Си малой октавы

Когда-то давно в детстве моя сухумская бабушка настаивала на том, чтобы меня отдали заниматься музыкой. Но я рос обычным мальчишкой, и мне было интереснее гонять со сверстниками в футбол на школьной площадке, чем разучивать гаммы и познавать музыкальное искусство. Однажды к нам в школу пришёл выпускник, который играл в оркестре русских народных инструментов на балалайке. Этот инструмент меня нисколько не привлекал, но сама идея были для меня интересна. И я с восторгом смотрел, как он играет на этом, вроде как, простом инструменте. Наш учитель музыки, Юрий Григорьевич, был в восторге, и замерев, слушал игру своего бывшего ученика. На меня произвело впечатление не то, как он играл, а то, что учитель был горд, что этот юноша столь виртуозно владел инструментом. Наверное, именно в этот момент я задумался, что важно не само владение инструментом, а та страсть, с которой человек исполняет музыкальное произведение, добавляя в него часть своего эмоционального настроения или пафоса, вне зависимости от того, на чём он создаёт эти музыкальные образы, на балалайке ли или на органе. А в пятом классе бабушка пошла музыкальную школу, чтобы записать меня на класс фортепьяно. Но, как оказалось, все места были уже заняты, а вот на класс виолончели можно было меня устроить, что она и сделала с трудом, но и с удовольствием. Бабушка с восторгом вернулась из музыкальной школы и объявила мне, что с сентября я буду ходить на класс виолончели, что вызвало мой резкий протест. Она, вместе с моей мамой, принялась активно меня склонять к перемене решения, убеждая, что я ничего не понимаю, но я не поддавался. Вечером с работы пришёл мой отец. Бабушка и моя мама поставили вопрос ребром. Раз ты отец, то надо серьёзно поговорить с мальчиком, то есть со мной, и обязать его, то есть меня, ходить в музыкальную школу на виолончель, раз все места на фортепьяно заняты, Может быть потом, если получится, можно будет перейти на фортепьяно. Отец меня серьёзно спросил, насколько мог, видимо, сам с ужасом ожидая моего ответа:
- Саша, ты хочешь учиться игре на виолончели?
- Папа, ты что! – только и ответил я.
Ах, мой милый папа! Как же я любил тебя! И какое же ты принял в тот момент верное родительское решение! Ты сказал моей бабушке и моей маме – виолончель? Это вот это? И поводил рукой возле своих колен. Да чтобы я своего сына уговорил и заставил, заниматься тем, чем он не хочет? Да никогда! Так я и не попал на виолончель! Слава тебе, Господи! Отца бы я, конечно, не ослушался. Но этого и не случилось. Так я не попал в музыкальную школу.

Тем не менее, мои родители записали меня в музыкальный кружок районного Дома Культуры, чтобы я всё-таки начал заниматься музыкой и именно на фортепьяно. И ладно бы фортепьяно... Так там были ещё уроки по сольфеджио и занятия в хоровой студии. Для моей спортивной и бесшабашной души это было нестерпимо. Хотя игра на фортепьяно меня завораживала. Я делал молниеносные успехи и за год занятий вышел на уровень пятого-шестого класса музыкальной школы по технике и сложности исполнения фортепьянных сочинений. Постоянно на каких-то школьных и районных мероприятиях я участвовал в концертах как солист со своим отдельным номером. Все были счастливы, кроме меня.

Через год я заявил родителям – хоть режьте меня, а больше на эти занятия я ходить не буду. Бабушка и мама были в шоке от такого заявления, но отец сказал: пусть сын сам решает. Мой дорогой, ныне покойный, папа. Ты часто бывал несправедлив и к маме, и ко мне. Но как я тебе благодарен, что ты понял мою душу ребёнка и не стал ломать мои стремления! Где ты там, на небесах... Слышишь ли ты меня? Спасибо тебе за мудрое решение, которое открыло мне двери в мои дальнейшие странствования в этом мире. Я не оставил музыку, как-то нашёл того выпускника, который привёл меня в эти сферы. И вот я занимаюсь в оркестре русских музыкальных инструментов на домре. Тоже, казалось бы несложный инструмент, всего три струны. Но сколько интересной музыки и звуков он может издать при должном исполнении... Руководителем оркестра была обворожительная девушка. Я, мальчик, увидев её, просто влюбился в неё. И мои занятия в этом оркестре были не столько для меня, как я полагал, сколько для неё. Она заметила мои стремления, и вскоре я стал солистом на домре всего этого коллектива. Были и длительные репетиции, и концерты, и фестивали. Слава богу, уроков сольфеджио и хоровых занятий  теперь уже не было. Но как выяснилось чуть позже, для неё это была дипломная работа – создание оркестра русских народных инструментов. И когда её работа благополучно завершилась отчётным концертом, оркестр был распущен. Катастрофа! Я не мог помыслить продолжать своё музыкальное развитие без неё дальше... И я забросил занятие музыкой. Сразу же ушёл в спорт. Классическая борьба, потом самбо и дзюдо, а чуть позже – карате. Выступал даже на первенстве Союза. Тогда ещё был СССР. Школу я окончил с золотой медалью.

