Симпсоны, одним словом!

(Рассказ)

«…катастрофическое землетрясение (магнитуда 5,2), произошедшее 26 апреля 1966 года в 05:23 в Ташкенте», — вместо эпиграфа.


Тревожное апрельское утро настигло ташкентцев в эту годину, как раз за год до объявления с высоких трибун советскими бонзами концепции «развитого социализма» в СССР.
Ташкентцы стали свидетелями вероломного и ужасного по своей природе землетрясения, разрушившего треть города — рухнули почти все глинобитные дома в Эски Жува, в старой части города, а также школы и прочие общественные здания. Было много раненных, были и жертвы с летальным исходом. Землетрясение достигло 8-9 баллов по 12-балльной шкале сейсмической интенсивности. Жителей во время землетрясения обуяла такая паника, что даже те, кто уже успел заселиться в бетонных сейсмоустойчивых пятиэтажках, не были исключением; все, кто в чем был, полусонные, автоматом ломанулись из своих теплых постелей на открытые пространства.
И вот, мне, как очевидцу тех событий, хотелось бы поделиться случаем, который произошел в то злосчастное утро. Нет, случай не драматичный, скорее… комичный и, даже загадочный.
Как уже было сказано выше, ташкентцев в этот утренний час тряхануло, мама не горюй. Жильцы дома №50 — в доме, в котором я и сам обитал, будучи еще подростком — все как один в считанные, можно сказать, секунды выпорхнули из пятиэтажки; тоже самое происходило и с жильцами близлежащих домов. Женщины, мужчины, дети и старики, полураздетые, кто с подушками и чайниками в руках, кто, накрывшись одеялами, напуганные до смерти, тряслись перед домом в предчувствии новых толчков. Безостановочно и монотонно вопили, как и положено в такие часы, грудные дети на руках молодых мамаш. Толпа шумела, толпа гудела.
И в это самое тревожное время на балконе пятого этажа, как ни в чем ни бывало, возник плешивый старик-очкарик, с усиками и бородкой клинышком, смахивающий на самого отпетого профессора. За ним стояло все его семейство — взрослый сын, невестка, и три внучки — мал-мала меньше. Также из открытого окна кухни рядом с балконом торчал интеллигентный образ жены профессора. Она внимательно повадила взглядом на собравшуюся толпу внизу. Старик, держась за перила балкона, возгласил старческим тенорком:
— Прошу тишины, люди! — толпа гудела, не переставая, подобно пчелиному рою. — Здесь есть люди?! — по-диогеновски отреагировал на галдеж старик. — Граждане! Люди! Господа, в конце концов! буду держать речь перед вами.
Когда «граждане» и «господа» немного угомонились, старик продолжал:
— Граждане, уверяю вас, нет нужды стоять перед домом… Или вы полагаете, что дом не выдержит и рухнет? Зря вы это! Наш дом выдержит любое землетрясение. Он сейсмоустойчив.
— А-а… поэтому ты, старый пень, не выбежал вместе со всеми нормальными людями?! — проверещал из толпы визгливый старушечий голос. —  Слышали, что этот трухлявый пень несет?! — продолжала все та же старуха в красном в цветочек бумазейном халате, выступив вперед и обратившись уже к толпе, при этом размахивая в стороны своими культями. Это была тетя Клава, местная склочницы. — Ишь ты, на дом он надеется! На дом ты надейся, а сам не плошай! Береженого бог бережет! Умник нашелся тут. Себя хочет погубить и всех остальных за собой потащить... В могилу! Старый дурак! У его и сын такой же полоумный… И невестка евошняя туда же! Точно говорят, яблоко от яблони не далеко падает. Вона, гляди, стоит восточная красавица, глазами хлопает! Твоя-то семейка подохнет, ладно, — вновь кричала тетя Клава старику, — а пошто людёв с панталыку сбиваешь… в заблуждения вводишь, черт ты сохатый? Что, мало тебе своих?!
— Ты говори, да не заговаривайся, старая кошелка! — ответила тете Клаве жена профессора, продолжая буравить толпу своим строгим взглядом сверху вниз. — Скорее ты подохнешь от своего же яда. А если на то пошло, то как раз в зоне риска вы все стоящие прямо перед домом. Уж отошли бы подальше. Нет же, надо стоять именно там, куда прямиком полетит бетон, если дом и в самом деле рухнет.
У двух старух так и пошло — слово за слово. И пока обе они пытались друг друга перекричать, настойчивый правдаруб, старик, продолжал призывать народ:
— Я заявляю авторитетно, как заместитель главного архитектор города, что нашему дому №50, как и всем прочим железобетонным зданиям в нашем городе, не грозят никакие землетрясения, цунами и наводнения. Расходитесь по квартирам и ни о чем не беспокойтесь, и будьте готовы к труду и обороне...
— Ты, черт плешивый, все не угомонишься, — переключилась старая склочница с перепалки с женой профессора на старика, настраивая соседок-подружек против уже известной семейки. Видать, давно точила зуб на них. И случай выместить всё накопившееся в ней зло представился. Это походило на то, как если бы происходил вулканический выброс магмы из недр земли.
