Чёрный ворон

                Памяти хорошего рабочего
                парня Володи Афанасьева


1.

Не от смётанного стога,
не от доброго шлепка,
что дают порой в роддоме –
жизнь нача;лась от порога
комсомольского обкома
с чувством веса рюкзака.

Жизнь нача;лась в четверть века,
будто есть такой в ней час,
неприметный, но заветный,
что себя, вдруг, человеком
я почувствовал при этом
и решился – родился.

Ну, а может есть и слово,
не волшебное, но всё ж
не такое и простое.
Если примешь за основу,
проведёшь судьбы чертою,
поразмыслишь и поймёшь.

Так и нам, кого в обкоме
посвела тогда судьба,
непонятное такое,
но до чёртиков влекомо,
молодое, штормовое
било в сердце слово БАМ.

Хладнокровные, как будды,
добровольцы, пёстрый рой,
снисходительно безмолвны.
Вот потеха. Вижу, будто
для меня всё это ново,
и для них, мол, не впервой.

Все, мол, в прошлом капитаны
и, бесспорно, не один
и не то ещё знавали.
Молодые, правда, парни,
но стояли у штурвалов
синегрудых бригантин.

Что им бури? Штормы? – вздоры.
Трубы медные пройдя,
чёртом был, а станешь богом.
Вдоль стены по коридору
чемоданы, будто «волги»,
чинно фарами блестят.

Видно, цены набивают.
Косо оком свысока
новосветскими дядьями
недвусмысленно бросают,
излинялым под дождями,
вызов скромным рюкзакам.

Вот она, владыка – юность.
Парни – Муромцу под стать,
что ни плечи, то плечищи.
Пару раз такому плюнуть
на спор дела и без тыщи
рельс на узел завязать.

Есть комплекцией помельче,
да не сила бы внутри.
Есть девчата, этих меньше.
Ух, ребята, жаль, конечно,
ну, кого подсчёт утешит,
если скромно – раза в три.

Вот и птичка – невеличка,
как тростиночка тонка,
хорошо, что ветра нету.
Непослушная косичка
крендельком из-под берета
с алой вспышкою банта.

Ей бы где-нибудь за партой
вычислять ещё лимит,
чтобы знаний не на «тройку».
Надорвётся ж от лопаты.
Да куда такой на стройку,
в кухне, разве, ложки мыть.

Мой сосед, лобастый парень,
если б чёрный - весь Христос,
головой кивнул на Кроху.
- Видишь?
- Вижу.
- Капитально.
Надо раньше всем в дорогу,
это я тебе всерьёз.

Он картавил – «эр» с раскатом,
взгляд весёлый, голубой,
так и брызжет солнцем удаль.
В общем, парень не с плаката,
по-житейски, вроде, мудрый
и какой-то даже свой.

- Как зовут?
- С рожденья Вовкой.
- Тёзка, значит.
- Значит, так.
- За романтикой? Рублями?
Покосился хитрым оком
и ответил:
- Знаешь, парень,
деньги тоже не пустяк.

Повидал я тот народец,
где идейность через край,
оптимизма выше меры.
Инкубаторская молодь .
Крикуны да флибустьеры.
Пустота. Словесный рай.

Их задор до первой порки.
Жизнь, что батькин ремешок,
мне уже разок влетало.
БАМ вторая будет стройка,
я тайшетский, было дело,
похрустел уже песок.

Мыслишь, верно, ананасы
там на Севере растут?
Жизнь – малина, диво - любо?
Тут позвали: - Афанасьев!
Улыбнулся дружелюбно.
- Ну, адью. Меня зовут.

Обернулся, бросил звучно:
- Ладно, тёзка, не скисай.
Не такой уж страшный Север.
Если горы, так покруче.
Только надо крепко верить.
Верить надо – это знай. 

Через май «Россия» мчится,
ходом прямо на зарю,
а во мне тревога старта.
Не вчера ль ещё Мучицын 
добровольцев первых рапорт
передал Секретарю?

