Отражение

Люди подходили для регистрации, называли фамилии, произносили их, вроде бы, небрежно и все же со значением, интонируя на свой манер - Запеканко, Орлова, Коваль, и тут же отходили, взглядом находя знакомых, здоровались издали, улыбались разно или спешили для рукопожатия и разговора. Среди этой разноликой, элегантной массы людей, заполнивших колонный вестибюль районного административного здания, особо ничем, пожалуй, не выделялся мужчина уже в возрасте, с короткой стрижкой, открывшей глубокие залысины, с обыкновенными усами и сединой на висках. Одет он был не менее элегантно, вид имел привлекательный, и иные женщины, проходя мимо, невольно задерживали на нем любопытные взоры. Он же, холодно встречая эти взоры, в иную незнакомку так и впивался глазами, необычно замирал, отчего сухощавое смуглое лицо его становилось бледнее, но тут же улыбался легонько чему-то своему, словно себя же за что-то упрекая, и снова неприметно лавировал среди собравшихся здесь. Очевидно было, что он кого-то искал или ждал. А потому, что сам он ни с кем не здоровался, и к нему никто не подошел для приветствия, можно было предположить, что человек он здесь новый и никому неизвестный.
Раздался звонок, и женский голос, как бы переводя его назначение, объявил:
- Товарищи, проходите в зал совещания.
Поток людей растекался по обе стороны мужчины, он же пытливо и с беспокойством вглядывался в лица идущих мимо. Наконец, вестибюль опустел, и только он один оставался здесь, насупя брови, поглядывая то на входные двери, то на двери конференц - зала. Казалось, он раздвоился и раздумывал теперь, то ли остаться, то ли уйти.
- А вы почему не проходите? - окликнула его женщина – регистратор. И тут же спросила: - Вы зарегистрировались? Из какой школы?
- Нет, нет, - быстро ответил мужчина, - я не из школы. Просто...
Он осекся, лицо его вдруг окаменело.
- Вам плохо? - участливо и несколько испуганно спросила женщина.
- Что? Ах, - он смущенно улыбнулся, - нет, нет.
- Вы в качестве приглашенного?
Мужчина сначала затруднился с ответом, но потом утвердительно кивнул.
- Так что же вы не проходите? Прошу вас.
Она первой прошла по проходу и села поодаль от края, и, очевидно, со знакомой своей, ибо перебросилась с ней несколькими словами. Мужчина поначалу шел следом, но скромно примостился рядом выше, с краю, как раз у трельяжа, что стоял здесь, может, и кстати, но ни к селу, ни к городу и только мешался в проходе. «Или внесли, не подумав, или забыли вынести». Подумав так, мужчина взглянул на себя в зеркало, легким движением поправил волосы, больше на затылке, поджал губы, состроив при этом критическую мину, и непонятно было: то ли остался доволен своим видом, то ли нет. Его сосед рядом, курчавенький толстячок с круглыми, как окуляры бинокля, глазами, глянул на него сбоку, и когда созерцатель себя повернул к нему голову, постриг над своей курчавой шевелюрой пальцами.
- Наголо, - понял его мужчина.
- Ну, так. А то вон... ни расчесать, ни завить. Из какой школы, прошу простить?
- Я, видите ли...
- Устраиваться?
- Хм.
- А по линии, прошу простить?
- Физмат, - склоняясь к уху назойливого соседа, шепнул инкогнито.
- О, да вы - клад. С руками, с ногами, так сказать. Не то, что нас грешных, как собак. Геофак. Ошибка - и величайшая, я вам скажу. Феликс Иванович. - Говорун протянул пухленькую ладонь.
- Борис Романович.
- Иваны, Романы. Давали деды имена. Русские, чисто. Вот вы - Борис. А тут Феликс. Издевательство, а? На сто литров бочонок да полквадрата этой барашковой шкурки, - он тронул шевелюру, - и пожалуйста: Феликс Шило. Ни в какие рамки - Феликс и Шило. А все ж, как ни крути, а Шило! А ваша, прошу простить?
- Тихонин.
- Мм-мм. А, в общем, знаете, фамилия вам, этак, даже подходит, даже, этак, вроде, к лицу. Что-то отражает, понимаете ли, характерное. А тут Шило.
