сокращать? Хозяин кабачка задумчиво начал постукивать карандашом по барной стойке, пока его взгляд не наткнулся на Мануэля, молодого пианиста, каждый день игравшего в «Красном быке» легкие и незамысловатые мелодии.
Бледный как статуя, юноша был похож на античного бога, изгнанного с Олимпа и вынужденного дарить свое искусство толпе оборванцев, которая приходила набить животы в самой занюханной дыре города. Вероятно, чтобы не думать об этом, он почти всегда играл с закрытыми глазами.
Иногда забывшись, юноша начинал «Лунную сонату», но хозяин сразу сердился, считая, что грустная музыка вредит пищеварению клиентов, а иногда — что еще хуже — отбивает аппетит. А все это, конечно же, отражается на заказах.
В эту минуту Мануэль снова забылся и кабачок наполнили глубокие и печальные звуки Бетховена, но Бартоломео не нахмурился как обычно, а довольно потер руки. Этот робкий мальчик не посмеет возразить ему, что бы он ни предложил. В прошлый раз он урезал ему жалованье в два раза, и тот не сказал ему ни слова, значит, не скажет и на этот.
Бартеломео поднялся с кресла, жалобно скрипнувшее под его весом, и подошел к пианисту.
— Достаточно на сегодня, Мануэль, — сказал он.
Но юноша не услышал его и продолжал играть. Прядь волос свалилась ему на глаза, но он не пытался ее смахнуть, полностью отдаваясь во власть музыки. Его длинные тонкие пальцы точно бабочки летали над клавишами и замерли только когда Бартеломео как сачком накрыл их своими плотными руками.
— Довольно, Ману.
— Простите, синьор. Сейчас сыграю что-нибудь другое, — очнулся юноша, откидывая с лица непослушные кудряшки.
— Не надо, — хозяин немного почавкал губами, точно что-то пережевывая. — Ману, я тут подумал… Я больше не буду платить тебе денег.
— Но… Вам разве не нужен музыкант?
— Мне нужен хороший, а не такой как ты. Я тебя жалел, поэтому не говорил, что ты скверно играешь. Но я разрешаю тебе тренироваться здесь каждый вечер, чтобы ты научился этому ремеслу и когда-нибудь стал настоящим пианистом. Даже можешь иногда бренчать этого… своего Бетховена. Видишь, насколько я добр к тебе, Мануэль. Ты должен быть мне благодарен.
— Да… но что же я тогда буду есть, синьор Бартеломео? — с испугом спросил Мануэль. — Вы и так платите мне всего двенадцать лир.  Этого едва хватает на скромный обед. Мне даже нечем платить за комнату. Если бы не доброта синьоры Франчески, приютившей меня, я бы давно жил под мостом Бедной Марты.
— Ну, если тебе так уж нужна еда, то раз в день будешь получать на кухне тарелку супа и спитой чай.
Пианист облегченно выдохнул. Ведь на двенадцать лир он едва ли мог позволить себе большее. А хозяин, видя, что так легко договорился с привыкшим к лишениям мальчиком, добавил к супу горбушку хлеба с луковыми колечками.

***
Проходя на следующий день мимо восточной лавки, Мануэль вспомнил, что Бартеломео очень любит финиковые конфеты, посыпанные кунжутом.
«Куплю немного ему. Должен же я хоть как-то отблагодарить того, кто терпит мою плохую музыку», — подумал Мануэль, с восхищением разглядывая блестящие витрины с медной посудой, шелковыми мешочками с чаем и узорчатыми тарелочками со сладостями, сухофруктами и орехами. «Всего лишь еда, а стоит точно золото», — вздохнул Мануэль, глотая слюну, и перевел взгляд на господина Зафара, уже пять минут недовольно считавшего его мелочь.
— Здесь не хватает одной лиры, — наконец сказал торговец, разгибаясь над прилавком.
— Но у меня больше нет ни гроша, — с надрывом в голосе сказал Мануэль.
