Нейтральная полоса

Капитан Надыбенко лежал на рыхлой, согретой полуденные солнцем земле и смотрел в чистое лазурное небо. Тишина убаюкивала, и если бы не эта рваная ямина, оставленная фугасной бомбой, невыветрившийся приторный запах тротила, да не этот немчура, что сидел рядом со связанными за спиной руками, можно было и забыть на время о войне. «Небушко-то повсюду одно, что Украйна, ридна-матинка, что Германия, будь она неладна, а на всех оно, что простынка одна.»
- Лисичкин.
- Есть Лисичкин!
- Сколько там натикало?
- Заполдень пошло. Вы бы вздремнули, товарищ капитан.
- Вздремнули, - передразнил Надыбенко. - У тещи на печи.
- Да хиба  в эту ямину ще упаде? Можа небо тольки.
Над капитаном вырос внушительный, богатырской стати сержант Стасюк.
- Голову пригни, башня Вавилонская. А то фриц вкатит пулягу, - посмеиваясь, предупредил Стасюка Ваня Лисичкин, молодой еще хлопец, с манерами клоуна, с легкими веснушками на круглом лице.
- Тебя на загрывок, та поверх три вершки, тады, можа, и заметит, - отозвался добродушно Стасюк. - Закуривайте, товарищ капитан.
Надыбенко взял протянутый кисет и дольку газеты. Облокотившись, свернул цигарку и прикурил.
- Смалишь же дрянь, - проворчал он. - Дают же папиросы.
- А кажный све курево уважае, товарищ капитан. - Стасюк опустился на землю между Надыбенко и «языком». - Фриц, так ен, можа, свои уважае, а вот нашево у ево очи повылезуть. Аль не? - и сержант толкнул немца локтем. Тот зыркнул исподлобья и подвинулся. - Не признае. Звестно дело, можа яка бароньска кровь.
- Точно, - утвердил Лисичкин. - Буржуа. Ты глянь, как морду воротит.
Лисичкин осекся, увидя, что капитан смотрит на его руки.
- Чё? - Ваня будто удивился, а потом ухарски ударил себя кулаком в грудь. - Да пролетарий я, пролетарий.
Надыбенко засмеялся, его всегда забавляла натура парня.
- Я, Ваня, диву даюсь, как ты подцелил его с одного раза. Ну, кабы Стасюк, тут и мудрить не надо. Вон, ручищи только соху ворочать.
- Товарищ капитан, - Лисичкин хитровато и одновременно укоризненно посмотрел на командира, - школа-то чья?
- А чья?
- Так ваша.
- Моя - самбо, а тут чистейший апперкот.
- Ну, это уж дело техники. - Лисичкин по-боксерски прикрылся и правой рукой ударил снизу невидимого противника. - Крюк. - Он развел руками, дескать, ничего не попишешь, что могу, того не отнимешь. - Вот товарища сержанта… прошу простить, товарищ сержант, но вас потруднее, весовая категория, понимаете ли...
- Воротимся, я тоби таку категорию зроблю... - Пообещал Стасюк, сгребая пальцы в кулак и грозя им, как молотом.
- Товарищ капитан, вы свидетель.
Но капитан уже не слушал мирную перебранку разведчиков.
Все мысли его были опять там, за горой, где в лощине, по берегу тихой речушки раскинулось родное село. Три года он шел сюда, три долгих года, и вот, когда до беленькой хатенки над рекой, казалось, рукой подать, нужно еще одно неимоверное усилие, еще один бой, еще сотни смертей, и его может, тоже, чтобы гора больше не значилась на карте высотой, а была бы прежней доброй и любимой Белухой, с которой он лихо катался на салазках, на всем ходу вылетая на голубой лед Серижи. Мчался озорной пацан Сенька, животом прижимаясь к деревянным ребрам салазок, и казалось ему, что все оконца белых опрятных хаток только на него и смотрят. И Малена-Алена, закутанная в серый полушалок, таращится на него восторженными васильковыми глазами. Стоит на обрыве, пританцовывает от возбуждения, орет: «Сень, завей, Сень!» И Сенька завивает - крутой вираж и тормозит прямо у проруби, где мать зачерпывает ведрами воду. «Оглашенный, - ругается мать, - а кабы да в купель?»
«Ма, давай ведро снесу.»
«Тю-ты тебя. А сорвешься?»
«Я-то?»
Сенька хватает ведро, в три погибели согнулся, выплескивает себе воду на катанки, а тянет.