Потом был сугубо технический ВУЗ. И работа в закрытых оборонных предприятиях. У меня здесь были блестящие достижения. Правда, подготовленная  диссертация так и не была защищена. И как-то это всё нелепо закончилось безвременьем 90-х. Пришлось оставить науку и переквалифицироваться на новые специальности, которые могли бы  приносить доход. Не у всех это получилось безболезненно сделать, но мне удалось. В  конце концов я ушёл в ИТ-сферу, развился и достиг значительных успехов на этом поприще. Нет, очень богатым человеком я не стал, но финансовой устойчивости я достиг. И вот я руководитель большого ИТ-департамента крупной финансовой структуры. Проблемы и решения, каждодневная суета, проблемы и победы. Иногда сбои и поиск новых решений. Всё получается и всё в моих руках. Караван идёт, все довольны... Кроме меня. Мне чего-то постоянно не хватало.

Занятия музыкой я не оставил. Легко понимал нотную грамоту, иногда, в гостях, если была возможность, садился за фортепьяно и наигрывал несколько особо любимых пьес, среди которых был и Шопен, и Бетховен, и горячо мной любимый Брамс.

Как-то раз специально полетел в Вену, чтобы оттуда добраться до Зальцбурга только лишь для того, чтобы вдохнуть воздух города, который взрастил Моцарта. Я бесконечно преклоняюсь перед этим композитором. После возвращения я отправился в оперный театр, где в тот день давали его Волшебную флейту. Рядом со мной сидела юная очаровательная девушка, и перед самым началом Волшебной флейты она достала из своей широкой сумки альбом с нотной записью оперы. Оставалось пару минут до увертюры, самого начала оперы, и я решился спросить её:
- Милая девушка, простите, что это у вас?
- Это партитура, оркестровка. То, что сейчас будут исполнять. Я студентка консерватории.
- И вы это будете проверять? – с ехидством спросил я.
- Нет, я буду просто читать. И слушать.
- Милая девушка, прошу вас. Положите этот альбом сюда, - показал я ей место между нашими креслами, - я тоже попробую следить за музыкой, исполнением,  и записью оркестровки. Вы не против?
- Конечно, нет. А вы музыкант?
- Нет, я не связан с музыкой. Но я попытаюсь сейчас проследить за зафиксированной на бумаге мыслью композитора, которая нас унесёт в иллюзию.
- И вы можете читать ноты?
- Немного, не профессионально, но я могу их чувствовать.

Этот случай меня вернул к музыке. К новому витку моего погружения в мир, от которого меня отделяла, могу теперь так сказать, целая эпоха. Эпоха перемен всего существования моего мира. Я благодарен этой девушке, что её непроизвольное движение изменило весь мой жизненный настой. Эту милую девушку я больше не видел. Но, повторюсь, я ей благодарен, как и той, руководителю оркестра, за то, что они в моей душе посеяли стремление к познанию глубинных посылов музыки, которая в далёкие первобытные времена человечества возникла для облагораживания самой сути человеческого сознания и существования...

После концерта я не мог уснуть всю ночь. А наутро я отправился в магазин музыкальных инструментов с твёрдым намерением купить себе... рояль! Увезу его в свой загородный дом под Москвой, куплю себе кучу нот известных и неизвестных композиторов, Моцарта, прежде всего. И буду по ночам разбирать его волшебные произведения и погружаться в чарующую глубину его музыкальных объятий. А если вдруг с этим будут затруднения – найму педагога. Никаких денег не пожалею. С этим проблем нет. Лишь бы легко уметь взывать к жизни его музыку. Так думал я. И куплю не пианино, оно не обладает нужной мощью, не электроорган, у него вообще нет души, а именно рояль. В моём загородном доме на втором этаже была практически пустая комната. Вот там я и его поставлю. Вот так, размечтавшись и в предвкушении своих будущих действий, а главное в реальной возможности осуществления своего желания, я приблизился к салону-магазину...