- Значит характерец! - Тихонин сжал кулак.
- Колючий? Нисколько, - возразил Шило, глядя куда-то вперед и словно, теряя интерес к собеседнику. - Сама доброта, - добавил он как-то инертно и тускло и, вдруг, всем корпусом повернувшись к Тихонину и, склонившись к его уху, спросил тревожно-вкрадчивым шепотком: - Вон тот на трибуне? Вам не кажется, что он вон на ту смотрит? Вон, впереди? В белой кофточке. Что вы на меня смотрите? Вы еще все узнаете и поймете. И что он в ней нашел? - Шило критически сморщился. Нет, право же, он... А ведь кукла. А? Вы загляните вот так, со сторонки. Да не та, вон, рядышком что. О! Да вы - жох, я погляжу. Согласен с вами, приятная на вид бабочка.
Тихонин как-то странно взглянул на говоруна: то ли удивляясь тому, что тот сказал, то ли упрекая. Шило же в ответ понимающе выпятил губы и хихикнул.
- Лицо у вас этакое стало, - объяснил он свой смешок, вроде как вы это... сразу и втюрились. Э, спаси вас бог это, я вам скажу, птичка. Да вы ее видели за столом регистрации. Сидит, этакая, знаете ли... - И заговорщицки зарокотал на тихих низких тонах: - Камень камнем. Ледяная скульптура. И думаете впрямь? Ширма. Всё ширма. Лет пятнадцать назад у нее роман этакий где-то, как-то там, случился. И кабы легкий флиртик. Таинственный Шмидт, представляете, ей и до сих пор письма шлет. Петиции на двенадцати листах тетрадки и мелким почерком. Вы - новый человек, а здесь это каждый знает. На этой ниве у нее с мужем было разлад пошел. Мужик - золото, прямо помешанный ходил. Она, правда, образумилась, так что у них там как-то мирком закончилось. А вы... Не-е-е-т, эта Елена Михайловна - такой еще фрукт.
- Вы, наверно, в ЦРУ работаете, - шепнул Тихонин злорадно в ухо Шило. - Или ваша жена - на почте.
- Простите, - обиделся Шило, - Вы уж выбирайте слова. А земля... она слухами полнится, и дыма-то без огня... сами понимаете. И насчет жены вы зря это.
- Я не хотел вас обидеть, - миротворчески сказал Тихонин.
На том разговор прекратился. Тихонин сидел задумчивый, опустив взгляд, пропуская мимо ушей речи с трибуны. Иногда он поднимал голову, косил глазами на профиль женщины, которую Шило назвал Еленой Михайловной, и снова уходил в свои мысли, забывая гасить горькую улыбку и не замечая, что Шило украдкой  наблюдает за ним.
«Петиции па двенадцати листах, - думал Тихонин. - Парадоксально грустно, хотя для таких вот и смешно. Было бы не запретно, я бы писал для нее оды. Глупо? - он оглянулся на Шило, столкнулся с его пытливым взглядом и отвернулся. Снова увидел себя в зеркале. - Однако!» Протянув руку, Тихонин прикрыл одну из створок трельяжа и увидел в другой створке, отраженную в далеком зеркале, Её. Сидя так вполоборота, отвернувшись от Шило, Тихонин мог сколько угодно долго созерцать отраженное в зеркале лицо, ни у кого не вызывая излишнего внимания. Впрочем, кроме Шило мало кто глазел по сторонам.
Вглядываясь в отражение, Тихонин совершенно забыл о способности зеркала отражать объект обратно под тем же углом, а это значило, что и женщина могла видеть его, если бы вдруг слегка повернула голову. Тихонин забыл об этом и потому вздрогнул, встретив в зеркале ее взгляд.
«Преславно вы устроились», - прочел он в ее глазах.
«Да уж так», - ответил Тихонин кивком головы.
«Чувствовать на себе посторонний взгляд, согласитесь, весьма неловко. Ваша оригинальность бестактна».
«Да, - согласился Тихонин, - но я хочу смотреть на вас. Не отворачивайтесь, прошу вас».
«Вы перегрелись».
«Положим. Но вы? Неужели вы меня не узнаете? Вглядитесь, я прошу вас. В конце концов, я требую этого, Лена!»