«Помощник мне тут, - смеется мать, - иди, гоняй.»
Надыбенко все эти годы ярко видит детство. Ничего, кроме детства вспоминать не хочется, потому что все другое стояло ближе к тому покосному дню, когда запыхавшаяся от бега тетка Марфа, сглотнув подкатившийся к горлу комок, не сказала, а выстонала: «Война, мужики.» Нет, если и вспоминать, то лучше озорного Сеньку, ласковую овечку, Алену-Малену, веселую мать. Это далеко, это там, за войной. Но он не в силах заставить себя еще и еще раз не видеть перед глазами мать, что осталась с бабами у околицы, прижимая к губам краешек цветастого платка. Не может он не помнить заплаканного, будто выбеленного мелом лица Алены и Сашку-несмышленыша на ее руках. Не имеет права забыть ни на миг, никогда, потому что надо одолеть еще эту треклятую нейтральную полосу, еще десятки таких, изрытых бомбами и снарядами, до времени обманутых коротким покоем, блаженно тихих, будто оглохших от грохота и лязга войны.
Надыбенко поднял голову и задержал взгляд на «языке».
«Да нет, тебя одолеем, одолеем войну, а забыть... не-ет.»
- Сколько там натикало, Ваня?
Лисичкин удивленно взглянул на командира и тот понял, что вопрос его ни к селу, ни к городу.
- А нехай тикае, - пробасил Стасюк. - Погутарим, помолчакуем, гляди и затемнее.
- Говор у тебя, Трофим, чудной. Украинский, а будто и нет. Это, ты говорил, под Брянщиной твой Погар?
- На Брянщине. Воно як раз вперемешку: вкрайнци, русаки, та шо бульбаши. В нас по усякому говорять, хто як привычный.
- У тебя кто? Хлопцы? Дывчины?
- Дочки. Две в мене их. Водна вже женихалась, да тутака война. - Стасюк вздохнул. - Як воны тама-ка под немцем были? То ж с самого началу ни писульки. Живы чи не.
Надыбенко понимающе кивнул.
- А Ваня-то наш, вон, с Урала, - сказал он и тут же смущенно кашлянул в кулак. «Черт возьми, тянули же за язык», - подосадовал капитан, видя, как Лисичкин отвел взгляд, словно действительно был повинен в том, что с Урала, что не вздымается там от взрывов земля. - Как твои-то там?
- Да как? - негромко отозвался Лисичкин. - Отец на заводе токарит. Устает, пишет. - Помолчал и добавил совсем тихо: - Мама умерла. Один он теперь. - И тут круто повернулся к пленному. - Их вон... на себе таскаем, а нет бы...на месте...
Немец поднял голову, спокойно выдержал злой взгляд разведчика и отвернулся, скривив в усмешке губы.
- Гляди-ка ты... - Лисичкин сжал ствол автомата, казалось, еще мгновение и шибанет наотмашь. - У, морда...
Усмешка пленного взвинтила и Надыбенко. «Запоешь, - подумал он, - еще ого-го как запоешь.» Через руки капитана прошло немало их, взятых в поиске гитлеровцев: от обозников-кашеваров до гауптманов ; и упрямых фанатиков, уверовавших в непобедимость рейха, и слезунов, готовых бухаться на колени и мямлить «гитлер капут», цепенея от страха за свою шкуру. «Из хорохористых, видать. Хм. Ну-ну.»
- Подай-ка его ридикюль , Ваня.
Лисичкин достал из-за пазухи черную коробку, оклеенную эрзац-хромом и протянул капитану. Ничего такого, что могло заинтересовать штаб, в коробке не было: несколько конвертов с письмами, дюжина фотографий да открытка, отделанная под золото. «Умеют же подать?» - оценил Надыбенко, разглядывая изображенный на открытке праздничный стол, на котором красовались белые запарник и чашки, и посреди - густо утыканный свечами, в кремовых розах, торт. «Херцлихе глюквюншен цум гебуртстаг ,» - прочитал Надыбенко в правом верхнем углу, с трудом понимая затейливую готическую вязь. На обороте аккуратным круглым почерком было выведено поздравление. Капитан с грехом пополам разобрал, что какая-то Ингрид шлет своему любимому Отто всяческих благ.
- Э! - Надыбенко дернул немца за рукав кителя и показал фотографию миловидной блондинки. - Ингрид твоя, что ль? Фрейляйн, спрашиваю? Ну, молчи, молчи, на сердитых у нас знаешь что? Не знаешь? Хреново. А это? Вер, говорю, тут? Ну, это ты, понятно, а это? Я понимаю - мать. Так? Муттер, да?