Я ходил по большому музыкальному магазину. Иногда присаживался то за один инструмент, то за другой. Единичные потенциальные покупатели тоже так делали, мигрируя от одного инструмента к другому. Иногда подходили продавцы с целью помочь. Я вежливо их останавливал и просил не мешать мне с выбором инструмента. Продавцы учтиво кивали головой и отходили от меня. Но все инструменты не устраивали меня. Конечно, я не был профессиональный музыкант, не привередлив, и всё же... Я уже было собирался покинуть этот музыкальный салон-магазин, как обратил внимание на достаточно пожилого человека, который о чём-то тихо говорил с менеджерами салона. Что-то меня привлекло в этом человеке и я, будто бы невзначай, приблизился к нему, послушать, что он рассказывает менеджерам-манекенам этого салона.
- Так вы не можете взять на реализацию мой рояль? – спросил пожилой человек.
- Извините, уважаемый, мы не комиссионный магазин, мы музыкальный салон.
- А не подскажите тогда, как я могу продать мой инструмент?
- Увы, не подскажем.
- У меня совсем нет денег, а инструмент редкостный, достойный музея. На нём сам Ференц Лист когда-то музицировал.
- Простите, уважаемый... Как вас звать?
- Сергей Дмитриевич.
- Уважаемый Сергей Дмитриевич, - всё же достаточно учтиво вёл с ним диалог один из менеджеров магазина, - комиссионная торговля - это не наш профиль. Оставьте свой мобильный телефон, я поговорю с хозяином салона. Может быть, у него есть какие-то возможности вам помочь.
- Да у меня и мобильного телефона нет, А городской уж года три как отключили.
И тут меня как будто что-то подтолкнуло к разговору.
- Сергей Дмитриевич, извините, случайно услышал ваш разговор. А что за инструмент, который вы хотите продать? Меня зовут Александр, - заодно представился я.
- Александр, у меня Бехштейн, девятнадцатого века изготовления. Вена. Во время гастрольных концертов в Вене сам Ференц Лист играл на нём.
- И что? Инструмент в исправном состоянии? А по поводу Листа – откуда вы столь уверенно об этом говорите? Кстати, отойдём в сторонку, чтобы не мешать менеджерам салона исполнять свои обязанности.
-  Извольте, - по-старомодному согласился Сергей Дмитриевич, - а вы музыкант? Что-то понимаете в музыкальных инструментах?
- Сергей Дмитриевич, я просто ищу для себя рояль, на котором буду играть не только с удовольствием, но и с осознанием значимости инструмента.
- Вы профессиональный музыкант?
- Сергей Дмитриевич, прошу вас, не опасайтесь меня. Рядом с салоном есть небольшое, но уютное заведение с обещающим названием «Рахманинов». Давайте зайдём туда, поговорим, Я плачу, вы не будете введены в расходы. Договоримся или нет, не знаю, там всё и обсудим. В любом случае, время ужина...
- Ну, хорошо, давайте зайдём.
Мы вышли из салона и вошли в небольшой ресторанчик рядом. Я частенько наведываюсь сюда. Кухня здесь превосходная. Тихая классическая музыка неслышно заполняла помещение. Посетителей было мало. Распорядитель, мой знакомый, посадил нас возле окна и принял заказ, который я сделал с разрешения Сергея Дмитриевича.
Пока нам готовили, мы вели неспешную беседу.
-  Сергей Дмитриевич, вы сказали, что сам Ференц Лист играл на вашем инструменте. Откуда вы так в этом уверены?
- Мой дед об этом говорил. Ведь моя фамилия О..евский. Наш род древний, мы выходцы из Курляндии. Дед моего деда, граф Павел Иванович Медем был особой весьма интересной. В середине 19-го века он был посланником Российской Империи при дворе Австро-Венгерской империи. Был лично знаком и с Листом, и с другими выдающимися писателями и композиторами, и собственно, с семейством Габсбургов. Вот так. И мой рояль он привез в Россию. Но не в Петербург, а сюда, в Москву. Вот уже более 170 лет мы владеем этим инструментом. Но сейчас... – он заметно погрустнел.
В это момент наш заказ был уже готов, и официант, тоже мой знакомый, Володя, самым учтивым образом прервал нашу беседу, расставляя приборы и наливая нам по бокалу светлого вина.
- Рислинг, из Нижней Австрии, - объявил он, - тот самый, что вы любите, - сообщил он мне.
Мы подняли с Сергеем Дмитриевичем по бокалу за нашу встречу.
- Я не обещаю, что обязательно куплю ваш инструмент, но мне хотелось бы иметь дома что-то значительное. Посмотрим, что он из себя представляет. Я ведь не профессиональный музыкант, концертировать не собираюсь. Я все делаю для души.
- Понимаю. Уверяю вас, инструмент знатный. Если бы не нужда, не расстался бы с ним.
Так, мило беседуя, мы посидели здесь около часа, и я спросил моего неожиданно нового знакомого.
- Сергей Дмитриевич, а может, сейчас и съездим к вам? Не возражаете?
- Нет, что вы, можно... Только надо  собрать со стола, то, что осталось.
- Хорошо, - ответил я, хотя это было не в моих правилах.
- Володя, - подозвал я знакомого официанта, - сложи нам это всё в пакет. И добавь нам сюда две порции шашлыка из баранины, лаваш, зелень, ну, всё как положено.
Пока Володя собирал нас в дорогу, я позвонил своему шофёру и попросил его побыстрее приехать на Вятскую улицу, к музыкальному салону. Минут через пятнадцать всё было готово, мы вышли из ресторана, а водитель нас уже ждал на углу улицы.
- Куда едем? - спросил он нас.
Я вопросительно взглянул на Сергея Дмитриевича.
- Чистый переулок, четыре.
Когда мы подъехали по указанному адресу, я взял пакет с провизией, и мы вышли из машины.
- Вас ждать? – спросил водитель.
- Нет, поезжай, я домой на такси доберусь, что тебя тут держать.
Водитель кивнул, машина фыркнула и скрылась в московских переулках. Сергей Дмитриевич кивнул в сторону большого дома с аркой.
- Сюда.
 Мы поднялись на шестой этаж старого дореволюционного дома. Наверное, профессор Преображенский из «Собачьего сердца» жил здесь, такая мысль мелькнула у меня. Квартира Сергея Дмитриевича была большой. Три огромных комнаты и сомнительного размера кухонька. Одну комнату занимал рояль. Тот самый Бехштейн, ради которого я и приехал. Едва я его увидел, как понял – это то, что мне нужно.
- Сергей Дмитриевич, вы что, один живёте? - спросил я его, оглядывая, в общем неухоженное, жилище.
- Да уж, так получилось. Жена моя уж лет десять как умерла. А сын ещё в девяностых уехал в Штаты, в Бостон. Раньше часто писал, звонил.
- А потом?
- А потом пропал там. Даже не знаю, жив ли...
- Простите, если задал неприятный вопрос.
- Да что уж там, ладно. Пойдёмте, рояль посмотрим.
Мы пошли в ту, почти пустую, комнату, где стоял рояль.
- Ференц Лист много раз играл на этом рояле. Он вообще предпочитал именно венские инструменты. Правда, официально фирма Карла Бехштейна возникла чуть позже 1848 года, и не в Вене, а в Саксонии, но этот рояль он и его компаньон Аарон Зельтзаммер изготовили по заказу Австрийского императорского дома к приезду Листа в Вену. К началу его очередных гастролей и специально для этих концертов они изготовили и преподнесли его в дар Листу именно в 1848 году. Но, как выяснилось, ему он не понравился, так говорил мой дед, а ему рассказывал его дед, Павел Иванович, который и привёз инструмент в Россию. И другие великие исполнители, извините, скажу честно, не жаловали этот рояль. Поэтому Павел Иванович и купил его за сравнительно небольшие деньги, будучи в тот момент в Вене
- А что не так в этом инструменте? Внешне он выглядит потрясающе.
- А вы сядьте за него, сыграйте что-нибудь.
Признаюсь, я с благоговением подошёл к роялю. Откинул крышку, закрывающую клавиши. Мне почудилось, будто я увидел жемчужные зубы чёрного морского зверя, улыбнувшегося своим удивительным оскалом. Погладив слегка клавиши, я вздохнул и сыграл несколько тактов Лунной сонаты, несколько медленнее, чем предписывал темп произведения. Я делал это сознательно, чтобы попытаться уловить всё таинство звучания инструмента. Звук был прекрасен! Правда, инструмент был расстроен, да не беда. Дело нехитрое.
- Сергей Дмитриевич! Я в восторге! – объявил я хозяину, - сколько же вы хотите за этого Бехштейна?
Сергей Дмитриевич, замявшись, назвал неожиданно высокую цену. Но я, веря и не веря его рассказам о Листе и о других великих исполнителях, которые, якобы, музицировали на этом инструменте, не торгуясь, согласился. Возможно, в том числе и из сострадания и желания поддержать Сергея Дмитриевича.

