Не отрекаются любя

1978 СССР


Как же сильно болит спина… Стараюсь не шевелиться и, затаив дыхание, слежу за движениями отца.  Одна-единственная мысль сверлит мой мозг: «Когда же ты, наконец, пойдешь спать»… Я осторожно выпрямляю спину, на короткое время приходит чувство облегчения. Опасливо поглядываю в сторону кухни - мама все еще там, стоит перед раковиной. Мерный звук бегущей воды и бряцание посуды о столешницу убаюкивают, ласкают слух. Белла, моя младшая сестра, сидит на высоком табурете напротив мамы, болтая ногами, жует бутерброд и прихлебывает чай. Когда он пойдет спать? Мои мышцы болят, одна нога совсем онемела. Не отрывая взгляд от отца, пытаюсь немного пошевелиться, чтобы освободить бездействующие ноги. Нет, он не замечает — облегченно выдыхаю. Он занят. Разбирает большую картонную коробку, вытаскивает пенопласт и какие-то провода. Шелест пенопласта приятен для моих ушей. Весь вечер он занят. Я думаю о нем и маме, прекратится ли когда-нибудь их противостояние? Я хочу тишины.
Только у одной семьи из всего нашего дома есть проигрыватель, теперь он будет и у нас. Жду момента, когда смогу рассказать эту новость своим друзьям. Завтра похвалюсь, вот будет удивления!... Интересно, что скажут?... Просто иди спать. И тогда ничего не случится сегодня... но пока он тут… и я должен быть тут, нужно много с ним разговаривать.
— Папа, это что? Проигрыватель? Пластинки слушать?
Отец включает устройство в розетку. Что еще спросить у него? Думай, быстро! Рассматриваю проигрыватель. Выглядит изысканно, поверхность из лакированного дерева. Спрошу-ка, а бывают ли такие черного цвета?
— Папа…
Но он перебивает меня.
— Да, он предназначен для прослушивания пластинок.
Из большой картонной коробки, в которой он принес проигрыватель, он достает пакет с пластинками. Я пытаюсь подсчитать их количество. Много. Это хорошо. Чтобы разобрать и прослушать их, понадобится много времени, он будет занят сегодня весь вечер.
— Ты хотел что-то спросить? — спрашивает он, не глядя на меня.
Что я хотел спросить? Ой, я забыл!
— Папа, а как он издает звуки?
Интересно, ответит ли он и на этот вопрос. У него есть ответ на все. У меня очень умный папа. Если бы он не пил, было бы здорово с ним играть.
— Видишь ли, на конце ручки есть маленькая иголка, и она касается пластинки, проходит через небольшие бороздки, наподобие канавок, и так извлекается звук.
Пытаюсь вспомнить, что я действительно хотел спросить. Какой я идиот. Постоянно все забываю.
— Но, папа, я не вижу канавок. Где они?
Демонстративно разглядываю пластинку, напрягая зрение, чтобы увидеть канавки, о которых он говорит. Там действительно маленькие дырочки.
— Там есть бороздки, которые трудно увидеть человеку. Поднеси палец.
Он останавливает проигрыватель, музыка смолкает, он берет мой палец и аккуратно проводит по нему иглой. Я чувствую щекочущие уколы. Из динамика доносятся приглушенные звуки.
— Как это происходит, папа? Что??? Оно идет от моего пальца? Там тоже бороздки?
— Да, — отвечает он, — когда игла входит в бороздки, она издает звуки. Если сделать эти бороздки на определенном расстоянии друг от друга, получится звук, который ты слышишь. Вот ты и узнал, что в твоем пальце тоже спрятана мелодия, она твоя, личная.
— Тогда и Белла… — Я осекаюсь на полуслове и мой вопрос повисает в воздухе... Он может посмотреть на нее, а затем увидеть рядом с ней мать. Я снова говорю не думая. Дурак.
— Да, у каждого есть свой уникальный отпечаток пальца — говорит он. Шум с кухни привлекает его внимание.
— Я не знал, папа, — спешу снова привлечь его внимание к себе, — папа, а детские пластинки тоже есть?
— Да, здесь есть кое-что, что может тебе понравиться. Вот песни на Новый год, есть просто веселые песенки для маленьких, таких, как ты.
Я не маленький. Мои глаза, не моргая, следят за его движениями. Он достает пластинку, на ее упаковке картинка со снеговиком. Затем снова роется в ящике, наверное, ищет пластинки для детей. Это хорошо. Если так пойдет дальше, он быстрее устанет и пойдет спать. Может успею пойти к друзьям.