Тихонин даже шёпотом не произнес этого имени, даже губами не шевельнул, но ему показалось, что он выкрикнул, и крик вырвался из самого сердца, отчаянный, выстраданный крик, до селе запрятанный за семью замками долгого запретного «нельзя». И тут вздрогнула она. Вернее, ее отражение. На мгновение серые глаза ее округлились - и это было удивление, но сейчас же в них метнулся испуг, и отчетливо было видно, как краска бросилась к ее лицу. Она отшатнула голову, быстро глянула по сторонам, убеждаясь, что никто не наблюдает за ней. Хотела отодвинуться, но куда же, когда мешали подлокотники кресла. Она даже, вроде, сделалась меньше, так бежала от взгляда Тихонина каждой частичкой тела. А когда поняла, что убежать невозможно, никуда, хоть даже пересядь она на другое место, вздохнула и вопросила с укором:
«Значит, это вы?»
Тихонин кивнул.
«Вас трудно узнать».
«Годы».
«Зачем вы приехали?»
«Вы спросите лучше - откуда, и я отвечу: из далёко, куда уже не вернуться, из самой юности».
«И все же зачем?»
«Говорят, людям, однажды увидевшим «Сикстинскую мадонну», хочется через некоторое время видеть ее вновь. Может, во мне тоже самое? Вновь глотнуть вдохновения, чтобы жить. А может это желание страдать?»
Она усмехнулась.
«Нет, нет, - поспешил успокоить ее Тихонин, - я ничего не хочу повторить. Только вспомнить. Как сейчас перед глазами: вы стоите на башне Орла, у того зубца, в выбоине которого прилепилось гнездышко. Вы помните? На вас розовое платье, и вы смотрите на город. Я как раз тоже поднялся на башню и стал поодаль. «Смотрите, - позвали вы, - смотрите, какой он маленький». И действительно человек внизу казался карликом. «А поляки? - Вы повернулись ко мне, и я сразу почувствовал, как зашлось сердце, до того ослепительной показалась мне ваша красота. - Они казались отсюда ничтожными». - «Но их было тьма». - «Тьма?» Вы, будто, даже поразились. «Это трудно представить – тьма. Я снисходительно усмехнулся. «А вы представьте себе муравьев. Огромных, в рост человека. И они ползут на стены, ползут». - «Знаете, - сердито сказали вы, - я не хочу этого представлять. Это гнусно и чудовищно - ползут, чтобы убивать».
Мне сразу представилась жуткая и, в то же время, мироутверждающая картина: черные полчища, карабкающиеся на крепостную стену, и вы там, наверху, на башне, почти воздушная в своем розовом платье, хрупкая, одна против всех. Но где-то близко есть я, и разве не меня увидели вы внизу, за Днепром? «Посмотрите, - сказали вы, и показали на гнездышко в выбоине кирпича. Там лежали три крохотных, в крапинку, яичка: только третье раздавлено, понятно было, что рукой человека и не иначе. - Она думала, что сюда не приходят люди, что битвы отгремели, кровожадных людей прогнали, и теперь можно спокойно жить. Она же мечтала о чем-то по-своему, по птичьи. Теперь она никогда сюда не вернется. Что ее мечта? Отражение в зеркале - заманчиво, прекрасно, кристально, но... далеко. Где-то в антимире. Если бы все так было, как в мечте? Все понятно, доступно, чисто».
Вы не открыли нового: мысли молодости во всех поколениях повторны и чтимы за свои, и я тоже ответил вам шаблонно, но тогда почему-то горделиво верилось, что до меня так никто не додумался: «Надо делать мечту». А вы посмотрели на меня как-то с прищуром, как на школяра. «Да?» - и в этом «да» была ирония. «Мечту надо беречь, жить не ею, а в ней». Вы вздохнули, и так, словно пожалели меня. И погодя сказали: «Ну, живите, раз вы такой. Закутайтесь в мечту и живите. Мечтатель - одиночка, пустое это все». Вы засмеялись, и засмеялись как-то грустно. И пошли по ступеням вниз, а я поспешил следом. Может, потому что захотел продолжить спор, или я был движим каким-то инстинктом, не знаю, но, во всяком случае, на то меня толкнуло благое намерение. Мне показалось, что я догадался о причине вашего состояния: вы пребывали в большой обиде на кого-то, и я, скорее всего, захотел вас утешить. И еще я подумал, что, если бы мы по жизни пошли рядом, я сумел бы оградить вас от любой беды. Я уже тогда рванулся защитить вас.