Через пару дней одна компания-перевозчик отвезла уже мой инструмент в загородный дом. Зная, что надо хорошенько настроить инструмент, я сразу же вызвал настройщика к себе. Тот приехал, провозился несколько часов, а потом объявил:
- Прекрасный инструмент, Думаю, вижу такой первый раз в жизни. Ведь, насколько понимаю, это один из первых инструментов Карла Бехштейна. Не так ли? Всё настроено хорошо, кроме одной ноты. Си малой октавы. Не могу точно настроить. Мне что-то мешает. Точнее, звук этой ноты тревожит меня. Здесь что-то не то. Диссонанс мизерный, играть можно, никто ничего не услышит, но я не удовлетворён. Простите, не могу.
Я позвал другого настройщика. Тот тоже долго занимался с роялем и тоже ничего не добился. Си малой октавы идеально не настраивался и всё.
- Видимо, какой-то дефект. Звук тревожит меня. Инструменту сто семьдесят лет. Надо разбирать, ключ (так называется клавиша целиком с уходящим внутрь инструмента своим продолжением) не до конца опускается в нейтральном положении после нажатия.
- Нет, никуда я уже его не повезу. Пусть так остаётся, я совершенно не слышу неточной настройки этой ноты.
- Да мало кто услышит. Хорошо, пусть так остаётся. Впрочем, вот телефон одного моего хорошего знакомого. Он и настройщик, и реставратор старых инструментов. Рояли – его профиль. Попробуйте связаться с ним, если всё же захотите исправить практически незаметный дефект.
Пару дней я не осмеливался играть на инструменте. Всё ходил и ходил вокруг него, поглаживая его гладкую крышку. Иногда я её открывал и заглядывал внутрь. Наконец, я начал садиться за рояль и играл любимые произведения. Прекрасно! Я чувствовал себя великолепно! Только вот стал обращать внимание, что если в произведении часто встречается си малой октавы, то меня это словно бы беспокоит. Если непрерывно нажимать эту клавишу, то беспокойство усиливается. С другими клавишами такого не происходило. Я не очень обращал внимания на такую странность, но однажды всё-таки  позвонил тому реставратору, чей телефон мне дали. И в один из воскресных дней, по дороге в свой загородный дом, я захватил Аркадия Борисовича, и мы благополучно приехали ко мне.
- Ооо! Вот это инструмент! – с восторгом объявил Аркадий Борисович, как только увидел мой Бехштейн. Он уже был в курсе и помимо настроечных ключей и камертонов захватил с собой кое-какие инструменты.
Он сел за рояль, начал играть на нём, внимательно вслушиваясь в его звучание. Затем достал из саквояжа какой-то непонятный прибор, вроде портативного осциллографа, включил его и начал настраивать.
- Что это, Аркадий Борисович?
- Это что-то вроде сонара. Новинка. Цифровой акустический приёмник. Не такой, что  улавливает отражённую звуковую волну, а такой, что просто, собирает всё многообразие звуковых волн. Он улавливает и раскладывает их по частотному спектру. На всякий случай захватил. Александр, прошу вас, сядьте за инструмент, начните играть, а я послежу за тем, что улавливает мой прибор.
Я начал играть Лунный свет Дебюсси. Эти звуки просто захватывали меня. Я всегда был околдован его музыкой. А когда научился играть настолько, что сам мог исполнять Дебюсси, то я всегда ощущал необъяснимое волнение. Исполняя это произведение, я видел, или чувствовал, луну, прятавшуюся за неплотными облаками, и море ночью. Обязательно море! Едва слышное, едва чувствующееся при волшебном неясном свете, исходящему сквозь облака с небес. Словно бы к лунным звукам, ниспадающим с небес, добавляется шёпот прибоя. И мне всё представлялось в жемчужно-серебряном, зыбком, дрожащем свете. Окончание же пьесы для меня означало, что луна окончательно скрылась за облаками, и последние звуки – это оставшийся шёпот волны, которая вот-вот уснёт...
- Стоп, - сказал Аркадий Борисович.
Я вопросительно застыл в ожидании того, что он скажет.
- Александр, вы знаете, все звуки идеальны и чисты, ни я на слух, ни прибор не видит, точнее, не слышит искажений, но...
- Что? Вы что-то обнаружили?
- Человеческое ухо – не самый чувствительный прибор. Мы слышим только определённый диапазон звуковых колебаний. То, что ниже 20 герц – человеческое ухо не слышит. Так оно устроено. Это область инфразвуковых колебаний. Но если мы их не слышим, это не означает, что их нет. Да, мой цифровой сонар помимо звуков, издаваемых струнами рояля, улавливает инфразвук с частотой колебаний 1-2 герц.
- И что вы, то есть мы, будем с этим делать?