Не вчера ли через время,
в существе другого льясь,
на короткой той планёрке
сам Ильич Владимир Ленин
заглянул прищуром зорким
в душу каждому из нас.

Заглянул и, знать, поверил.
Как же я с тобою слит,
комсомол, надёжный парень,
натянув предельно нервы,
отступлюсь, не протараня
все законы мерзлоты?

Да тогда с другого фронта,
с Перекопа, чертыхнёт,
как и водится со вкусом,
дед Трофим. Посмотрит с фото –
Красноармейским бравым усом
недовольно поведёт.

2.
Два, на столько ж комнатушка,
два матраца – суть одна:
на троих едва хватает.
Аппетитною горбушкой,
да такой, что слюнки тают,
месяц в форточке окна.

Грусть свечи колышет тени.
Где-то близкий пира гам
мрачно сумки гонит к дому.
Проникает через стены
тяжкий дух одеколона
с поморином  пополам.

Тяготит тоска злодейка.
В голове сомнений рой,
мысли так и лезут в драку.
Вдруг всплакнула тихо дэка,
и поплыл из полумрака
семиструнки нежный строй.

Потеплели сразу взоры.
Ах, гитара, страсть моя,
береди своей струною.
Переборы, переборы…
Ты опять хмельной волною,
жизнь, вливаешься в меня.

Будто свежий ветер странствий
налетел из да;ли той,
где рождались чудо – звуки.
Добрый тёзка Афанасьев,
это он назло разлукам   
заслонил нас всех собой.

Говорят, таким от Бога
золотой характер дан,
да запас в придачу шуток.
Помню, как ещё в дороге,
коротать семь долгих суток
помогал его баян.

А пошутит даже малость,
так и на сердце; светлей,
и тоска сосулькой тает.
И недаром мне казалось,
что вживутся всходы мая
в стынь, разбуженных полей.

Тень по стенам стелет космы,
И, как ласковый прибой,
тем же «эр» раскатным льётся
дивной песней тихий голос:
«Чёрный ворон, что ты вьёшься,
над моею головой…»

Песня, твой минор волшебный
брал ни раз меня в полон,
заставляя жить и верить,
но чтоб петь так задушевно…
Крепко, видно, прикоснулся
к этой песне, сердцем он.

А когда аккорд гитарный
грусти снег с душой слизал,
тронув чуть улыбкой губы,
приласкал гитару парень
- Мама эту песню любит, -
он задумчиво сказал.

Размечтался как-то просто.
- Вот на БАМе поживём,
поразмыслим всё, да взвесим,
а домой приеду в отпуск,
вместе с мамой эту песню
обязательно споём.

Сядем рядом, как и прежде.
Я, держа бродяг фасон,
предложу за вас бокалы.
Папка скажет: «За надежду!»
Да, отец – военный малый,
капитан запаса он.

Жаль, не сохранила память
ту беседу до зари.
Помню лишь: отец Володи,
в прошлом лётчик – испытатель,
ну, а это, в переводе,
не о малом говорит.
3.
Эх, заботушки – заботы,
не кораблик из коры,
что ушёл в свою путину.
Шквальной жаждою по бо;рту
синегрудой бригантины
заштормил таёжный мир.

Кто из нас, тогда отважных,
семь пядей во лбу имел?
Бесшабашные безумцы!
Нет профессии, неважно,
не к Непту;ну на трезубец.
Взял топор – собаку съел.

Я - писака из газеты.
Тот электрик, тот шофёр –
здесь в строителях нуждались.
По привычке нос по ветру,
тоже в плотники подались,
не державшие топор.

Трактористов, не обидно ль,
будто корочки в укор,
что давно в карманах кисли,
для ученья в город Тынду
зам по кадрам Полубинский
слал на курсы маляров.

Он смотрел на вещи проще,
не рядил с толпой повес.
- Да, тебе бы в мехколонну.
Ты – шофёр, а мне бетонщик,
даже пусть и не коронный,
нужен, может, позарез.