                1979 СССР

Приглушенный уличный гул доносится даже сквозь закрытые окна. Летом темнеет поздно, и мои друзья до темноты гоняются с криками по нашему двору. Некоторых я узнаю по их голосам и выкрикам. Он должен уже лечь спать, приближаются сумерки. Я хочу, чтобы сегодня ничего не случилось. Если я останусь с ним, ничего не произойдет. Что еще я могу спросить у него? Кажется, пока нет нужды привлекать его внимание.
Он занят, слушает какую-то нудную песню. Как он не устал слушать ее так много раз. Рассматриваю стопку пластинок, вот моя, со снеговиком на обложке, из-под нее торчит угол его пластинки.
Вот опять... снова ставит ее, до чего же унылая и надоедливая мелодия, а обложка ничего, симпатичная...на ней фото красивой женщины, наверное певицы. Самая отвратительная песня из всех песен, просто плачущая. Ноет, как и все девчонки.
Окна нашей квартиры выходят на оживленную дорогу, по которой ходят автобусы из нашего поселка в большой город, а прямо под окном, на остановке, всегда есть кто-то, кто ждет автобус или пытается уехать на попутке. Каждый раз, когда песня начинается заново, отец подходит к окну и выглядывает, как будто высматривая кого-то в толпе людей, стоящих там. Выпускает изо рта сигаретный дым сначала быстрой, тонкой струйкой, потом сизый поток постепенно замедляется и рассеивается, теряет густоту и выплывает единым комом из окна. Мне нравится смотреть, как воздушные потоки играют с этим облачком, кидая его из стороны в сторону, как бы прикидывая, что с ним делать дальше, а потом вдруг засасывают его куда-то вверх или в сторону, в окно. В желтом свете уличных фонарей, смешанном с холодным лунным сиянием, фигуры из дыма приобретают причудливые очертания - не могу оторвать глаз. Каждое облачко образует новый силуэт, который я пытаюсь превратить в какую-то воображаемую фигуру.
По-прежнему слышны голоса моих друзей, видимо, играют в прятки. Я лучший в прятки. Вот, кажется, голос той девушки, которая живет в соседнем доме. Она любит играть с мальчиками. Однажды она засмеялась, когда проходила мимо и увидела меня в моем укрытии. Я хотел бы пережить это ощущение снова, увидеть ее улыбку еще раз. Такая красивая улыбка, не то что у мальчиков.
Песня смолкла. Сейчас он, вероятно, вернется и снова поставит ее. Иногда он задумывается, но аккорды следующей мелодии выдергивают его из забытья. Я перевожу взгляд с пластинки на него. Интересно, заметит ли он сейчас?... Замечает. Он переносит на начало песни иглу проигрывателя. Она скользит по винилу и из динамика раздаются скрипящие звуки. Когда уже ты поставишь другую музыку, можно даже не с той пластинки, что нравится мне. Раздражающая песня. Я стараюсь вести себя как глухой. Игнорирую ее. Но именно попытка не слушать заставляет меня внимать словам против моей воли.
С сигаретой во рту, он приближается ко мне, садится напротив на пол, опираясь спиной на диван. Сейчас он выпьет, я знаю. Он берет маленький стакан, отпивает немного, выпускает изо рта очередное облачко едкого дыма, затем словно вакуумом, всасывает его носом. Иногда мне кажется, что я наблюдаю сцену из фильма в замедленном темпе.
Я не буду курить, когда вырасту. Никогда. А если и буду, то уж точно не рядом с ним. Совершенно точно. И пить я тоже не буду. Конечно. Это тоже точно. Лучше я умру, чем выпью. Он такой плохой, когда делает это. Иногда он хорош, даже когда выпивает, но только изредка. Что приятного в том, чтобы пить и напиваться?
Я заглядываю ему в глаза и с удивлением замечаю, что они влажные и блестят. В его глазах застыли слезы. Настоящие слезы. Я никогда не видел его таким. Что случилось с ним?! Он плачет, как девочка. Эта пластинка, этот проигрыватель и эта песня слились для него в единое целое на этот вечер. Я хочу, чтобы он был как маленькая девочка.
— Что ты скажешь о своем отце? — спрашивает он, не поворачивая ко мне головы.
Упс. Он застал меня врасплох. Я оглядываюсь на него. Не отвечай.
— Ты ненавидишь меня?
Не отвечай, песня скоро кончится, и он отстанет. Он смотрит на меня в упор. Игла продвинулась к тишине между песнями. Начинает играть следующая. Я демонстративно смотрю на запись. Он не реагирует.
— Нет, папа.
Сейчас, наверняка, он скажет, что делает это в последний раз и больше пить не будет. Я не поверю ему. Он лжец. Я оглядываюсь на него, стараясь не смотреть в глаза.
— Не волнуйся, папа долго не протянет, с той жизнью, которую прожил, и всеми сигаретами, которые выкурил. — Говорит он, медленно растягивая слова.
Ты забыл про водку. Она хуже сигарет.
— Еще два года самое большее. Я чувствую. И я умру, — продолжает он.
Я боюсь не только представить, но даже думать об этом. Он может читать мысли.
Он молча поднимается, его внимание вновь переключатся на играющую пластинку. Ее вращение подобно повороту велосипедного колеса, немного кривого. Игла, не останавливаясь ни на минуту, немного приподнимается и опускается снова, и мне кажется, что звучит даже пауза между песнями. Какая нудная песня. Все в ней унылое, но начало особенно. Она вызывает головную боль. Как вообще можно писать песни без барабана. Ужасно плаксивая.
Я снова чувствую его взгляд на себе. Он ждет, чтобы я что-то ответил ему. Я пытаюсь вспомнить, что он сказал перед этим. Он ничего не спрашивал, так чего же он хочет? Он все еще смотрит на меня.
— Папа, я слышу иголку между песнями.
Черты лица его напрягаются, он делает усилие чтобы сфокусировать взгляд, прислушивается к шуму из динамика и одновременно разглядывает вращающуюся пластинку. Он вообще не хотел, чтобы я что-то говорил, просто смотрел в никуда.
— Ты знаешь, что делает музыку приятной для слуха?
— Звуки, папа. Я знаю - я ходил в школу.
— Нет, не звуки, а именно тихое пространство между ними. Пространство между звуками создает музыку, а не сами звуки. Понимаешь? Тишина создает музыку, а не звуки!
Пытаюсь осмыслить только что услышанное. Как такое может быть?
— Тишина между звуками — это душа музыки, и именно это делает ее приятной для слуха. Без этой тишины все звучало бы как один протяжный и неясный звук.
Снова вслушиваюсь в слова песни, уже иногда угадываю текст, который будет позже...
— Ты знаешь, что в твои годы, в десять лет, я уже убежал из дома? — вдруг спрашивает он.
Я уже слышал это много раз. Меня не интересует. Я буду продолжать смотреть на него, не двигаясь, может быть, ему надоест, и он, наконец, уснет.
— Возможно, у тебя дерьмовый папа, но у меня и такого не было, — говорит он.
Эта фраза тоже давно знакома. Не правда. Лучше совсем без отца, чем с пьющим.
— Ты знаешь, что моего отца звали так же, как меня?
Я киваю.
— Моего тоже звали Иосиф, как и меня. И знаешь почему? — спрашивает он и достает сигарету.
Повисла тишина, кажется, будто я слышу, как тлеет уголек его сигареты. Он смотрит на меня, не отрываясь. Я использую возможность и выпаливаю первое, что приходит в голову, прежде чем он поймет, что я намеренно стараюсь молчать.
— Почему, папа?
— Меня назвали Иосиф, в честь моего отца. Он умер незадолго до моего рождения. Он очень хотел быть рядом в этот день, но погиб по дороге, в автокатастрофе. Это произошло из-за меня. — Его голос сорвался.
Я бы не стал возражать против его исчезновения из моей жизни. Мне даже все равно, как это произойдет. С тех пор, как он пришел домой... мне плохо... и зачем только он вернулся? Оставался бы там, на Украине. Интересно, есть ли в мире еще такие дети, как я? Когда я уже вырасту? Поскорее бы покинуть этот дом и  уехать подальше отсюда.
— Слушай… — Он смотрит на меня и пытается переставить иглу на прежнее место — в тот самый ряд на пластинке. Но рука соскальзывает, он не может точно прицелиться. Игла попадает в конец предыдущей песни. Он уже сильно пьян, рука дрожит. Из динамика исходит дребезжащий звук. Когда он пойдет спать? У меня болит спина…
— Ты знаешь, что есть песни, которые идут от души человека, а есть песни, которые идут в душу. Вот, послушай...