- Надо найти источник этих колебаний. Инфразвуковые волны не воспринимаются нашим слухом. Но когда звуковая волна такой частоты воздействует на живое существо, неважно человек это или, допустим, кошка, она может попадать в резонанс с биением сердца и крайне негативно влиять на самочувствие и поведение живого существа.
Аркадий Борисович внимательно начал рассматривать рояль, не пропуская ни одного квадратного сантиметра как снаружи, так и внутри. Он влез под инструмент, простукивал и прощупывал каждую его пядь. Наконец он воскликнул из-под рояля.
- Ага! Александр, лезь сюда, - он был старше и непроизвольно перешёл на «ты», - тащи сюда фонарь, да посильнее. Что-то есть.
Я спустился в хозяйственную комнату на первом этаже, пощёлкал выключателем, проверяя, не сел ли аккумулятор, всё было в порядке, и я стремглав взбежал на второй этаж. Мы включили яркий свет, и Аркадий Борисович показал мне, что на нижней плоскости рояля можно едва-едва различить какой-то прямоугольный контур, словно было пропилено отверстие, которое позже было прикрыто крышкой. И при этом шов был закрыт замазкой, отполирован и тщательно покрыт лаком. Почти ничего просто так заметить было невозможно. Но в косых лучах яркого фонаря чётко прослеживались контуры прямоугольной формы размером где-то тридцать на пятнадцать сантиметров. Мы вылезли из-под рояля и вопросительно глядели друг на друга.
- Там явно что-то есть. За свою жизнь я работал с тысячью инструментов. Отреставрировал сотни роялей и клавесинов. Это не технологическое, тщательно заделанное отверстие. Это сознательно сделанный...
- Что? Что? – в нетерпении спросил я.
- Полагаю, это тайник.
Я опешил. Мало того, что я приобрёл редкостный инструмент, но вместе с ним я получил в наследство от семейства Менем какую-то тайну.
- Аркадий Борисович, - обратился я к реставратору, - у инструмента богатая история, если верить прежнему владельцу. У меня нет причин ему не доверять. Я заплатил солидные деньги за этого Бехштейна и, судя по всему, это один из первых инструментов, который Карл Бехштейн изготовил. Инструмент мой. Я вправе распоряжаться им. Вот моё решение...
Аркадий Борисович замер в ожидании моих слов.
- Вы опытный реставратор. Я вам доверяю судьбу инструмента. можете ли вы вскрыть швы и открыть... Что там? И мы вместе посмотрим, что там есть. Кстати, обратите внимание. Прямо над тайником – си малой октавы.
- Да, возможно, поэтому мой абсолютный слух, да и предыдущих настройщиков, обращал внимание на эту си малой октавы. Ну, что? Начнём? Впрочем, время приближается к одиннадцати ночи. Скоро последняя электричка.
- Аркадий Борисович! Неужели вы сможете сейчас уехать? Оставайтесь без разговоров. Я вам выделю лучшую комнату на первом этаже. Я вас сам отвезу домой. Забудьте о времени. Может быть, нас ожидает что-то невероятное!
- Да, Саша, ты прав. Какое там время. Это ничто! Итак... Вскрываем?
- Однозначно!
Аркадий Борисович достал из саквояжа какие-то мне непонятные инструменты, вроде как ножи, тонкие напильнички, молоточки, и мы с ним нырнули под рояль. Ловкими и уверенными движениями он снял лак с подозрительного прямоугольника, вырезал заполнявший швы материал и расшатал деревянную крышку. Потом тонкой, как жало, отвёрткой он подцепил крышку, и она упала мне прямо в руки.
- Предоставляю тебе право, как хозяину инструмента, самому проверить, что там.
Я просунул руку в отверстие и начал шарить справа и слева внутри рояля. Чуть левее отверстия, ближе к сердцевине инструмента, я обнаружил плоскую металлическую коробку, которая была размещена в своего роде гнезде в виде небольшого паза. Я сжал её по бокам и вынул из пазов, подтянул к отверстию и вытащил наружу. И я, и Аркадий Борисович были взволнованы. Что там ещё преподнесла нам судьба в виде этой коробки? Она была достаточно тяжёлая, не менее пяти килограммов.
Мы зажгли дополнительный свет и сели за небольшой столик у стены.
- Саша, открывай!
Я с небольшим усилием снял массивную крышку коробки. В ней лежал неведомое мне устройство из четырёх лопастей и металлический цилиндр. Я положил их на поднос, и мы переглянулись. Аркадий Борисович взял устройство. Оно представляло из себя недлинную металлическую ножку, диски с двух сторон, а к одному из дисков были приделаны, как я уже говорил, массивные пластины. Две из светлого металла, две из тусклого. Устройство было тяжёлое. Я поставил его на нижний диск.
- И что это такое?
- На камертон похоже. Только почему не две параллельных пластины? Зачем ещё две? И почему из другого металла?