Что судьба порой ретива,
понимали все сполна.
Мы для виду повздыхали.
Согласились: пофартило
тем, которые попали
на укладку полотна.

Сбились в кучки, чадно курим.
По закату алый пал
разливался, день кончая.
Лишь один Володя, хмуро
нас, беспечных, созерцал,
в разговоры не вступал.

- Что сегодня, тёзка, в трансе?
Вижу, парень кри;вит рот,
не хватало, чтоб заплакал.
- Что случилось, Афанасьев?
- Я ж, Володька, ёлки – палки,
доктор каменных работ.

Он сказал совсем не гордо,
тоном боли так взъершил
мозговые наши сопли,
что вклинилось слово «доктор»
пониманием особым
в лабиринт моей души.

Кто-то рядом ненароком
пошутил на ту беду:
- Ну, не будем корчить холю,
подождём согласно сроков,
на Янкане, дорогой мой,
пока дерево в ходу.

Сроки сроками, а в плане
есть негаданный зигзаг,
что с другой подходит меркой.
Приуныл бедняга – парень,
огоньки совсем померкли
в голубых его глазах.

Будто нет весомей счастья,
чем весомость мастерка.
Нет его, и жизнь отпета.
Как порой бывает часто,
пролетит звездой заветной
по касательной к рукам.

4.
Не уставшего от пляски,
за окном дождя слеза
одиноко катит в Лету.
Угасавший вечер майский
языком студёным ветра
окна тёмные лизал.

Компромисс души и сердца
тёплых писем строки вил,
сохраняя смысл высокий.
Не щадя людскую серость,
за стеной вовсю Высоцкий
что-то пел про Тель-Авив.

Не до песни хриплой этой.
Строго смелых строчек рать
поверяю: всё ли так ли,
смогут ли каноны света
штыковой своей атакой
повернуть сегодня вспять.

Далеко за полночь строки
улеглись в конверт тугой,
часу позднему послушны.
Третий наш, дойдя до точки,
припечатался к подушке
огнерыжей головой.

Из другой ли пряжи соткан,
будто вовсе не устал,
лишь Володя занят делом.
Над квадратиком картона
в ярких красках акварели
увлечённо колдовал.

Мне бы тоже, как поэту,
рифмы строить горячо,
раскрывая дерзкий смысл их.
На рисунок быстрый этот
я с житейским любопытством
заглянул через плечо.

Там – божок с весёлым ликом
(нет, иконный не таков)
в пляс апостолов сзывая,
в изумительной лезгинке
нёсся, пятками взбивая
пух лебяжий облаков.

Довелось мне много разных,
скорбных ликом, знать богов
под глухим лампадным светом,
только этот, ясноглазый,
был похож немножко чем-то
на Володю самого.

Ну, совсем земной и только.
Не считая за позор,
отметёт все блага рая.
Бог – сегодня, завтра – плотник
и, на ранг свой не взирая,
сам возьмётся за топор.

И подумалось легко мне:
чтоб за далью лет и зим
обрести земное счастье,
не живи всю жизнь иконным.
Со святым крещеньем, мастер,
будь таким же вот земным.

5.
Прав ли я или отчасти,
но изведав груду дел,
что усталостью качали,
я скажу, что слово «мастер»
так же для меня звучало,
как и слово чародей.

Из простого, в общем, теста,
мы любили нашу быль,
хоть и била нас бедово.
Шли упрямо к чародейству
и порою лом пудовый
чудо – палочкою был.

Там, где лом, лопата рядом,
словно самый близкий друг.
Мы за всё с азартом брались.
Если надо, значит, надо,
и когда глаза боялись,
выручала сила рук.

Постигая непростое
созиданья мастерство,
каждый верил – он у места,
и творил своё святое,
пусть без титула маэстро,
но земное волшебство.