  Как только начинает играть песня, он замолкает. Вот снова часть песни, которую едва слышно. Я с интересом наблюдаю за театральным выражением его лица, его полунаклон уха к динамику, в желании услышать тихое начало: звуки фортепиано. Некоторое время он будет молчать. Какое счастье, что придумали такое вступление.
  — Послушай начало. Это самая важная часть. Как рождение человека.
  Что за пьяный бред. Он подносит ладонь ко рту и затягивается сигаретой. Не опуская руку, он застывает в задумчивой позе, шлейф дыма от сигареты сливается с потоком дыма изо рта. Я теряюсь, заметив, что его глаза устремлены на меня. Что он хочет от меня. Начало песни?  Рождение? Тот, кто это пел, вряд ли имел ввиду что-то подобное. И чего стоят эти убогие звуки? Едва различимые.
  — Послушай фортепиано, оно олицетворяет человека и всю его жизнь, от начала до конца.
 Да, конечно, он пьян.  Говорит глупые вещи. Он даже не понимает, какую ерунду несет. Это же просто песня.
  — Слушаешь? — спрашивает он.
  — Да, папа, — демонстративно киваю я.
  Мама выходит из кухни. Я делаю вид, что занят с отцом. Может быть, мне действительно пора прислушаться к словам? В любом случае, это проще, чем игнорировать. Из динамика доносятся тихие звуки фортепиано. Такие знакомые и такие ненавистные аккорды.
  — Слушай!
  — Я слушаю, папа, — я пытаюсь говорить веселым тоном.
  — Это действительно похоже на рождение… ты тоже так развиваешься. Один. Человек всегда один, независимо от того, есть у него отец или нет. — На секунду мне показалось, будто он говорит одновременно и обо мне и о себе самом. — Одинокий, как птица кондор, знаешь?
— Нет, папа.
— Это огромная птица, которую никто не может потрогать. Потому что он летает так высоко, что никто не может до него добраться
  Неправда, самолет сможет.
  — Он летает, не шевеля крыльями. Его едва видно снизу, но кондор видит всех, даже сквозь облака.
  — Кондор меня тоже видит?
— Он не может тебя видеть. Он живет только в Андах. Его так и называют, андским кондором.
  Отворачиваюсь, смотрю в окно, представляю себя кондором, совершающим побег, взлетающим сразу ввысь, вверх, в небо над Андами. Интересно, как выглядит такая птица. Вот бы увидеть, хотя бы раз, как он летает, не шевеля крыльями. Как самолет. И как там, наверху, когда все видно, но никто не может тебя потрогать. Интересно, как все выглядит глазами кондора. Какое красивое имя, Кондор Андес. Я хотел бы быть таким, летать высоко, искать грустных детей и заботиться о них.
Снова начинает играть эта песня. Я пытаюсь представить, как кто-то играет это на пианино. Действительно, вступление звучит очень приятно, как я мог не замечать этого раньше. Но этот голос… этот плач...
— Тебе кажется, что так играть - просто. Но чтобы так звучать, нужна большая подготовка.
Голос певицы сливается со звуками на фортепиано.
— Послушай пианино. Его звук становится все громче и громче, но потом вступают другие инструменты и занимают его место в мире и мешают ему. Ты понимаешь? — Он поворачивается ко мне. — Это как в реальной жизни!
  — Понятно, папа.
  —Ты не понимаешь. Ты просто так говоришь. Послушай! Другие, это инструменты, которые вошли в песню. Ты слышишь, как пианино пытается быть услышанным, даже когда другие инструменты ему мешают? — Я молча смотрю на него. Что он хочет от меня услышать? Только не сердись сейчас и не вставай. Я наклоняю голову в сторону и приближаюсь к динамику. — Поначалу фортепиано не трудно звучать громче других, но постепенно звук его становится все тише и теряется в звуках оркестра. Ты как начало песни. Ты малыш без забот, у тебя никто не отнимет...
  Он такой глупый. Так много выдумывает из-за водки. С закрытыми глазами приближается ухом максимально близко к проигрывателю, ничего не замечая, кроме музыки. Его голова раскачивается из стороны в сторону. Он затягивается сигаретой, и она освещает его лицо. Чувство смущения охватывает меня, когда я замечаю слезу, медленно сползающую по его щеке. Я поджал губы, улыбка исчезла.
Сестра и братья уже спят. На улице тихо. И если что-то случится, я останусь один. Я уже большой, я справлюсь. Я в возрасте с двумя цифрами. В этом году мне десять лет. Я так ждал этого момента, когда мне исполнится десять, чтобы стать ребенком с двумя цифрами, но ничего не изменилось в моей жизни.
Я стараюсь прослушать эту песню один раз от начала до конца. О чем она поет? Что-то о любви. Фу. Он ставит ее снова. На этот раз я дослушаю ее до конца. Может это поможет мне избавится от единственного вопроса в моей голове: когда же он ляжет спать?
— Знаешь, почему я приехал? Я заберу тебя и всех отсюда, и мы уедем далеко — будем жить в другой стране. Здесь для тебя нет будущего.
О чем он говорит?! Как он может говорить такое? У меня здесь все мои друзья! Пьяные разговоры. Я слышал, как однажды, он сказал слово "Америка". Как я могу жить в другой стране? Там говорят по-английски. Там другая жизнь, все по-другому.
— Мы едем в Израиль.
— Папа, а там говорят по-английски, как в Америке?
— Нет, там говорят на иврите.
— Что такое иврит? Он похож на английский?
— Нет, это другой язык. Слова пишутся квадратными буквами. — Он прикуривает новую сигарету. — И наоборот. Справа налево.
Пустые разговоры. Ненавижу его. Как так? Писать вверх ногами?
— Папа, а где Израиль?
— Рядом с Африкой.
Я хочу, чтобы он вернулся туда, откуда пришел. В Украину. И потерялся там. Навсегда. Если бы это было в моих силах, я бы отправил его туда пешком, лишь бы он не вернулся..
— Тебе нечего здесь оставаться, в этой стране. Это дерьмовое место.
Еще несколько минут назад я мечтал стать кондором и улететь отсюда подальше. Странно, но сейчас никуда не хочется ехать. Тут мои друзья. Здесь я люблю играть.
— Я делаю это ради твоего будущего. — Он снова затягивается сигаретой. — Я от многого отказался, чтобы забрать тебя отсюда. Знаешь, от чего отказался папа?
— Папа, я только что научился писать без ошибок. Как я научусь писать наоборот? И у меня будут черные друзья?
— Перестань нести чушь. Ты выучишь новый язык и забудешь своих друзей через год! — Тон его голоса заметно повысился. — Папа отказался от счастья. Я отказался от своей любви, прекрасной и большой любви.
Его голос дрогнул в конце. Я не хочу этого слышать. Что за бред - "ради нас". Эта фраза меня раздражает. Не сдавайся, никуда нас не вези. Вернись туда, откуда пришел.
— Я оставил ту, которую люблю и которая любит меня. Я оставил ее в Днепропетровске.
Лучше уж слушать песню. И не слышать, того, что он говорит. Я ищу глазами маму, но ее уже нет на кухне. В песне что-то говорится о расставании. Возможно, это как-то связано с его сегодняшним настроением и отношением к маме...
— Однажды ты поймешь, что я имел в виду. Я… — Он осекся и не договорил. Я напрягаюсь, стараясь сдержать дрожь, пронизывающую меня при виде его лица, искаженного гримасой боли. Пугающее выражение его лица отражается в стеклянной дверце буфета. Мерцающий уголек сигареты освещает влажный след от слез на его щеке. Пауза. Тишина. Он не спешит ставить песню снова.
— Пластинка называется «Зеркало души». Чтобы судить о человеке, нужно познать его душу. Понимаешь?
Он вынимает что-то из кармана. Похоже на картинку. Да, точно. Вероятно, это фотография той женщины, с пластинки. Нет, это не она. Очень похожа, но не она. Он подносит изображение к глазам, затем прижимается к нему губами.
Не могу разглядеть черты ее лица. Кто это? Почему он любит ее так сильно? Из-за нее ему плохо с мамой. Женился бы на ней и оставался там. Он ставит фотографию рядом с проигрывателем, а я поворачиваю голову так, чтобы хорошенько рассмотреть эту светловолосую женщину. На левой части ее груди я вижу лицо моего отца. Как можно сфотографировать чье-то лицо и наложить на него чужое тело?
— Это называется фотомонтаж, — говорит он, заставляя меня подпрыгнуть от неожиданности.
Он много знает. Иногда он знает, о чем я думаю. Мой взгляд скользит по давно опустевшей бутылке водки.
 