— Значит, и конфет нет. Если хочешь, купи вишневую пастилу, как обычно. На нее денег хватит, еще и останется.
Пианист отошел в сторону и оторвал посеребренные пуговицы с пиджака, единственной приличной вещи в его гардеробе. В конце концов, можно ходить и так, а если будет прохладно, то можно придерживать полы руками.
— А если я добавлю посеребренные пуговки?
— Пуговки? Насмешил! — расхохотался Зафар, запрокидывая голову, но все равно протянул руку, чтобы посмотреть.
Мануэль пересыпал в ладонь араба пуговицы и смотрел, как тот ворошит их своим кривым пальцем, украшенным изумрудным перстнем.
— Ладно… Скажу жене, пусть пришьет мне их на домашний халат. Держи свои финиковые конфетки, сластена.
Поблагодарив господина Зафара, Мануэль неспеша отправился в «Красного быка», по дороге продумывая вечерний репертуар и надеясь, что сможет угодить публике и хозяину. Войдя в зал, он увидел Бартеломео, болтавшего с владельцем скобяной лавки, и, не желая мешать, не стал подходить ближе.
— Санчес, а у тебя, кажется, новая шляпа завелась? — спросил Бартеломео, навалившись на барную стойку и рассматривая приятеля.
— Купил сегодня утром, — кивнул тот, закуривая.
— Хорошая. А старую куда денешь?
— Выброшу. Она давно протерлась.
— Не выкидывай, — попросил Бартеломео. — Я отдам ее своему пианисту.
— Но она совсем сношена.
— Но лучше, чем у него. К тому же у мальчонки нет денег на новую. Он будет рад.
— Разве ты не платишь ему денег? — удивился Санчес, выпуская изо рта клуб дыма.
Бартеломео ухмыльнулся:
— Я решил, что платить за музыку это то же самое, что платить за воздух. Так что этот дурачок согласился на тарелку супа в день.
— Странно, что мальчишка не нашел себе другое кафе, чтобы выступать, — стряхивая пепел в грязную пепельницу произнес Санчес. — Он прекрасный пианист. Я слышал его игру, когда заходил к тебе в прошлый вторник.
— Я сказал, что он скверно играет. Он, конечно, поверил. Эти музыкантики такие нежные и доверчивые, что даже ребенок обведет их вокруг пальца.
— Вот ты старый пройдоха, — засмеялся Санчес, хлопая Бартеломео по плечу.
Весь красный от обиды, Мануэль швырнул сверток с конфетами на пол, а следом за ним отправил и несчастную шляпу, протертую со всех сторон.
— Мануэль, — встрепенулся Бартеломео, услышав шум и увидев взволнованного юношу. — Я пошутил. Иди скорее, поиграй нам…
Но Мануэль, не обращая внимания на уговоры бывшего хозяина, уже сбегал со ступенек крыльца на улицу. Налетевший порыв ветра растрепал его волосы, и он со злостью смахнул их с лица. Мало того, что его не ценили, обманули, так еще и потешались над ним. Тарелка супа и горбушка с луковыми колечками. Как бы не так! Он еще покажет, на что способен.
Воодушевленный словами владельца скобяной лавки, Мануэль отправился в «Бонмантен», французский ресторан на Соборной площади, в котором ему всегда хотелось работать, но там уже был свой пианист, а второй не требовался. Не требовался он и в ресторане на соседней улице, и за мостом Бедной Марты, и у церкви Святой Патрисии.
Мануэль обошел за вечер двенадцать заведений и везде получил вежливый отказ.
«Даже если я и хороший музыкант, как сказал синьор Санчес, то всё равно никому не нужен», — сокрушенно подумал Мануэль и побрел к дому синьоры Франчески, у которой жил последние полгода, с тех пор как Бартеломео сократил ему жалованье в два раза. За доброту старушки он носил ей продукты с рынка и мыл полы с хлоркой. А раз в месяц с зарплаты покупал пастилу из лавки господина Зафара.