Пленный молчал.
- Конечно, молчать - оно проще, - рассуждал Надыбенко, перебирая фотографии и передавая по одной Лисичкину и Стасюку. - Молчи да молчи. Ответ держать потруднее, герр Отто. Пулей тебя прошить... чего уж проще. Словом бы до души твоей добраться. Душа-то у тебя есть?
И вдруг вздрогнул всем телом капитан Надыбенко. Отшатнул голову. На хорошо выполненной фотографии в щеголеватом подтянутом офицере он сразу узнал своего «языка». Но от другого у капитана екнуло сердце, от другого заходили желваки на скулах: у ног офицера, у начищенных до блеска его хромовых сапог лежала девушка и, мертвенно-остановившимся взором смотрела перед собой. Пальцы ее в застывшем напряжении вцепились в траву, впились в землю, словно боясь, что она сейчас ускользнет, отодвинется. Светлые, в косу заплетенные волосы запеклись на виске кровью, темный подтек протянулся от виска к понадбровью. К узорчатой, разорванной на плече кофте была прислонена черная дощечка с надписью мелом на ней: «Зи шос ауф михь .»

Даже многие годы спустя, когда ни с того, ни с сего обострится вдруг память, и снова, как наяву, станет перед глазами эта фотография, бывший командир разведчиков Семен Надыбенко не сможет объяснить себе, успел он тогда перевести надпись, уловил ее смысл интуитивно или все было гораздо проще: увидел и все понял. Ему не хватило воздуха, это капитан помнит точно. Он оцепенел. Ему показалось на миг, что колыхнулась чаша воронки, и небо накренилось к земле.
- Дас ист айн криг , - заметил пленный, глядя настороженно исподлобья.
- Война? - хрипло переспросил Надыбенко, рванув ворот гимнастерки. -Криг, зараза? Так хай же тебе криг. - И рука его скользнула вниз к кобуре.
- Ще тама-ка?
Голос разведчика, донесшийся будто издалека, отрезвил Надыбенко. Не отрывая ненавистного взгляда от гитлеровца, он через плечо подал фотографию. Там, за спиной у него, секунды растянулись в вечность.
- Воксанка?!
Капитан вздрогнул, услышав позади приглушенный сорвавшийся голос.
- Так... так старшая моя, Воксанка.
Стасюк держал у груди фотографию и растерянно смотрел то на Лисичкина, то на капитана.
- Старшая моя. Во. И кохточка, шо я ей к нарожденню. - Лицо сержанта, казалось, помертвело. - Та ще ж такэ? Ваня? Товарищ капитан? - Взгляд его переметнулся на «языка». Гитлеровец сжался, обеспокоенно завертел головой, словно выискивая укрытие, и вдруг будто пружина сработала в нем: резко подтянув к животу колени, он оттолкнулся ногами от земли, еще, еще, подобно испуганному раку, только взрыхленый след оставался за ним.
- Не-ет! - прошипел зловеще Стасюк, и выметнув вслед все тело, ухватил фашиста за ногу. Тот взглягнул, заколотил кованым каблуком, но тут же понял, что противостоять силе не сможет, и тогда он закричал, дико, по-звериному. А Стасюк уже подмял его под себя.
Надыбенко оцепенело смотрел, как хрипел и дергался немец. «Амба!» - подумал почему-то успокоенно и вяло, но тут что-то еще не совсем осознанное заставило его вскочить и броситься к Стасюку.
- Сержант! Отставить! - заорал капитан, тормоша Стасюка за плечи. - Трофим, опомнись! Да мать же н-нехай... - Он пытался расцепить руки разведчика, мертвым хватом сжавшие шею своей жертвы, но сразу понял, что сил у него не хватит. Капитан беспомощно оглянулся на Лисичкина, взглядом призывая помочь, но тот только молча покачал головой. Тогда Надыбенко вырвал из кобуры наган и с размаху, плашмя, ударил сержанта в затылок. Напряженное тело разведчика обмякло, пальцы медленно разжались, и он боком повалился рядом с «языком».
Надыбенко рукавом стер со лба выступившую испарину и из-за плеча взглянул на Лисичкина.
- Ваня, не дури.
В ответ сухо щелкнул затвор автомата.
- Не дури, говорю!
Надыбенко поднялся с колен и сделал шаг к Лисичкину.
- С ума сошел, что ли?