Аркадий Борисович ухватил устройство за ножку, прижал его к столу, достал один из своих молоточков и ударил по пластине светлого металла. Монотонный звук заполнил комнату. Мой кот, развалившийся на кресле у двери, не обращавший ни малейшего внимания на наши занятия весь вечер, внезапно встрепенулся, соскочил с кресла и, подняв шерсть, остановился у лестницы, которая вела вниз, на первый этаж. Аркадий Борисович стукнул молоточком по светлой пластине ещё раз. Снова звук от колебаний пластины распространился по комнате. Мой кот стремглав помчался по лестнице вниз.
- Что с ним? – спросил меня Аркадий Борисович.
- Не знаю. Чего-то испугался. Так что же мы достали из коробки?
- Повторюсь – похоже на камертон. Только звук – это не ля первой октавы. Это не 440 герц. Это как раз си малой октавы. Но так камертоны никто и никогда не делал. Принято ля, а здесь – си. Давай вот что сделаем. Саша, ты постукивай по пластине, а я с сонаром буду ходить вокруг тебя. Посмотрим, как распространяется звук, какой частоты, в каких направлениях относительно плоскостей пластин. 
Я начал постукивать молоточком по светлой пластине, а Аркадий Борисович обходить меня со своим цифровым сонаром по кругу так, что я оставался в центре. Сделав несколько оборотов вокруг меня, он объявил:
- Саша, достаточно. Всё ясно.
Он поставил прибор в угол, подошёл ко мне, взял альбом для рисования с книжной полки, карандаш и начертил на чистом листе бумаги линии по сторонам квадрата, как если бы посмотреть на устройство сверху.
- Эти параллельные линии – пластины из светлого, обычного металла. Эти две линии – из тусклого металла. Пластины из светлого металла издают звуковой тон, соответствующий си малой октавы.
- А из тусклого металла?
- Они испускают инфразвуковые волны частотой полтора герца. Поэтому твой       кот, испугавшись этого звука, убежал из комнаты!
- Понятно. Люди тоже не слышат инфразвук, но он может воздействовать на человеческий организм негативно, особенно, если колебания входят в резонанс с биением сердца. Но амплитуда колебаний должна быть больше. Звук должен быть сильнее! Человек ведь крупнее маленького животного. Получается следующая картина. Частота звука после удара по светлой пластине соответствует см малой октавы или 245 герц, но поскольку тусклый металл, видимо, намного плотнее светлого металла, то тусклые пластины порождают звуковые волны другой частоты, и часть из них соответствует 1-2 герца. Он и тревожит людей. Может быть Ференц Лист, обладавший большой чувствительностью к звуковым колебаниям, и отказался от инструмента в своё время..
- Объяснение выглядит убедительно. Кстати, а что с самой коробкой? Смотри, Саша. У неё в центре сделан круглый паз.
- Аркадий Борисович, мне это тоже понятно. У коробки нет одной стенки. Если поставить камертон в круглый паз, видите, диаметр нижнего диска точно совпадает с диаметром паза, то коробка – это просто резонатор, который может усиливать звук и делать его более направленным.
- А зачем всё это? Кто это всё придумал? И что это за цилиндрический футляр был спрятан в коробке?
- А давайте его откроем, да и посмотрим.
Я рассмотрел футляр повнимательнее и стянул с него плотно прилегающую крышку. В нём, свёрнутые в трубочку, были заложены какие-то бумаги. Я потряс футляр и из него выскользнули тексты. Я развернул их. Текст был написан на листах пожелтевшей почти папиросной бумаги.
- Саша, аккуратнее, листам более 150 лет, как бы они не рассыпалась...
Но ничего, несмотря на определённую ветхость, листы были вполне прочными. Но самое удивительное, они всё было написано довольно мелким почерком еврейскими буквами.
- Вот это да... – сказал я, - и что же тут написано?
- Дайте-ка мне. Я хорошо знаю и идиш и сносно древнееврейский. Мне положено это знать.
Аркадий Борисович взял первый лист и пробежал его глазами.
- Саша, это очень интересно! Неси скорее сюда ноутбук. Я буду переводить. А ты запишешь перевод. И принеси, пожалуйста, воды, у меня просто во рту всё пересохло уже от первых строк текста...
Я принёс свой ноут, включил его. Аркадию Борисовичу я принёс минералки, и он залпом выпил два стакана.
- Саша! Автор просит сохранить в тайне содержание текста.
- Так что я буду записывать?
- Я буду переводить слово в слово, но некоторые части повествования мы опустим. Я скажу какие куски. Но переведу всё. Хорошо?
- Да, Аркадий Борисович, договорились.
- И дай мне слово, что нигде и никому не будешь рассказывать об этом тексте. Это и в твоих, и в моих интересах. 
- Да, даю слово. Вы меня заинтриговали.
Листов оказалось десять. Аркадий Борисович разложил их по порядку и начал медленно, чтобы я успевал, зачитывать текст.
Вот что я записал в файле, который назвал «Текст Бехштейна».