— Ах, Ману, а куда делась твоя шляпа и пуговицы с пиджака. Ты с кем-то подрался? — спросила синьора Франческа, увидев растрепанного юношу.
— Шляпа потерялась, а пуговицы оторвались.
— Как? Все сразу? — удивилась старушка.
— Все сразу, — рассеянно подтвердил музыкант, пожелал синьоре спокойной ночи и заперся в своей комнатке. Не включив свет и не раздевшись, мальчик бросился на кровать и разрыдался. Никогда прежде он не чувствовал себя таким жалким и ненужным, как в этот пасмурный осенний вечер.
Всю ночь Мануэль метался по постели как в горячке и только под утро уснул тяжелым беспокойным сном. Он проснулся от того, что кто-то тихо, но настойчиво стучит в дверь. С трудом поднявшись и отперев, Мануэль увидел на пороге синьору Франческу с небольшим свертком в руках.
— Не хотела тебя будить, Ману, но уже четыре часа дня. Подумала, не плохо ли тебе. Ты не болен?
— Нет, нет. Я здоров, — пробормотал Мануэль, растирая заспанное лицо ладонью.
Старушка развернула сверток и достала бордовый шерстяной шарф.
— Ну, чтобы не заболел, я вот связала тебе…
— Что вы, синьора… Зачем? — растерянно сказал Мануэль, разглядывая неожиданный подарок.
— У тебя нет пальто, а теперь и шляпы нет. Совсем замерзнешь, когда будешь возвращаться от синьора Бартеломео.
— Ах, синьора Франческа, как вы добры, — прошептал Мануэль и коснулся губами морщинистой руки старушки.
— Ну что ты, дорогой, мне это ничего не стоило. Я распустила свою старую кофточку. Если не брезгуешь, носи на здоровье.
Мануэль поцеловал шарф и обмотал вокруг шеи.
— Вы потратили на нее свое время. Это бесценно. Если бы все были так же добры как вы, — с грустью сказал пианист и рассказал о посмеявшимся над ним хозяине «Красного быка».
— Что же ты будешь делать, Мануэль? — спросила сеньора Франческа, садясь на стул и машинально расправляя складки на клетчатой юбке.
Мануэль уныло пожал плечами.
— Вернусь к сеньору Бартеломео и буду работать за тарелку супа и кусок хлеба с луковыми колечками. Все же он оказался прав, что я плохой музыкант. Ведь меня нигде не взяли.
— Ману, но тебя не берут не потому, что ты плохой музыкант, а потому что все места заняты! — воскликнула сеньора Франческа. — А сколько заведений ты обошел?
— Двенадцать!
— Это много. Но ты должен обойти весь Беллуно, прежде чем возвращаться к этому старому лису Бартеломео.
Пианист покачал головой:
— Лучше не буду этого делать.
— Но почему? — удивилась синьора Франческа.
— Я боюсь, что меня нигде не возьмут. А так я хотя бы не буду знать этого наверняка.
— Как неразумно, Ману. Другие музыканты ведь как-то устроились и наверняка не за миску супа. Нельзя опускать руки. Я бы на твоем месте что-нибудь придумала. Не даром высшие силы послали тебе твой дар, а ты растрачиваешь его в грязном кабаке Бартеломео!
— Ах, совершенно напрасно, синьора Франческа! — в сердцах воскликнул Мануэль и отвернулся, чтобы скрыть выступившие слезы. Старая синьора была во всем права, но Мануэлю не хотелось этого признавать. Иначе пришлось бы сознаться в собственном бессилии и неумении с ним бороться.
Видя, что мальчик не хочет больше говорить, синьора Франческа погладила Мануэля по кудрявой голове и тихо вышла из комнаты.

***

«Что за несправедливость. Всем нашлось хорошее место. Не повезло только мне, точно я лишняя деталь от мира»,  — мрачно рассуждал Мануэль стоя у окна. Перед ним как на ладони раскинулась Соборная площадь, чуть порозовевшая в лучах заходящего солнца и уже накидывающая вечернюю вуаль на плечи. Но юноша не замечал ее красоты и, кусая губы, разглядывал ресторанчик французской кухни, в котором был вчера, и в котором получил, словно пощечину, первый отказ.
