Деликатность

        Est-il possible,- le fut-il,- ce fier exil, ce triste exil? *               
               
               
        Почему мне запомнился бледно-сиреневый вечер  этого далекого дня?               
               
        С утра долго не хотелось вставать: за окном было пасмурно, с улицы доносился аромат  кипарисовых шишечек, к которому примешивался запах бензина.
        Проснулся - в голове еще звучал сонет:               
               
        "Vertige! voici que frissonne               
        L'espace comme un grand baiser               
        Qui, fou de naitre pour personne               
        Ne peut jaillir ni s'apaiser **               
               
        Стихи именно звучали, а не смотрелись строчками и мучили даже во сне: смысл, совершенно ясный, не складывался русским стихом,  хоть сколько-нибудь созвучным оригиналу.  И строки,  лишенные первоначального звучанья,  лишались очарования.   
               
        Поначалу здесь была спальня бабушки.  Розовато-красноватые обои,  в тон окраски здания  Политеха напротив.  Они появились на стенах в тот же год,  что и решетка на окне с видом на парадную  Политехнического  Института.               
        Спальня,  где молодая еще бабушка  спугнула  влезшего на подоконник нашего бельэтажа  вора.  Кровать - её даже не переставляли с тех пор.  Тогда, на рубеже 40-х и 50-х,  в этой комнате ночевал порою  наезжавший из Сухума  бабушкин дядя.  Дядя Айк, как вслед за бабушкой звали его мы все - брат моего прадеда.               
        Бабушка уступала ему свою спальню,  кровать,  ту самую,  в которой спал теперь я, а сама перебиралась в соседнюю маленькую комнату,  где она обычно шила,  где на круглом столе неизменно стояла её черная,  с золотыми буквами  PFAFF  на станине,  швейная машинка.               
               
        Запах  бензина  усилился  настолько,  что пришлось встать и закрыть окно.   В застекленной  галерее,  что вела от парадной к кухне,  пахло  совсем по-другому:  из открытой двери  на черную лестницу в сад  доносился  аромат цветущей  яблони и  груши, вымахнувшего вверх саженца,  привезенного восемь лет назад  дядей Айком.               
               
        Он появлялся у нас почти ежегодно, высохший, как египетская мумия, старик,  неразговорчивый, одетый старомодно, но со вкусом.  Там,  в Сухуме,  у него был дом,  сад,  которым он гордился - вот  оттуда он и привез нам как-то деревцо,  грушу сорта Гулаби,  и мы  ним  вдвоем высаживали её близ виноградной беседки.
        У него  я впервые увидел  незнакомый мне прежде кожаный  несессер,  с набором  мало понятных для меня  предметов... Еще  менее понятною  для меня была полированная шкатулка  красного дерева,  запиравшаяся маленьким,  почти игрушечным ключиком.  Только  однажды  дядя Айк  открыл эту шкатулку  при мне - в ней в гнездышках  черного бархата  оказались  необычные,  сверкающие  разноцветными гранями  камушки.               
               
        - Рубины, сапфиры, изумруды, брильянты, - пояснил он, - но они не мои, я лишь оценщик,  меня просят определить их стоимость.               
               
        Тут же, в соседнем отделении, лежали аптекарские весы.  Это было непостижимо: 50-е годы,  такой скромный быт моих родных, одноклассников - и вдруг эти драгоценности.  Профессия, подразумевающая совершенно иные возможности,  иную жизнь рядом с нами...         
        И поразило меня вдруг  бесстрашие этого,  путешествующего в одиночку,  почти восьмидесятилетнего  щуплого с виду старика.      
               
        - А что будет, если Вы вдруг ошибётесь в оценке, - спросил я его, - они же очень дорогие, верно?               
               
        - Верно. Но тогда я должен буду сам полностью  оплатить убыток доверившему мне их клиенту.  Ты  должен понимать - репутация важнее любых денег. Потеряв репутацию, я не смогу больше заниматься оценкой.               
               
        У него не было семьи.  Помимо сада, он увлекался охотой - ходил в горы, в одиночку, даже на кабанов.               
        Я не обратил на это внимания,  но он перестал приезжать к нам после того,  как умерла моя бабушка, а моя мама вышла замуж.  Я даже не знаю, когда он умер... А жаль.    
               