- Стоять, капитан. - Лицо хлопца было перекошено от ярости, чего доброго в таком состоянии он действительно мог нажать на курок.
- Опомнись! - приказал Надыбенко, чувствуя, как мурашки побежали у него по спине.
- А если б твоя дочь? Твоя?! - Лисичкин захлебнулся от крика.
- А мои не там?! - взорвался в неосторожной злости Надыбенко. - А там не моя хата? Я хочу, чтобы моих тоже вот так, да? Хочу? А твои да рядышком, за горой? Твои когда б? А они еще там, наши, и отсюда их не оторвешь. И этот... нужен вот так, позарез... чтоб скорей... скорей… Капитан перевел дух, хотел сказать еще что-то, но не нашел слов.
Лисичкин, казалось, понял, что хотел сказать командир. Ствол автомата упал вниз.
- Не имеем мы права такого, чтоб хоть на день задержаться, - уже более успокоенно сказал Надыбенко. - Не имеем, Ваня.
Швырнув автомат оземь, Лисичкин ничком упал на бурую комковатую землю.
Нервное напряжение постепенно проходило, и Надыбенко чувствовал, как все тело охватывает непривычная слабость. Нестерпимо захотелось пить, но фляжка с водой была у Лисичкина, а потревожить его капитан не решился. «Ладно, горилки...» - Надыбенко отстегнул свою фляжку, открутил пробку, помедлил и склонился над Стасюком.
- Трофим! - позвал он и похлопал разведчика по щекам. - Трофим, слышь.
Стасюк медленно поднял веки и непонимающе уставился на капитана.
- Глотни. - Надыбенко поднес фляжку к его губам.
Стасюк все еще отупело смотрел перед собой, но вот глаза его осмысленно блеснули, и он резким ударом вышиб фляжку из рук капитана.
- Гарно ты мени, - процедил сквозь зубы. - Дюже гарно. Так, бо, и фрицев не бив? - Стасюк поморщился от боли, приподнялся и глянул на недвижно лежащего немца. - А невже ж не вдушив? - с надрывом простонал он и в отчаянном бешенстве ощеря рот, с силой вбил кулаки в землю.
Надыбенко поднял Фляжку и тоже взглянул на «языка».
«Живой, - отметил как-то уныло. - Живой, стервотина, хай его...»
- Одыбал, - боясь столкнуться взглядом со Стасюком, хрипло сказал он, потряс фляжку, и услышав бульки, залпом глотнул. «Хоть упала удачно,» - подумал мимолетом, морщась скорее не от горечи спиртного, а от того, что посмел подумать не то. «Отматерил бы», - мысленно обратился капитан к Стасюку, втайне желая от него новой вспышки ярости, но сержант сидел безмолвный, сгорбившись по-стариковски, застывшим взглядом уставившись в свои глиной измазанные кирзачи. Лисичкин лежал в прежней позе, не шевелясь, только нервная дрожь сотрясала его крепкие плечи.
«Тю, ты, черт, мать за ногу, - обозлился на себя капитан. - ну, придушил бы, ну?» Надыбенко опять оглянулся на «языка», тот уже пришел в себя и широко раскрытым ртом жадно хватал воздух. Кровь бросилась в лицо капитану, прыгнуло, повернулось в груди сердце, ох, как захотелось ему самому броситься на этого фашистского ублюдка и душить, душить, уповаясь гневом и местью. Но рядом был Стасюк, и месть справедливо была его, кровная, а значит и фашист принадлежал ему, Стасюку, и никому больше. У Надыбенко голова пошла кругом. Он мог и не хотел найти себе оправдания. «Сползали бы еще, - терзал себя капитан. - А этого... господи, да кто бы узнал?» Он опять попытался заслониться от всего воспоминаниями о детстве, но из этого ничего не вышло: думы вновь и вновь возвращались к фотографии, к убитой девушке, к Стасюку, к белой хатенке за горой.
Не знал капитан, что давно уже нет его хатенки, и села давно нет, только черные закопченные трубы печей торчат над угольем, да ветер рыщет по грязным пепелищам, один свидетель разгула нагрянувшей сюда карательной зондеркоманды.
Ничего этого не знал Надыбенко и, может, хорошо, что не знал.
Начинало смеркаться, на еще светлом небе появились едва заметные звезды. «Рано, - подумал капитан, - отсюда, как из колодца.»
- Через пару часов тронем, - сказал он вслух больше затем, чтобы нарушить невыносимо долго затянувшееся молчание. Но ни Стасюк, ни Лисичкин не взглянули в его сторону.