— Ха, ну и семейка! Симпсоны, одним словом! — кто-то, как я понял, неодобрительно произнёс в адрес семьи на пятом этаже. Это был едва различимый голос мужчины в гудящей толпе. Кажется, кроме меня, произнесённые этим голосом слова никто так и не расслышал, а услышав, не понял бы всего сарказма в них заключенного — тогда в 1966 году. А я, не знаю почему, запомнил две эти фразы на всю жизнь. И почти тридцать лет спустя, после известных событий, еще в лихие 90-е, когда я впервые увидел мультсериал the Simpson family, я ахнуть не успел, как на меня медведь насел…
— А ты, дура молодая, чего ты-то там торчишь на балконе?! — эхом разнесся мужской голос в этой какофонии из голосов и криков. — Ладно старики, они свое отжили… — продолжал все в том же духе голос из толпы. — Если тебе плевать на собственную жизнь, то детей хотя бы пожалей!
Кричавшим оказался дядя Боря, чернявый мужчина лет сорока пяти, которого, с легкой руки Федьки по прозвищу Москва, хулигана местного разлива, окрестили за глаза Лупоокий. Было трудно не узнать это существо с огромными на выкате глазами, хоть и в толпе. На нем красовались черные семейные труселя, из-под которых торчали кривые тощие густой шерстью поросшие ноги, впрочем, как у всех нормальных семитов мужкага полу, и почему-то на удивление он был в мохеровом свитере, хотя в конце апреля погода в Ташкенте стоит довольно теплая. А кричал Лупоокий невестке старика, молодой индифферентной мамаше, у которой было три дочери — мал мала меньше. Мамаша своими близорукими очами, как и у меня, поглядывала на толпу сверху вниз, да позёвывала — видимо, спросонья. Лупоокий кричал ей, размахивая то правой рукой, в которой он держал почему-то подушку, то левой — в которой он держал почему-то чайник, кричал и чертыхался, изумлялся такой, на его взгляд, беспечности. Молодая женщина, в свою очередь, стала внимательнее приглядываться в сторону Лупоокого. Вдруг, выражение на ее милой мордашке от равнодушного тона перешло в некое замешательство, что, как я понял после, было оправдано. Я вновь бросил взгляд на лупоглазого дядю Борю и… О боже! То, что мне вначале показалось темным мохеровым свитером на мужчине, на самом деле, было его туловищем покрытое густой растительностью как, скажем, у курчавого барана — хоть стриги его для сбора шерсти. Да еще в подтверждение этого прозвучали детские возгласы с того самого балкона на пятом этаже:
— Мама, тама алмасти стоит! — радостно кричала семилетняя Гузаль, дочь индифферентной мамаши.
— Мама, мама, это же снежный человек, какого нарисовал вчера дедушка! — последовал другой, не менее звонкий голосок, еще радостней. —Вон он, стоит с чайником и подушкой, — обе девочки, разумеется, имели в виду Лупоокого.
Толпа единым порывом обернулась в сторону Лупоокого, на виновника сего торжества. Легкий смешок прокатился толпе — несколько женщин, осознав, в чем дело, невольно хихикнули. Смешок перерос в нормальный здоровый хохот. Толпу будто подменили. Буквально с минуту назад люди стояли потерянные, удрученные, мрачные, злые и тут на тебе — такая метаморфоза! А все из-за чего?! Просто кто-то из людей, в данном случае дядя Боря, позабыв о приличиях, впопыхах не накинул на себя рубашку или футболку, выбежав с голым торсом… Хотя, если признаться, не такой уж и голый торс был у дяди Бори. Не зря, спервоначалу я было подумал, что на нем мохеровый свитер. На фоне других зрелых мужчин дядя Боря, Лупоокий, резко выделялся, смахивая скорее на самого настоящего неандертальца или, как назвали его непосредственные создания с балкона, алмасти, он же снежный человек!
До этого события я не видел дядю Борю в таком виде. На нем всегда была одежда. А оказывается, под одеждой такое хозяйство… И, откровенно говоря, мочалка ему совсем и не нужна! Можно просто намылить свою шерсть на теле хозяйственным мылом, потереть руками подобно тому, как мы трем свои лобки, а после смываем слой накопившегося на волосах сального жира с бактериями.
Вот такие мысли у меня проносились в голове, глядя на шерстяного дядю Борю. И я думаю, я был далеко не исключением, что можно было прочитать во взгляде смеющихся в толпе лиц, чей страх резко перекочевал в глубины подсознания, уступив место другой эмоции — самой жизнеутверждающей — эмоции радости и веселья. А все, благодаря кому? Да, девочкам с пятого этажа!
А между тем, дядя Боря, этот самый «алмасти», «снежный человек», на бледно-синюшном небритом лице которого выступила краска смущения, сутулясь, пошагал в сторону подъезда. Время спустя топа стала рассасываться — люди возвращались в свои квартиры, улыбаясь и что-то обсуждая.
— Никак не пойму, зачем дядя Боря выбежал из дома с подушкой и чайником, — говорила молодая женщина, обращаясь к старику, который шел рядом. Оба, как и все, направлялись восвояси.
— Какая же ты у меня еще наивная, Наденька, — иронично заметил старик. — Это же старая у евреев традиция: в подушках у их все ими добытое честным трудом добро — золото или деньги…
— Ну, а чайник-то зачем, батя?
— Ясно зачем: воду кипятить. Кипяток же нужен всегда…

Ташкент,
24 апреля 2024 год