Мануэлю всегда хотелось играть именно в «Бонмантене». Платили там очень хорошо. Да и само заведение больше походило на роскошный концертный зал, чем на обычный ресторан. Но там уже был молодой пианист Жан-Ив, который наверняка не собирался уходить оттуда до пенсии.
«Как нечестно. Ведь если бы не этот напомаженный французик, меня бы непременно взяли. Непременно», — с обидой размышлял Мануэль, меря шагами крохотную комнатку точно тюремную камеру.
«Тебя не взяли не потому что ты плохой музыкант, а потому что место занято», — вдруг вспомнил Мануэль слова синьоры Франчески и остановился.
— А синьора ведь совершенно права. В этом все дело, — сказал он вслух и принялся искать шляпу. Мануэль не сразу вспомнил, что оставил ее в кабаке Бартеломео, а когда сообразил, впервые в жизни выругался. Он нервно намотал на шею подаренный старушкой шарф. Взял с кухни нож с прилипшими хлебными крошками и отправился в «Бонмантен», уже твердо зная, что будет делать.
«Непременно возьмут… В этом все дело… непременно… » — под нос повторял Мануэль,  время от времени заглядывая в синеватые окна ресторана. Просторный зал, наполненный наряженными людьми, гудел как пчелиный улей. А пианист с набриолиненными волосами снова и снова играл одну и ту же модную мелодию, которую ему заказывала непритязательная публика.
«Даже в такой красоте играть эти глупые песенки», — с раздражением подумал Мануэль и прислонился разгоряченным лбом к холодному стеклу. Он несколько раз перекладывал нож из кармана в карман и даже не заметил, как тот соскользнул в ящик с увядшими от холода цветами.
Было уже далеко за полночь, когда Мануэль увидел зализанного француза, выходящего из «Бонмантена». Мануэль точно акула, выслеживающая жертву, вынырнул из-за колонны и, стараясь ступать как можно тише, побрел следом. Но он мог не волноваться, порывы ветра раскачивали ветки деревьев и вывески магазинов, создавая хорошую шумовую завесу.
Когда француз завернул в Почтовый переулок, самое безмолвное место Беллуно, Мануэль улыбнулся и ускорил шаг, уже не заботясь, что может быть услышан.
«Если не здесь, то нигде» — пронеслась в голове быстрая мысль. Мануэль запустил руку в карман и похолодел, не нащупав ножа. Не желая отказываться от задуманного, он нервно обшарил пиджак и, не найдя оружия, до крови закусил губу. Ее горьковатый вкус подействовал как наркотик, придав сил и пробуждая животные инстинкты. Пальцы невольно потянулись к шарфу на шее. В следующее мгновение Мануэль уже затягивал его на шее конкурента.
Француз схватился за удавку, но напрасно пытался ослабить ее скрюченными в ужасе пальцами. Несколько хрипов и молодое, сильное тело обмякло в руках Мануэля, точно безвольная кукла, с которой можно делать всё что угодно. Мануэль мягко уложил его на тротуар. Огляделся по сторонам и, на ходу накидывая на шею шарф, быстро зашагал к дому синьоры Франчески.
Уже лежа в постели Мануэль задумчиво смотрел на полную луну, бильярдным шаром закатившуюся к нему в окно, и повторял последние слова Жан-Ива:
— Ману, ты ни в чем не виноват. Другого способа получить то, что ты хочешь, нет. Тебя вынудили, вот и всё.
Мануэль был согласен с этим, только не мог вспомнить, когда именно француз это произнес, до того, как удавка оказалась на его шее, или после? А может, он сказал это выходя из «Бонмантена»? А потом сам повел его в Почтовый переулок?
— Да, так оно и было, — с облегчением вздохнул Мануэль. Перевернулся на бок и уснул крепким, спокойным сном.