6.
Не июльский день лучился –
радость глаз под ясью лба,
будто взял осадой Трою.
Внял упорству Полубинский:
уезжал Володя строить
станционный комплекс БАМ.

На дорогу, как обычно,
посидели, и покой
снова был струною взорван.
Не дождавшийся добычи,
снова вился чёрный ворон
вместе с песней дивной той.

На прощание Володя
со стены рисунок снял.
- Ну, - сказал, - до встречи, тёзка.
Этот понадёжней вроде.
Свидимся под небом звёздным.
И божка на память дал.

С той поры воды немало
речка Ларба унесла
в то далёкое начало.
Над моею магистралью
слава добрая венчала
комсомольские дела.

Но какой бы полустанок
жёстким ветром не ожёг
душу мне, святых святая,
до сих пор в моей палатке
пляшет, жизнь в меня вселяя,
развесёлый тот божок.

Я к нему приникну взором:
от усов до бороды
всё до чёртиков знакомо,
но покажется порою,
что в него тот ворон чёрный
клюв нацелил с высоты.

7.
Было всё, взаправду было.
Зла изъеденное дно
Обнажалось, как в засу;ху.
Завелась нечиста сила,
и пошло косить «под муху»
препаршивое вино.

Что – преграды? что – препоны?
Кто нуждался, тот умел
виражи крутить лихие:
напролом через законы,
через самые сухие,
доставал на опохмел.

И тогда, я не забуду,
там, где вывесил завмаг
в час святой опохмеленья,
словно маленькое чудо
появилось объявленье
смелым почерком в размах:

«И постоянные,
и временные,
не теряйте времени!
Срочно
замаливайте грехи:
вместо водки – стихи!»

И пошли, сначала трудно,
всё смелей, смелей потом
винной той тоске на смену
будоражить наши будни
с бамовской широкой сцены
словом, песней и стихом.

Помню вьюги злое соло
да шофера полубрань
над, в пути пробитым, скатом.
Станционный тот посёлок,
что ещё с времён тридцатых,
назывался кратко БАМ.

Клуб прокуренный и тесный,
немудрёный интерьер.
По рядам сомненья шёпот.
Предстояло словом, песней,
дерзкой сказкой взять с налёта
недоверия барьер.

Тут попробуй-ка игрою
всколыхнуть весь цвет тайги.
Не сумеешь, значит слабый.
Я играл в привычной роли
этакой злодейки – бабы,
нашей бамовской яги.

Кое-где известен лично
был уже я (в том и риск!).
Но тогда мы суть искали.
- Мо-лод-цы! – неслось ритмично,
и привычными хлопками
вызывали нас на бис.

Отыграл, стою в гримёрной,
отдираю длинный нос,
слышу – голос чей-то рядом.
- Хорошо, ядрёный корень!
И красиво «эр» с раскатом
в слово каждое влилось.

Оглянулся. Вот нюансы!
Узнаю из-под очков:
Вроде, нет, а, вроде, Вовка.
- Афанасьев?
- Афанасьев!
- Ну, земе;ля, чёрт верёвкин!
- Ну, и комик ты, Мальков.

Ловко же личину спрятал.
Выдал, тёзка, кинул в раж,
туранул хапуг со света.
Аплодирую из ряда,
а сам мыслю: «Видел где-то
этот гнусный персонаж».

- Да какой уж по природе,
только видел – хуже есть.
Ну, а вы? а выто как тут?
- Как? Да так, - сказал Володя.
Как вон тот колючка – кактус,
кой-какой имеем вес.

Вот войдёшь в мою корриду,
сам увидишь нашу суть.
Всё, как есть, правдиво – чисто.
Если хошь, я буду гидом.
- Абгемахт . А я туристом.
После сцены тронем в путь?

Слово к слову. Шутка к шутке.
Хорошо идти вот так
даже всем чертям навстречу,
чувствуя за полушубком,
как саму царицу Вечность,
крепкий локоть земляка.