Мы вышли через брешь в стене к подножию башни. Это был чудесный пригорок, тут и там кустился орешник. Орехи были еще с «молоком», но зато трава была вся ромашковая.
И слышался чирк косы за ближним кустом. А внизу, где кончался склон, сверкал Днепр, и белел прогулочный пароходик на нем.
Чирк косы по траве слышался все ближе, и вот из-за куста показался человек. Он быстро продвигался к нам, высокий, богатырского сложения, в серой рубахе навыпуск и с широкой русой бородой до груди. Он увидел нас, остановился, воткнул косу цевьем в землю. Мы рассматривали его, он - нас. И вспомните, он этак пристально, внимательно. «Бог в помощь», - сказал я. – «Спасибо». На вид бородачу было лет за пятьдесят. «Что это вы к вечеру?» - опять обратился я к нему. – «А вечер грехом не мечен», - ответил бородач и поманил нас к себе, а когда мы подошли, оглядел нас по - доброму с высоты своего роста и серьезно так сказал. «А ведь вы, молодые люди, совсем еще и незнакомы». Мы смутились, вспомните, ведь мы и взаправду смутились, и посмотрели друг на друга. «Так подайте же руки друг другу и назовитесь», - голосом тихим, певучим, рокотным, я бы сказал - церковным, сказал бородач, и не дожидаясь, пока мы подумаем и сообразим, что к чему, взял наши руки и соединил. «Молодой человек...» Я быстро назвался, а вы произнесли свое имя хотя и неробко, но едва слышно, и хотели высвободить свою руку, но бородач удержал ее. Его большая и теплая ладонь лежала поверх наших, лицо его было улыбчиво-серьезно, а в глазах такая силища утверждения добра, что хотелось ему повиноваться и дальше. «Вы будете счастливы, дети, - сказал бородач, - если... ну, да даст бог». Он пожал наши руки и, тяжело вздохнув, почему-то взялся за косу, прошелся бруском и пошел выбивать траву меж кустов. А мы глянули друг на друга и, ни с того, ни сего, рассмеялись, и взявшись за руки, побежали по косогору вниз, да разыгрались, как дети. Я вас догнал, вспомните, уловил вас так, что губы наши оказались рядом, и я бесшабашно прикоснулся к ним. А вы увернулись от поцелуя, и целую вечность мы стояли только глаза в глаза. «Побежали к реке!» - это предложили вы и побежали первая. Кинув платье на траву, вы так и кинулись с берега – я даже испугался: все же высоко было. Но ничего. И мы шалели от радости. Или от счастья?
Тихонин поднял голову и посмотрел в зеркало. Он увидел ее глаза, серые, впрозелень, большие, влажные, с мелкой сеточкой морщин в уголках глаз, но смотрела она не на него – мимо, будто все, о чем вспомнил Тихонин, увидела там, за его спиной.
«От радости или от счастья? Да, я помню. Но он не знает, что я до этой минуты даже и не вспоминала об этом. Я забыла совершенно, что в моей жизни было что-то подобное. Было, мелькнуло... господи, да зачем мне было вспоминать какого-то юнца, в котором если и было примечательного, так это что-то детское. Он был ребенком в своих суждениях, школяр, напичканный иллюзиями и мечтами. Он был даже не столько интересен, сколько мил, как может быть мил ребенок. И как с ребенком с ним было весело и только, и спасибо ему, что тогда он позвал меня к себе в детство.