 
                1990 Израиль
 

Вкус ее губ остался на моих губах. Это был короткий, легкий поцелуй. Слишком короткий и слишком легкий в преддверии долгого расставания, ожидающего нас. Видимо, она не хотела испортить помаду, так аккуратно нанесенную перед выходом.
Какая же я сволочь… как я мог так подумать, конечно же все не так, я несправедлив к ней. Ее мягкие чувственные губы, медленно расплывающиеся в улыбке и чуть приоткрывающие белоснежные зубки, еще долго будут всплывать в моем сознании. Неужели, мы действительно смогли прервать эту связь? Моя первая любовь, мой первый поцелуй...
Откуда-то сверху, словно глас Божий, громкоговоритель сообщает пассажирам о посадке в самолет. Провожаю ее взглядом. Она поднимается по эскалатору с маленькой сумкой за спиной. Машет рукой и улыбается. Выглядит счастливой, как будто ничего не случилось. Я провожаю ее взглядом. Странно, почему я такой спокойный?
Какой же я лицемер! Я не был против этого отъезда. Возможность попробовать что-то новое... ждал и дождался! Странно, почему я не чувствую боли расставания с первой любовью. Первая трехлетняя привязанность, которая могла остаться со мной, может быть, навсегда, и вот я даю ей уйти. Может я еще не в состоянии осознать и оценить величину потери?... Эх, все равно нет денег ехать вместе с ней в эту чертову Германию. Да и как, после того, как заставил родителей развестись, оставить братьев одних?
Прекрати корчить из себя святого. Сознайся, что хочешь этой свободы. Сколько времени прошло после той смены в кабинете коменданта базы? … После твоей попытки описать ее характер по чертам лица… Помнишь, как впечатлил ее? Несомненно, она тоже помнит. Ты тоже хочешь этого расставания. Не возражаешь, точнее. Не уверен, что это плохо.
Я поднимаю руку, машу ей в ответ и улыбаюсь, провожая взглядом удаляющийся силуэт, уносимый вверх эскалатором. Она постепенно исчезает, сначала ее светлые волосы, затем грудь. Неужели я никогда больше не увижу ее? Никогда не увижу под собой ее тело. Не увижу, как моя Звезда Давида раскачивается на цепочке, когда я склоняюсь над ней, чтобы поцеловать в губы. Я больше не увижу, как вздрагивает ее грудь, когда я проникаю в нее.
Она чуть наклоняется, чтобы еще немного продлить зрительный контакт между нами. Еще пара секунд и она полностью исчезнет из моего поля зрения.
Как она смогла так запросто отречься от меня... если любит… даже ради учебы? Она, как и я... у нее свои причины, у меня свои... У нее страх сказать «нет» своей матери, а у меня... у меня... эгоизм? эволюция? отсутствие способности любить? Что у меня? … Конечно, что можно ожидать от меня... с таким-то отцом... да, пример не очень...
Неужели прощание должно выглядеть так? Я никогда раньше не прощался с близким человеком. Мне никогда не было больно от этого. Я слышал, что это неприятно, особенно если от тебя ушли, и ты не тот, кто уходит. И вот она улетает, а я — как-будто не против. Я ждал момента, когда смогу развернуться и начать все сначала. Да, познать что-то новое.
Ну и что с того, что мы оба ждали этого часа, знали что придется расстаться? Мы говорили об этом в начале знакомства, ее цель учиться на юриста за границей не была секретом... Но почему-то никто всерьез не думал об этом. Кто бы мог подумать, что эти три года пролетят так быстро. Хватит, ты снова несправедлив. Мы оба были готовы к этому...
Резкий аромат свежесваренного кофе быстро распространяется в кондиционированной атмосфере кафе. Пытаясь срезать путь, прохожу сквозь ровные ряды столов и стульев, одновременно наблюдая за свои отражением в огромной витрине: кудри и белый воротничок, торчащий из-под свитера, того самого, что она подарила мне и который так хорошо на мне сидит, синие джинсы и модные кроссовки. Настоящая модель. Даже мои кудри не кажутся мне лишними, подчеркивают высокие скулы и оттеняют цвет загорелой кожи. Что-то до боли знакомое сквозит в моем взгляде... Я так похож на маму, но его глаза иногда смотрят на меня из зеркала.
Как звали того, кто утверждал, что первая любовь не может быть настоящей? Эрих Фромм, если не ошибаюсь. Что теперь скажешь, обращаюсь я к своему отражению, ты готов ко второй любви? Интересно, кем она будет. Интересно, как она будет выглядеть, какой у нее будет запах.
Звук вырывающегося пара из кофемашины, напоминает мне, что я голоден, и я машинально сканирую людей, сидящих за столиками, пытаясь найти того, кто ждет этот заказ. Иди, возьми свой кофе. Какое тебе дело, для кого этот кофе? Давай, сам иди отсюда. Первая серия закончилась для тебя, как нельзя лучше. Вы расстались, потому что не было выбора, она всегда говорила, что хочет изучать право, а в Израиле это невозможно. Ты не несешь ответственности за ее решение. Да ее слезы, это ее слезы, я же не делаю ей больно так, как он делал маме. Я не он.
Все, хватит. Ничто не в силах испортить то, что готовит тебе будущее. Даже чувство вины.
Через несколько недель в университете, в общежитии, на лекциях, на зеленых лужайках, среди студентов и студенток. В основном студенток. Будет легче забыть.
Эта философская формула не действует в ее случае, ведь я - ее вторая любовь. Как она могла уйти, если действительно любила? Что с того, что она сто раз сказала, что собирается пойти учиться? В конце концов, то, что она меня любит, она говорила миллион раз! Разве можно уйти, если любишь? Неужели давление со стороны родителей, сильнее? Вероятно, сила обстоятельств выставила в этой любви песочные часы, и вот, ее время истекло...
Прекрати уже. Ты сам хотел этого разрыва. Ты сам себя сейчас уговариваешь... Ты жаждешь влюбиться, желаешь другого опыта, чего-то нового, неизведанного... Она красивая, но что-то надорвалось между вами. Снова я... снова ты...
Каждая клетка моего тела кричит о том, что жаждет познания. Наверное, в этом есть суть эволюции. Возможно, она просто не понравилась мне, вероятно, я понял, что мы не подходим друг другу, а может и не понял… а почувствовал. Скорее всего, Эрих Фромм был прав, когда писал, что любовь — это искусство, которому нужно учиться. И я может просто не умею любить, в силу того, что некому было меня этому научить. Пожалуй, отсюда и моя неуверенность в общении с ними... А может и может... и нет этому конца...
Все, она улетела... Уже нельзя позвать ее назад... Дурацкое утешение... Дело же не в этом... Лучшее, что я могу сейчас сделать - это заснуть в поезде на обратной дороге...