Я, признаться, не настолько
был показом удивлён,
чтобы восторгаться слишком.
Ну, посёлок, как посёлок,
и домишки, как домишки.
В основном, невзрачный тон.

Чадно уголь тлел в траншеях,
бурый ,меж рядов ряжей ,
дым шнырял косматой тенью,
кран тянул стальную шею
да лесов переплетенье
у растущих этажей.

Только, будто ярким светом,
полоснуло красным даль.
Это надпись по фасаду,
что возводит зданье это
не обычная бригада,
а бригада комтруда.

Тоже, вроде бы, привычно,
всё меняется, течёт,
даже в самом тихом мире.
Если б каждый самолично
в год бы сделал по квартире,
и ЦеКа, и всем зачёт.

Только где уж там, цекистам.
В эССеСеР, как в эССеСеР,
так, куда укажет дышло!
Легче краску взять да кисти,
ляпнуть лозунг, дескать вышло
и завидуй нашим, сэр.

Что ж, и лозунги привычны,
но за буквой дальней той
новый свет маячил, что ли?
То, во всём своём величье,
занималось над тайгою
пламя песни заревой.

Ай, да огненная песня!
Глаз пожар, студёность, смоль.
От отваги небу жарко.
Ты летишь по трудным рельсам
от Корчагинской Боярки,
легендарный комсомол.

Ты летишь, круша преграды.
Юный, дерзкий, как всегда,
с новой силой, прежней хваткой.
Авангардные бригады
поднимают из палаток
молодые города.

Вьюга, воя, ви;ла свитки,
била снежно прямо в цель
бронебойно, с бранью, больно.
И разбилась об улыбку,
что светилась так спокойно
на Володином лице.

8.

Не вина в душе броженье,
это ты от счастья пьян.
Словно Вакх  у чары полной,
ты стоишь перед твореньем,
не чужим, до боли кровным,
самый добрый великан.

Тут ты чувствуешь такое,
будто этот первый дом
сре;ди временных и скромных,
целый мир в твоей ладони,
замечательный, огромный
ты сейчас хозяин в нём.

Возьмёшь ру;шник с хлебосольем.
С душой русской широты
пригласишь весь мир к застолью.
Тост, конечно, скажешь ты.

Скажешь просто, без бравады:
что, друзья, рядиться тут,
ну за то, чтоб в наших хатах
мир и лад. И все поймут.

Возметнётся звон бокалов,
Песня взвьётся стайкой птиц
полетит под облаками,
не познавшая границ.

9.

Песней вьюг отпели стужи.
Солнцем душу полоня,
в тот весенний день не хмурый,
я смотрел, как льдины кружит
света – батюшки Амура
величавая волна.

В той игре воды и света
было что-то от людей,
от улыбок, смеха, страсти,
от сердец, теплом согретых,
от любви, а, может, счастья,
и от шалости детей.

Было что-то и от парня,
что так смело встретил день.
Он стоял чуток поодаль
и своей красивой даме
что-то с жаром и свободно
говорил, как Демосфен .

Собеседница лучисто
улыбалась, щуря глаз.
Забавлялась речью быстрой.
Не утаивая смысла,
ветерок студёный, чистый
доносил обрывки фраз.

- Честно?
- Слово!
- И напишешь?
- Не в обиду соловью,
а тем более пииту ,
как киргиз, что не увижу,
то, не даст соврать Фемида ,
громогласно и спою.

С правдой – маткой нашей, Таня,
трудно, но почётно жить.
Так что вы, мадам, учтите.
Айн момент!
И с этим парень
подошёл ко мне.
- Простите,
разрешите прикурить.

Огонёк от ветра прячу,
чтоб вернее да с руки.
К взгляду взгляд: знакомый, что ли?
- Вовка, ты?
- А как иначе?
Обнялись в костях до боли
и шутливо в тумаки.

Нет, отнюдь не случай редкий,
это свёл нас день такой,
добрый день, а, может, вещий.
От своей таёжной ветки
нас послали в Благовещенск
к слёту передовиков.