***

Эти записи я пишу, чтобы мои мысли не пропали. Сейчас в Вене крайне неспокойно и многие, в том числе и я, Йехуда бен Л..., не знаем, доживём ли до утра. Поэтому, всё, чего я успел познать в этом мире, я доверяю этим листкам.

Во времена до 1848 года нашей общине в Вене жилось не лучшим образом. Многочисленные притеснения, дополнительные грабительские налоги душили общину и всех моих соотечественников. Вообще было крайне затруднительно, не только нам, нормально развивать производство, банковскую сферу. Нам не давали свободно развивать свой язык, литературу. Впрочем, не только нам. Государство проводило насильственную германизацию, а это многим не нравилось, ни венграм, ни славянам, ни ломбардцам, ни нам, евреям. По всей Европе прокатились волнения. А когда в Вене, на Херренгассе, устроили бойню, вся Австрия всколыхнулась в едином порыве возмущения. Австрийцев изгнали из Ломбардии. Мы все добились ослабления гнёта правительства и императорской власти. Но полностью победить и искоренить средневековые порядки не удалось. Контрреволюция наступала. Вот в это трудное время Карл Бехштейн и дал мне заказ изготовить новый инструмент к предстоящим гастролям великого Франца Листа.

- Аркадий Борисович, почему Франца? Разве его звали не Ференц?
- Саша, в немецкой транскрипции принято говорить Франц.
- Понял, читайте дальше.

Мой дед, Аарон бен В... в тайне от общины и безо всякого разрешения, в годы своей молодости начал изучать Каббалу. Многие места Торы он начал понимать по-другому. Особенно, книгу Шмот (Исход). Когда мне исполнилось 15 лет, мой отец умер, а дед Аарон увез меня на несколько месяцев из Вены в Венгрию, в Надьканиже. Там и днём, и ночью устно передавал мне свои знания и размышления. А заодно, он научил меня кузнечному ремеслу. Через какое-то время я стал отличным кузнецом и мог изготовить как что-то простое, вроде подков для лошадей, так и сложные и замысловатые изделия, вроде кованых узоров. И как я любил бесконечные разговоры с дедом! Как мне нравилось, что он подводил меня к тому, чтобы я сам чувствовал его понимание, вникал в его размышления и начинал мыслить. Согласитесь, что думать и мыслить – это разные вещи. Самое главное, что он сумел мне рассказать, это были его догадки относительно Ковчега Откровения. Как известно, при исходе евреев из Египта, Моше изготовил этот Ковчег. Считается, что он его сделал, чтобы переносить в нём скрижали, полученные от Него. И в книге Шмот даётся очень подробное описание, как и из чего он был изготовлен. Включая шесты, на которых его носили, материалы и, самое главное, его размеры. Почему так важно было изготовить его именно таких размеров и именно из этих материалов? Вот моему деду и не давал покоя этот вопрос. А если бы его сделать чуть длиннее или чуть шире? Что бы тогда произошло? Каббала натолкнула его на удивительную мысль, которую он внушил и мне. Ковчег был символом победы. А только ли символом? Вот главная мысль деда Аарона. Помимо Каббалы, дед изучал и естественные науки и знал их не хуже, а, может быть, и лучше профессоров из Праги, Болоньи и Парижа. Дед не кичился своими знаниями, но он всегда говорил мне о своём превосходстве перед ними. А ведь Каббала претендует на то, что она даёт более широкое восприятие окружающего мира, нежели простое учение. Так вот, дед Аарон убедил меня, что в Ковчеге Откровения помимо скрижалей было что-то ещё. Нечто закрытое ото всех, запретное, сокровенное.

- Саша, подожди немного, мне надо отдохнуть, подумать.
- Аркадий Борисович, а вы сами-то Каббалу знаете?
- Нет, Саша. Я знаю Тору. Почти наизусть. Берешит, Ноах, Лех-Леха... Всё это мне очень близко, хотя я себя иногда ловлю на мысли, что это больше литературный памятник, нежели прямое откровение. Времена изменились. Но я верю! Свято верю, в то, что всё там написанное – верно! Пусть понятия изменились, пусть прогресс нас увёл в неизмеримую даль от тех мгновений. Но дух! Дух жив! Ты, кстати, христианин?
- Меня крестили в детстве. Но я ощущаю себя скорее атеистом, нежели верующим человеком.
- А как же ты можешь объяснить, что мир существует? Сам по себе? Как он возник? Как существует и развивается? Как управляется? Разве это не Его воля?
- Аркадий Борисович, сейчас не время обсуждать моё мировоззрение. Я считаю, что вера в Него – это большая роскошь. Увы, я не могу себе её позволить...
- Ну, ладно, раз мы уж так необычно познакомились, раз нас сблизило то, что сейчас происходит, раз мы, извини за пафос, сблизились, объединившись в сегодняшнем стремлении, то на эту тему поговорим отдельно и в другое время. Поехали дальше?
- Поехали.

Дед Аарон показывал мне какие-то математические расчёты, суть которых я уловил далеко не с первого раза. Почему Моше и его народ так легко побеждал окружающие враждебные племена? Почему чужие народы зачастую в страхе уходили от столкновений с воинами его народа? Что их страшило и пугало? Да, конечно, Он сопровождал Моше и его избранный народ. Но только ли это? Какое такое оружие приводило в смятение его врагов? Итак, Ковчег Откровения и был тем оружием! Внутри хранилось могучее оружие, которое не физически, а духовно и морально могло сломить сопротивление врага. Устроено оно было так. Сам Ковчег - это был резонатор. Внутри Ковчега было специальное устройство, которое состояло из металлического сплошного цилиндра  длиной в два локтя. К цилиндру была прикована пластина к его верхней плоскости. К ним были прикованы по краям две большие плоские пластины в локоть ширины и два локтя длины. Пластины и сам цилиндр были изготовлены из...