 

                1991 Израиль


— Мама, что случилось?
Наклоняясь,  заглядываю ей в лицо. Нет, мне не показалось, это, действительно, звуки тихого плача. Не может быть, чтобы она и теперь плакала, после того, как я устроил их развод и освободил ее от него.
— Ничего, — она отводит взгляд, — иди к своим друзьям, они звонили и искали тебя.
— Мама, — произношу я настойчиво, медленно и по слогам. Она должна знать, что я не сдамся так просто.
— Что, Алик? Что?
— Я хочу знать, что случилось. Скажи мне сейчас.
Она продолжает плакать.
— Мама!
— Я не должна была согласиться на развод! Как я могла так ошибиться, слушая тебя! Ты выгнал его из дома! Я не прощу тебе этого! Что теперь делать?! Некому запретить им делать глупости!
— О чем ты говоришь, мама?
Должно быть, она заметила, как один из моих братьев курит, и забыла, что он уже подросток. Все родители такие. Она до сих пор видит в них маленьких детей.
— Твоя сестра встречается с женатым. Она говорит, он любит ее, а она ему верит. Я хочу умереть! — Ее голос срывается на крик.
— Мам, перестань, она уже большая.
У меня нет на это сил. Пожалуйста, только не сегодня... не сейчас.
— Сокровище мое, ты маленький, ты не можешь заменить папу, — говорит она в слезах, — я зря допустила это. Если бы твой отец был здесь, такого бы не случилось! Этого бы не случилось никогда!
Я смотрю ей в глаза. Да, я умею манипулировать ею, но она тоже меня знает, умеет задеть за живое. Она никогда не использовала этот прием раньше.
Ну что ж, если это приносит ей такую боль...
Особенно сейчас, когда в доме, наконец, воцарился душевный покой, он не должен быть испорчен. Я не мог предположить, что когда-либо моя сестра начнет действовать наперекор матери. Сколько раз я просил, чтобы этот офицер забирал ее подальше от нашего дома. Моя младшая сестра уже женщина. Помню, как читал ее дневник. Но отношения с мужчиной вероятно, просто использует ее — это уже слишком. Развод родителей дал нам неожиданную свободу, и естественно, мы можем ею пользоваться, но избегая распущенности. Если сейчас не среагировать и оставить все как есть, мои два младших брата могут взять с нее пример и так же преступить границы.
У меня нет сил исправлять это прямо сейчас, когда я один и так скучаю по ней. Расставание с ней беспокоит меня с каждым днем все сильнее. С тех пор, как мы расстались, я все чаще бываю дома, и вижу все, что происходит. Меня беспокоит, что моя мать думает о своей жизни после развода как о периоде более скверном, чем то напряжение и ужас, которые ему предшествовали. Только не это. Надо выкинуть это из ее головы. А заодно и вернуть на место мозги моей сестре.
— Где она, мама?
— В комнате. Поговори с ней хорошенько, сокровище мое.
— Хорошо, мам, только не мешай.
— Белл, — обращаюсь я к сестре, и аббревиатура, которую использую только я, сливается в единый слог любящим тоном. Между нами разница всего в один год, и по мере того, как мы растем, разница теряет свое значение. Но я все равно старший. Она смотрит на меня, остановившись на пути к двери. Хорошо, что я ее поймал.
— Мама, я вернусь поздно. Не волнуйся, — говорит она маме, затем поворачивается ко мне, — что ты хотел?
Два моих брата сидят на диване и смотрят телевизор. Я чувствую выжидающий взгляд матери позади себя.
— Проходи в комнату, Белл, я хочу поговорить с тобой.
— Я уже ухожу. О чем ты хочешь поговорить?
— Не здесь, Белл, — сигналю я ей в голове и поворачиваюсь всем телом, словно собираясь пройти в спальню, ближайшую к гостиной.
— Прямо сейчас не могу.
Она идет к двери. Братья смотрят на нас.
— Милая моя, не уходи, я тебя умоляю!
Черт, теперь Белла догадалась, о чем я хочу с ней поговорить. Я воздерживаюсь от реплик в сторону мамы. В конце концов, минуту назад я дал ей понять, что она может на меня положиться. Я жду ответа моей сестры на просьбу моей матери. Давай, Белл, пожалуйста, согласись. Но я знаю свою сестру...
Ощущение, словно я на краю пропасти, пути назад нет. Лавина идет. Накрывает меня. Я должен уладить это сейчас.
— Мама, ну хватит, я тебе уже говорила, — спокойно отвечает она.
Почему она не могла меня удивить ответом, почему? Мне достаточно выражения лица моей матери, чтобы угадать реакцию моей сестры. Протестующее покачивание головы моей матери на мгновение раздражает меня.
— Мама, ты мне не диктуй! Я тебе уже говорила! Я выйду и пойду, куда хочу и с кем хочу!
Подбородок Беллы вздернут вверх во время ее речи, и на мгновение мне показалось, что она наслаждается этой возможностью дерзить и делать все, что ей заблагорассудится. Мое дыхание останавливается. У меня нет выбора, обстановка накалена до предела. У меня нет сейчас сил на все это. Это расставание вернуло меня в мой дом, в этот разрушенный дом. Как в черную дыру. Энергия этого жилища, все эти стены пропитаны тревожными, пронзительными воспоминаниями детства.
— Ты будешь делать то, что просит мама, — негромко произношу, отчеканивая каждое слово.
Меня беспокоит тишина, в которой была произнесена моя фраза. Мое дыхание становится ровным. Почему-то темнота застилает мои глаза.
— Ты не вмешивайся. Ты не решаешь за меня, это между мной и матерью.
Я медленно моргаю, желая избавиться от темной пелены перед глазами. Скажи это таким тоном, который заденет ее, иначе...
— Ты идешь в комнату поговорить? — Спрашиваю я и вопрос повисает в воздухе. Я знаю, что этого не случится. Я просто хочу дать ей понять, что фитиль догорает и бомба сейчас рванет.
— Я не обязана ее слушать.
В ее голосе чувствуется напряжение. Она поняла, что я сейчас страдаю. Я действительно страдаю.
— Делай, что она говорит, — говорю я..
Нужно было добавить ее имя, но оно бы прозвучало излишне враждебно. Она не сдастся и будет только глубже закапываться в обороне. У меня нет выбора, я должен остановить ее. Она пристально смотрит на меня. Может узнает его взгляд? Наверняка. Нет смысла бежать от этой ситуации, дальше будет только хуже. Я хочу быстро перейти к противостоянию. И покончить с этим раз и навсегда.
— Нет, я выхожу, и точка.
— Белл, — тихо и с явной усталостью произношу я ее имя.
Белл, сестренка, неужели ты настолько занята своими проблемами, что не замечаешь моего отчаяния? Посмотри на меня. Что видишь ты? Я смотрю на нее и внутренне молю о пощаде.
— Ты не мой отец.
Плохой ответ.
— Мама уже жалеет, что папа ушел, из-за тебя, — говорю я..
— Я ей объяснила все, но она не понимает. А ты, не мешай, теперь ничего не сделаешь. Понял?
Очень плохой ответ.
Я чувствую, что жребий брошен. Подхожу к ней вплотную и протягиваю руку через ее плечо. В ее взгляде сквозит удивление. Да, Белл, ты еще не представляешь, как сильно я тебя удивлю. Младшие братья молча наблюдают за нами. Наверное, она подумала, что я ударю ее. Моя рука за ее спиной медленно толкает дверь, лязгает замок и она запирается. Я держу дверь, ее лицо настолько близко к моему, что я чувствую ее дыхание.
— Я же говорила, ты не помешаешь мне уйти. — прошипела она злобно сощурив глаза.
— Ты не выберешься отсюда, Белла.
— Я да!
— Нет, Белла! Я не позволю тебе.
Заслонив спиною дверь, чувствую, что цель достигнута, этот бой выигран - я  не позволю ей ускользнуть.
— Я устала! Я устала от этой жизни. Этот дом меня душит! Выпусти меня!
Она озвучивает мои собственные мысли.
— Хватит, ты не выйдешь до утра. Ты не будешь поступать так с мамой. Иди в комнату, если любишь ее. Ты не уйдешь, понимаешь?
— Не хочу! Не хочу! Ты не отец, а поступаешь как он!
Она метнулась от меня в комнату. Решимость, которую я показал, помогла.
— И ты бросишь этого женатого офицера. Да я знаю! — я говорю ей на иврите, — мне плевать с кем ты, но ты или убедишь маму не противиться этому или сделаешь так, что она не будет знать о вашей связи. Ты мне обещала что будете встречаться на другой улице! Почему он приезжает сюда?
— Я не уйду от него, я люблю его!
— Что она говорит? — спрашивает мать.
Тише, мама, не сейчас!
— Меня не интересует твоя любовь! Ты уходишь от него! Понятно? — продолжаю кричать сестре.
Она резко разворачивается ко мне и смотрит на меня. Ее подбородок подается вверх. Настала ее очередь показать раздраженное выражение лица.
— Я не такая,, как ты?  Я не отрекусь от своей любви! Если ты не выпустишь меня, я прыгну!
Она стремительно разворачивается и бежит к открытому балкону в гостиной. Перебрасывает ногу через перила, стабилизируется и следом закидывает вторую. Одной рукой она держится за перила, другая рука вытянута назад, будто под ней нет трех этажей пропасти. Я смотрю на ее судорожно сжатые пальцы. Они единственная опора, поддерживающая ее в равновесие, единственное соединение, предотвращающее падение. Крик вырывается из уст моей матери. Шок на лице моих братьев. Лед начинает течь в моих артериях.
— Если ты меня не отпустишь, я прыгну!
Каждое ее слово переполнено яростью. Я задерживаю дыхание. Она не прыгнет, не сможет. Только бы она не поскользнулась случайно, если она не ухватится как следует, придется прыгать, даже если не захочет. Я не чувствую свои руки и ноги от слабости, охватившей меня внезапно. В то же время у меня возникает ощущение, что я вот-вот взорвусь. Как она посмела проделать это со мной. Да еще перед братьями. Она хочет заставить меня сдаться. Как будто она не знает меня. Все ее слова о том, что я ее любимый брат и что она обожает меня, забыты. Но сначала я должен убедиться, что она не упадет.
— Что ж, Белл...
Я стараюсь придать голосу покладистый тон. Чувствую удушье, ощущение, что моя ярость не готова отступить, но надо играть. Мой отец просыпается во мне. Я вдруг понимаю его. Иногда надо быть таким. Неужели. Я смотрю на ее лицо, которое на мгновение кажется мне чужим. Покажи ей, что ты сдаешься. Я отхожу на полшага в сторону. Просто уйди оттуда. Просто спускайся. На ее лице появляется торжествующая улыбка, она даже смотрит в сторону братьев. Полюбуйтесь на меня, я победила! Сука. Слезай уже. Только переступи поручни... Потом пожалеешь что не прыгнула.
Теперь выплесни на нее весь свой гнев. Она знает, что обычно ты спокойный брат. Удиви ее, пусть поймет что папа может вернуться, через тебя. Чтобы до нее дошло, что она привела отца обратно домой. Неблагодарная дура. Сколько я ее защищал. Твой гнев станет для нее зеркалом, отражением той боли, которую она причиняет сама. Я смотрю, как моя сестра перебрасывает ногу через перила. Правильно.
— Не выходи на улицу! — мать снова уговаривает ее
Белла остановилась.
— Мама, заткнись!
Я кричу на мать, не отводя взгляда от сестры.
Опять она мешает. Но это уже ни на что не повлияет, мне плевать. Обе ноги на внутренней стороне перил. Она поднимает голову, потянув ступню в поисках опоры, и выжидающе смотрит на меня. Что-то с ней не так. Она понимает, что я собираюсь сдаваться, но сомневается. Я отворачиваюсь, делаю вид, что смотрю в телевизор. Просто держись подальше балкона.
Еще два шага. Еще один. Ощущение холода в руках нарастает. Вспоминаю инструкции отца о том, как надо бить. Я вернулся домой. Тут другие законы. Я должен злиться на нее, иначе у меня ничего не получится, руки меня не слушаются. Все, она рядом. Я оглядываюсь на нее. Наши взгляды пересекаются. Победоносное выражение на ее лице омрачается сомнением и недоверием. Ярость, закипая внутри меня, горячей волной подступает к горлу, волна жара накрывает меня с головой.
Слова отца звучат в моей голове: “Бей согнутой ногой в сторону движения”. Ощущаю его близость. Отвратительный запах водки.
Нет! Не кулаками, достаточно ударить ее изо всех сил открытой ладонью. Вдруг замечаю очки на ее носу. Будет больно. Поздно, нет времени на раздумья. Ее голова трясется. Ты должен сбить ее с ног. Она может снова подбежать к окну. Пути назад быть не должно. Удар ногой сзади - ноги ее подкашиваются, еще один - она падает на пол. Покажи ей свой гнев. Устрой ей террор. Я наклоняюсь над ней.
— Никогда не пугай так младших братьев! Ты поняла? — Я сопровождаю фразу еще одним ударом. Она поднимает руки, пытаясь защитить лицо. Я попал между ее ладонями. Мои пальцы собраны в кулак.
— Посмотри, что ты заставляешь меня делать, — и я не узнаю свой собственный голос, больше похожий на хрип.
Мысль о том, что она может встать и ринуться к балкону, не дает мне прекратить расправу. Я должен продолжать, парализовать ее сознание. Мой гнев вырвался на свободу, подобно джину из лампы Аладдина. Это больше не игра. Я вижу только лицо моей сестры, а между нами моя звезда Давида, свисающая на цепочке. Ее слабеющие руки позволяют и мне ослабить хватку. В поле моего зрения вдруг появились мамины ноги и я машинально отмечаю про себя, что не слышу ничего из того, что происходит вокруг.
— Ты ее убьешь! Стой! Я тебя прошу!
Я вижу выражение ужаса на лице сестры, наношу еще один удар и замахнувшись снова, останавливаюсь, проверяя ее реакцию, я больше не ударю ее. С трудом перевожу дыхание и поднимаюсь с пола, ее тело по-прежнему между моих ног.
— Теперь вставай и иди в свою комнату, Белла! И с этого момента ладь с мамой! Понятно?
Скажи «да», Белл, пожалуйста. Она согласно кивает головой. Терпит и не плачет. Зря я пытаюсь быть похожим на него, я даже говорю его тоном. Я смотрю на моих братьев, испуг и у них в глазах. Мать кладет руки мне на грудь, приказывая отпустить сестру. Я исполняю. Пытаюсь вспомнить, началась ли головная боль до всего этого. Мне нужна тишина. Отворачиваюсь и иду в мамину спальню, в самую дальнюю комнату квартиры. Я хочу выкурить сигарету. Две. За моей спиной уже слышны шаги моей матери. Она всегда так делает, с тех пор, как я был ребенком. Всякий раз, когда я ссорюсь с сестрой, она подходит ко мне и пытается успокоить меня. Заставляет почувствовать, что все в порядке, даже в тех случаях, когда это совсем не так.
По выражению ее лица я пытаюсь понять, что с моей сестрой… Все в порядке, она никуда не пойдет читаю я по ее лицу. Она целует меня. Я побил ее дочь, а она благодарит меня. Безумие.
— Оставь меня в покое, мама!
Я отворачиваюсь от нее и отступаю вовнутрь  комнаты. Она поворачивается и спешит обратно к моей сестре.
Останавливаюсь перед зеркалом, мучительная головная боль снова накатывает приступом, делаю усилие чтобы поднять глаза. Колючий взгляд, расширенные зрачки, пульсирующая венка на виске — из зеркала на меня смотрит Он. Странно, но страха нет. Может быть, это только сегодня так.
Я скучаю по ней. Если бы мы не расстались, все было бы иначе. Сегодняшнего скандала бы не произошло. Но, как ни крути, мама столкнулась бы с этим… рано или поздно и неоткуда было ей ждать поддержки… кто знает, к чему бы это привело. Но это случилось. Довольно! Тишины!