На следующий день Мануэль отправился к «Бонмантен» к месье Венсану. Старый француз, увидев юношу во второй раз и услышав, чего он хочет, странно на него посмотрел и погладил аккуратную бородку.
— Нет, мон ами, пианист здесь по-прежнему не нужен.
 «Должно быть, хозяин еще не знает о смерти Жан-Ива», — решил Мануэль и, откланявшись, покинул ресторан. Он вернулся вечером, но не успел ничего сказать, потому что хозяин сердито проворчал:
— Парень, ты приходишь уже в третий раз, и я в третий раз тебе говорю, пианист мне не требуется. И не потребуется завтра. Лучше сходи куда-нибудь еще и не морочь мне голову.
— Но, месье Венсан, вы, должно быть, не знаете, что ваш музыкант… ваш музыкант, — повторил Мануэль, слыша, как из приоткрытой двери в главный зал доносятся аккорды задорной мелодии.
Мануэль побледнел и, не слушая протестов хозяина, размашистым шагом направился в переполненное людьми помещение. Там за красным фортепьяно сидел мужчина с приглаженными волосами и его руки в бешеном танце метались над клавишами.
— Это не он… не он… Но кого же я тогда… — прошептал Мануэль онемевшими губами и начал трогать дрожащими пальцами бордовый шарф на шее.
— Ну, что, мон ами, убедился? — спросил хозяин чуть дружелюбнее. — Но если тебе так нужна работа, можешь стать официантом. Люка не вышел сегодня на смену. Можешь заменить его. А то уж и мне приходится бегать между столиками, это в моем-то возрасте. Дел по горло, а еще ты путаешься под ногами.
Услышав слова хозяина, Мануэль пошатнулся и чуть не упал, но месье Венсан вовремя придержал его за плечи.
— Мальчик, может, ты хочешь есть? Такой худенький, страшно смотреть. Я скажу, чтобы тебя покормили на кухне, а потом надевай фартук и…
Мануэль оттолкнул заботливого хозяина и покачиваясь точно пьяный вышел из ресторана.
— Чертов бриолин! Чертов бриолин… — повторял Мануэль,  переходя мост Бедной Марты. Ноги подгибались от слабости, и он схватился за перила, чтобы не свалиться. Луна засеребрила Пьяве и он как зачарованный несколько минут смотрел в темную, блестящую воду. Ее мерное колыхание на ветру напомнило ему дыхание дикого животного. Спящего, но готового проглотить, стоит только к нему приблизиться. Мануэль в страхе отпрянул от реки и поспешил сойти на набережную.
Несколько часов он бесцельно блуждал по улицам, пока в голову не пришла мысль вернуться в «Бонмантен» и закончить начатое. На этот раз он не ошибется. Но надо торопиться, скоро заведение закроется, и он не успеет подкараулить набриолиненного мерзавца. Мануэль уже развернулся, чтобы отправится к Соборной площади, как заметил неоновую вывеску «Магнифико», мигавшую красными и розовыми огоньками. Он проходил мимо нее уже третий раз, и, посчитав это знаком, решил заглянуть.
Смелый интерьер ресторана смутил юношу, и он буквально застыл на месте, разглядывая полупрозрачную мебель из пластика, красные кожаные диванчики и голые лампочки, свисающие с черного глянцевого потолка и отражающиеся в таком же полу.
Ему предложили сесть и сделать заказ, но он покачал головой и спросил у хозяина, не ищет ли тот пианиста. Услышав положительный ответ, к которому уже не был готов, Мануэль развернулся, чтобы уйти. Ему нужно было успеть в «Бонмантен» хотя бы до двенадцати.
— Эй, куда ты? Покажи, что умеешь, — повторил Горацио с удивлением и даже приподнял солнечные очки с красными стеклами, чтобы как следует разглядеть чудака.
— Что показать?
— Ты как с луны свалился, парень. Сыграй что-нибудь. Мой Луиджи решил, что он лучший музыкант Беллуно, и уехал покорять Рим, а я уже целый месяц развлекаю публику пластинками Синатры и Джоберти, —  Горацио кивнул на проигрыватель в углу. — Записи хорошие, но совсем не то, что живая музыка, хотя и дешевле, чем содержать пианиста. Ведь не за тарелку супа с куском хлеба ваш брат работает.