«Вот так, Сенька, - горько усмехнулся Надыбенко, - молчукуй в одиночку. Поделом тебе.»
Когда край воронки слился с иссиня-черным, сплошь в крупных мохнатых звездах небом:
- Пора! - сказал Надыбенко, вставая на ноги и вглядываясь в скрытые темнотой лица товарищей. - Пока фонари не повесили.
Помедля, Лисичкин взял свой автомат и тоже поднялся.
- Ну? Что? С богом? - выдохнул Надыбенко.;
- Погодьте-ка, - неожиданно остановил капитана Стасюк. - Вы вот чего... до наших уж... без меня. – Голос сержанта прозвучал тихо и твердо. - Ты, капитан, извиняй, а токо… туды мне надо, до фрица. Этава ката ты мне не дал, так... вот, значит, должон я... туды. Поквитаться. Во так воно.
Надыбенко до боли закусил губу: решение Стасюка было чистейшим безумием, и хотя на месте сержанта он сам бы поступил, может, не иначе, но такой поворот дела испугал капитана. «Нет, - мелькнуло у него в первое мгновение, - так не пойдет. Это что ж? Самому черту в лапы?» Но тут же с горечью и досадой он понял, что помешать на сей раз Стасюку не сможет. Не в силах. Глубоко вздохнув, Надыбенко шагнул к разведчику, рванул за плечи, ставя на ноги, сгреб в кулак ворот его гимнастерки и ткнулся головой в широкую грудь.
- Ладно, - сказал он, оттолкнувшись от сержанта и отворачиваясь. - Тут ты... себе сам судья. Только... - Надыбенко замолчал, переводя дух и, вдруг резко поворотившись к товарищу и ухватя его за рукав гимнастерки, быстро добавил: - Ты чтоб назад! Ты это... чтоб живой. Ты понял?
- Я тоби генерала приволоку, - с легким смешком сказал Стасюк, отстраняя Надыбенко от себя. - Не-е, я их пока усих не побью, живой буду. А ты, Ваня, гремушки мне свои дай. Сгодятся.
- Я... с тобой, Трофим...
- Отставить! - рявкнул Надыбенко, вплотную подходя к Лисичкину. - Мальчишка, - прошипел в лицо. - А ну, доставай.
Лисичкин вытащил из карманов две лимонки и зажал в руках. Капитан с трудом различал лицо хлопца, но по шумному сопению понял - взбешен.
- Ну!
Лисичкин опустил гранаты в его ладони.
- Держи, Трофим, - сказал Надыбенко, передавая «лимонки» Стасюку.
- Во, теперича пущай... И закинув за плечо автомат, Стасюк стал взбираться по откосу воронки. Уже наверху, еле видимый глазу, он задержался, матернулся как-то мудрено и растворился в темноте.
Надыбенко еще некоторое время стоял безмолвный, но вот шагнул к «языку» и пнул его в зад сапогом.
- Вставай, мать твою.
И вдруг неожиданно для себя с остервенением всадил носком сапога под ребра. Немец скрючился, сдавленно замычал от боли.
- Ползи, зараза, - прошипел, склоняясь к нему капитан, и учащенно задышал через нос.
По этому учащенному дыханию, по тону, которым были сказаны непонятные ему слова, гитлеровец чутьем угадал, что помедли он хоть мгновение и для него все будет кончено. Боком, упираясь ногами в землю, снизу подталкиваемый Лисичкиным, он проворно полез вверх по откосу. Все же он хотел жить, Отто Хенкер. Знали бы его мать, его Ингрид, как он теперь хотел жить.

... Когда разведчики с «языком» ввалились в первую линию своих окопов, услышали они на чужой стороне стрельбу. «Наш,» - определил Надыбенко по глухой мягкой очереди, одновременно чувствуя, как тревожно заколотилось сердце. Там, за нейтральной полосой, взметнулся пламенем взрыв гранаты, другой... Опять застрочил свой автомат, длинно, яростно и смолк, наткнувшись на сухую отрывистую очередь. С чужой стороны взметнулись ракеты, безжизненным синим светом прижимая к земле низкий редкий кустарник, а когда затонула последняя и ничего, кроме звезд и серпика луны уже нельзя было видеть, и жуткая тишина поползла отовсюду, почувствовал Надыбенко, как перехватило у него горло, и защипало от подступивших слез глаза. Он схватил руку Лисичкина и больно, до хруста в пальцах, сжал.