        К аромату цветущих деревьев примешивался идущий из кухни запах прожаренных недавно кофейных зерен. И это тоже напомнило мне о дяде Айке: кофе любили у нас в семье все, на кухне на видном месте стояла огромная, в 40см высоты медная башнеобразная ручная мельница. В ней мы мололи только что поджаренные коричневые кофейные зерна. Рядом - три ковшика-джезве, тоже медных, расположенных по ранжиру, от маленького, на одну чашечку, до большого, на всю нашу семью...               
        Но дядя Айк, он привозил всё с собою: и кофе, предварительно смолотый там еще, в Сухуме, и сыр, гуду: он угощал им бабушку, с которой пил кофе за разговорами о Прежних Временах. Временах, когда сам он был управляющим огромным имением, а она - юной студенткой Венской Высшей Школы Мировой Торговли.  Их разговоры были интересны,  но часто непонятны:  когда речь заходила о том, чего не должны были слышать любопытные детские уши,  они переходили на французский.               
               
        Кофе. Я занялся привычным делом:  поджарил на самой маленькой  чугунной  сковородке  порцию зерен, собственно,  не поджарил даже - они  и куплены были золотисто-коричневыми - не поджарил, а разогрел так, чтобы аромат их проснулся  и тут же пересыпал  в мельницу.  Машинально - каждое движение давно стало привычным - я смолол зерна,  засыпал кофе в джезве и стал ждать,  когда появится наконец  пенка,  желтовато-коричневая внутри,  ограниченная темно-коричневым,  начинающим пузыриться барьером,  напоминающая коралловый атолл.               
               
        Это может показаться странным, но я, атеист, не признающий и обычные суеверия, к гаданию на кофейной гуще отношусь вполне  терпимо.  И несколько раз  даже пытался  изобразить из себя гуру,  посвященного в тайны  угадывания  по выпитой чашечке кофе - распознавания Прошлого и Будущего.               
        А что в этом, собственно говоря,  особенного? - вещаешь, рассматривая следы кофейной гущи  в миниатюрной фарфоровой чашечке - вещаешь то, о чем знаешь и безо всякого кофе,  а растерянная женщина  недоумевает - что именно помогло тебе разглядеть и потаённое,  и  скрытое до поры Временем?               
               
        Однажды, когда я жил  в совершенно ином уже месте, в коммуналке на соседней с моим прежним домом улице,  гостям нашим не хватило стула.  Я одолжил на вечер табурет у соседа.  И для потехи стал делать над ним  пассы,  снимая - я так объяснил это присутствующим - джадо, возможную порчу:  сосед-де не слишком доброжелательный.
        Пораженная моими способностями  и "сеансом гадания" подруга жены  уходя,  спросила  вполголоса:               
               
        - Если у тебя получается снять порчу...,     а ...   н а в е с т и   её  ты не сможешь?               
               