- Познакомься. Это – Таня.
Информируя меня,
он добавил, глаз прищуря.
- Так сказать, другого клана,
не какой-то тёти Шуры –
Гиппократова родня.

Встречи, встречи, как вы редки…
Тропку в прошлое торим,
вспоминая дни былые.
Удивлялась всё студентка:
неужель мы все такие,
будто с молнией внутри.

- Ты права, - сказал Володя,
По;дняв взор, что горн трубач.
- Загляни в святые очи.
Отметая третьесортье,
все такие, это точно,
минус рвач, скакач, трепач.

У таёжного народа
есть закон: зарвался – дуй,
если рылом не по госту.
Вот построим, Таня, город,
приезжайте главной гостьей
на победный сабантуй.

На кого похож сейчас он?
Вспомнил! Точно, на божка
без библейской той печали,
что своим весёлым плясом
разбивал над магистралью
лежебоки – облака.

Вовка, бей неверья орды.
Бей всерьёз, жестоко бей,
не давай в обиду Север.
Ты построил бы свой город,
тот, в который свято верил,
город юности своей.

Но заблудший случай рыскал.
В сопках вечер плавил медь.
В заоколичную роздымь
рубанул ружейный выстрел,
и зашлись от крика звёзды
в побледневшей высоте.

10.
Частых холмиков порядки.
За оградками кресты
обнимают мир покоя.
Кто-то яркие саранки
добродетельной рукою
посадил под свет звезды.

Фотография в оправе.
- Здравствуй, тёзка!
Голос мой
прозвучал хоть не обрядно,
но, знакомо «эр» картавя,
«Здравствуй, друг!» - донёс обратно,
отражённый глубиной.

Глубиной ли?..
Древо жизни,
зелены твои листы,
вечно ты шумишь над нами.
Но тебе бросая вызов,
отторжённые ветвями,
опадаем с высоты.

Миг – крылатые подранки
серой тенью на земле
распластались и… и нет их.
Принесут ли мне саранки,
чтоб огонь листочков светлых
согревал меня во мгле?

Только дел осталось уйма.
Всем смертям наперекор
надо жить, чтоб с ними сладить.
Нет, Володя, ты не умер.
Ты в своей родной бригаде
остаёшься до сих пор.

Дни идут. И ты сегодня
разве можешь быть один?
За тебя две нормы в смену
почитаемы за гордость,
и ребята держат верно
шаг ударный, погляди.

Помнишь птичку – невеличку?
Так теперь уже не та,
что доверья не внушала.
Правда, дерзкая косичка
так же шутки зажигает
алой вспышкою банта.

С нашей, тёзка, магистралью
мы растём из года в год.
Птичка выросла в орлицу.
Славным солнышком медали
наградили из столицы 
аса каменных работ.

Да и я на край передний
Выхожу, не лыком шит.
Там же солнышком сверкая,
жизнь свою, святое кредо,
по твоей всегда сверяя,
поднимаю я на щит.

Вот такие, брат заботы.
Как, нормально? И как знать,
показалось или вправду,
посмотрел Володя с фото,
плесканул весёлым взглядом
и ответил: «Так держать!»

11.
 
Не вернуть тех дней минувших,
споров юных не вернуть,
что похлеще чарки кружат.
И за хлебом, затонувшим
в ледяную воду Нюкжи,
тоже больше не нырнуть.

Не войти под свод палатки,
что под номером один.
Даже лучшей в мире «гаммой»
не закрасить грустной прядки
материнской седины.

Разве только, что за далью
новых лет, жестоких зим,
я рассказ скажу недолгий.
Правду трудную медали,
про отцовскую дорогу,
будет жадно слушать сын.

Не в упрёк мужчине, если
под гитарный семистрой
защемит в душе, взгрустнётся,
и спою я сыну песню:
Чёрный ворон, что ты вьёшься
над моею головой?..

БАМ, Ларба, 1980г.