                1992 Израиль



Задерживаю дыхание, не давая выхлопным газам автобуса отравить мои легкие окончательно. Подхожу к своему дому и, задрав голову вверх, пытаюсь разглядеть, закрыты ли ставни на третьем этаже. Чертова привычка, он же больше не живет с нами. Пытаюсь вспомнить условные признаки, по которым можно было предугадать о происходящем дома. Интересно, а братья мои до сих пор так же делают или уже забыли?
Внутренне я готов к тревожным вопросам матери, почему я в армейской форме, если срочная служба окончена. Привычным движением руки поправляю оружие на талии, пытаюсь его спрятать и весело гадаю, заметит ли его мама. Прохладный металл приятно холодит мою ладонь, но августовская жара быстро сводит на нет все усилия автобусного кондиционера. Капли пота под армейскими штанами стекают по ноге. Ненавижу лето. Ненавижу. Тоже мне, мне святая земля. Не могли найти другое место для нас? Вероятно, не учли парниковый эффект. Тоже мне бог! Дал такое пекло.
Прошло чуть больше десяти месяцев с тех пор, как я проводил ее в аэропорт. Странно, но вместо ожидаемого захватывающего открытия новой страницы чувствую пустоту. Учеба в университете и молодёжная среда меня не очень интересует, и я скучаю по ней. Предвкушение чего-то нового, все планы, рухнули. Меня постепенно захватило непредвиденное, тревожное ощущение потери. Сказано  же: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии...»
Молчание, о котором мы договорились, добавляет тоскливой пустоты.
А теперь резервистская служба. Вовремя. Пустыня, жара, засады. Как там сказал Шекспир? Беды приходят батальонами? Я запрыгиваю на лестничную площадку и пытаюсь отогнать мрачные мысли, поднимаюсь по лестнице на третий этаж двойными прыжками. Перед дверью я останавливаюсь, чтобы отдышаться и избежать тревожных вопросов матери. Только после этого дергаю ручку. Дверь, как обычно, заперта.
— Сокровище, это ты?
Ее сосредоточенный взгляд задержался на мундире, и ремешок для оружия также не ускользает от внимания. Я вдыхаю такой знакомый мне запах дома и переступаю порог. Она, как всегда, вытирает руки, бормочет что-то похожее на благословение и целует меня в щеку.
Заставляю себя улыбаться, надеясь, что юмор смягчит ее озабоченность по поводу военных действий в стране.
Удивительно, какая перемена по отношению к маме произошла во мне в последнее время. После их развода с отцом, мои братья и сестра, почувствовав свободу и безнаказанность, превратили свою жизнь в одну большую распущенность. Мама с трудом принимает это, и я начал лучше понимать ее страдания, по настоящему оценив ее роль, переживая за нее. Начал чувствовать свою вину за те моменты беспокойства и переживания, которые доставлял ей в детстве.
Я был еще хуже, чем мои братья. У меня не было кого-то, кто бы мог меня сдерживать ради нее. Вспоминая случай с моей сестрой, уверен, результат оправдывает средства. Мои братья знают — я не позволю им делать то, что они хотят.
— Почему ты в форме? Что случилось? — Вот и вопрос, которого я ждал.
— Мама, у меня тренировка. Всего несколько дней, не больше, — вру я.
Знала бы она, как тихо в поселке, где я живу. Действительно мирный. Гораздо более мирный, чем то, что происходит в моей голове.
Я думаю о ней с каждым днем все больше. Что-то внутри меня не может ее отпустить. Что-то заставляет меня забывать неприятные моменты, которые были, и чаще вспоминать хорошее... Все чаще всплывают в памяти ее золотистые волосы, светлая кожа и зеленые глаза. Алые губы и белозубая улыбка постоянно тревожат мой сон. Сначала она писала — я не отвечал, теперь она не пишет — а я хочу ответить. Не могу понять, что происходит со мной. Как будто я сменил солнцезащитные очки и теперь вижу все в другом свете. Как она могла уйти? Не понимаю. Если мы любили друг друга, нам нельзя было расставаться.
Хватит. Я устал. И я не ношу солнцезащитные очки. С тех самых пор, как потерял вторую пару на перекрестке Бейт-Римон.
— Почему ты улыбаешься, сокровище?
У меня плохое настроение, если я начал улыбаться сам себе.
— Я не улыбался, мама.
— Ладно, быстрее иди есть, — как обычно, сдается она, — я приготовила твое любимое. Проходи, садись.
— Ну, мама, положи на тарелку, — отвечаю я, хотя нет ни желания, ни аппетита.
Нет сил думать и разговаривать о чем-то, есть одно желание - немного помолчать. Мне сейчас нужна тишина. Еще одно "сокровище" будет явно лишним.
— Пойдем, сокровище, — говорит она.
Я действительно смягчился по отношению к ней.
— Мама, положи на тарелку. Я скоро буду, — медленно произношу фразу, чтоб выиграть время на подготовку к следующей.
— Как Дана?
— Все в порядке, мама, — снова вру я.
Она еще не знает что мы расстались.
— Мама, что это за коробки?
Я натыкаюсь на груду картона на полу, как я мог ее сразу не заметить. Кажется, они мне знакомы, где-то я их раньше видел, но не могу вспомнить.
— Какие? Подожди, я иду.
Она торопливо выглядывает из кухни, по-прежнему стараясь быстро отвечать на мои вопросы. Мама, я уже не тот. Пора избавиться от этой привычки. Да, я был настоящим детским дерьмом с ней. Только она могла выдержать меня. К счастью, она, никто другой, родила меня.
— Мама, все в порядке, возвращайся на кухню. Я просто спросил.
— Эти? Их нужно выбросить. Просто старый хлам, разбирала кладовку.
— Ну, хорошо, я прилягу ненадолго, немного устал.
Поворачивается и уходит по длинному коридору в дальнюю комнату.
— Когда ты выйдешь, выбрось пластинки.
Я не верю своим ушам.
Кто-то  наше время еще использует пластинки? Я улыбаюсь.
Вдруг, будто молния ударила в мой мозг! Не может быть! Неужели, это его записи, которые мы привезли оттуда? Неудивительно, что коробки показались мне знакомыми.
— Мама! — Кричу в сторону гостиной, ожидая ее прихода.
— Что, Сокровище? — Она появляется в тот момент, когда я выкладываю оружие на кровать и опускаюсь на одеяло.
— Мама, не выбрасывай пластинки.
— Зачем они тебе?
— Мама, — я держу много значительную паузу, — не надо, ладно?
— Ну, а зачем тебе это нужно?
— Есть одна пластинка, она мне нравилась, когда я была маленьким. Со снеговиком на обложке, — объясняю я ей.
Это что-то новое для меня, как часть моего собственного перевоспитания.
Прошло двенадцать лет, многое поменялось в моей жизни, а эта музыка до сих пор в моей голове. Как же тогда я не хотел ее слышать! И вот теперь я пытаюсь вспомнить слова той песни, перебираю в голове все знакомые мелодии, но никак не могу подобрать именно ту... Стою перед зеркалом и веду сам с собой немой диалог… Ну давай, вспоминай... в какой-то момент я понимаю, что разговариваю с отражением моего отца… его глаза, как в тот вечер, пристально смотрят на меня, пытаясь заглянуть в закоулки моей памяти. Вспоминаю, как дым поднимался и окутывал его лицо, а остекленевшие, полные слез глаза, смотрели не моргая, пытаясь удержать эту предательскую влагу, свидетельство слабости. Моя память выдает мелодичные пассажи, пытаюсь связать их с той пластинкой, с обложкой со снеговиком. Тихие звуки постепенно усиливаются, нарастает темп, а через долю секунды снова берут тихую паузу… Пианино... сейчас вступит низкий женский голос.
Подожди... она грустная для снеговика... не с этой пластинки. Что играет у меня в голове? Ты ее вспомнил! Ту песню, которую так ненавидел в детстве! А теперь мне так не терпится услышать ее снова. Через столько лет эти звуки, этот ритм и этот голос, и этот язык, на котором я перестал даже думать, снова пробуждаются во мне воспоминания. Именно эта песня!
Как она называлась??
— Мама! Не трогай их!
В несколько скачков я возвращаюсь ко входу, на бегу заправляя расстегнутую военную рубашку, развевающуюся передо мной. Останавливаюсь перед пыльной коробкой. Интересно, а вековая пыль выглядит так же, как пыль двенадцатилетней давности? Непонятное волнение охватывает меня. Не может быть, неужели она сохранилась? Виниловый диск с изображением красивой женщины. Я жажду снова увидеть эти светлые волосы, зеленые глаза, ее губы и  белые зубы. Тогда мне казалось, что она самая красивая из женщин. Опускаюсь на колени перед кучей этого хлама, ставшего вдруг драгоценным.
Приятно посвятить себя этому поиску, сконцентрироваться только на нем. У меня есть несколько минут, чтобы вернуться в прошлое. Несколько минут повозиться с чем-то, что позволит забыть о настоящем. Крышка коробки легко отодвигается и повсюду разлетается пыль, часть которой оседает на пальцах. Пластинки начинают двигаться, и, чтобы сэкономить время, я не ставлю их на место, а просто отбрасываю в сторону. На секунду все остановилось, перед глазами возникла фигура снеговика. Обложка вся в желтых пятнах, ее края помяты. Натянув на ладонь рукав армейской формы, я протираю им пыль. Обложка приобретает первоначальный синий цвет. Кладу снеговика на кучу сбоку и продолжаю копать. Он вообще меня не интересует! Где же она? Эта зеленоглазая... Где?
Вот она! Вот это лицо, светлые волосы и яркие глаза. И ее губы. Интересно, что с ней теперь? Как она выглядит, красива по-прежнему? Вынимаю первую из двух пластинок, а вторая выскальзывает сама. Я ловлю ее в воздухе и возвращаю в конверт. Как называлась песня? Пытаюсь восстановить в памяти текст песни, по тем обрывочным словам, крутящимся в голове, разрозненным и не желающим выстраиваться в ровные ряды. Напеваю мелодию. Как там было?... Что-то про любовью, ну... это не новость... О том, что жизнь кончается не завтра, о том, что кто-то кого-то оставит, а потом будет скучать... и желать встречи так сильно, что у него не хватит терпения ждать и минуты.
Интересно, работает ли этот старый проигрыватель? Название песни "Не отрекаются любя". Странное название. Я поднимаюсь на ноги, вижу отражение своего взволнованного лица в стекле буфета в гостиной. Нужно успокоиться. Моя мама подходит ко мне, я отворачиваюсь, пытаясь скрыть волнение, вдруг охватившее меня. Мне уже не нужен проигрыватель, я вспомнил слова, но мне трудно воссоздать фортепиано. Я его помню и хочу услышать. Мне нужен проигрыватель. Необходим. Прямо сейчас. Я хочу снова слышать эту борьбу, это противостояние другим инструментам в оркестре и это созвучие фортепиано и женского голоса. Я должен был делать так же. Бороться за нее. Противостоять. Всем. Создавая только нашу мелодию взаимопроникновения моего клавира и ее голоса...
— Мама, я скоро приду, — говорю, не поворачивая к ней лица и направляюсь в комнату брата, к проигрывателю.