В тот день я была чем-то раздражена... да, разногласие с теткой. Она что-то сказала мне по поводу моего уезда от Николая, а я ответила дерзостью и высказала все, что думала о нем. Назвала его... как же я назвала его? Перестраховщиком? Или что-то в этом роде. Я в тот день собиралась вернуться к нему, и именно то, что я, не желая того, все-таки возвращалась, бесило и раздражало меня. Я хотела отвлечься, но, как назло, приходили всякие мрачные мысли, и тут... этот Боря, и старик, похожий чем - то на волхва или служителя церкви. Он думал сделать что - то хорошее и, потому с чисто непосредственным волховством заверил, что мы будем счастливы. Я пропустила его пророчество мимо ушей, и в мыслях не мелькнуло даже, что я могу связать судьбу с совершенно случайным человеком и могу быть счастлива с ним. Я сразу простила его, этого старика, простила за то, что он доброй ложью попытался соединить незнакомых совсем друг другу людей. Он схитрил, и от того, что схитрил так ловко, так легко одарил нас счастьем, мне стало весело, и становилось еще веселее от того, что рядом был этот ребенок Боря. Господи, он почему-то принял слова старика всерьез, я поняла это и пожалела его. Пожалела или захотела с ним пошутить? Нет, все-таки пожалела. Я зря его пожалела, иначе...»
Тут она взглянула на его отражение в зеркале - он смотрел на нее так завороженно, что Елене Михайловне захотелось обернуться и убедиться, действительно ли он смотрит на нее? Было неловко и трудно выдерживать его взгляд, но она выдержала.
«Я зря вас тогда пожалела, иначе...»
 «А я бы не сказал вам там, на перроне, что полюбил вас».
«Да. Своей жалостью я дала вам повод надеяться».
«Возможно. Но это мы думаем сейчас, зрелые и мудрые, а тогда... в вас не было двойственности, я уверен. Вы понимали меня, и я подумал, что вы всегда сможете меня понимать. Старик мог оказаться прав».
«Вы - наивны, Борис. Неужели вы до сих пор верите в его пророчество? Вы, зрелый и мудрый?»
«Зрелость мудра памятью».
Елена Михайловна опустила голову и, казалось, задумалась. Наконец, она подняла глаза на Тихонина и посмотрела пристально.
«За что вы меня полюбили?» - спросил ее взгляд.
«За что? Разве любят только за что-то? За что любят солнечный день? За что любят звездную ночь? А жизнь? За что ее любят?»
«Но ведь все можно объяснить, абсолютно все».
«Да, всё, но только не любовь. И, слава богу, что она еще не обречена в формулу. Я думаю...»
«Да только о себе, - перебила Елена Михайловна, всплеснув ресницами. Ни о своей семье, ни о моей, о себе лишь».
Будто сказала и досадно прикусила губу:
«А я? - спросила она себя. - Много ль позволила себе думать о ком-то? Думать о ком-то - непростительная роскошь в наше время. Но ведь это же не так, не так, господи, было же во мне что-то к нему. Или нет? Эти его выходки  с письмами? Они же смешны! Это же я доказывала и Николаю, приводила ему в пример Куприна с его «Гранатовым браслетом» и убеждала, что ничего зазорного в том нет. В наш век, как и в кои, Желтковы такая редкость, почему бы их не растить? Не поддерживать их духовную сущность? А Шмидт? - он тоже писал. Я доказывала, что никакого романа с этим сумасбродным писакой у меня не было, но Николай не верил, и, до сих пор, не верит. В нем прочно живет подозрение, хотя он сейчас и не напоминает о том. Господи, лучше бы он напомнил, чем... ведь я же чувствую, чувствую. И знала же, что он никогда не поверит, знала, не потому ли стала так зло потешаться над каждым полученным посланием? Было даже, что я уверила себя, будто мой Желтков или идиот, или авантюрист, и даже высказала однажды Николаю мысль: а не обратиться ли к Закону, чтобы приняли к этому писателю меры. Не знаю, что бы я этим доказала, и, может, хорошо, что Николай в ответ только пожал плечами. Это меня удержало. А впрочем... разве это? Я не хотела и никогда бы не обратилась ни в какой суд, но ведь надо же было чем-то оправдать свое нехотение. «Может одумается?» - я заискивала перед Николаем. – «Может»- ответил он сухо и опять пожал плечами. А потом... потом я закрыла на все глаза, отдалась работе, семье, но, если вдруг к какому-то празднику не приходила очередная открытка, со мной что-то случалось: я становилась раздраженной и въедливой. Господи, ведь было же так, и что от себя скрывать, втайне я уже ждала его посланий. Я старалась, да, старалась заглушить в себе воспоминания о том дне и не получилось. Что? Бабья бесовская натура? Нет. Николай. Когда-то он показался мне мечтателем и фантазером, мужественным и уверенным в себе, но оказался другим, совсем другим. Помалкивай, не наживай врагов, не лезь на рожон, не будь правдисткой, твоя правда никому не нужна. Он научил меня великому мастерству - быть серенькой мышкой,  сидеть в норе и не показывать носа, видеть, как целые полчища клеветников поливают тебя грязью, и в ответ молчать, презирать себя за то и, все равно, молчать.