- Саша, не пиши, из какого металла были сделаны пластины и цилиндр. Автор просит это скрыть. Тебе же я скажу – материалом служил...
И Аркадий Борисович мне назвал материал, из которого это всё было сделано.
- Аркадий Борисович! Как же так? Разве в те времена могли добыть и обрабатывать этот материал? Он и сейчас-то крайне не технологичен.
- Ну, вот так написано. Что могу ещё сказать? Значит, сумели! Идём дальше.

Когда наступала критическая минут столкновения воинов избранного народа с врагом, Моше велел своим воинам отойти в стороны, причём не только впереди, но и сзади. Из Ковчега доставали устройство и вставляли в специальный паз в крышке, чтобы прочно закрепить его в вертикальном положении так, чтобы плоскость пластины была направлена в сторону вражеского войска. Затем самый сильный воин брал в руки молот и с силой ударял по пластине. Никто не слышал ни звона металла, ни гула, ни скрежета. Но горе тем воинам врага, на которых была ориентирована пластина. Они теряли волю к борьбе и сопротивлению.

- Аркадий Борисович! Так что же происходило? Как понимать «но горе тем воинам»?
- А так и понимать, Саша. Колебания пластин, усиленное резонатором-Ковчегом, порождало страх и ужас во вражеских воинах.
- Инфразвук?
- Скорее сего, да. Автор пишет, что никто и ничего не слышал. Надо только было, чтобы свои воины не попали под это воздействие. Идём дальше.

Так шаг за шагом, пядь за пядью избранный народ шёл к своей цели, ведомый Им. Я проникся самой идеей и на всю жизнь запомнил убеждённость в своей правоте моего деда Аарона. Потом мы вернулись в Вену. Вскоре дед мой умер, а я позже поступил на службу к Карлу Бехштейну. Сколько же знаменитых инструментов я для него сделал! Но я никогда не покидал Вену, ни на миг, хотя сам Бехштейн перебрался в Берлин и там уже развернулся в полную силу. И вдруг революция в Вене. Яркая вспышка в моём существовании. И внезапный кровавый откат жизни в прошлое. Тот рояль для Франца Листа я всё-таки завершил в срок. Но мне чего-то не хватало для того, чтобы я был полностью удовлетворён работой. Мне хотелось что-то ещё сделать в продолжении, точнее в завершении этой работы. Хотя дед Аарон и не знал, а я ведь вёл записи его мыслей и размышлений.

- Так... Я устал. Давай выйдем из дома, подышим свежим воздухом, Кстати, сколько времени?
- Семь утра! Мы всю ночь провели здесь. Вы правы, давайте отдохнём. Спускаемся вниз, я приготовлю завтрак.
- Саша, я так взволнован, что не могу есть. Но кофе бы выпил.
Мы спустились вниз, я приготовил кофе. На даче я всегда готовлю его в чевзе, которую когда-то привёз из Турции, купив её в Капалы Чарши, главном рынке Стамбула. Конечно, я достал разных сортов сыра, которых у меня всегда в достатке. Перекусив немного, мы снова поднялись на второй этаж. Мой кот, отоспавшийся на первом этаже, приплёлся за нами, возлёг в то же кресло, откуда недавно так шустро сбежал, свернулся в клубок и снова уснул. Мы продолжили переводить текст Йехуды бен Л...

В дни моего плотного общения с дедом Аароном в Надьканиже, он дал мне несколько пластин тусклого металла, как позже мне стало ясно, того самого, из которого было сделано то, что Моше повсюду возил во времена странствований. Чтобы не привлекать ничьего случайного внимания и избежать нелепых расспросов, я решил сделать макет того устройства. Маленький и неприметный. А чтобы совсем скрыть правду, я решил из этого тусклого и невероятно тяжёлого металла сделать камертон. Но мне надо было сделать его так, чтобы он всё-таки звучал. Тогда я поступил так. Сделал цилиндр из обычного металла, приковал к нему две пластины. Получился обычный камертон, издававший ля первой октавы. Затем в другой плоскости я приковал ещё две пластины из того, тусклого и тяжёлого металла. После этих манипуляций обычные пластины изменили тональность и стали издавать звук си малой октавы. Не знаю почему. Видимо, соседство и сопряжение с тяжёлым металлом изменили принципы зарождения звука в целом. Сами тусклые пластины при ударе в самом начале вообще не задавали звук, но через три-четыре секунда, устройство начинало издавать тон си малой октавы. Описание этой тайны я доверил бумаге и спрятал текст в металлический футляр. Коробку с футляром я запрячу внутрь рояля. Поскольку Франц Лист отказался принимать мой инструмент в дар, то с разрешения господина Бехштейна я продам его русскому посланнику в Вене графу Менему. Читающий эти строки, знай, всё, что здесь описано надо сохранить от распространения. Я не знаю, что со мной произойдёт завтра или через месяц. В этом мире стало так неспокойно.

Мы долго, молча, сидели после того, как прочитали текст Йехуды бен Л...
- И что мы теперь будем делать с этим?
- Ничего, Саша. Спокойно играй на своём прекрасном инструменте.
- А может быть текст и макет передать специалистам?
- Автор не хотел этого. Храни у себя дома. А если вдруг это всплывёт и возникнут какие-то расспросы, скажи, не умею читать на древнееврейском, ничего не знаю. И я ничего никому не буду рассказывать.

Вот так ко мне попал этот текст и макет странного устройства. Можно ли верить в это? Не шутка ли это старого мастера? Не знаю. Иногда, когда никого нет дома, я достаю из потайного места и текст, и изделие Йехуды бен Л... Но извлечь из него звук я не решаюсь. Тогда я просто сажусь за свой Бехштейн и играю Лунный свет Дебюсси.