                1993 Израиль


Мои пальцы скользят по ее обнаженным бедрам. Бог знал, как их создать. Дыхание Даны учащается, светлые волосы спадают на лицо, пряча в золотых прядях зеленые глаза. Ее рот полуоткрыт, и я ловлю себя на мысли, что сегодня ее губы распухли больше, чем обычно. Ее взгляд застыл и тело напряглось, когда мои пальцы обошли ее бедро, продвигаясь вниз.
— Шшш...— Я успокаиваю ее, чтобы она не двигала руками.
— Прекрати, мои родители в другой комнате, — шепчет она.
Ощущение, что внутри меня накатывает снежная лавина. Как можно прекратить...
— Я хочу тебя сейчас... — шепчу я и настойчиво продвигаю колено между ее ног, прижимая ее к матрасу. Всем телом я нависаю над ней, не давая возможности сопротивляться. Ей становится тяжело дышать, кажется ее груди вдруг стало тесно в вырезе декольте, она медленно вздымается и медленно опускается на выдохе. Улыбка скользит по ее губам.
— Не сейчас...
Мои губы льнут к ее теплым губам, язык, описывая круг, проникает в ее рот. Скрип кровати заставляет ее вздрогнуть.
— Остановись…— успевает сказать она, прежде чем мои губы снова сомкнутся с ее губами. Ее тонкие пальцы застыли у меня на груди, касаясь золотой цепочки, свисающей с моей шеи.
— Подожди, я хотела тебе сказать  что-то важное…— Ее голос неожиданно оборвался, когда мои пальцы проникли в нее. Но судорожно глотнув воздух, она торопливо продолжает, — Подожди, ты не поверишь...
— Не сейчас… — говорю я, целуя ее в подбородок и толкаю его вверх, закрывая ей рот. Я настойчиво прокладываю себе путь в нее, ее тело напрягается, зрачки расширяются, по лицу пробегает тень изнеможения, дыхание сбивается. Влага торопит меня оказаться внутри...
Я лежу на спине, она справа от меня, ее тело согнуто и полностью приспособлено к тому положению, в которой находится мое. Кажется, что каждая клеточка ее тела нашла близнеца в моем, чтобы цепляться за него. Ее глаза напротив моих глаз так близко, что ничего больше я не могу видеть, лишь ее губы попадают в поле моего зрения, когда я стремлюсь их поцеловать, дотрагиваясь то до одной, то до другой. Как мне это нравится. Так. Именно Так.
— Я тебя люблю, — говорит она.
— Еще несколько дней, и ты уедешь, — отвечаю я. —На этот раз восемь месяцев…
Я чувствую, как она сильнее прижимается ко мне. Ее грудь раздвоена на моем боку, расплющена моим телом, я сильнее зажимаю ногами ее колени и снова чувствую влажность, мои губы торопятся найти ее губы...Скоро...
— Это именно то, что я хотела сказать тебе раньше, но ты…— говорит она и улыбается. Я смотрю ей в глаза.
— Что ты хотела сказать? — спрашиваю я.
— Я сказала им, что больше не уйду от тебя. Я найду, чему учиться здесь. Мы проверим, может ты прав, и учиться на юриста можно, никуда не уезжая, — говорит она и улыбается.
— Ты действительно сказала это своей маме? — переспрашиваю я, не в силах скрыть удивления.
— Да. Я не оставлю тебя, потому что люблю. Я много думала об этом. — Ее слова сопровождаются прикосновением губ к моим губам.— Я тебя не отдам, ты мой. Если есть любовь, нельзя уходить. Мама примет это. Ну не буду я юристом, значит так тому и быть…