Сам он мог молчать, просто неподражаемо. Я не хотела принять его золотой серединки, и потому уезжала от него, для чего? Чтобы опять возвратиться и жить от тряпки до тряпки, от мотоцикла до машины и этой неповторимой дачи? О, еще бы! Это ли не престижно! Там можно спрятаться от молвы, оттуда можно не видеть, как злословы терзают душу жены. Вот она, его броня, обещанная, прочная, не спина его - его серединная суть. «Я люблю рассудком!» А сумел бы он вот так, однажды, потеряв всякий рассудок, приехать к другой женщине? Сумел бы ей писать всю жизнь письма? Помнить ее? Неужели пророчество старика - волхва могло оказаться жизненным? - Елена Михайловна взглянула в зеркало - лицо Тихонина было нахмурено и недовольно: он с кем-то разговаривал. Елена Михайловна непроизвольно глянула через плечо, вздрогнула, быстро отвернулась, но прислушалась.
- Э-э-э, - понимающе и с тонкой ехидцей в это время улыбался Шило и грозил пальчиком. - Я, простите, ненароком заметил. Догадаться так, а?
- Вы о чем? - голос Тихонина был сердит и скрипуч.
- Впереглядочки. Через зеркало. Это вы просто здорово. А я-то поначалу думаю: что он там, на себя так любуется долго?
- И что вам за дело, любуюсь или не любуюсь.
- Вы, конечно, этой блондиночкой, что впереди, - со зловещим смешком, не обратив внимания на тон Тихонина, продолжал Шило. Это она любит. А то, может, вы той, рядышком?
Тихонин видел, что Елена Михайловна и ее соседка услышали зловещий шепот Шило, Елена Михайловна что-то нервно теребила в руках, а ее соседка повернулась к Шило и голосом полугромким, приказным, гневно коротко бросила:
- Ты помолчишь?
- А что? - потешаясь над Тихониным, захихикал противно Шило. - Я познакомлю. Я это так проверну, что будто так и надо, и все в аккурат.
Тихонину захотелось плюнуть во всепонимающую рожу Шило, но он отвернулся, осторожно исподлобья взглянул мельком в зеркало. «Вот так, - понял он взгляд Елены Михайловны, - такая жизнь. Такие мы все. Слушаем только».
С минуту Тихонин о чем-то размышлял, потом покосился на Шило, тихонько поднялся и покинул зал.
Напрасно Елена Михайловна искала его глазами в перерыве. Не подошел он и к концу совещания. Елена Михайловна стояла у парадного входа еще с какой-то тайной надеждой: а вдруг появится.
- Елена Михайловна, вы идете?
И когда Елена Михайловна, последний раз глянув по сторонам, пошла рядом с окликнувшей ее женщиной, та после молчаливой паузы спросила:
- Извини, я, кажется, догадалась?
Елена Михайловна не ответила.
- Из мечты не приходят. Уйти могут, да, - женщина оглянулась. - Мой благоверный идет по пятам. И не дай бог, если на меня кто-то посмотрит, а того хуже - подойдет и заговорит. Бесконечная драма. А знаешь, шутник был превеликий. Остался брюзга, ревнивец, сплетник. Великое горе, Леночка, однажды в ком-то разочароваться. Пусть мечта, пусть что угодно, только бы вспоминалось о ком-то по-доброму. Вот есть кто-то и где-то и, может, хорошо, что есть.
А Елене Михайловне виделся в ту минуту солнечный пригорок, орешник по нему тут и там, чирк косы по траве все слышней и вот... в рубахе навыпуск, с русой бородой до груди - мудрый кудесник.