        Но до этой забавной сценки еще четыре года. Я пока еще не женат. И этим воскресным утром,  сыроватым и неласковым, размышляю - чем бы занять себя?               
        Неожиданно приходит мысль - отправиться в баню. Честно говоря, в баню я ходить не люблю. Все мне в них - в банях - не нравится:  и многолюдье,  и эти тазики-шайки,  которые,  хоть и обдаешь их кипятком,  а все ж сомневаешься, здоровый ли человек ими до тебя пользовался.  И запах... Ближайшая к нам баня на Киевской - серная,  с ароматом,  что чувствуется уже на подходе, когда поворачиваешь к ней с Плехановской.  Единственное, что  мне там нравится - это бассейн с горячей серной водой.  Горячей, однако, настолько, что однажды мне стало в нем нехорошо. 
        - Нет, - решаю я,  баня на Киевской сегодня не подойдет.  Схожу-ка я для разнообразия в Верийскую.  Честно говоря, мой выбор был продиктован подспудным желанием пройтись любимой дорогой:  через Верийский мост,  по подъему-спуску Элбакидзе,  мимо аптеки Земмеля.  Там, у бывшего Верийского кладбища,  у входа в парк находился небольшой зал кинотеатра,  неказистая времянка, где  крутили, как говорили тогда,  фильмы на любителя, так называемое авторское кино. Интересно - а что показывают сегодня?               
        Прошлым  летом, пока у нас гостил Джек, мы успели побывать с ним и там.  И нам, кстати,  очень повезло:  смотрели мы "На окраине Парижа",  а я давно хотел увидеть живого Брассенса.  Брассенс немного разочаровал - я думал, он будет петь, а он лишь "аккомпанировал" главному герою.  Но тот!  Жужу!  И эти, наполненные сумраком и предрассветными  звуками, кварталы  Порт де Лила!  Да, нищета - она может быть разной:  и унылой, отталкивающей скотством и убогостью.  Но и такой, значит, может она быть?               
        И отчего зависит - какой она предстанет перед тобою?  Значит - и от тебя лично?  От твоего взгляда на жизнь?               
        Жужу - он понравился не только нам с Джеком. Профессор Агамирзян, математик,  брат питерского режиссера,  тоже был им очарован.  Настолько, что именно так - Жужу - назвал свою только что приобретенную собаку.  Кличка ей понравилась,  и она уже через несколько дней стала на нее отзываться.  Это пригодилось и нам с Джеком:  профессор,  Липарит Сергеевич,  вскоре укатил на неделю в Ленинград,  а собаку оставил на наше попечение.               
       - Жужу!  Жужу! - раздавалось теперь ежедневно на нашей тихой улочке, тихой, однако, пока этот милый в обещм-то пес,  издали похожий больше на курчавого барашка, - пока этот пес не замечал  идущего мужчину в форме.  Не знаю  почему, но он испытывал отвращение к любой  форме: военной, милицейской.  Встречные военные готовы были простить ему лай и рычание.  А вот милиция... Да, Жужу быстро научил нас  внимательно смотреть по сторонам  и в нужный момент втаскивать беснующееся животное в ближайший подъезд, или подворотню.  Впрочем - чего еще можно было ожидать от собаки,  названной в честь пьянчужки,  клошара - героя Ренэ Клера?               
        Когда Джек уехал, я побывал в этом неказистом зале снова.  И снова мне посчастливилось:  на этот раз здесь шел фильм, о котором я был наслышан:  "Столь долгое отсутствие".  Почему некоторые фильмы  не только запоминаются, они даже меняют наше отношение к жизни?  Настолько,  что ты готов уже принимать  ее - жизнь - такой,  какая она есть.               
        Без иллюзий.  Но принимать,  а не отвергать с возмущением невежды.         
               
        На этот раз афиша ничем не обрадовала. Я обогнул угол, на котором впоследствии появятся зеленая "Муза" и круглое здание Филармонии.  Еще два квартала - и вот она,  Верийская баня.  Я не поскупился и взял,  помимо билета,  талончик на простыню - после бани  так приятно  не вытираться, а посидеть в прохладе раздевалки,  завернувшись целиком в белую ткань,  в которой смотришься то ли индусом,  то ли,  если высвободишь правую руку,  древним римлянином.            
        Лишь выйдя из бани,  я сообразил,  что, стоит мне,  повернув налево,    спуститься вниз по крутой  каменной  лестнице, я окажусь у того самого дома,  который невольно  обходил стороною  всё последнее время.               
        Почему?  Наверное,  не считал себя уже достойным.  Опасался - чего?   Вопроса, на который у меня не было ответа?               
        И все же,  раз уж ноги мои сами принесли меня именно сюда,  случаен ли был в действительности  весь этот, казавшийся мне спонтанным,  маршрут,  желание отдаться на волю течения, случая?               
               
        Она не удивилась,  отворив мне тяжелую входную дверь.  Казалось, что и для нее прошедший год,  год, в течение которого мы не виделись ни разу,  не имел никакого значения.  В её комнате,  у окна,  выходившего на какое-то подобие сквера,  она вдруг протянула руку и коснулась моей шеи у самого уха.
               
        - Ты такой чистенький...               
               
        Моя рука невольно потянулась в ответ,  но она не дала мне даже прикоснуться к себе.            
               
        - Не нужно... Тебе самому будет потом неприятно.               
               
        И я почему-то сразу же согласился, смирился.  -  С чем?               
               
        Вскоре мы распрощались.  Не догадываясь,  не подозревая даже,  что - навечно.          
        Ничего так и не случилось в этот день,  ничего,  о чем можно было бы вспоминать потом,  с сожалением,  или  разочарованием.               
        Бесконечно долгий  воскресный день,  бледно-сиреневый  майский  вечер.               
               
        - И может ли быть, - гадаю я до сих пор, - возможно ли в самом деле, чтобы  деликатность стоила тебе счастья?               
               
               
        * Paul Verlaine, Romances sans paroles, V11 - "Возможно ли это,- была ли она-, эта гордая ссылка, эта грустная ссылка?"               
        ** из сонета Малларме "Веер мадмуазель Малларме"