                2008 Израиль


— Что случилось, папа?
Пристально разглядываю его, пока он открывает дверь и пропускает меня вперед. Что могло сегодня произойти? Он абсолютно трезв... Я жду, когда он заговорит, чтобы убедиться, что мой диагноз стопроцентно правильный.
— Все в порядке, спасибо. Заходи.
Я жду, когда он отойдет в сторону, чтобы я мог свободно войти. Он медленно передвигается по комнате и усаживается на диван. Между диваном и телевизором стоит шаткое кресло, которое служит импровизированным журнальным столиком. На нем теснятся пачки сигарет, пустые вперемежку с невскрытыми.
— Покажи мне письма, которые ты получил от службы социального обеспечения. Посмотрю, что они там понаписали.
Я стою перед ним и рассматриваю его,
Разглядываю его небритое, слегка рябое лицо. Взгляд его выцветших глаз слегка туманный. Неплохо выглядит для семидесяти с лишним лет. В спертом воздухе комнаты от запаха пота и сигарет начинает свербить в носу.
— Пап, как радиатор? Работает? Ты им пользуешься?
— Да, спасибо, сынок.
— Используй, папа.
— Буду пользоваться. Не хочется остыть после душа".
— Где письма? Я тороплюсь.
— Посмотрите на телевизоре. Там должно быть все. Мне надоели все эти бумажки. Ни черта понимаю, что в них написано, от этих ивритских букв рябит в глазах!
Я нетерпеливо перебираю письма в поисках того, ради чего я здесь. Очень хочется побыстрее выбраться из этой квартиры.
— А как насчет твоих братьев? Слишком заняты, навестить своего отца?
— Да, папа, — отвечаю я, повернувшись к нему спиной и пряча глаза.
— Как Дана?
— Все хорошо.
— Как дети?
— Хорошо.
Он закашлял, хрипло, надсадно, тем особенным булькающим кашлем, свойственным курильщикам и долго не мог остановить приступ. Когда он затих и в изнеможении откинулся на спинку дивана, я спросил:
— Папа, тебе еще нужна одежда? Где та, что я тебе принес? Ты ее вообще носишь?
Почему-то вспомнился мой синий свитер, который я принес ему и который он постоянно носил, не снимая, несмотря на дырку на самом видном месте, прожженую упавшим угольком сигареты.
— Да, все в порядке. Спасибо.
— Пап, в этом письме пишут, что тебе положена скидка, так как ты — пенсионер.
Вспоминаю, что я хотел ему дать послушать Аллу Пугачеву. Немного задержусь. Еще несколько минут. Интересно, как он отреагирует.
— Знаешь, пап, я тут услышал одну русскую песню, она мне очень понравилась. Подожди, я дам тебе послушать.
— О чем ты говоришь?
— Подожди, папа.
Я вытаскиваю ноутбук из сумки, открываю его и жду, когда загорятся лампочки и загрузится операционная система. Ловлю его удивленный взгляд, с интересом следящий за мной. Ноутбука, наверное, еще не видел.
— Какая песня? — спрашивает он, прикрывая рот ладонью правой руки и вытирая влажные губы.
— Может быть, ты ее знаешь. Мне нравится ее слушать.
Я притворяюсь лишь отчасти. Теперь мне действительно приятно ее слушать.
— Где песня?
— Вот, папа. Вот, слушай, — отвечаю, запуская медиафайл.
Начинают звучать мягкие аккорды фортепиано. Краем глаза я наблюдаю за реакцией отца. Он выглядит равнодушным. Неужели он забыл?
— Ты слушаешь, папа?
Он смотрит на меня так, словно не слышит. Стоп...он что, действительно не слышит? Звук пианино слишком слаб для его ушей? Ему уже семьдесят лет.
— Папа, это не по телевизору. Это с моего компьютера. Послушай.
Я протягиваю руку, чтобы увеличить звук, но резким движением он останавливает меня.
— Не трожь. Слушаю.
Фортепиано важно. Я слежу за реакцией отца. Его голова приближается к компьютеру и наклоняется так, что его левое ухо оказывается прижатым вплотную к экрану, и тут же поднимает голову.
— Да, знакомая. Как ее звали? Ну…? — и завершает фразу именем певицы.
Он узнал и быстро. На мгновение я подумал, что он, не вспомнит. Я смотрю на него, ища мельчайшие признаки, которых мне будет достаточно, чтобы диагностировать его подлинные ощущения.
— Что? Ты не помнишь, как я принес домой пластинки? эта песня оттуда!!
— Помню, папа. Эта песня с той пластинки?
— Да, еще был фильм, в котором она играла главную роль.
Он останавливает свою речь, его пальцы поднимаются к верхней губе и очерчивают круг вокруг рта. Я вижу, как его губы двигаются за пальцами. Он поет. Перевожу взгляд на пачку сигарет. Когда он потянется за сигаретой? Ему явно не хватает сигареты. И он не разочаровывает. Он тянется к открытой коробке и прикуривает. Огонек.
— Тебе действительно нравится эта песня? — спрашивает он и смотрит мне в глаза.
— Да, папа. Почему ты спрашиваешь?
Я больше не вижу смысла продолжать эту игру.
— Я помню, ты любил эту песню. Верно, папа?
Он смотрит на меня и улыбается.
— Да, конечно, — отвечает он и кивает, голова его так и повисает, упершись подбородком в грудь.
Его правая рука с сигаретой двигается в такт музыки. Кажется, он поражен. Он снова отводит взгляд, протяжно выдыхает, и весь он как-будто сжимается, становится меньше. Я не прерываю прослушивание. Кто знает, когда он услышит ее снова? Я решаю заткнуться. Странно, вот мне уже почти сорок, а я до сих пор чувствую себя рядом с ним десятилеткой. Его губы двигаются. Он что-то говорит. Нечто, что он уже говорил когда-то...
— Ты все предугадал, папа. Ты знаешь? Ты был прав, что привез меня суда, нас всех...
Он молча смотрит на меня, фортепиано увеличивает темп и громкость. На его застывшем лице выражение грусти и боли, подбородок опущен, а рот открыт, как будто ему не хватает воздуха. Я смотрю на него и ловлю каждое его движение. Он кладет в рот новую сигарету. Его ладонь прижата к губам. Сигарета выступает вверх и так и остается торчать вертикально. Чтобы пепел не упал на пол. Он смотрит в сторону открытого окна. Он затягивается дымом и небольшое пламя уголька хорошо различимо, несмотря на дневной свет. Я решаю не спрашивать, знает ли он, что случилось с его любовницей. Неожиданно, в его глазах появляется блеск, такой знакомый и такой забытый. Пауза. Мне кажется, что в наступившей тишине я слышу шелест горящего табака. Я хочу услышать эту песню еще раз.
— Она была здесь. Валентина. Просила деньги, хотела,  чтобы я помог ей спасти сына. У него рак. Он был в Чернобыле в то самое время... Но откуда у меня... Она думала — я в Израиле миллионер, как я был там… — Он по-прежнему читает мои мысли. — Она не знает что среди хохлов можно делать деньги легко, но не среди евреев…


                2009 Израиль

Резкий звук закрывающихся дверей вагона заставляет меня вздрогнуть и выдергивает из раздумий, возвращая в реальный мир. Смотрю на наручные часы — шесть тридцать. На этот раз поезд не опоздал. Через проплывающее мимо окно поезда успеваю разглядеть человека, поглощенного чтением книги. Давай, ты тоже должен закончить с этой гребаной теорией. Пора! Попробуй еще раз продвинуться в ней! Я вхожу в вагон. Сегодня четверг. Меня ждут два дня свободы. Смогу писать. Захожу в вагон и осматриваюсь.
Открываю ноутбук, терпеливо жду отклика операционной системы, свет монитора то загорается, то гаснет, как при проверке приборов перед полетом самолета. Открываю файл. Многое бы я отдал за то, чтобы эта книга была уже написана. Почему это так сложно? Все зависит от меня и находится в пределах досягаемости.
Но организация и порядок у меня хромают на обе ноги… а идей и контента в изобилии. Почти триста страниц написаны, но бардак празднует победу. Неужели умру и не закончу… Что я только не пробовал.
Темнеет. Я еще не начал писать. Я устал смотреть на незаконченный проект. Писать в свободное время неэффективно. Мне нужна целая неделя свободы и тишины. Мои глаза блуждают по каплям воды, стекающим по оконному стеклу, как дождь. Наверное, конденсат — снаружи нестерпимая жара. Между водяными разводами мерцают огни домов и рекламных щитов, режущих глаз ярким неоновым светом. Легкая музыка из наушников успокаивает и гармонично дополняет эту сюрреалистичную картину. Возвращаюсь к экрану компьютера. По-моему, мне нужен писатель-помощник, писатель-привидение, улыбаюсь я сам себе. Да, пожалуй, и не один. Хотя бы пять, параллельно.
Где я нахожусь, какая станция? Это Кирьят-Хаим или Кирьят-Моцкин. Пытаюсь разглядеть в кромешной тьме хоть какой-то источник света. Если желтый знак — Кирьят-Хаим, красный — Моцкин. Я кручу головой, пытаясь найти участок окна без влажных потеков. Сегодня я сел в конец поезда, чтобы увидеть знак станции. Погоди немного, сейчас поезд тронется и обязательно его увидишь.
Мой взгляд скользит по расклеенным объявлениям, пытаясь их разглядеть. Нет, света не хватает. В поисках топографической подсказки, пытаюсь прочитать ашифу. Взгляд спотыкается о надпись на русском языке... что-то знакомое... Это реклама концерта. Маневрирую между каплями и чувствую, как лоб прилип к стеклу.
Я чувствую удар в сердце. Не может быть. Это невероятно. Она все еще поет. Я чувствую, как моя кожа покрывается мурашками. Я же сегодня слушал ее! Еще раз перечитываю объявление. Она здесь. На День Независимости. Прошло двадцать пять лет. Я в Моцкине. Она на гастролях в Кирьят-Моцкин. Невероятно!. Она прямо здесь, рядом со мной. Когда-то в детстве я мечтал познакомиться с красивой женщиной с обложки. Наверняка, сейчас она не такая. Интересно, сколько ей сейчас лет? Скорее всего, ты бы уже не захотел жениться на ней как тогда... к тому же ты уже женат.
Отворачиваюсь от окна, пряча растерянную улыбку от других пассажиров. В поезде загорается свет, и мой взгляд отражается в оконном стекле. Всплывая из закоулков памяти, на меня смотрит нежное лицо мальчика с каштановыми кудрями, которое осталось лишь на старых фотографиях. Я так сильно изменился. Кто бы мог подумать, каким я стану. Я рассматриваю грубое лицо. Я уже привык быть лысым. Но глаза остались прежними. Так и должно быть, глаза — это душа, как говорил мой отец.
Интересно, она будет петь эту песню в своем новом шоу? Я пытаюсь определить дату концерта и терплю неудачу. Поезд трогается, а я не спускаю глаз с этой рекламы, до тех пор, пока она полностью не исчезнет в темноте.
Закрываю текстовый документ и загружаю медиафайл песни. Ну что ж, неплохо, потрачу оставшиеся четверть часа на прослушивание музыки. В темноте окна проплывают стройные ряды огней пригорода Хайфы, фары автомобилей, рекламных щитов... Начинает играть знакомое пианино, которое я слышу уже двадцать пять лет, раз за разом...