— С луковыми колечками… — проговорил Мануэль, с удивлением следя за тем, как красивое лицо Горацио медленно меняет черты и вот он уже узнает в нем толстые щеки и лохматую голову Бартеломео с вызывающими очками на носу.
— Что? — не понял Горацио и захрипел, потому что пианист ловко накинул ему на шею бордовый шарф и начал затягивать петлю и если бы не хорошая реакция официанта, успевшего оторвать обезумевшего мальчика от патрона, дело бы закончилось трагедией.
— Вы…зо…вите полицию, — хрипя и растирая горло, выдавил Горацио и рухнул на стул. Но мог этого не произносить, потому что с участком уже связались расторопные служащие.
Мануэль зажмурился и распахнул испуганные глаза. Наваждение прошло. Ненавистный Бартеломео исчез, а вокруг были только взволнованные лица посетителей и персонала.
— Отпустите, я ничего не сделал! — выкрикнул Мануэль, пытаясь вырваться из недружелюбных объятий бородатого парня. Но Алессандро рывком взял его за волосы и, заломив руку, предупредил:
— Если не хочешь, чтобы я ее сломал, успокойся. Ну?
Мануэль застонал от острой боли в плече и, не смея ослушаться, затих. Только с мольбой смотрел на Горацио, глотавшего коньяк так, точно это была вода.
—Пожалуйста, синьор, вы же хотели меня послушать! Дайте мне шанс, умоляю! Я так долго этого ждал.
Горацио поставил пустой стакан на столик и с досадой покрутил вдребезги разбитые американские очки. Красные стеклышки были рассыпаны по полу и казались разбрызганными каплями крови, по счастью не пролитой в его заведении.
— Умоляю, синьор, одну мелодию, вы не пожалеете…
Горацио посмотрел на растрепанного мальчика. Его лицо непроизвольно дергалось, глаза горели как в лихорадке. Он был явно не в себе, но музыка это, кажется, единственное, что еще связывало его с действительностью.
— Не пожалею? Ладно, играй, — разрешил он. — Алессандро, отпусти мальчишку. Я же обещал его послушать.
— Вы уверены, патрон? Он же псих, — предупредил Алессандро на всякий случай.
— Думаю, нас достаточно, чтобы справиться с ним.
Парень нехотя разжал руки, готовясь в любую секунду скрутить помешавшегося музыканта.
Мануэль потер еще болевшее плечо и подошел к прозрачному роялю, точно высеченному из глыбы льда гениальным скульптором. Медленно провел по нему рукой, будто боясь, что тот растает от тепла его тела и, откинув крышку, сел за инструмент.
— Что мне сыграть, синьор?
— Что хочешь. Выбери сам. Я доверяю твоему вкусу, — сказал дон Горацио,  бросая беглый взгляд на настенные часы в виде розовой виниловой пластинки.
Мануэль улыбнулся. Его пальцы коснулись прохладных клавиш, и зал наполнился печальной красотой «Лунной сонаты», впервые зазвучавшей в «Магнифико». «Если бы наступал конец света, я бы выбрал эту мелодию последней музыкой человечества», — сказал один французский поэт и был абсолютно прав. Ни одно произведение не отразило бы горечь и торжественность погибающего мира лучше, чем четырнадцатая симфония Бетховена.
В распахнутую дверь вошли двое полицейских, изумленных представшей картиной: безумец-музыкант, окруженный перепуганной, а теперь зачарованной толпой слушателей. На стражей порядка очарование, очевидно, не подействовало, и они уже намеривались прервать неуместный концерт, но хозяин знаком попросил не трогать пианиста еще минуту.
— Вам нравится, сеньор? — продолжая играть, спросил Мануэль.
—Да, - ответил дон Горацио, — это лучшее, что я слышал здесь.